Текст книги "Игра на вылет"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Джеф

Куда бы он с Евой после свадьбы ни приехал – в гости ли к знакомым, на дачу, в отпуск к морю, – они всегда там. Маленькие обожатели.Так их окрестила Ева. В основном им от пяти до десяти. Когда они впервые видят Еву, долго пялятся на нее, открыв рот, и в течение последующих двух минут без памяти влюбляются. С этой минуты – от нее ни на шаг. Приносят цветные карандаши и рисуют для нее самую красивую картинку, на какую способны. Когда Еве нужно в туалет, они сопровождают ее и преданно ждут у двери.

– По крайней мере, надеюсь, что так, – кисло говорит Джеф.

На каждой прогулке они хватают Еву за руку и уже не отпускают. Джефа отталкивают и нарочно путаются у него под ногами. Когда он хочет Еве что-то сказать, перебивают его. Когда он хочет на пляже намазать Еву кремом, вырывают крем у него из рук и делают это сами. Когда наконец он хочет заняться с Евой любовью, то обнаруживает, что в кровати на его месте спит Себастьян. Хотя Джеф формально и муж Евы, но в данную минуту это ничего не значит – сейчас Ева во власти одного Себастьяна. Потом это будет Риша. Или Павлик. Или какой-нибудь другой заморыш. Они с деланой, коварной детской невинностью будут прижиматься к его жене. Садиться ей на колени, класть голову ей на грудь и даже целоватьее. Родителям, бабушкам, дядюшкам и другим родственникам это кажется прелестным, Джефу – бесстыдным.Внешне он улыбается вместе с остальными, но в глубине души всех этих маленьких ублюдков ненавидит – так же, как и они его. Они отказываются идти по грибы, если с ними не пойдет тетя Ева.Отказываются кататься на лыжах, если тетя Еване будет ездить с ними на подъемнике. Отказываются спать, пока тетя Еване прочтет им сказку. Они впадают в истерику, когда не могут сидеть рядом с ней, и Джеф поневоле уступает им место.

– Настоящие вымогатели эмоций! – говорит он Еве, когда они, вернувшись с лыжной трассы, переодеваются в комнате. – Разве никто не видит этого? Не понимаю, почему вы все это терпите?

В дверь опять кто-то стучит: в коридоре стоит очередной обожатель не выше метра. Джеф решительно становится в проеме.

– Тетя Ева пойдет играть в лото?

Мальчик пытается заглянуть внутрь; Джефу приходится оттолкнуть его рукой.

– Наверняка не пойдет, – говорит он без улыбки. – Тетя Евалото на дух не переносит. Тетю Еву от лото тошнит.

– Ты врешь!

Это дрянцо проскальзывает у него между ног, вбегает в комнату и прыгает в объятия полураздетой Евы.

Ева смеется.

Ева

В конце восьмидесятых она узнала от Скиппи и двух других врачей, что существуют разные виды альтернативных родов. Естественно, она хотела бы родить в воде, но когда в январе 1990 года она сказала об этом своему гинекологу, он посмотрел на нее так сочувственно, словно она поделилась с ним своим желанием родить в куче грязного снега под окнами его приемной.

– Я должен напомнить вам, что человек – млекопитающее, – говорит он ей с неприятной улыбкой. – У вашего ребенка жабры определенно будут отсутствовать…

Она знает, что у доктора явно предвзятое мнение, однако у нее не хватает смелости начать с ним спорить.

Вопреки всем уверениям, что первородящие перенашивают, предродовые боли начались у нее уже 29 июня к вечеру – за три недели до установленного срока. Она не совсем убеждена, что это действительно схватки, но зачем рисковать? Собрав вещи, заказывает такси. Джеф в двухдневной служебной командировке в Лондоне; она не упрекает его, он не ожидал этого. Она звонит родителям, но ей отвечает автомат. В конце концов звонит в Берлогу.

– Привет, – удивленно говорит ей Том. – Джефа здесь нет.

– Я знаю.

Она начинает ему несколько пространно объяснять ситуацию.

– Еду с тобой, – прерывает ее Том. – Через десять минут я у тебя.

Он поспевает как раз вовремя: следующие схватки начинаются, когда она выходит из дому. Том бросается к ней и бережно поддерживает ее. Таксист стоит у машины и курит.

– Господи! – восклицает, увидев ее. – Обалдеть!

– В Подоли, – сообщает ему Том. – Роддом в Подоли.

– Главное, спокойствие, – советует таксист, поначалу принявший Тома за случайного прохожего.

