Текст книги "Моргенштерн (сборник)"

Автор книги: Михаил Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Моя дорогая

Антонену Арто и Жану-Люку Нанси

C: My DocumentsInfoтекущие_донесениядело_1543генералу. txt

Я люблю вспоминать своё детство. Это не очень хорошее начало для отчёта, мой генерал, но что поделаешь – я действительно люблю вспоминать своё детство.

Самое раннее воспоминание у меня летнее. Мама, папа, дача, Подмосковье, лето, солнце, солнце, солнце, теплое деревянное крыльцо. Под крыльцо можно забраться – сбоку есть дырка. Мне страшно, но я ужиком лезу туда, в узкое пыльное пространство под верхней ступенькой, раздирая до крови коленки. Мне надо забиться куда-нибудь, где меня не увидят взрослые. Наконец я протиснулась, но я никак не могу засунуть руку между ног: коленки намертво стиснуты с боков. Я дергаюсь, дергаюсь, я зажата со всех сторон занозистыми досками, и все же умудряюсь еще дальше протиснуться в дыру и куда-то упасть. Я не знаю, как и что – кажется, вниз головой, не знаю, где верх, где низ, откуда-то мне в лицо сыплется пыль, я не могу протереть глаза, руки зажаты, на боку свербит свежая царапина, но, о счастье, ноги слегка разъехались, а правая рука прижата к бедру. Я пытаюсь дотянуться, но мешает дурацкое платьице. Оно чуть ли не из марли, и уже порвалось в десяти местах, наверняка оно должно было зацепиться за какой-нибудь гвоздь, я тяну его на себя, но проклятая ткань не поддается. Я дергаю, дергаю, и плачу, потому что в глаза мне насыпалась труха, но главным образом потому, что не могу добраться до своего тела. Наконец, что-то трещит: порвалось, но только вот где? В отчаянии я дергаю изо всех сил, раз, другой, крыльцо сотрясается, моя круглая потная мордашка облеплена мусором, но, наконец, тряпка лопается, и я втискиваю ладошку между бедер. Все тело перекручено и напряжено, но наслаждение от этого только острее: писька воспалена и горит, пока я тру ее замурзанной ладошкой, пытаясь пальцами залезть поглубже, добраться до того самого места, которое хочет. У меня дрожат ноги. Ещё, ещё – и вдруг я чувствую, что внутри меня что-то затрепетало, это происходит само, я уже ничего не делаю, ничего не вижу и не соображаю, и когда наконец все сжалось, а по ногам волной прошла сладкая судорога – вот тогда я закричала. У меня получилось. Я не знаю, что это, как это, это меня не интересует: у меня получилось. Я орала как резаная, пока меня не вытащили: с крыльца пришлось снимать верхнюю ступеньку, мама созвала соседей, и дядя Толя засовывал в щель между досками блестящий топор. Не помню уж, чего я им наврала. Наверное, опять про мышку: когда я куда-нибудь пряталась, чтобы заняться писькой, и меня оттуда извлекали, я обычно говорила, что хотела поймать мышку, она убежала сюда, я ее чуть не поймала, вы ее спугнули, мышку, я это столько раз им говорила, что сейчас вижу эту мышку как живую: особенно два розовых пятнышка под хвостиком. Зато я отлично помню, что вечером, когда мама, наконец, заснула, у меня опять получилось, получилось, получилось.

Я была испорченным ребенком, генерал. Сейчас принято говорить, что испорченных детей не бывает, но я-то знаю. У меня было много игрушек (я предпочитала мягкие), но самая любимая игрушка находилась у меня между ног. Я умудрялась заниматься ею, даже когда родители смотрели на меня во все глаза: садилась, зажимала между ног что-нибудь подходящее, и терлась, терлась, пока они мне умильно улыбались, терлась об неё, иногда доводила себя до бешенства, до истерики, потому что таким способом у меня не получалось, а это просто ужасно, когда ты хочешь кончить и не можешь. Тогда я краснела до ушей и начинала орать. Когда, наконец, меня освободили от горшка, и я получила право закрываться в туалете, это было настоящим спасением. Я до сих пор люблю запах туалета. Обычно я ходила туда после папы, потому что можно было посидеть спокойно, никто не хотел идти первым, не рвал дверь, потому что в кабинке после папы всегда стояла кислая вонь от газов, которая долго не расходилась. И все ждали, пока она проветрится, а то все время, каждую минуту, кто-то дергал дверь… Тогда я думала, что взрослые так устроены, что все время хотят ссать и срать. Теперь я, конечно, понимаю, что у моего папы были скверные отношения с желудком, и тот, как мог, отравлял ему существование.

