Текст книги "Игра на вылет"

Автор книги: Михал Вивег

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Автор

Извещение о смерти одноклассника Индржиха (трагически погиб в автокатастрофе на военной действительной службе) застает автора в то время, когда он у гаража родительского дома складывает уголь. Он замечает почтальоншу, идущую к калитке, и тут же исчезает в подвале: не хочет предстать перед ней с немытыми волосами и в грязном зеленом ватнике, воняющем серой. Напрягает слух – отчетливо слышит, как хлопает крышка почтового ящика, и, как всегда, не может побороть радостное ожидание знаменательного известия(в глубине души знает, что этот оптимизм ничем не оправдан, ибо в своей жизни он пока не совершил ничего, чтобы действительно получить такое известие). В ящике – белый конверт. Сразу же замечает зловеще просвечивающую черную окантовку: хотя он и не график, но у него есть чувство пропорции – ее толщина кажется ему чуть ли не вульгарной. Открывает конверт… как? Не розыгрыш ли? Возможно. ИНДРЖИХ НЕЕДЛЫ. Все, о чем ты мечтал, теперь угасает.

В первые секунды он воспринимает эту новость как назойливый, омерзительный розыгрыш и тут же пытается отвергнуть ее. Нет, какая нелепица! Он снова читает извещение о смерти и понимает, что это правда. Да, Индржих мертв. И что теперь? Он принуждает себя проникнуться волнением, которого пока не ощущает. Напустив на себя горестный вид, сморкается угольной пылью. Что ему делать? Перестать возиться с углем? Сказать отцу, что бросил уголь, потому что погиб его одноклассник? Он вкладывает траурное извещение обратно в конверт, конверт сует в карман ватника и берется за лопату. Итак, у нас уже началось, осознает он.

Ева

В середине ноября 1988 года к ней по дороге на аэробику забегает Мария: в следующую субботу она едет к Карелу в Словакию, не хочет ли Ева присоединиться?

Ева ищет отговорку: хотя она и обещала Джефу в ноябре обязательно приехать (один назначенный визит, к его огорчению, она уже отменила, и в ближайший уик-энд ей все равно надо съездить в Словакию), но ее пугает мысль, что придется совершить этот длинный путь именно с Марией. Не то чтобы она не любила ее, просто ей кажется, что между ними не очень много общего, и скорей всего им не о чем будет говорить. Может, не последнюю роль тут играет Мариин костюм из болоньи и огромная спортивная сумка, что висит у нее на плече – вопреки врожденному пластическому дару, мир спорта чужд Еве.

– Поедем, – уговаривает ее Мария. – Будет здорово, если поедем вместе.

– Себастьяна не берешь?

Себастьян в Евиных глазах – вторая проблема. Не раз случалось, что в ее присутствии дети его возраста всегда сначала оторопело молчат, а когда она, прилагая немалые усилия, завоевывает их, без памяти в нее влюбляются. Не отходят от нее ни на шаг, садятся к ней на колени, без конца щекочут ее и возятся с ее волосами.

– Нет, оставлю его на бабушку. Мы хотим снять на ночь гостиницу, ясно?

Ева смущенно кивает.

– С тех пор как он служит, мы ни разу еще не спали, – добавляет Мария с обычной прямотой. – Вы, наверное, да?

– Нет, – краснеет Ева.

– Вот видишь. Поедем.

Дорога в конечном счете приятнее, чем она предполагала. Само собой, они привлекают внимание, но то, что при других обстоятельствах вызывало бы в Еве неловкое смущение – все эти посвистывания, долгие взгляды и другие проявления симпатии, – сейчас, когда они вдвоем, как ни странно, забавляет. Развлечения ради она пробует представить Марию и себя мужскими глазами: симпатичная высокая брюнетка, вторая – чуть ниже ростом, привлекательная блондинка… Они покупают билеты на сидячие места, однако почти весь путь проводят в вагоне-ресторане, где официанты говорят исключительно по-венгерски. Они заказывают обед и по три кружки пива – это Евин личный рекорд. Чуть ли не все кажется им комичным: старший официант, розовые лампочки с бахромой над каждым столиком, названия станций и даже люди, ожидающие на перронах. Временами они хихикают, как две молоденькие девчонки.

