Текст книги "Два Гавроша"
Автор книги: Михаил Шмушкевич
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Глава пятая
1. Рупор в стенеВ камере темно. Сюда не проникает солнечный луч. Стоит гнетущая тишина, словно на дне глубокого колодца. Ничто не отвлекает от мыслей, думаешь, думаешь, думаешь…
О чем только не передумал Павлик за день! Вспомнил отца. Вот он сидит за столом, на его лицо падает свет настольной лампы. Павлику даже почудилось, что он слышит скрип плетенного из лозы стула, когда отец протягивает руку за циркулем. Днем отец работает у станка, по вечерам учится… За другим столом мать проверяет тетради своих учеников. «Вася, – обращается она к мужу, и глаза! ее блестят от радости, – Степа Найда сегодня написал диктант без единой ошибки». Через, минуту: «Люда молодец. У нее исправился почерк».
Вспомнил Павлик и дедушку. Длинные узловатые пальцы с пожелтевшими от махорки кончиками ловко свертывают самокрутку. Он сварливым голосом жалуется на председателя колхоза: «Андрей Семенович бессовестное существо! «Тебе, дед, – говорит он, – давно пора на печи сидеть». Вспомнил Павлик и своего закадычного друга Васю Охрименко, черноглазого паренька с крупными веснушками на вздернутом носу. Тот вечно твердил: «Я тоже хочу прославиться, как Павлик Морозов, но как это сделать? Кулаков и шпионов в Пятихатках нет, а воров милиционеры сами ловят».
И снова мать… Обняла его, прижала к груди: «Скоро прогоним фашистов, сынок, и заживем еще лучше прежнего. Я опять тебе буду рассказывать о моем любимом Париже». А теперь он сам в Париже.
Павлик вспоминает Жаннетту, Рихарда Грасса, дядюшку Жака и его рассказ о Ленине и маленьком художнике Анри… Сердце Павлика начинает учащенно биться. Он снова видит старшего брата Люсьена с его отвратительным смехом. «Бандит! Ведь он меня чуть не убил, – думает Павлик. – Ударил чем-то по голове так, что я сразу потерял сознание. Пришел в себя только здесь, в камере. Хорошо еще, что Жаннетта успела убежать. Девочка такой удар, пожалуй, не выдержала бы».
Иногда узник бывает в таком состоянии (особенно, если он один в камере), что ни о чем не может думать. Тогда его начинают терзать бессилие, беспомощность, неизвестность. На него давят всей своей тяжестью стены, потолок. Ему не хватает воздуха. Он задыхается, хочет закричать – в горле спазмы. В мозгу одна мысль, один вопрос: «Что делать?» Он готов ко всему: пусть его расстреляют, пусть бросят в огонь, пусть рубят, лишь бы его скорее убрали отсюда. Внезапно Павлика охватила именно такая безотчетная тревога. Он вскочил с койки и забегал по камере, точно зверь в клетке. Ему стало холодно. Павлик поднял воротник рваного пиджачка, на-i двинул на уши кепку – озноб не проходил. Тогда он забегал быстрее, затопал ногами.
В железной двери появился светлый квадрат. Показался кулак.
– Тише, перестань шуметь, прибью! – зашипели снаружи.
Павлик сел на койку и с досадой подумал: «Зачем я показываю фашистам свою слабость? Дядюшка Жак говорил: «И у героя бывают иногда минуты слабости, но он должен уметь скрывать это от врага». Правильно! Меня все равно повесят или расстреляют, значит, не стоит притворяться немым. Скажу им прямо: «Я из Советского Союза. Пионер. Был звеньевым звена имени Жанны д'Арк. Это имя мы взяли по совету моей мамы, коммунистки. Она нам все рассказала о героине французского народа. Уже в последнюю минуту жизни, на костре, девушка крикнула палачам: «Все можно сжечь, но не свободу. Свободу не сожжешь, не утопишь, не повесишь! Да здравствует Франция!»
Внизу, у самой койки, вдруг послышался осторожный стук в стену. Павлик замер. Стучали из соседней камеры. Что-то спрашивали, несколько раз повторяя один и тот же сигнал.
Волнение Павлика возрастало. Его беспокойный взгляд рассеянно блуждал по камере, ни на чем не останавливаясь. Он радовался тому, что не один, хотел откликнуться, но не мог.