Мне никогда не приходило в голову кому-то что-то рассказывать. Я ревниво обожала свою письку, и заранее ненавидела всех, кто мог бы встать между нею и мной – а все только это и делали. Однажды я занималась этим, сидя на карачках за кучей песка на детской площадке, и какой-то пацаненок подкрался сзади… уж не знаю, чего он хотел, потому что я, заприметив краем глаза его хитрую мордочку, тут же подпрыгнула, как лягушка, и с криком вцепилась ему в волосы. Я до сих пор думаю, что он хотел меня ударить. По письке. Ногой, чтобы всё отбить до крови. Он хотел ударить мою письку, ублюдок. Я бы убила его… меня от него еле-еле оторвали. Когда я впервые увидела кровь на трусиках (это началось у меня в тринадцать лет, и, несмотря на свою испорченность, я была дико наивной), я сразу вспомнила об этом случае.

Всё, левая рука больше не слушается. Ладно, пускай, зато правая точно моя, а шлёпать по клавиатуре я смогу даже одним пальцем, генерал. Этому у вас меня научили. Как и многому другому. Конечно, не очень удобно с точками-запятыми, но это всё ерунда, особенно по сравнению с тем, чем мне придётся заняться сразу после… Ох, не буду врать – страшно мне сейчас. Страшно и гадко.

Да, о себе. Меня всегда поражало, что никто ничего не замечал. Родители, видимо, ни разу меня не заподозрили, хотя все мои детские хитрости можно было бы просечь в два счета. Им просто не приходило в голову. До сих пор не знаю, почему – теперь-то я понимаю, что они были не такими уж глупыми людьми. Наверное, это из-за того, как я выглядела. Я была толстой гадкой девчонкой с круглой ряшкой и густыми черными бровками, сходящимися на переносице. Я была невероятно озабоченной, капризной, ленивой, целыми днями могла слоняться по дому, ища укромное местечко, и все время объедалась сладостями. От сластей и шоколада на моем теле высыпали прыщи, которые я расчесывала до крови. От сильного желания у меня краснели уши и выступали багровые пятна на щеках, я начинала капризничать, топала своими косолапками, орала – и никто не понимал, что это со мной. Им, кажется, и в голову не приходило, что меня беспокоит моя писька. Однажды я кончила раз двадцать подряд, спрятавшись в шифоньере, пока родители обедали. Я не ела вместе с ними: пока они были заняты едой, я могла заниматься своей писькой относительно спокойно. В школе я чуть было не стала отличницей, но вовремя сообразила, что взрослые могут войти во вкус, и отдать меня в какой-нибудь балетный кружок или в спортсекцию: именно так поступали все родители, чьи дети хорошо учились, а мне нужно было много времени, чтобы заниматься своей писькой. Поэтому я аккуратно приносила домой троечки, как только замечала в мамином взгляде характерную задумчивость – ее безошибочно узнает всякий умный ребенок, которого собираются куда-нибудь пристроить. Наши школьные пятёрочницы, всякие там Олечки-Настеньки, куколки-с-бантиками, после уроков бежали на каток или к фортепьяно, а у меня "были проблемы с учебой". А поскольку у меня на самом деле не было проблем с учебой (домашние задания я делала в классе) то я могла часами сидеть дома за какой-нибудь книжкой: левой рукой переворачиваю страницы, правая между ног. Это был мой любимый способ чтения. Дома я ходила в пионерских шортах на резинке, у них были грубые швы в середине, а я носила тоненькие белые трусики, и швы восхитительно терлись о промежность. Не помню, как я лишила себя девственности: кажется, у меня ее и не было, во всяком случае, я не помню, чтобы мне там что-нибудь мешало, вот только коротенькие пальчики не входили глубоко, и я стала использовать всякие вещи, но все равно собственные руки любила больше всего.