Когда Мария отлучается, Ева вглядывается в убегающий ландшафт. Жизнь подчас удивительна, думает она, готовая приложить любые усилия, лишь бы у них с Джефом все получилось. Мысленно гадает, как будет выглядеть гостиница, в которой на сегодняшнюю ночь забронирован номер. Она еще никогда не проводила в гостинице всего одну ночь. Интересно, мужчина или женщина в бюро обслуживания? Ее немного озадачивает, постелют ли им в номере действительно чистое белье и не будет ли раковина в душевой забита волосами и так далее, но одновременно эта ситуация даже возбуждает ее. Мария возвращается, кряхтя открывает дверь, ведущую из другого вагона, – в ресторан на миг врывается грохот колес; глядя на Еву и надув губы, она демонстративно медленно застегивает молнию на джинсах; венгерский официант бесстыже наблюдает за ней. Ева, закрыв лицо руками, смотрит на Марию в щелку между пальцами.

– Но все равно, – говорит она чуть погодя, – не кажется ли тебе, что мы едем туда, как овцы на закланье?

– Ты балда! – взвизгивает Мария.

Они наклоняются друг к другу, касаются лбами, и плечи у них трясутся от смеха. Если бы Мария поцеловала меня сейчас, я не противилась бы, подумалось Еве.

До нужной станции доезжают они с получасовым опозданием, но особенно не огорчаются.

– Если семь недель мы не спали вместе и выдержали, полчаса нас не убьют, – говорит Мария, пожалуй чересчур громко.

Казарма и заказанная гостиница где-то на окраине города; хотя у Евы в сумке номер автобуса, который мог бы их туда довезти, они, неожиданно для самих себя, берут такси, стоящее перед вокзалом. У пожилого полного таксиста на правом виске свежий пластырь. Мария пытается говорить по-словацки, Ева опасается, не сочтет ли толстяк это насмешкой, но он реагирует весьма дружелюбно.

– Есть у вас там какие-нибудь словацкие песенки? – спрашивает Мария, кивая на радио. – Или скажу по-вашему: пиеснички? К примеру, группа «Элан»?

Ева укоряет Марию взглядом, тем не менее таксист охотно удовлетворяет ее просьбу. Подъезжая к казарме, все трое громко поют «Танцовщицу из Лучниц».

Они проходят через ворота в стене, обнесенной тремя рядами колючей проволоки. Стена недавно выбелена: она буквально светится, и в сухой траве под ней все еще видна известка. Столь же свежим, хотя и непрофессионально окрашенным, выглядит красно-белый шлагбаум; за ним открывается обширная заасфальтированная площадь со множеством стрелок, разных чисел и непонятных аббревиатур; посреди площади – комично маленький островок зелени, окаймленный красно-белым бордюрным камнем. Что-то типа государственной границы или аэродрома, думает Ева. На крыше ближайшего здания транспарант со знакомым лозунгом, призывающим к строительству и защите социалистической родины, – по-словацки он звучит непривычно, почти пародийно. Из низкого в форме куба строения выходит молодой солдат, вероятно дежурный, и неуверенно направляется прямо к ним; в руке он держит замусоленную школьную тетрадь и самописку. На униформе у него толстые красные шнуры, концы которых украшены золотыми гильзами, – хотя Ева и понимает, что сей наряд не выражает его личного вкуса, однако не может сдержать сочувственной улыбки. Солдат смущается еще больше. Шнуры какие-то смешные, думает Ева. Эстетика примитивных племен. Мария сообщает дежурному фамилию и звание Карела и Джефа, он отмечает это в тетради; потом указывает, где им подождать.

– Ему бы работать официантом, – шепчет Ева Марии. – За это время пришлось бы принять не один заказ.

Они смеются, но не так раскованно, как в поезде или в такси. Помещение для посетителей квадратной формы, по его периметру равномерно расставлены деревянные скамьи и столы. Хотя они не коснулись ни одного выключателя, на потолке с характерным жужжанием загорается лампочка. Еве кажется странным, что, кроме них, здесь никого нет. Субботний день – разве остальных солдат никто не навещает? Она осторожно осматривается: слева маленькое окошко, выходящее в дежурку, что-то вроде раздаточного окна в школьной столовой, только оно, судя по всему, не открывается. Солдат со шнурами и еще один, повыше, откровенно рассматривают их – за стеклом молоденький дежурный выглядит более самоуверенно, чем во дворе. Он что-то нашептывает сослуживцу (Ева замечает, что у него сломан передний зуб) и наконец звонит по телефону. Мария зябко поглаживает предплечья и глазами ищет какой-нибудь источник тепла: высоко на фасадной стене замечает электрический рефлектор, шнур которого ведет в дежурку.