Сосед, вероятно, догадался, что имеет дело с неопытным заключенным, и умолк. Но спустя несколько мгновений в стене послышался какой-то шум и приглушенный, будто идущий из рупора голос.
– Ки эт ву? – спрашивали по-французски через рупор. – Дит муа, силь ву плэ, ки эт ву? [15]15
Кто вы? Скажите мне, пожалуйста, кто вы? (франц.).
[Закрыть]
«Кружка! – понял Павлик, онемев от изумления. – В соседней камере хотят знать, кто я такой. Разговаривают с помощью кружки!»
Он схватил стоявшую на табурете ржавую, с вмятиной кружку, выплеснул из нее воду и, приставив дном к стене, взволнованно ответил: «Же сюи эн гарсон» [16]16
Я мальчик (франц.).
[Закрыть]. С той стороны что-то заклокотало. Павлик подумал, что сосед смеется над его ответом, и поэтому решил больше не отвечать на вопросы. Однако вскоре убедился в своей ошибке.
– Сколько тебе лет?
– Четырнадцать, – отозвался Павлик и в свою очередь спросил: – А вы кто? Сколько вам лет?
– Я мужчина. Мне шестьдесят два года.
«Шестьдесят два, – подумал про себя Павлик. – А дядюшка Жак еще старше. Вот бы взглянуть на этого человека! Какой он: худой, толстый? Добрый?»
В замке заскрипел ключ. Павлик отскочил от койки и поставил кружку на место.
– Выходи! – просунулась в камеру голова эсэсовца.
Павлик вышел в длинный мрачный коридор.
– Руки назад!
Сколько камер! И в каждой из них – люди. Участники. Сопротивления – коммунисты, деголлевцы, социалисты. Главным образом коммунисты из рабочих окраин Парижа.
Павлик вспомнил о напечатанном в «Юманите» письме коммуниста Анри Вьено, приговоренного к расстрелу. Содержание его он выучил наизусть, так как узнал, что автор этого письма тот самый художник, о детстве которого рассказывал дядюшка Жак. «Я, – писал Анри Вьено из тюрьмы, – умираю потому, что люблю жизнь, потому, что хотел, чтобы она была прекрасной для всех. Я покажу палачам, что коммунисты умирают как патриоты, как революционеры». «И я не испугаюсь палачей, – с твердой уверенностью подумал Павлик. – Если останусь жить, вырасту – тоже буду коммунистом».
– Направо! – Эсэсовец толкнул прикладом Павлика в спину. – Живей, живей!
2. Допрос– Сюда!
Павлика втолкнули в просторный кабинет, стены и потолок которого были задрапированы светло-голубым шелком. Тяжелая хрустальная люстра отражала солнечные лучи всеми цветами радуги.
– Господин капитан, по вашему приказанию арестованный из сорок второй камеры доставлен.
– Хорошо. Вы свободны.
За длинным столом, в мягком кожаном кресле сидел пожилой человек с приятным, располагающим лицом. Львиная седеющая грива, живые глаза за толстыми стеклами пенсне, черный галстук бабочкой, белоснежный воротничок, хорошо сшитый костюм – все это делало его похожим скорее на артиста, дирижера, чем на гестаповца.
– Садитесь, пожалуйста, – указал он на стоявший посредине кабинета стул. – Шэрнэнко, так? Павлык?
Павлик не откликнулся. Его ошеломил вопрос: откуда этот человек знает его имя и фамилию? Жаннетта, Мари Фашон, дядюшка Жак, супруги Бельроз – нет! Они французы. Они не могли его предать.
Человек с львиной гривой поправил пенсне и наклонился вперед.
– Вы немой? – показал он пальцем на рот.
Павлик выпрямился, посмотрел следователю прямо в глаза и отрезал:
– Нет. Я действительно Черненко.
Эти слова произвели на капитана хорошее впечатление.
– Благодарю за правду. Думаю, нам с вами не придется ссориться. Кстати, где живет мать девочки, с которой вы бежали из Германии? – спросил он, как бы между прочим, откинув голову на спинку кресла.
«Так я ему и скажу! – подумал про себя Павлик. – Нашел дурака!»
– Не знаю.
