Текст книги "Два Гавроша"

Автор книги: Михаил Шмушкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Михаил Юрьевич Шмушкевич
Два Гавроша

Рисунки К. Безбородова

Часть первая. Побег

Глава первая

1. Вызов к коменданту

В упаковочный цех сигаретной фабрики Этцеля и К° вошел сухопарый ефрейтор. Засунув руки в карманы, широко растопырив ноги, он комично завертел во все стороны крохотной мышиной головкой. В него впились десятки испуганных глаз. За кем он пришел?

Ефрейтор брезгливо выпятил нижнюю губу. В цехе работало более сорока ребят, и все эти оборвыши, казан лось ему, были похожи один на другого. Пожилой немец с утиным носом подошел к ефрейтору.

– Шэрнэнко! – прозвучал резкий, повелительный голос. – К коменданту.

Мастер цеха Отто Циммерман заговорщически улыбнулся. «Опять вызывают Черненко! На этот раз, можно надеяться, с ним окончательно расправятся. А что же! Он затопил подвал, настроил против меня маленьких большевиков, взбунтовал их…

Циммерман снова вспомнил, как несколько месяцев назад он чуть не погиб. Это произошло во время воздушной тревоги. Завыла сирена. Он, разумеется, сразу бросился к выходу, чтобы поскорее укрыться в бомбоубежище, но у самой двери маленькие разъяренные бандиты накинули на него брезент и начали колотить. Главное – молча. Без единого слова. Он задыхался, чувствовал, что близок конец… И вдруг над самым его ухом кто-то злобно процедил по-немецки: «Это тебе, фашистская морда, за то, что заставляешь голодных детей работать! За Витю Степанкова! Он из-за тебя повесился». По-немецки! Это Циммерман хорошо помнит. Спустя две недели к нему в больницу явился следователь. «Запишите, – настаивал больной, – в моем цехе только двое говорят по-немецки: Шэрнэнко и Валюнас. Подозреваю первого. Он ни разу нормы не выполнил. На немцев волком глядит».

– Вот! – указал ефрейтору Циммерман на светловолосого паренька с желто-синими пятнами на бледном исхудалом лице. – Шэрнэнко! – окликнул он мальчика, возившегося у сваленных в кучу фанерных ящиков. – Пауль, за тобой пришли.

Павлик Черненко поднял голову. В его синих глазах отразился испуг. К унтер-офицеру. Опять бить начнут…

– Ком, ком! [1]1
  Идем, идем! (нем.)


[Закрыть]

На фабричном дворе, у самых ворот, орудовал метлой дядя Панас. Павлик издали заметил, как он от волнения закусил нижнюю губу, но, когда мальчик подошел ближе, дядя Панас уже глядел спокойно, ободряюще. «Дядя Панас мне верит. Он знает, что я не расскажу, как мы с ним затопили склад», – не без гордости подумал Павлик и вспомнил мудрые слова старшего друга: «Стойкость проверяется в опасности. Опасность – это вроде аптекарских весов. Она, брат, точно определяет, сколько в тебе весу – стоит ли чего-нибудь твоя жизнь или не стоит ничего жизнь эта».

Неподалеку от сигаретной фабрики, в двух обнесенных колючей проволокой бараках, разместился лагерь для детей, согнанных гитлеровцами со всей Восточной Европы. Здесь было свыше трехсот ребят от восьми до четырнадцати лет.

Кабинет коменданта лагеря и караульное помещение находились в специальной пристройке. Сюда Павлика в последнее время вызывали часто. Прежде от него требовали признания, что он организовал нападение на Циммермана, а вот теперь, уже несколько дней подряд, допрашивают по делу о затоплении склада.

Унтер-офицер, жирный, как боров, с коротким, тупым носом и насмешливыми глазами, задает один и тот же вопрос: «Пауль, почему ты во время тревоги не убежал, как все, в бомбоубежище?» Павлик твердит одно: «Я не боюсь самолетов». Его бьют, а он стоит на своем: «Я не боюсь самолетов. Кто затопил подвал – не знаю».

Павлика ввели в кабинет. За столом, откинув голову на спинку кресла, сидел комендант. Он посмотрел на мальчика сверху вниз и с деланным сочувствием воскликнул:

– Боже мой! Кто же это тебя, герой, так помял?!