– Давай скажем, чтобы включили? – шепчет она.

Как только она, понизив голос, произносит это, раздается тихое ворчание, и черная спираль рефлектора медленно разгорается. Мария поворачивается к окошку и показывает солдатам поднятый большой палец.

Через час в маленьком помещении становится слишком жарко: Ева и Мария уже давно сняли свитера, но даже оставшись в одних хлопчатобумажных майках (конечно, им показалось, что именно этого и добивались солдаты), обливаются потом. Ева замечает голубое отражение маячка «скорой помощи», подъезжающей к воротам; сирена выключена. Солдат, что повыше, идет поднять шлагбаум, и карета въезжает внутрь.

До сих пор им никто не сказал, почему приходится так долго ждать. Трижды они спрашивали дежурного, действительно ли он пригласил Карела и Джефа, и тот оба раза утвердительно кивал.

– Но почему их нет?

– Не знаю.

Они в полной растерянности. Оба солдата избегают их взглядов. Когда они потребовали вызвать к ним начальника, то получили ответ, что это невозможно. Еву охватывает бессилие. Мария раздраженно встает, снова стучит в окно и кивает на рефлектор. Жестом просит выдернуть шнур из штепселя. Солдаты выключают рефлектор.

– Хотя бы так, – говорит Мария.

В помещение заходит пожилой, с проседью военный и окидывает их равнодушным взглядом.

– Добрый день, – вскакивает Ева. – Мы приехали в гости, но никак не можем дождаться.

Военный, ничего не ответив, уходит. Мария разводит руками.

– Я свихнусь, ей-богу!

Смеркается, на дворе казармы загораются фонари, на асфальт падает желто-оранжевый свет. Поездка нам, видимо, не задалась, думает Ева.

После двадцати минут нетерпеливого хождения по гостевой комнате и выглядывания в окно они видят, как от казарменных строений подъезжает белый «жигуленок» и из него выходят двое военных – по петлицам и лампасам на брюках Ева определяет, что это, вероятно, офицеры. Дежурный и второй солдат тотчас выбегают во двор, отдают честь. Один офицер что-то говорит. Все четверо стоят к девушкам спиной. Это случайно или умышленно? – пытается определить Ева. В ней растет смутное опасение, но она не хочет высказать его вслух. Вместо нее это делает Мария.

– Черт возьми, что здесь творится?

Ева слегка корит ее: зачем паниковать зря? Поддавшись тревоге, они и вовсе утратят самообладание. Мария, надев свитер и короткую кожаную куртку, выходит. Ева, вздохнув, следует за ней.

– Простите, – кричит Мария военным, – вы можете уделить нам минуту?

Ева привычно ожидает какого-нибудь двусмысленного ответа или по крайней мере многозначительной улыбки, но им достается лишь один озадаченный взгляд. Что-то действительно произошло. Голос Марии заметно теряет уверенность: она повторяет военным оба имени и фамилии и умоляюще складывает руки.

– Может кто-нибудь наконец позвать их?

Это наконецзвучит скорее отчаянно, чем укоризненно. Один из офицеров хочет что-то сказать, но прежде чем успевает это сделать, к воротам подъезжает похоронная машина. Мария хватает Еву за руку. Второй офицер наклоняется к окошку водителя, дежурный поднимает шлагбаум. Черная похоронная машина въезжает внутрь, военные уступают ей дорогу, и она исчезает где-то между зданиями; звук мотора постепенно затихает.

– Что случилось? – восклицает Мария.

– В чем дело? – проговаривает Ева.

Она старается, чтобы хоть голос ее звучал спокойно – будто спокойные слова могут предотвратить удары судьбы.

– Мне страшно, – бормочет Мария. – Боже, как мне страшно!

Ева стискивает ей руку. Все четверо военных снова отводят глаза в сторону или смотрят вниз.

– Скажите нам хоть что-нибудь! – кричит Мария.

Никакого ответа. Они в отчаянии обнимают друг друга. Происходит что-то страшное, непоправимое. У Евы мгновенно в голове возникает картина: они с Джефом ждут в метро, вид у Джефа озабоченный, в тоннеле слышен приближающийся поезд. Мария громко всхлипывает. Только бы не Джеф, думает Ева. Ей стыдно, но потом она повторяет свое желание еще более страстно: – Господи Боже, только бы не Джеф!