Я никогда не прислушивалась, когда девчонки в женском туалете, сбившись в кучку и хихикая, щебетали об «этом». Даже не помню, как и от кого я всё узнала. И меня это совершенно не заинтриговало. Секс казался мне чем-то излишне сложным и к тому же опасным. Я не могла представить себе, как я доверю свою драгоценную письку какому-нибудь парню, да и откуда ему знать, как с ней обращаться – я-то занималась ей всю жизнь, и то не всегда хорошо понимала, что ей нужно. К тому же ему захочется, чтобы я занималась еще и его, этим, как его, мужским хозяйством, а мне это было неинтересно. Иногда я все же чувствовала неясную потребность, чтобы меня потрогали чужие руки. Однажды я дала себя пощупать одной глупой девке, которой было любопытно, "как это устроено". Она возилась у меня в паху вяло и бестолково, но я была достаточно возбуждена, чтобы кончить, – после чего эта дура долго и брезгливо вытирала руки о форму. Меня это взбесило, и я решила больше не связываться. В следующий раз желание у меня вызвал подружкин котёнок, который так нежно лизал мою руку, что я невольно задумалась о том, что письке это было бы приятно. Но письке эта идея не понравилась. У неё тогда вообще было капризное настроение.

Я иногда думаю, что было бы, если бы она заговорила со мой позднее, лет в пятнадцать-шестнадцать. Так-то я с раннего детства привыкла к этому, как к чему-то само собой понятному, и только потом позже писька мне рассказала, что у других людей всё по-другому.

Голос письки у меня раздаётся не в голове, а чувствуется где-то внизу живота. Очень смешное ощущение. Это ведь даже и не голос, а такое странное тягучее чувство – однако всё понятно. Даже когда она ругается. Или молчит со значением.

Писька родилась позже меня, но росла и умнела куда быстрее. Помню, когда я училась в третьем классе, она уже вовсю болтала со мной о разных вещах. Конечно, взгляд на мир у неё был очень узкий, но в чём-то более правильный, чем у меня. Хорошо всё-таки, что она вообще стала общаться со мной – то есть с глоткой.

Я одно время удивлялась, почему все эти письки, ручки, ножки, кишочки, и прочие наши органы, называют нас, настоящих целых людей, «глотками». Потом писька мне объяснила, что я, оказывается, тоже глотка.

– Ну, – говорила она мне, – тело ведь живое, и у каждой части есть какое-то сознание. У руки, у ноги, у меня, у всех у нас есть своя часть мозга, которая за нас думает. Просто люди так устроены, что у них есть одно самое главное сознание. Оно и стало самым главным, потому что умеет разговаривать звуками, а не как мы все. И оно связано с горлом и языком: ну вот глотка же, она и есть глотка. Вот ты – глотка. И ты уж меня извини, но все глотки какие-то сумасшедшие. Глотка думает, что она в теле одна, а остальные – так, мусор какой-то, и никаких прав не имеют. И называет себя «сознанием», а нас вообще не замечает. Ты, правда, нормальная такая глотка, и ко мне всегда хорошо относилась, и я с тобой, конечно, дружу, но ты знаешь – мне все органы говорят, что с глоткой дружить западло. Потому что глотка никого не слушает, только визжит. Она как рождается, так начинает визжать, чтобы нас не слышать. И себя оглушает, и нас всех. Поэтому мы ненавидим глотки. Прости, но это правда.

Тогда я очень обиделась, но письку продолжала ублажать, как могла.

Всё изменилось, когда Шурка засунула мне руку в трусы.

Так, вот и домашний телефон затрезвонил. Это, наверное, вы, генерал. Вам нужен доклад. Подождите немного, генерал, я ещё не всё рассказала. Сейчас я выдерну провод и продолжу.