В стороне, на диване, сидел человек в штатском. Увидев его, Павлик вспомнил угрозу унтер-офицера и решил: «Это за мной из гестапо. Там меня расстреляют. Ну что ж, пускай! От меня рее равно ничего не добьются!»

– Пауль, может быть, ты наконец стал умнее, а? – Комендант вышел из-за стола. – Мюрсеп, тот маленький эстонец, что рядом с тобой работает, нам уже все рассказал. Он говорит, что видел собственными глазами, как ты открыл краны умывальника… Два миллиона сигарет пропало, черт возьми! – выкрикнул эсэсовец, и его большой выступающий кадык зашевелился. – Чего молчишь? Говори! Признаешься – прощу. Я, знаешь, человек справедливый. Ну что, Мюрсеп правду говорит?

– Врет, – коротко ответил Павлик и подумал: «Не надо прятать глаза. Буду глядеть в упор».

Но смотрел он в окно. На вышку, стоявшую между двумя рядами колючей проволоки. По ней шагал туда и обратно с заносчиво-неприступным видом автоматчик Габель – самый ненавистный из всей лагерной охраны. В бараки он приходит с тяжелой гирькой и не успокоится, пока не проломит кому-нибудь голову.

Его, Павлика, уведут в гестапо, расстреляют, а жизнь будет идти своим чередом: Габель каждый день, по четыре часа, будет стоять на вышке, остальное время бегать по баракам и цехам со своей гирькой. Настанет ли этому когда-нибудь конец?

Комендант подошел вплотную к изжелта-бледному Павлику.

– Подыми голову, щенок! – закричал он так, что на его красной шее все жилы вздулись. – Выше! Поверни свою морду к господину Веммеру, – указал он на незнакомца в штатском. – Имей в виду, этот господин сразу выведет тебя на чистую воду. Он читает чужие мысли. Самые затаенные. Он по глазам узнает преступника, даже если тот совершил злодеяние несколько лет назад. Не отворачивайся, слышишь! Не отворачивайся!

– Я не отворачиваюсь.

Незнакомец уставился на Павлика. Тишина. Долгое безмолвие. Желтые, цвета пива, глаза буравят синие. Синие спокойны. Только немного расширены.

– М-да, – после длинной паузы протянул Веммер и вдруг резко, словно топором, отрубил: – Он! Безусловно он.

– Он?! – воскликнул комендант. – Значит, Мюрсеп правду сказал?

– Эстонский мальчик вас не обманул, – ответил человек в штатском, мельком взглянув на Павлика. – Произошло это вот как… Когда все бросились в бомбоубежище, Пауль умышленно задержался в цехе, спрятался за ящиками. Потом он вышел из укрытия, направился к умывальнику, к кранам… Простите, я ошибся! Сначала он забил тряпкой отлив…

«Это действительно было так! – тревожно забилось сердце у Павлика. – Чтобы вода не стекала в отлив, я преградил ей путь».

Веммер продолжал:

– Пауль сразу открыл все краны…

«Не угадал! – обрадовался Павлик. – Я не успел открыть все краны. В этот момент вблизи разорвалась бомба. Меня поднял дядя Панас, он караулил у двери. Мы сделали все, что нужно, и ушли».

– Ну, что ты теперь скажешь? – торжествующим тоном спросил комендант. – Господин Веммер – большой специалист своего дела и никогда не ошибается. – Он обернулся к штатскому. – У нас на фабрике работают десятка два взрослых украинцев. Не установили ли вы по глазам Пауля, кто именно подбил его на это преступление?

– Имя диверсанта назвать не берусь, но уверен в том, что таковой был, – ответил Веммер, доставая сигарету из серебряного портсигара. (Павлик заметил на крышке двух футболистов, старающихся во что бы то ни стало выхватить друг у друга мяч. Он подумал: «Не началась бы война, увидел бы, как играет московское «Динамо».) – Пауль нам сам о нем скажет. Ведь он уже не маленький и понимает: назовет подстрекателя жизнь себе этим спасет.

«Так же уговаривал толстогубый лейтенант дедушку Максима гнать колхозные гурты назад, сдать их немецкому коменданту», – вспомнилось Павлику. Он снова увидел перед собой родную украинскую степь, чистое голубое небо с широкими фиолетовыми полосами у горизонта. На дедушку наставили автоматы, но он спокойно и с достоинством повторил: «Нет»…

– Ну! Может быть, вы, господин Шэрнэнко, все же соизволите дать ответ? – напомнил ему с издевкой комендант. – В последний раз спрашиваю: кто посоветовал тебе открыть краны, чтобы затопить подвал с сигаретами? Считаю до трех. Раз… два…

– Я ничего не знаю… Расстреливайте, – твердо сказал Павлик.