Он гасит сигарету, садится за руль и запускает мотор. Том открывает заднюю дверцу и помогает Еве сесть в машину. Таксист смотрит на них в зеркало заднего вида, под которым качается маленький кубик Рубика. Ева сосредотачивается на его цветах: красный, зеленый, желтый, синий.

– Все в порядке, мадам?

– В полном.

Том быстро обегает машину и садится возле нее. Боли прекращаются.

– Папочка еще не грохнулся в обморок? – острит таксист.

– Это не совсем папочка, – говорит Ева.

– Ну тогда пардон.

Они едут вверх по Таборской. Ева улыбается Тому и берет его за руку. Он чувствует, как к горлу что-то неудержимо подступает – наворачиваются слезы.

– Главное, спокойствие! – повторяет таксист в зеркало.

Том раз-другой откашливается, пытается овладеть собой.

– Прости, – шепчет он ей. – Прости.

С Панкраца они съезжают вниз на набережную: она видит реку и мачты пришвартованных судов – вид воды, как всегда, ее успокаивает. Заметив на тротуаре перед въездом в род дом машущего Скиппи, она начинает смеяться.

– О господи! – вздыхает Том.

Скиппи бежит рядом с машиной и стучит по капоту.

– Это тоже не папочка, – сообщает таксисту Ева, – но обязательно остановитесь.

Таксист тормозит. Скиппи открывает переднюю дверцу и садится; мгновенно поворачивается к Еве и берет ее за правую руку (левой она все время держит Тома).

– Милочка моя! Девочка! – стонет он. – Ты в порядке?

Таксист с удивлением смотрит на них.

Несмотря на отсутствие каких-либо осложнений, роды длятся почти одиннадцать часов. Когда Еву ранним утром следующего дня везут на каталке, бог весть почему она считает лампочки на потолке: три, четыре, пять… Она узнает свою палату, приходит в себя, и первый ее вопрос: где ребенок? Но прежде чем больничный служитель успевает ей ответить, является врач с Алицей на руках. Ребенок спит, волосики слеплены засохшей кровью.

– Девочка абсолютно здоровая, – говорит врач с улыбкой.

Ева, подвинувшись, освобождает для Алицы на постели место и прикрывает ее. Не сводит с нее глаз. Доктор кивает на металлический столик, где стоит пластиковое ведро с розами.

– Цветы, видимо, принес ваш отец.

Ева вскрывает приложенный конверт и поднимает брови.

– Это не мой отец, – говорит она. – Это мой бывший учитель чешского.

Скиппи

Сегодня одна пациентка была на приеме в пятый раз за этот месяц. Только я ей вылечил упорные выделения, как появились бородавочки. Кроме того, у нее украли авто и уже две недели, как пропалакузина, а между тем астролог Баудыш, бывший министр обороны, составил ей гороскоп, по которому март будет месяцем радости. Вместо того чтобы мы этих астрологов жахали палкой по башке, делаем их министрами обороны. Мир – реальный дурдом. Венерические болезни меня не колышут, по крайней мере вижу, от чего до самой смерти я застрахован, ха-ха. А вот что особенно люблю делать, так это ультразвук. Когда все оʼкей – это классно! Иногда заходит посмотреть и папочка. Сидим мы там втроем, милая парочка держится за руки, я что-то болтаю и думаю: жизнь неплохая штука. Она вроде рулетки – никому не дано знать, на какой цифре наш шарик остановится. Даже этому полугодовалому эмбриону, который сейчас сосет палец. Когда на факультете я видел такое впервые, пускал слезу, ровно молодая мамочка. Нынче, в натуре, это стало для меня рутиной, от нее никуда не деться, но ребеночка я бы хотел, просто ревел бы от радости. Три с половиной кило чистого счастья, сказал мне Джеф, когда родилась Алица. Я верю. Мои биологические часы уже многие годы бьют, точно башенные. Только где взять ребеночка – разве что похитить его? «Что делать?» – как говорила наша училка по русскому. А ничего, принимать все как есть. Кто выигрывает в охотничью лотерею целую косулю, а кто – стакан рябинового компоту. Жизнь есть жизнь, и было бы смешно тут дергаться.

Джеф

Все годы, пока был с Евой, Джеф принимает душ два, а то и три раза на дню.

– Воняешь, спортсмен, – твердит она ему.

Как только Джеф возвращается с велосипедной прогулки, сразу бросает пропотевший костюм в стиральную машину, и, казалось бы, у Евы нет повода его подкалывать. Он раздевается, добавляет в барабан остальное грязное белье, устанавливает надлежащую программу и тщательно моется под душем. Однако, выйдя из ванной, обычно обнаруживает, что Ева в это время проветривала квартиру.