– Не знаете? Верю. Тогда, может быть, скажете, куда девался немец, который помог вам пробраться в Париж и разыскать мадам Фашон?
Павлик недоуменно выпятил губы. Немец? Он никакого немца не знает. Мадам Фашон? Впервые слышит.
Гестаповец был невозмутим. Он медленно выдвинул ящик стола, и по его лицу пробежала лукавая улыбка фокусника, демонстрирующего перед зрителями эффектный номер.
«Что он там выкопал?» – встревожился Павлик.
– Подойдите ко мне, – сказал мягко следователь.
Павлик подошел к столу. Пухлые, с отполированными до блеска ногтями пальцы пододвинули к нему чью-то фотографическую карточку. Железная каска, продолговатое лицо, широкий лоб, выдающийся вперед над ввалившимися глазами. Плотно сжатые губы. На груди – ствол автомата с дырочками. Рихард Грасс! Откуда взялась здесь его фотография?
– Кто – это? – спросил гестаповец, бросив беглый взгляд на Павлика.
– Не знаю.
– А этого знаете? – быстро подсунул он ему другое фото.
Однорукий! Фельдфебель Круппке. Смеется – ему весело. Что за чудо, жив?! Теперь понятно: это он все рассказал следователю. Его сейчас позовут сюда… Пусть. Пусть оба прыгают от бешенства до потолка, пусть они его, Павлика, истязают еще больше, чем раньше, но он и виду не подаст, что знает Круппке. Ни в коем случае. Нельзя! Если он узнает Круппке, придется рассказать о Жаннетте, ее матери, о дядюшке Жаке, Бельрозе…
– И этого не знаю, – решительным тоном заявил Павлик и собрался идти на свое место.
– Стой! – вскипел немец, и его добродушная улыбка вмиг исчезла. – Хватит прикидываться! – свирепо закричал он, ударив Павлика всей пятерней по лицу. – Кто это? – подсунул он ему снова фото Круппке. – Кто, спрашиваю?!
Павлик вытер кровь, хлынувшую из носа.
– Не знаю.
– Знаешь! Не скажешь – пересчитаю твои ребрышки.
Павлик выпрямился во весь рост и смело посмотрел на гестаповца.
– Больше и слова не услышите от меня, – бросил он.
– Что-о?! Я заставлю тебя, заставлю! Ты все скажешь, все! Ну что, будешь говорить? – Он начал избивать ногами Павлика.
Вскоре Павлик перестал чувствовать удары, сыпавшиеся на него один за другим. Он только слышал выкрики: «Шэрнэнко, будешь говорить?! Будешь?», которые перемежались со словами молодого расстрелянного коммуниста: «Я покажу палачам, что коммунисты умирают как патриоты, как революционеры»…
Павлика продолжали истязать.
3. «Это же Лиан Дени!»Два санитара, вбежавшие в кабинет по вызову следователя, схватили избитого Павлика и швырнули на носилки.
– Идиоты, что вы делаете? – не своим голосом закричал на них эсэсовец. – Осторожнее! Передайте доктору Кайзеру, что этот щенок мне еще нужен.
Павлика понесли куда-то наверх. Он раскачивался, словно в гамаке… На окраине Пятихаток, под старой яблоней, висит такой же гамак. Это любимое место его матери. Ей нравилось, когда Павлик ее качал. Она, словно девочка, болтала ногами и с громким смехом просила: «Павка, сильнее! Павка, выше, еще выше!» Здесь они часто, отдыхая, разговаривали. Мать – полулежа в гамаке, он – поудобнее усевшись на низенькой зеленой скамейке.
Мать Павлика очень любила Францию. Ее покойный отец, профессор физики, до Октябрьской революции жил в Париже, недалеко от Пантеона – усыпальницы выдающихся французских деятелей. Антонина Ивановна родилась в Латинском квартале и лишь тринадцатилетней девочкой вернулась в Россию. «Париж! Какой чудесный, веселый, приветливый город! – вспоминала она. – А французы! Это же замечательный народ. Свободолюбивый, смелый». Она часто говорила: «Павка, вот вырастешь, окончишь институт, тебя пошлют туда в командировку как передового инженера, отлично владеющего французским языком. И тогда ты сам убедишься, какой это необыкновенный город».