– Хватит! – сказал Веммер вставая. – Приготовьте его.

– Он готов, – ответил комендант.

Павлик вздрогнул. Судорожно зажал рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Его увозят в гестапо! Это смерть. За два с лишним года жизни в-лагере малолетних узников он достаточно наслышался о нечеловеческих пытках в подвалах фашистской тайной полиции. Хотелось заплакать, позвать кого-нибудь на помощь, закричать: «Я жить хочу!» Но минутную слабость победило более сильное чувство. В нем вспыхнуло желание доказать врагу свою силу.

– Поехали, юный герой! – положил ему на плечо руку Веммер. – Там разберемся…

«Улыбается, гад!» – Павлик резко отдернул плечо и вышел первым на улицу. Из-за колючей проволоки на него глядели сотни глаз. Ребят привели на обед, но никто из них, несмотря на грызущий голод, не пошел в столовую. Сбившись отдельными группами у глухой стены барака, они с тревогой наблюдали за происходящим у подъезда комендатуры. Впереди всех стоял самый маленький узник – восьмилетний Ванек, с которым Павлик спал на одних нарах, ел из одной миски. Малыш, увидев, что увозят куда-то его друга, не выдержал и громко зарыдал. Павлик решил успокоить его, подбодрить упавших духом товарищей. Он им весело улыбнулся, затем заговорщически подмигнул.

– Поехали, – сказал Веммер, показывая на стоявшую рядом машину.

Немец сел за руль. Павлик – рядом.

2. Серебряный мышонок

Человек в штатском превосходно вел машину. Павлик искоса поглядывал на него и думал: «Умел бы я так управлять машиной, выхватил бы у гестаповца пистолет… Ну, а дальше? Очень просто: фашисту – пулю в лоб, руль – в сторону, на Восток. В Советский Союз, в Пятихатки». Туда, где живет его мать, учительница Антонина Ивановна.

А потом? Потом… потом они бы вдвоем переехали мост, что у Днепропетровска, махнули через фронт прямо в Москву…

Павлик тяжело вздохнул. Он беспомощен. Не увидит он больше маму. Никогда! Его везут на расстрел…

– О чем задумался, Пауль? – обернулся к нему Веммер.

– Я не «Пауль» – Павел.

– Павэл, – повторил немец. – Не грусти, Павэл. Лучше погляди вон туда, – мотнул он вперед головой. – Рейн… Слыхал когда-нибудь об этой реке? А вон видишь, там, слева, над городом возвышается громадный собор со шпилями? Знаменитый Кельнский собор. Хочешь, расскажу тебе интересную историю про серебряную мышь, которая находится в этом соборе?

Веммер круто повернул руль и, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Восемьсот лет назад Кельн подвергся страшному нашествию мышей. Да, мышей! Их было множество – миллионы! Доставленные со всей Германии кошки оказались бессильны. Не могли они никак справиться с грызунами. Тогда люди задумались: «Что делать?» И вот один священник нашел выход. Он посоветовал выковать для собора мышь из чистого серебра и молиться ей. Помогло! Не сразу, конечно, но помогло. Древний город, основанный в начале нашей эры римлянином Агриппой, был спасен от окончательного разрушения.

«Сказки! – подумал Павлик, когда немец умолк. – Хитрит. Зубы заговаривает».

Обогнув лесистый холм, машина выбралась на широкую, обсаженную фруктовыми деревьями дорогу, и Веммер заговорил о фабрике Этцеля и К°.

– Пауль… Павэл, – поправился он, – меня крайне удивляет твое поведение: зачем укрывать подстрекателя? Неужели тебе хочется умереть из-за какого-то негодяя? – мягко, вкрадчиво говорил Веммер. – Ты не маленький, много объяснять тебе нечего. Комендант тебя хвалит, говорит, что ты способный, смышленый паренек. Я с ним согласен. Действительно, кто мог бы за такой короткий срок изучить немецкий язык? Никто! Просто не верится, что ты русский. Ты немец, настоящий немец! Вот почему трудно поверить, что ты сам решился на такой мерзкий поступок. Подумай только, что получается: тебя бьют, а тот, бессовестный, залез в щель и оттуда смеется над тобой. Неужели ты…

– Я ничего не знаю, – оборвал немца Павлик, дерзко взглянув ему прямо в глаза.