Бреется он каждое утро, но если намерен заниматься с ней любовью, приходится бриться и вечером.

– Царапаешься, – заявляет она ему, если он небрит, и поворачивается к нему спиной.

Джеф обиженно пялится в темноту и проезжает пальцем по пробивающимся усикам. Его отец и мать друг другу стригли ногти на ногах и пемзой устраняли затвердевшую кожу на пятках; естественно, и спину мыли друг другу. Ева в ванной запирается. Джеф не понимает этого.

– Если чего-то не понимаешь, спрашивай, – еще в ученические годы говаривал ему отец.

За время супружества с Евой он стал понимать, что о некоторых вещах лучше не знать.

После развода он раза два в месяц ходит в ночной клуб (впервые его туда привел пожилой коллега по фирме). Там всегда самое малое шесть-восемь девушек, значит, есть выбор – поначалу, правда, он удаляется в номер только с Эдитой. Их вечерние встречи становятся все более дружескими – Джефу уже не приходится ни принимать душ, ни тем более бриться. Эдита рассказывает ему о своей семье: ее отец страстный авиамоделист. Когда-то она на радость отцу тоже попробовала этим заняться, но, попытавшись бритвой укоротить бальзовый лонжерон, едва не отхватила себе палец – и бросила. Отец хотел мальчика, но у бедняги были три девочки. Он, мама и сестры, естественно, догадываются, чем Эдита промышляет, но делают вид, что ничего не знают. Она по профессии дамская портниха. Однако купить им ничего не может. Купит им, к примеру, микроволновку или фритюрницу, но отец даже не распакует коробку, а если и распакует, то заглядывает в нее так, словно там внутри какая-нибудь мерзость из секс-шопа. Джефу ее растущая доверительность начинает мешать. Когда однажды вечером, едва он появился, Эдита по обыкновению прыгает ему на колени, он мягко сбрасывает ее и говорит, что сегодня предпочел бы выбрать кого-нибудь другого. Она принимает обиженный вид – у проститутки это кажется ему смешным.

– Я не виноват, sugar, [29]29
  Милочка (англ.).


[Закрыть] – говорит он. – Так уж мы, мужчины, созданы. Все это жизнь.

Он никому никогда не говорил sugar, но в борделе это не имеет значения. В борделе почти ничего не имеет значения – именно это его и устраивает.

– Жизнь курва, – шепчет Эдита.

– Боюсь, что мне придется с тобой отчасти согласиться.

Вслух он не признал бы, что подражает Тому в манере говорить, включая дикцию. Однако часто ловит себя на этом.

Время от времени он все-таки уходит в номер с Эдитой.

– Наполнить ванну? – спрашивает она услужливо.

Джеф согласно кивает. Раздевается. Эдита внимательно смотрит на него.

– Почему ты ходишь сюда? Мы оба знаем, что там, – мокрой рукой она указывает в направлении окна, затянутого бордовой шторой, – ты получил бы все это за одно спасибо.

Когда чего-то не понимаешь, не спрашивай, осеняет его.

Том

Я понимаю, что история иногда повторяется, но в данном случае схожесть слишком кричаща; возникает подозрение, что история (по меньшей мере моя) – капризное существо, склонное к зловредной иронии: в июне 1992 года я подменяю в Кларином классе больную коллегу – преподавательницу чешского.

На упомянутый урок прихожу в соответствующем настроении – огорчен, что в этот день меня лишили единственного свободного часа (а я думал провести его за чашкой кофе и чтением «Литературной газеты»). И вдруг замечаю ее: она сидит во втором ряду у окна и так же, как остальные, смотрит на меня с нескрываемым любопытством (объяснение простое: мне всего тридцать, в их классе я не преподавал и, помимо прочего, пользуюсь репутацией уже дваждыизданного поэта). В первую минуту у меня ощущение, что я стал жертвой какого-то розыгрыша Скиппи: тот же рот, такой же гладкий лоб и светлый пушок на висках. На меня смотрит Ева.