Павлик в Париже. Застал он этот город совсем иным – угрюмым, в трауре, стонущим под игом оккупантов. Мать говорила: «В Париже очень любят собак. Для них даже отведено специальное кладбище. Многие собаки покоятся под роскошными монументами…» «А гитлеровцы расстрелянных людей бросают в известковые ямы», – вспомнил Павлик.
Эсэсовцы строго придерживались приказа следователя. Они осторожно опустили носилки на пол и постучали в железную дверь.
– Кто там? – раздался сердитый голос.
Щелкнули каблуки.
– Господин доктор, капитан приказал срочно доставить к вам вот этого…
В ответ послышалось ворчание:
– Успеется, я занят. Пусть подыхает.
Капитан приказал… Он еще нужен.
– Ладно, заносите. Отвернитесь к стене, – приказал доктор кому-то в комнате.
«Тут находится еще один заключенный», – догадался Павлик. Он попробовал открыть глаза, но они не открывались. Веки стали свинцовыми. Они давили невероятной тяжестью на глаза.
Горький запах табака и водки – доктор нагнулся «ад носилками.
– Два зуба. Так-так. Ключица…
Больно. У Павлика вырвался крик.
– Неужели больно? – засмеялся доктор. – Ребрышки у тебя, малыш, что у дрозда: слабенькие, тоненькие – сразу треснули. Капитан Шульц, видно, хорошенько по ним прошелся. Покажи-ка руку.
Запах табака и водки отдалился. Доктор Кайзер, бегая пальцами по избитому телу Павлика, продолжал начатый разговор:
– Да, так я говорю… Вам, разумеется, мораль читать слишком поздно, но мне тягостно видеть вас здесь. Не поворачивайтесь, руки назад! Вот так… Я был страстным поклонником вашего таланта. Часами, бывало, просиживал у приемника, чтобы поймать ваш неподражаемый, чудесный голос. Порой он звучал так мягко, словно нежная трель первого утреннего певца – жаворонка. Когда мы вошли в Париж, я тотчас спросил, где вы выступаете. Мне ответили: «Лиан Дени стала террористкой!»
«Лиан Дени! – вздрогнул Павлик. – Она здесь!»
– Больно? – спросил у него Кайзер. – Сейчас мы тебе перевязочку сделаем, пилюльку проглотишь… Да, мне говорят: «Лиан Дени ходит с автоматом. Она вступила в Коммунистическую партию». Не верю. Спорю со всеми, ругаюсь, доказываю, что это, мол, ложь. Соловей Парижа, гордость всей цивилизованной Европы – убийца?! Быть не может! И, как видите, оказался в дураках
Женщина с забинтованной головой засмеялась. Павлика в этот момент перевернули на бок. Однако разглядеть Лиан Дени, о которой он так много слыхал, которую полюбил по рассказам Жаннетты и Мари Фашон, ему не удалось. Она стояла к нему спиной, повернувшись липом к стене. Платье на ней разорвано в клочья. Ее били! Хорошо, что здесь нет Жаннетты, она бы умерла с горя.
– Почему вы молчите? – спросил Кайзер. – Меня нечего бояться.
Певица резко обернулась, сделала шаг к носилкам и отшатнулась назад. Из ее горла готов был уже вырваться отчаянный крик: «Га-врош! Этот мальчик приходил за мной на улицу Тронше». Ей удалось сдержаться.
– Доктор, – обратилась она к Кайзеру, – скажите, кто еще, кроме вас, нацистов, способен так жестоко пытать детей?
Кайзер поднял голову и в гневе закричал:
– К стенке! Лицом к стенке, вам говорят! Этот клоп– русский, – немного погодя объяснил он. – А русским, как вам известно, свойственно упрямство. Он не хочет отвечать на вопросы. Как же прикажете с ним поступать?
– Повторю ваши слова, господин доктор: «Вам, разумеется, слишком поздно читать мораль», – ответила Лиан Дени.
4. Записка от ЖаннеттыСнова настала гнетущая тишина. Все замерло. И сосед больше не стучал. Павлик лежал в том же положении, в каком его принесли от доктора, – на спине. Малейшее движение причиняло боль. Казалось, что кто-то вонзил ему в грудь острый нож и то и дело поворачивает его. Шевельнешься, поглубже вздохнешь – он впивается в сердце.