Веммер пожал плечами:

– Ну и характер!

Машина продолжала мчаться на юг. Мелькали деревья, разрушенные бомбардировкой поселки, закопченные трубы заводов, ровные квадраты виноградников. Солнце уже клонилось к горизонту, а ехать еще было далеко.

У Павлика начала кружиться голова, посасывало под ложечкой. Его затошнило. Еще бы! Со вчерашнего дня он ничего не ел. Но Веммер оказался на редкость догадливым человеком: он достал из кармана пиджака тоненький бутерброд.

– Ешь, – проговорил он, сунув его Павлику.

Павлик очень удивился. Что это значит? Гестаповец предлагает ему свой бутерброд! И не эрзац – из свеклы и опилок, а настоящий хлеб. Белый, мягкий. С маслом. Рот наполнился слюной. Взять или нет? После минутного колебания Павлик, не отрывая голодного взгляда от хлеба, отрицательно замотал головой.

– Не хочу. Я не голоден, – последние слова он произнес как-то особенно протяжно.

– Бери, – настаивал немец.

Соблазн был велик. Павлик в ужасе понял, что начинает терять уверенность в себе.

– Не возьму, – решительно заявил он, а про себя подумал: «Пусть еще раз скажет «бери» – возьму».

– Отец у тебя есть?

– На фронте он, – буркнул Павлик, кося глаза на бутерброд, который лежал рядом с ним на сиденье.

– А мать?

– Мама осталась дома, больная…

– И дедушка у тебя есть?

– Его расстреляли.

– Кто?

Павлик нахмурился:

– Ясно кто – фашисты.

Кто знает, как дорого обошлась бы Павлику эта неосторожность, но, к счастью, начался крутой поворот, и немец припал к рулю.

– За что же его расстреляли? – спросил немного погодя Веммер;, криво и натянуто улыбаясь. – В партизаны пошел?

– Нет. Он не был партизаном. Мы с ним колхозный скот эвакуировали… По дороге нас нагнали на мотоциклах немецкие автоматчики. Дедушку Максима они тут же расстреляли, а меня – сюда, в Германию.

Больше Веммер ни о чем не спрашивал.

3. За высокой оградой

Они проехали молча еще с полчаса и наконец остановились у старинного замка с причудливыми остроконечными башенками и голубыми колоннами, обступившими ~его полукругом. Замок был обнесен высокой каменной оградой, сверху донизу обвитой диким виноградом.

Сквозь густую зелень вырисовывался карниз дома со статуями богов и зверей.

– Выходи, приехали! – весело объявил Веммер, открывая дверцу машины.

Не успел Павлик оглянуться, как перед ним, словно из-под земли, вырос низенький, коренастый однорукий фельдфебель. Он козырнул Веммеру и, бросив взгляд на парнишку, по-бабьи захихикал:

– Хи-хи-хи, здорово помяли этого воробья! Хи-хи-хи! За что его, господин гауптман, так изрисовали? Чирикал?

– Отведите его в баню. Постригите, переоденьте, накормите, – вместо ответа строго приказал Веммер, а сам сел в машину и уехал.

В баню? Постричь, переодеть, накормить? Это совсем ошеломило Павлика. «Странно, – размышлял он. – Неужели, перед тем как расстрелять человека, его купают, переодевают, кормят?»

Однорукий повел его по дорожке, извивающейся среди аккуратно подстриженных, кустов. Отпирая ключом железную калитку, фельдфебель посмотрел на новичка и с веселым видом подмигнул ему:

– Замок, воробей, надежная собачка. Не лает, не кусается, а в дом не пускает… – И многозначительно добавил – Тут из тебя, голодранец, человека сделают. Входишь сюда воробьем, а вылетишь соколом, с львиным сердцем, с орлиным взглядом. Понятно?

Ничего не понятно. На что намекает однорукий?

Они вошли в просторный двор. Ровные, широкие аллеи, посыпанные свежим песком, яркие цветы на клумбах, штанга, волейбольная сетка… «Это не гестапо», – твердо решил Павлик и с каждым шагом все больше и больше приходил в недоумение.