Вообще-то её звали Саша, и она была немножко не того. В смысле – с головой не в порядке. По-хорошему, её надо было отправить в спецшколу, но её родители делали подарки нашей классной, завучу, и далее по списку, и её каждый раз переводили. Она была совсем безобидной дурочкой, и девчонки её всячески изводили. Поэтому она старалась держаться поближе к мальчишкам – те её не обижали. Особенно когда у неё стали расти груди и меняться фигура. Родители, кажется, поздно спохватились, а когда заметили – она уже была на четвёртом месяце.

Это случилось незадолго до того, как Шуркина мама, наконец, обратила внимание на поднимающийся дочкин животик. Она зажала меня в туалете. Я только что помочилась, и как раз аккуратно промакивала писю салфеткой – тут дверь распахнулась, и Шурка, тяжело дыша, навалилась на меня, да так, что я чуть было не треснулась головой о трубу. Это было до того неожиданно и нелепо, что я растерялась: бедная девочка была глупым, но совершенно безопасным существом. И когда она зашарила руками по моему телу, я просто растерялась. Даже когда она полезла мне между ног, я всё ещё не могла понять, что происходит. А потом было уже поздно – её палец нащупал вход и вошёл внутрь. Писька возмущённо заорала (у меня аж свело живот от её крика), но вдруг осеклась, и я всем телом почувствовала, что она к чему-то прислушивается.

А потом она велела мне сидеть неподвижно, потому что она разговаривает с Шуркиной рукой.

На следующем уроке я сидела совершенно обалдевшая. Писька тоже помалкивала. Когда прозвенел звонок, я кое-как собрала сумку, и на негнущихся ногах потопала домой.

Вечером того же дня писька рассказала, что руки у Шурки очень умные. Как и вообще все её органы. И что, наверное, в детстве они как-то очень серьёзно перессорились с глоткой, и отказались её слушаться. Совсем. И что поэтому Шурка такая. И ещё – она хочет серьёзного разговора с Шуркиной писькой.

Где живёт Саша, я в принципе знала. Как и то, что её мама возвращается с работы где-то около восьми. Поэтому на следующий день после уроков я сразу пошла к ней домой. Шурка долго не открывала – не могла справиться с замком. Потом мы пили жиденький чай на кухне. Там же, на кухне, всё и случилось.

Я никогда не думала, что всё это будет так неудобно. Помню, как мы пытались пристроиться друг к другу, а глупая Шурка всё никак не могла понять, как нужно. В конце концов, мы улеглись прямо на полу, стыдно сказать как, совершенно по-дурацки, но наши письки, наконец, соприкоснулись, и смогли поговорить.

Надо сказать, разговаривают они очень быстро. Через полминуты в животе стоял невнятный гул. Я думала, что умру – настолько сильно я кончала. Не знаю, что чувствовала Шурка, но когда они, наконец, наговорились, под нами уже скопилась небольшая липкая лужица.

Потом я допивала чай (Саша заснула прямо на полу, её нога упиралась мне в щиколотку) и расспрашивала письку, до чего они там договорились, но так ничего и не поняла – а точнее, она просто отмолчалась, отделавшись от меня парочкой оргазмов.

На следующий день Саша ждала меня в скверике около дома. Молча подошла. Поцеловала. И убежала.

Потом писька объяснила мне, что Сашино тело уже не могло ничего поправить. Тем более, что Шурка скоро умрёт. Она спала с мальчишками, и теперь у неё будет ребёнок, а родить она его не сможет. А даже если родит, он будет совсем глупый, хуже Шурки. Поэтому все части Шуркиного тела посоветовались и решили больше не жить. Они только не знали, как это лучше сделать. И она, писька, ей кое-что посоветовала.

Тогда я впервые поняла, что наши тела не очень-то собой дорожат. Им, конечно, хочется жить, но только пока все части тела в согласии друг с другом. А когда этого нет, они… Не знаю, как всё это объяснить. В общем, у них свой взгляд на эти вещи.

Я не знаю, что стало с Сашей, что её убило – не вовремя подвернувшаяся нога, сжавшиеся сосуды, глаза, которые не увидели, уши, которые не услышали… Её так и не нашли. Её просто не стало.