Ночь в камере, когда не можешь уснуть, нескончаемо длинна. С нетерпением ждешь утра, хоть знаешь, что и день не принесет ничего отрадного. Ни света, ни воли. Только издевательства, побои. А все-таки ждешь. Знаешь, что в соседних каменных клетках, на других этажах проснутся те, кто понимает тебя, сочувствует, готов за тебя отдать жизнь. Это сознание поддерживает, вливает новые силы. Появляется надежда…
Павлик ждал рассвета. Он глядел на решетку. Она заменяла ему часы. Когда толстые железные прутья становились серыми, он знал: проснулся день. «А что будет днем? – спрашивал он самого себя. – Меня-снова вызовет к себе капитан, и все начнется сначала. «Будешь говорить? Молчишь? Ничего, заставим тебя говорить!» Кулаком– в лицо, ногой – в грудь. Потом его отнесут на носилках к Кайзеру, и там он увидит Лиан Дени…
При первой встрече ему не удалось ее как следует разглядеть. Она, правда, на секунду обернулась, но в памяти остались лишь ее синие-синие глаза и рассеченная губа. Знает ли певица, кто лежал на носилках? Вряд ли! Откуда ей знать?
В коридоре зазвенели ведра, захлопали кормушки. Настало утро. Разносили завтрак. Мутное, безвкусное варево, кусочек хлеба из свеклы и перемолотых древесных опилок.
Решетка совсем посерела. Где-то уже светит солнце. Люди радуются ему. А в Пятихатках оно взошло еще раньше. Стены домов порозовели, трава засверкала блестками утренней росы. Оттуда уже давно прогнали фашистов. Девочки играют в классы, мальчики – в футбол. Вася Охрименко – вратарь. Он, наверное, часто вспоминает его, Павлика, и говорит: «Павлик Черненко– вот это был вратарь! В самый критический момент он вел себя спокойно».
Хлопнула кормушка.
– Эй, кружку! – закричал из коридора раздатчик.
Павлик молчал. Он был не в силах встать. Даже голову поднять не мог.
В коридоре кто-то засмеялся:
– Оставь его. Шульц напоил его на целую неделю.
О койку ударился и отскочил на пол кусок хлеба.
– Жри, не то Шульц подумает, что голодовку объявил.
Голодовка… Дядюшка Жак рассказывал, как французские коммунисты однажды объявили в тюрьме голодовку. Три дня никто не прикасался к пище. Когда об этом узнали на заводах, рабочие забастовали в знак солидарности с политическими заключёнными, Тюремное начальство испугалось и немедленно согласилось на все требования арестованных.
Что это за смех в соседней камере? Он перекатывается, как морские волны, и снова отступает. Заключенные смеются громко, дружно. Тихо – и снова смех. Что там происходит? Что могло вызвать такой смех у измученных голодом и пытками, обреченных на смерть людей?
В стене неожиданно заговорил рупор:
– Здравствуй, сынок! Шульц вызывал тебя сегодня?
– Вызывал, – ответил Павлик.
За стеной стало тихо. Никто больше не смеялся.
– Выдержим?
– Выдержим, – ответил Павлик.
– Верим. Спасибо тебе от всей камеры.
Павлик радостно улыбнулся и подумал: «Приятно, когда в тебя верят такие люди».
В тот же день к нему в камеру пришла еще большая радость: кто-то подсунул под дверь записку. Он слез с койки и подполз к ней. Записка была от Жаннетты. Она писала: «Мужайся. Мы тебя не забываем».
Глава шестая
1. Тюремная уборщицаВсю ночь Жаннетта провела в очереди за картофелем. А утром, вернувшись домой, она не застала дядюшки Жака.
– Где дядюшка Жак? – встревоженно спросила Жаннетта.
– Ушел, – ответила мать. – Он должен был уйти.
– Ушел? Совсем?! – встрепенулась Жаннетта. – Что же теперь будет? Дядюшка Жак обещал помочь освободить Павлика и ушел. Выходит, он меня обманул? – Она горько заплакала.
Мать подошла к ней, хотела что-то сказать, но Жаннетта отстранила ее рукой и еще громче зарыдала.
– Вы все обманщики! Все! А дядюшка Жак самый большой обманщик!