Вдруг он услышал детские голоса. Откуда-то сверху донесся резкий свист. Он поднял глаза и увидел в открытом окне черномазого мальчишку, рассматривавшего его с большим интересом.

– Рус? – спросил черномазый.

Павлик кивнул головой.

Когда фельдфебель подвел его к деревянной постройке и указал на уходящую в темноту лестниц, наверху раздался многоголосый веселый шум. С третьего этажа его приветствовали девочки. Они без умолку хохотали, выкрикивая что-то на разных языках.

Павлику все это показалось сном. В лагере он часто видел хорошие сны. «Куда я попал?» Этот вопрос задавал он себе и в кресле парикмахера, и под теплым, как летний дождь, душем, и в вещь-каптерке, где ему выдали чистое белье, бархатный костюм, берет и новые ботинки.

В столовой он совсем растерялся. Боялся прикоснуться к пище. Шутка ли, молодая немка в белоснежном переднике поставила перед ним тарелку с котлетами и жареным картофелем! Мясо… Настоящее. За три года Павлик ни разу не ел мяса, он даже забыл его вкус.

– Почему ты не ешь? – ласково спросила кухарка, заглядывая ему в глаза. – Ты ведь голоден.

Женщина глядела участливо, а Павлик – недоверчиво. Действительно ли она хочет, чтобы он ел? А улыбка? Не притворна ли она? За время его пребывания в неволе ни один немец не спрашивал, голоден ли он… Нет, был один. На фабрике Этцеля. Густав Рункель. Он почти каждый день отдавал детям свой завтрак, но вскоре его выставили с фабрики. Говорили, что его посадили в концлагерь.

– Ешь, малыш. Не стесняйся, – пододвинула кухарка тарелку поближе. – Сейчас принесу компот. Ты любишь компот из свежих фруктов?

«Она не немка», – решил Павлик.

Положив в рот ломтик хрустящего картофеля, он окинул взглядом помещение. Дневной свет проникал в круглый зал с массивной колонной посредине только через узкие стрельчатые окна, поэтому здесь и днем горело электричество. Со стен глядели Гитлер с челкой на лбу, Гиммлер в пенсне и надутый, как индюк, Геринг.

Кухарка подсела к столу и молча стала разглядывать новичка. Время от времени она тяжело вздыхала,

– Ты русский? – наконец спросила она.

– Украинец.

– У нас тут есть ребята из России. Мальчики, девочки. Один твой землячок сейчас на кухне дежурит. Познакомить тебя с ним?

Павлик утвердительно кивнул.

– Иоганн! – позвала она кого-то, повернув голову в сторону кухни. – Иоганн, иди-ка сюда.

У дверей показался рыжий круглолицый подросток. Приблизившись к новичку, он стремительно выбросил правую руку вперед, громко и важно выкрикнул:

– Хайль Гитлер! Здравствуй, воробей! Кто это тебя так изрисовал? Чирикал? Откуда, как величают?

Поведение земляка Павлику не понравилось. У него невольно сжались кулаки. Он готов был их тут же пустить в ход, но рядом стояла кухарка.

– Мое имя Иоганн. По-русски– Иван, Ваня. Фамилия – Бородавка. Будем знакомы, – протянул рыжий руку, которую новичок пожал без особой охоты. – Я тут уже полтора года. Здесь рай! Воспитатели хорошие. Особенно герр… фельдфебель Круппке. Ты его знаешь? Он без одной руки. И начальник наш, герр… гауптман Веммер – славный человек. Нас тут всему учат: стрелять из пистолета, лазать по горам, фотографировать, – не умолкал Бородавка. – Ты вот, например, не знаешь, что ночью костер виден за шесть километров, а свет карманного фонарика – за полтора, а я знаю. Огонек папиросы можно в темноте разглядеть за пятьсот метров, а шум большого города слышен за три километра… Фрау Эмма, – обратился он вдруг к немке заискивающим тоном, – можно мне с новичком в кино сходить? Осталось десять минут. Можно?

– Хорошо, Иоганн, иди, – согласилась она.

Бородавка бесцеремонно схватил Павлика за руку и увлек его за собой.

– Выше голову, воробей! Не хнычь. Тут из тебя, голодранец, человека сделают. Входишь воробьем, вылетишь соколом, со львиным сердцем, с орлин…

Словно ток пробежал по всему телу Павлика. Мускулы напряглись.

– Оставь меня. Слышишь? Попугай рыжий!