Отцом Шуркиного ребёнка был сероглазый мальчик из параллельного класса, хороший, чистенький – я бы ни за что не поверила, что это он… Потом, когда я стала работать на вашу контору, генерал, я снова пересеклась с этим мальчиком. К тому времени он успел, как и многие, жениться, развестись, заняться продажей цветмета, прогореть, заняться невозвратными кредитами, пережить тяжёлое объяснение с серьёзными людьми (ожог на щеке так и остался навсегда, зато нос ему сделали лучше прежнего), и уехал в Германию, откуда вернулся сотрудником Института Восточной Европы, с некими планами на будущее. Как я выяснила – своим коронным методом, разумеется – планы были вполне ординарными: срубить денег с немцев за то фуфло, которое называется "российскими государственными секретами". Сашу он забыл. Совсем забыл. Всем телом. Даже его хрен ничего не помнил.

Кстати, насчёт хрена. Так себе, ничего особенного.

Возможно, его не стоило убивать, но мне очень захотелось. Писька тоже была довольна – потом мы провели с ней вдвоём чудесный вечер. Я ласкала её так, как ей нравилось, нам было хорошо, как всегда, и, казалось, нам будет всегда хорошо.

Это что, мобильник звенит? Совсем про него забыла. Извините, генерал, я несколько напряжена… Вот и всё, теперь у меня есть ещё часа четыре. Потом ваше терпение лопнет, и вы пришлёте кого-нибудь из группы поддержки. Впрочем, тогда уже всё выяснится. Так или иначе. Туда, как говорится, или сюда.

Да, о чём я? Ну да, всё о ней же, о моей дорогой.

Первый раз я поссорилась с ней после изнасилования.

Изнасилование – это не самое приятное переживание на свете. Особенно когда ты лежишь навзничь на куче мусора, твоя причёска (парик, разумеется, но всё равно жалко) измазана собачьим дерьмом, и тебя имеет пьяный майор воздушно-десантных войск. Разумеется, я знаю, что на всё это безобразие наведены инфракрасные телекамеры, микрофоны и прочая, так сказать, аппаратура, неподалёку скучает группа поддержки на-всякий-случай-мало-ли-что, а несколько дальше (в ресторане <Аллигатор>, второй этаж, отдельная кабинка) сидите вы, генерал, и вам срочно нужен отчёт.

Ну что ж, я стараюсь. Всё, что мне нужно для экспресс-допроса, у меня всегда с собой, внутри.

У майора очень глупый и болтливый хрен. Пока пьяный дядька, хрипя, тычет им в мою утробу, моя писенька-лапочка вытягивает из него то, что нам нужно. Смешно, но майор и сам этого не знает. Просто он когда-то видел одного человека, на которого, кажется (в этом писька не очень уверена) не обратил внимания (его член говорит, что он и тогда был пьян – такие вообще не просыхают), но его глаза запомнили его навсегда. Глаза всегда и всё запоминают навсегда, но далеко не всё сообщают глотке. Господи боже мой, ведь мы часами пялимся в книжки и экраны, пытаясь что-то запомнить, заучить… Поделом, впрочем. Если бы тело человека его бы не обманывало…

Наверное, писька пообещала этому вонючему куску мяса сделать кое-что приятное, если он выпросит у глаз нужную информацию. Так и есть – аж внутри всё сжимается… Майорский член доволен. Маленькое безмозглое животное. Правду говорила писька: так называемый мужской половой орган – самая глупая часть тела. Что-то вроде собаки, и то в самом лучшем случае. И к тому же болтливый. Ну, в принципе, так оно предусмотрено природой: писька во время этого самого дела всегда выспрашивает у него всё что нужно, ей же ведь решать, зачинать ей или нет. Правда, хрен умеет врать. И врёт иногда виртуозно…

Но на сей раз у нас никаких сложностей. Несколько сокращений влагалища – и вот, кажется, моя работа сделана. Во всяком случае, гул в животе прекращается. Писька кончила, и молчит, как сытая кошка.