Уже тогда, естественно, я сознавал сумасбродство своей страсти, но, к сожалению, это не уменьшало ее. Моя многолетняя одержимость столь же глупа, сколь и великолепна – все зависит от того, как на нее посмотреть. Наполнитьжизнь безответным чувством или попусту растратитьее. Мне самому бывает трудно разобрать: иной раз я кажусь себе трагическим героем, а порой (куда чаще) – персонажем из какой-то шестой серии некогда популярной комедии для тинейджеров. Второе, вероятно, в самую точку. Сегодня-то я это знаю, но мне уже перевалило за сорок. Диагноз: запоздалое сожаление. Тут уже ничего не попишешь. Или я должен покончить с собой (чего не смогу), или примириться с бессмысленностью своей страсти. Она была прикована к нему отроческим договором,прочел я недавно в романе Зэди Смит. Те несколько лет, что остались мне, прежде чем я сопьюсь, уж как-нибудь протяну.

Итак, мне удается сохранять спокойствие – у меня ведь целых сорок пять минут. Я заполняю классный журнал и с наигранной сонливостью кого-то спрашиваю, что они сейчас проходят. Межвоенную поэзию? Так, хорошо, приступим. Достаточно немного начистить старое оружие и прочесть им наизусть все, что помню. Конечно же, Галаса, Сейферта, Библа, Незвала. [30]30
  Крупнейшие чешские поэты прошлого века: Франтишек Галас (1901–1949); Ярослав Сейферт (1901–1986), лауреат Нобелевской премии (1984); Константин Библ (1898–1951); Витезслав Незвал (1900–1958).


[Закрыть] Пикантные подробности этих великих жизней. Уметь рассмешить и в нужную минуту стать серьезным. Быть по-мальчишески игривым и мужественно мрачным. Называть вещи своими именами. Не лгать.

Сплошное трюкачество.Сплошная нечестность.

– Что вы там на прошлой неделе вытворяли с ними, коллега? – спрашивает меня позже их учительница. – Они были в восторге от вас.

У меня такое чувство, будто она застигла меня при мастурбации.

– Рутинное изложение, – растерянно пожимаю плечами.

– В будущем я бы попросила вас проявлять больше равнодушия и безучастности, – улыбается моя симпатичная коллега. – А иначе вы будете нарушать наши нормы.

– Слушаюсь.

– Да, не забыть бы: Клара – та красивая блондинка – спрашивает, не будете ли вы после каникул вести у них литературный кружок?

Итак, мне невтерпеж дождаться окончания летних каникул – однажды я такое уже пережил. Весь душный август торчу в Праге. В обезлюдевших кондиционированных магазинах покупаю новые джинсы, черные майки и свободнуюрубашку.

Затем, уже с сентября, вижу ее каждую неделю: целый урок она существует только для меня. Своих на двенадцать лет моложе меня соперников (сразу же определяю их среди остальных учеников) легко разоружаю: завоевываю их расположение. Даю им читать хорошие книги, показываю добротные фильмы, читаю их благоглупости. Я в меру критичен (чтобы не выдать себя), умею и похвалить. Этот абзац удался тебе, Петр. Более того, он блестящий, а ты знаешь, что слово «блестящий» я употребляю не слишком часто…Я вижу, как Клара тает, как с каждой неделей становится мне ближе, как влюблена в меня (я люблю ее уже долгие годы), но вместе с захлестывающей меня радостью чувствую и легкое, какое-то потаенноенеудовольствие: самим собой, литературой, девушками.

Джеф

Когда Том впервые представил Клару Джефу (они случайно встретились на площади Братьев Сынеков), [31]31
  Сынеки Ото (1900–1941) и Виктор (1903–1943) – чешские журналисты-коммунисты, казненные гестапо.


[Закрыть]ее сходство с Евой ошеломило Джефа – правда, он сделал вид, что ничего не заметил.

– Познакомьтесь, но поболтать не получится! Кларе еще надо сделать домашнее задание по природоведению, – натужно шутит Том.

У Джефа ощущение, что он вернулся в прошлое. Клара покраснела.

– В прошлом месяце я получила аттестат зрелости, – защищается она робко, словно окончание школы могло что-то изменить в том, что она ровно на тринадцать лет моложе Евы.

Это сходство буквально бросается в глаза. Джефу приходят в голову уловки иных водителей, что на морду своей машины прикручивают знак другой машины: вы явно стоите перед «шкодой фаворитом», но синий эмалированный овальчик на решетке радиатора старается убедить вас, что перед вами «форд».

– В следующий уик-энд еду официально представиться родителям, – улыбается Том и обнимает Клару за плечи. – Говорю «официально», ибо они знают меня по классным собраниям.

Когда дома Джеф рассказал об этой встрече Еве, она искренне позабавилась. Ему уже давно не удавалось ее рассмешить, и потому он рад, что наконец они нашли общую тему. Он открывает бутылку красного, и они весь вечер обсуждают эту разновозрастную связь. На взгляд Джефа, Клара – пусть осознанно или неосознанно – чистая замена того, чего Том не сумел обрести в молодости.