Вдруг она видит бегущую по площади фигуру – это Джеф. Мария еще не заметила его. Ева впервые в жизни видит Джефа плачущим. Она знает, что это значит, но вместе с тем чувствует огромное, виноватое счастье. Камуфляжные штаны Джефа невообразимо заляпаны (настоящую причину огромных темных пятен Ева осознает лишь впоследствии). Она с радостью бросилась бы Джефу на шею, но тут же понимает, что прежде всего он должен обнять Марию.

Джеф

Падает тяжелый, мокрый снег, налипающий на подметки военных полуботинок; на нем тонкие носки, и приходится иногда притоптывать ногами и шевелить пальцами, чтобы немного согреться. Он опасается встречи с Марией и Себастьяном, которые, слава богу, ждут на парковке в машине родителей. Лучше об этом не думать. Остальные одноклассники сбились в небольшие группки; на некоторых ребятах костюмы, которые они надевали на уроки танцев. До Одиннадцати остается пятнадцать минут, в зале все время проходит одна церемония за другой – последнему покойнику было семьдесят шесть. Карелу двадцать пять. Джеф нервозно топчется на одном месте, под подметками появляется голый асфальт, белые контуры следов быстро намокают. Карел уже никаких следов на снегу не оставит. Все, о чем ты мечтал, теперь угасает, —написано на траурном извещении. На его вкус, это несколько патетично, но, по сути, точно. Все бесповоротно, непоправимо кончилось, какие уж тут ложные утешения. Это подлинная трагедия, он уже ничего в жизни не совершит. Немыслимый ужас. Джеф пытается определить, зашипит ли снежинка, когда ее поглотит вечный огонь, но он ничего не слышит, несмотря на то что стоит очень близко. Он осознает неуместность своего поведения и снова поворачивается к Еве и Тому. Ева тихо плачет, Том кусает губы. Джеф чувствует сейчас скорее злость, чем жалость. Он слишком продрог, слишком устал. Он ехал из Словакии девять часов, всю ночь не спал. Больше не может про это думать! Кроме того, не они, он был там, при катастрофе. Он сойдет с ума, если будет зациклен на этом. Двери траурного зала открываются, выходят близкие покойного.

– Итак, у нас уже началось, – роняет Том.

Джеф понимает, что он имеет в виду.

– Ты забыл про Ирену, – говорит он.

Том

Свадьба Евы и Джефа в октябре 1989 года была тем долго откладываемым приятным событием, которого все ожидали (естественно, кроме моей скромной персоны). Вера в счастливый конец временно торжествует. Жизнь все же прекрасна! – могло бы стоять на их свадебном объявлении.

Накануне церемонии я просыпаюсь в половине шестого, и первая моя мысль обращена к Еве: итак, завтра она выходит замуж. И на следующей неделе Джеф съезжает из Берлоги.Значение этой перемены я до сих пор не пытался осмыслить, но сейчас все окончательно до меня доходит. Жизнь пойдет дальше, только трещины будут побольше. Я останусь в этой мерзкой съемной квартире один со Скиппи – с гинекологом, который носит ковбойские мокасины, слушает радио «Кантри» и собирает обертки от шоколада. При других обстоятельствах я бы еще попытался заснуть, но сейчас я довольно бодро встаю (нас ожидает странное прощание со свободой Джефа) и даже иду под душ – как все начинающие алкоголики, я люблю то иллюзорное чувство, будто бы по-прежнему крепко держу в руках свою судьбу. Я бреюсь и ополаскиваю после себяумывальник, протираю зеркало; результат удовлетворяет меня, однако контраст с полом теперь слишком велик: я приношу щетку, ведро и тряпку. Оттого, что я так рьяно наклоняюсь, начинает кружиться голова, и приходится сесть на мокрый линолеум. Чего ты добиваешься, кретин? – спрашиваю я себя, упорно глядя на пожелтевший бакелитовый сифон (мы, пьющие, иногда разговариваем сами с собой, причем не выбирая слов). Как только Джеф встанет и увидит мою прыть, он заподозрит, что я хочу разубедить его жениться… Встаю, натягиваю чистые трусы, майку и возвращаюсь в свою Двойку; проветриваю комнату, застилаю постель. Затем иду в кухню, минуту остолбенело гляжу на грязные стаканы, приборы, засохшие тарелки и сковородки с подгоревшим растительным маслом и начинаю неторопливо все мыть. Потом подметаю и протираю пол. Чего тебе еще надо, кретин?