Рыжий виновато потупил глаза.

– За что обижаешься? Шучу. Пошли! – Он снова схватил новичка за руку. – Я сейчас тебя познакомлю с воспитанниками нашего приюта. Гляди только, не попадайся на удочку. У нас тут швали всякой хоть отбавляй, – боязливо оглянулся он по сторонам. – Особенно среди наших, что из России. В прошлую весну двое сбежали. Хи-хи-хи! – захихикал Бородавка. – Одного – Фирюбина – пристрелили на месте, а Сеньку Хитова притащили напоказ. Гауптман Веммер у него спрашивает: «Хитов, зачем бежал, разве здесь плохо?» Сенька отвечает ему: «Здесь не плохо, но я не. хочу быть шпионом, изменником родины». Хи-хи-хи!

Павлик остановился:

– Шпионом? Какие шпионы?

Рыжий махнул рукой:

– Какие там шпионы! Впрочем, – добавил он примирительным тоном, – мне какое до этого дело? Кормят хорошо, работать не заставляют – чего еще?

Глава вторая

1. Французская девочка

Появление новичка вызвало в зале острое любопытство. Сотни глаз устремились к двери, где рядом с Бородавкой стоял белокурый паренек.

Вдруг к выходу юркнула смуглая девочка с выразительными карими глазами и вьющимися черными волосами. Не говоря ни слова, она схватила Павлика за рукав и дернула его к себе. Он смутился, покраснел.

– Павлик, не иди, она плохая, – запротестовал рыжий. – Она француженка! Жаннетта, уйди по-хорошему!

Но девочка была не из тех, кто легко отказывается от своих намерений. В ее карих глазах зажглись лукавые и насмешливые искорки.

– Проваливай, несчастный! – с нескрываемой враждебностью посмотрела она на Иоганна.

Тот не уходил. Тогда она под одобрительный смех ребят грубо оттолкнула Бородавку и потащила за собой' Павлика. Едва они успели сесть, как погас свет, и на экране замелькали первые кадры.

Жаннетта наклонилась к Павлику и на ломаном немецком языке сообщила о том, что рыжий – доносчик, дружит с гестаповцами.

– Все его бьют, но это не помогает, – пожаловалась она. – Однажды я ему чуть ухо не откусила. Думаешь, помогло? Нет. Ничуть.

– Я сразу разгадал его, – сказал Павлик по-французски.

Жаннетта взглянула на него с радостным изумлением:

– Ты тоже из Франции?

– Нет, я из России, из Советского Союза, – ответил Павлик. – Моя мама учительница французского языка. Она меня с малых лет…

Сзади зашикали. Вслед за этим раздался чей-то зычный голос:

– Жаннетта, не каркай!

– Фельдфебель Круппке, – с явным раздражением пояснила девочка и, выпрямившись, стала смотреть на экран.

Гитлер разговаривает по телефону. Цепкие, холодные глаза, большой, мясистый, слегка свернутый набок нос..

– Какой он противный! – шепчет Жаннетта.

На экране большая рука. Фюрер пишет. Буквы налетают друг на друга, громоздятся, а некоторые отскакивают в сторону.

– И почерк ужасный.

– Некрасивый, – соглашается Павлик.

Небо почернело от самолетов. На земле – река тяжелых танков. Тысячи бомб с визгом обрушиваются на разбегающуюся в панике армию. И опять Гитлер. Он садится в самолет и куда-то улетает. Красивый город. Широкие улицы, бульвары, площади.

– Париж! – У девочки задрожал голос. – Вандомская площадь…

Фюрер уже в автомобиле. Он надменно смотрит по сторонам. Его нижняя губа резко выпячена. Он разглядывает только что занятую им столицу Франции.

– Кошон! [2]2
  Свинья! (франц.)


[Закрыть]– вырывается у девочки. – Гитлер – кошон. Кошон, кошон, кошон! – неистово топает она ногами.

Но и это ей кажется недостаточным. Она закладывает четыре пальца в рот, раздается пронзительный свист.

Треск в кинобудке прекращается. Вспыхивает свет. Между рядами пробирается фельдфебель Круппке. Его желчное лицо страшно.

– Вон отсюда! – шипит он, словно гремучая змея. – На пять суток в карцер!

Девочка направляется к выходу. У дверей она останавливается и, сложив руки в рупор, кричит в зал: «Гитлер– кошон! Гитлер – кошон!»