– А что Том не сумел обрести в молодости? – улыбается Ева. – Что ты имеешь в виду?

Джеф знает, что именно хочется услышать Еве.

– Тебя. Мы хорошо это знаем. Клара для него – всего лишь компенсация за то, что ты когда-то отвергла его.

– Неправда, – говорит Ева спокойно. – Отвергать было нечего, потому что он никогда не открывался мне в своей воображаемой любви.

– Однако все это видели.

Ева прижимается к его плечу. Она отхлебывает вина и прикрывает глаза. Потом лениво роняет, что это проблема Тома, за которую она не в ответе.

– Так или иначе, но веселого тут мало, – решительно заявляет Джеф.

– Какая-то подростковая история, – говорит Ева. – Пожалуй, он мог бы наконец повзрослеть.

В этот вечер после трехнедельного перерыва они снова отдаются любви.

Фуйкова

Том меня нормально обнимает и целует в щеку.

А получилось так: Борис вечером заскочил в «Барету» за двумя пиццами с черными маслинами и сыром гермелином и столкнулся там с Томом, который, как ни странно, узнал его, хотя виделись они всего раз в жизни, на нашей свадьбе. Том сидел один и, вероятно, нуждался в обществе, потому что тотчас заказал бутылку белого; когда выпили, Борис пригласил его к нам (из моих воспоминаний он уже давно понял, что когда-то для меня значил Том, и хотел доставить мне радость).

– Привет, моя девочка, – сказал мне Том.

В отличие от Скиппи и остальных он никогда не называл меня Фуйковой, чем, конечно, возбуждал во мне пустые надежды. Не то чтобы я была так наивна и надеялась, что этот симпатичный и умный мальчик влюбится именно в меня, но все же… Ладно, не буду врать: конечно, я былатак глупа! Если вы думаете, что уродливымвзрослеющим девчонкам подобные сны не снятся, вы ошибаетесь. Снятся, но постепенно тают, потому что девчонки отлично сознают, как были бы смешны… (Однажды мне подумалось, что было бы лучше, если бы Том относился ко мне как все, то есть с более или менее завуалированной жестокостью, и тем самым помогал мне реально смотреть на вещи.)

Мы все вместе съедаем обе пиццы и выпиваем три бутылки вина. Я встаю и иду в кухню за следующими. Ищу открывалку и слышу, как Том зевает и как старается подавить зевок – в присутствии моего мужа люди довольно часто подавляют зевки.

– Да, кстати, – кричит мне Борис, – ты уже знаешь?

Я вынимаю три тарелки и начинаю собирать маленькую полуночную закуску(иногда в присутствии Тома я выражаюсь несколько высокопарно). Я как раз в том настроении, когда даже по выключателю шлепаю ладонью так, словно это не квадратик твердого пластика, а жопка молодого тореадора (на корридах я никогда не была, но к тореадорам спокон веку питаю слабость). Я щурюсь на гудящую лампочку – ее холодный свет не выношу, но опьянение помогает мне с ним смириться – и лихо зашибаю ногой под кухонный стол каждую маринованную луковицу, что падает на пол. Пусть преспокойно гниет там! – восклицаю я вполголоса, не признаваясь даже самой себе, что завтра же утром на четвереньках полезу за ними, словно это бильярдные шары. Но сейчас мне море по колено. Открываю наш технологически средневековый холодильник, вынимаю из него ветчину со слезой, прижимаю ее к груди и легонько ласкаю. Мне кажется, что это самая замечательная ветчина на свете, которую я когда-либо видела. Мир – сказка! В моейгостиной – всего в трех метрах от спальни – сидит Том.

– Эй! – снова кричит Борис. – Я спрашиваю, ты уже знаешь?

– Нет. А что? – говорю я, и вдруг до меня доходит.

Я откладываю ветчину на блюдо, опираюсь обеими ладонями о стол и жду.

– Что послезавтра я женюсь! – вопит Том.

Я слышу, как они с Борисом чокаются. Заставляю себя выйти из кухни и веселоподнять свои уродливые брови.

– Ты женишься? Так, значит, настоящая любовь…

Возможно, оба опасались моей реакции (а иначе почему бы с этой самой важной новостью так долго медлили?), но теперь вид у них довольный.

– Да так, – с трудом выговаривает Том. – Она… видишь ли… красива!

Он закрывает свои прекрасные глаза, и я наконец могу вернуться к ветчине со слезой и потихоньку выплакаться.