Уже почти половина седьмого. Я одеваюсь и иду за завтраком: покупаю рожки, масло, яйца, триста граммов ветчины, эмменталь, копченого лосося и три бутылки шипучей «Богемии». Когда возвращаюсь, Скиппи уже на ногах: из ванной доносятся мощные всплески, харканье, кряхтенье. Лучше даже не представлять, какие утренние действия сопровождают эти ужасные звуки (и какие следы они оставляют на чистом полу). Я убираю со стола заляпанные бумажные коробки из китайского бистро, мятые салфетки, пустые винные бутылки и потом долго и тщетно ищу по всей Берлогечто-нибудь, чем можно было бы вытереть стол. Наконец в своей комнате из пластиковой ванночки с неглаженым бельем извлекаю красный и рваный гимназический баскетбольный костюм с номером 13, давно служащий мне пижамой, и бешено раздираю его на тряпки. Чувствую, как стучит сердце. Завожусь даже оттого, что не могу найти тряпку, осознаю я.

Возвращаюсь в кухню, вытираю стол, ставлю чайник на плиту и готовлю завтрак. В ванной пшикает какой-то спрей, что-то несколько раз тупо хлопает, и Скиппи громко отфыркивается. Дверь приоткрывается, и в прихожей появляется полоска разреженного пара – словно тихая печаль, что подкрадывается к нашим загубленным жизням.

– Утром рано дева встала, свою целку поласкала, – декламирует Скиппи.

Подавляющее большинство его прибауток – подобные инфантильные гнусности. «То ли девка, то ли баба ножки врозь тут раскидала?» Или: «У нас дома медвежонок, яйца бурые с бочонок». И все такое прочее. Мне и глаз отрывать от газеты не надо, чтобы догадаться, как Скиппи выглядит: узкая бледная грудная клетка, большой живот, а вокруг бедер полотенце цвета какого-нибудь футбольного или хоккейного клуба.

– Не знай я, что ты гинеколог, считал бы, что в ванной только что мылась свинья.

Обычно по утрам стараюсь избегать конфликтов, но сегодня умопомрачительная чистота и куча покупок позволяют мне быть более откровенным. Скиппи, конечно, мое замечание напрочь игнорирует – куда больше его занимает стол, богато накрытый к завтраку.

– Ты ходил за покупками? – говорит он радостно.

– Нет, не ходил – за ночь тут все само выросло. Это наша домашняя плесень так классно нам все намутировала.

До Скиппи намек не доходит. Ему удается свистнуть с тарелки два ломтика ветчины, хотя я и замахиваюсь на него вилкой.

– Подождем все-таки Джефа, как считаешь? – укоряю его. – Пойди разбуди его.

Скиппи, послушавшись, стучит в дверь Единицы.

– Подъем! – рявкает он, неудачно имитируя голос фельдфебеля. – Встаю, встаю, на твою беду!

Он весело ухмыляется мне. Ему двадцать семь, а залысины у него больше, чем у Джека Николсона. Не впервой я осознаю, что по сути мне его жалко.

– Ради бога, Скиппи, ступай оденься, – вздыхаю я.

– Сделай мне яичницу с ветчиной, ладно? Лосося не стану. Этот цвет напоминает мне слизистую влагалища. – Он наклоняется и принюхивается к тарелке. – Откровенно говоря, не толькоцвет… – хихикает он, прикрывая рот ладонью.

Будь я женщиной, приходит в голову мысль, я бы выбирал гинеколога с особой осмотрительностью.

Появляется Джеф и удивленно оглядывает стол. Он обнажен до пояса и напоминает мужчину с телевизионной рекламы лосьона после бритья. Представляю себе, как завтра ночью Ева будет к нему прижиматься, и протягиваю ему стакан шипучего.

– Не валяйте дурака, – качает он головой. – Не стану пить с семи утра. Завтра женюсь.

– Наоборот, – улыбается Скиппи. – Коли завтра женишься, значит, сегодня тебе надо пить с утречка.

– Итак, тост, – говорю я. – Скиппи, скажи прямо: ты способен придумать что-нибудь мало-мальски романтическое? А не как обычно – абсолютно дебильное? Такое, что отвечало бы историческому значению этого дня и придало бы ему надлежащую торжественность? А иначе – вы как себе, засранцы, думаете? – стал бы я с шести утра ползать на коленях и мыть пол?