– Жаннетта, – не на шутку рассердилась мать, – как ты смеешь так говорить о дядюшке Жаке?! Да знаешь ли ты, кто он? Вот уже пятьдесят лет, как этот человек не щадит жизни своей ради тебя, ради меня, ради всего нашего народа.
Жаннетта поняла, что сгоряча сказала глупость. Ей стало стыдно. Помолчав, уже совсем другим тоном спросила о том, что ее больше всего волновало: что же будет с Павликом?
Мать ничего не ответила. Она время от времени бросала на Жаннетту сочувственные взгляды, потом и в ее глазах показались слезы.
– Ты что-нибудь узнала о нем? – обняла Жаннетта мать. – Скажи, они не убили его, нет? – дрожащим голосом спрашивала она.
Мари Фашон отрицательно покачала головой. Он жив, но ему тяжело. Очень тяжело. Его мучают; бьют. От него требуют сведений о подпольщиках, о немецком солдате Рихарде Грассе. Он молчит. Молчит. Он ведет себя, как взрослый, как настоящий коммунист. Такой никогда не выдаст товарища. Недаром дядюшка Жак говорил о нем: «Это орленок. Он родился и рос в стране, где люди живут с расправленными крыльями».
Жаннетта могла гордиться своим другом.
– И от меня гестапо ничего бы не добилось, – твердо сказала она. – Веришь?
– Верю, – отозвалась Мари Фашон и добавила: – Позавтракаем, и ты пойдешь со мной.
– Куда, мама?
– К одной знакомой. К той, которая обещала передать твою записку Павлику.
Уборщица тюрьмы жила в предместье города, Мари Фашон с Жаннеттой добирались к ней почти целый день. Наконец остановились у маленького облупленного домика с трещинами в стенах. На крыше, напоминавшей плохо очищенную от чешуи рыбу, тут и там торчали отдельные черепицы. Не тронутой временем осталась одна лишь башенка с петушком на острие шпиля.
Пожилая женщина с седыми волосами ввела их в низенькую, убого обставленную комнатку.
– Что нового, Полетта? – устало спросила Мари.
Глаза хозяйки испуганно метнулись в сторону.
– Это моя дочка, – успокоила ее Фашон. – Она уже взрослая. При ней можешь говорить.
Седая женщина молчала. Все-таки ее смущало присутствие Жаннетты. Наконец она заговорила, но совсем не о том, что интересовало ее гостей. Рассказывала, как трудно работать в тюрьме, что домой после дежурства приходит усталая и ничего не успевает сделать, показывала фотографию сына, умершего от менингита, и ни слова о деле.
– Ты его видела? – лопнуло терпение у Мари Фашон.
– Кого? – спросила женщина, снова покосившись на Жаннетту.
– Мальчика. Русского.
Полетта опустила глаза и кивнула в знак подтверждения.
– Я вижу его почти каждый день, – тихо, пугливо проговорила она. – По утрам, когда делаю уборку. Надзиратель храпит на стуле, а я тихонько заглядываю в волчок. Малыш совсем не спит, мается. Бедняжка все стонет и стонет. На днях его снова допрашивали…
– Били?! – побледнела Жаннетта. Вскочила и застыла в ожидании ответа.
– От капитана Шульца ласки не жди, – горько вздохнула Полетта. – Пряниками он кормит одних негодяев: тех, которые ему преданно служат. Сегодня привели новенького – шофера такси. С виду здоровенный такой, крепкий, а на деле – половая тряпка. Раскис, все выболтал. Может, даже больше, чем знал. Его ведут после допроса по коридору, а он плачет, как баба. Волосы на себе рвет, вопит, чтобы во всех камерах услышали: «Французы, я подлец! Французы, Антуан Бельроз трус. Он предал честных людей!»
Мари Фашон побелела, как полотно.
– Антуан Бельроз? – переспросила она, стараясь скрыть волнение. – Полетта, ты не ошибаешься? Бельроз, Антуан?
– Что ты! Я, слава богу, еще при своем уме, – обиделась Полетта. – Он все время орал: «Французы, Антуан Бельроз трус. Он предал честных людей!» А в чем дело, Мари?
Фашон бросила взгляд на Жаннетту и с горечью произнесла:
– Теперь Павлику будет совсем худо.