Джеф наконец замечает убранные кухонные столы и чистый пол.

– Ну и дела!

– Черт подери, Скиппи, произнесешь наконец свой тост?

Скиппи поднимает рюмку и смотрит каждому из нас в глаза.

– Итак, юбки кверху! – восклицает он, хихикая.

В девять часов субботним утром просыпаюсь в Жанетиной квартирке, не будучи в состоянии даже вспомнить, когда и как очутился я ночью в Модржане. На две-три секунды меня охватывает паника, но тут же вижу кошелек, ключи и документы на стуле под смятыми джинсами; брючины вывернуты наизнанку. Пейзаж после борьбы, приходит мне в голову. Я хихикаю, значит, я все еще хмельной. Слышу, что Жанета в ванной: по звуку определяю – открывает какой-то крем. Липазы проникают в самые глубокие слои ее кожи и делают ее чище и ярче. Пробую осторожно сесть на постели: желудок, кажется, в порядке. Естественно, болит голова, но, к счастью, не так, как можно было бы ожидать после примерно двадцати часов возлияний. Пытаюсь коротко восстановить в памяти вчерашний день и ночь: один за другим мы сменили восемь или десять разных кабаков и баров; вспоминаю, что из последнего ушли Джеф со Скиппи еще до полуночи, тогда как я (один со своим страданием) пошел в винный погребок «У бочки», где я – о боже, это точно – подсел к двум молодым парам откуда-то из Пльзеня. Они охотно потеснились, а я отблагодарил их тем, что резко обрывал любую попытку заговорить о чем-либо, кроме Евы. Здесь кинопленка моих воспоминаний обрывается. Продолжение следует. Все еще улыбаясь, я прохожу в ванную. Жанета недоверчиво наблюдает за мной.

– Доброе утро. Ночью было восхитительно, дорогая, – говорю я. – Предлагаю следующий порядок: сперва я почищу зубы, потом поцелую тебя.

– Мужественная попытка, однако ночью тебя здесь не было, – осадила она меня. – Привезли тебя в шесть утра какие-то люди из Брно. Ты уснул прежде, чем я разула тебя.

Кое-что здесь явно не сходится, но к чему в такой торжественный день заниматься мелочами?

– О, мои брненцы понимают меня.

– Не похоже было, чтобы они понимали тебя. Они были в ярости.

– Дружеская размолвка, – пожимаю я плечами.

Начинаю чистить зубы: приходится малость сосредоточиться, чтобы щеткой попасть в рот, – и, естественно, слежу за тем, чтобы не заехать слишком глубоко. Каждое мое движение в три раза медленнее, чем обычно, в то время как движения Жанеты, напротив, ускоряются. Сейчас она пытается застегнуть молнию на своем платье для коктейлей, которое ей – как мы оба видим – слишком тесно.

– Ну давай, шевелись! – шипит она раздраженно.

Сейчас она директор картины; в прошлом году ее повысили в должности, и впервые в жизни у нее четверо подчиненных. Смотрю на нее и про себя безжалостно сравниваю ее с Евой.

– С какой стати? – говорю я, проявляя признаки первой пьяной строптивости.

– Уж не забыл ли, что ты свидетель на свадьбе? А значит, и в таком состоянии ты должен быть там. Понятно?

– А ты знаешь, о чем свидетельствует то, что я там свидетельствую?

Она отнимает помаду от губ и вздыхает.

– О том, что ты лучший друг Джефа, – говорит она миролюбиво.

– О моей трусости.

Она отмахивается: и слышать об этом не хочет. Словно мало того, что она знает. Она хотела жить с молодым поэтом, а ее дважды в неделю посещает почти тридцатилетний алкоголик. Вместо того чтобы, сочиняя стихи, быть с вечностью на «ты», я сделал из Жанеты вечную заместительницу, дублершу:она заменяет Еву в постельных сценах. Я снова смеюсь.

– У тебя десять минут, чтобы очухаться, – решительно заявляет Жанета.

Она стоит позади меня, намакияженная и печальная. Когда-то надеялась, что я тот, настоящий, но теперь знает, что это только четвертая серьезнаясвязь в ее жизни. По инерции она еще спит со мной, но когда каждую пятницу вечером отправляется с подругой в город, всякий раз загорается новой надеждой. Ее серо-зеленые глаза уже ищут пятого. Обнимаю ее; сперва она сопротивляется, потом уступает.

– Пойми, мне тоже тяжело туда идти, – шепчет она.