Теперь пьяного дурака можно и убить. Я предпочитаю делать это быстро и эффективно. Раз-раз – высвобождаю руки (надеюсь, синяков не будет – держал он меня крепко), обнимаю (клиент удивлённо хрюкает), але-оп – толстая шея сыро хрустнула, туша почти сразу обмякла и навалилась на меня всей своей тяжестью. Ничего страшного, упираемся ножками, осторожненько приподымаем (его член всё ещё во мне и всё ещё стоит – забавная картинка, если смотреть со стороны) – в упоре резко от себя – и-и-уфф! – он валяется на той самой куче, куда я дала себя завалить пять минут назад, а я свободна. И писька осталась чистенькой – терпеть не могу потом её мыть от этой липкой тягучей дряни.

Я сидела на куче листвы и приводила себя в порядок (заляпанный дерьмом парик – в пакет, порванные тряпочки – туда же, одна туфелька завязла в кустах, ладно, пусть её вытаскивает группа поддержки, не хочу туда лезть), когда писька вдруг заявила:

– Зачем ты его убила? Мне он понравился. У него был очень милый член. А ведь он даже не успел кончить. Не буду теперь тебе ничего говорить, кого он там видел.

Я так опешила, что со всего размаху села на жопу.

Но потом мне пришлось уламывать её (словами и лаской) час с лишним. А вы, генерал, смотрели через инфракрасную камеру на своего лучшего агента, сосредоточенно мастурбирующего на куче грязной листвы рядом со свежим трупом, и думали обо мне всякие гадости. Я это знаю точно, генерал. В этот же день вы опять воспользовались своим служебным положением, и на этот раз писька быстренько рассказала мне всё. В том числе и то, что вам нравилось думать именно так. Вас это пугало и возбуждало, да? Типичная, надо сказать, реакция, для стареющего мужика с адреналиновой зависимостью. В результате на рассвете (у нас, как всегда, была бессонная ночь, упоительная для вас, и чертовски скучная для меня) вы опять предложили мне руку, сердце, и неясные перспективы отъезда куда-нибудь в маленькую европейскую страну, где по утрам пьют хороший кофе. Потому что (это сказало ваше сердце – кстати, писька мне говорила, что когда-то люди мыслили именно сердцем, пока глотки не взяли верх…) вы, в сущности, хотели как-нибудь избавиться от меня. В глубине души вы были убеждены, что если я привыкну к мягким тапочкам, круассанам, и утреннему кофе, располнею, начну пользоваться косметикой, и всё такое, вы сможете, наконец, от меня отделаться, впоследствии обменяв на что-нибудь помоложе и поуютнее. На какого-нибудь глупенького мохерового зайчика с большой грудью и нетребовательным женским местом, чтобы по-быстрому спускать туда два раза в неделю. А остальное время мотаться по миру, удовлетворяя свою потребность в риске – о, разумеется, риске просчитанном и умеренном. Риске игрока, так сказать. Но таком, чтобы надпочечники исправно выдавливали вам в кровь еженедельную дозу кайфа…

Ох, как я устала печатать одной рукой. Ладно, к делу. Если уж на то пошло, то идею поработать на вашу контору тоже подсказала мне писька. То есть, конечно, не обязательно на вашу, – я о ней тогда ничего не знала. Просто должны же в этой стране остаться какие-то дееспособные спецслужбы, не так ли? С моими возможностями вытягивать информацию из некоторых частей человеческого тела я могла найти себе не самое худшее место в жизни.

Если честно, то мою будущую карьеру писька определила сама. Когда я заканчивала школу, она заявила мне прямо – "Работать ты не будешь. Работать буду я".

По этому поводу мы с ней немножко поспорили, но, если честно, меня это устраивало. Так называемые моральные устои меня никогда особенно не волновали: я с детства знала, что главное в таких делах – не попадаться. Пожалуй, единственное, что меня смущало – это необходимость спать с мужиками. Я прекрасно ублажала письку без всякого постороннего вмешательства в этот процесс, и мне было неприятно думать, что в моей обожаемой дырочке будет ёрзать какая-то чужая штука. Но писька убедила меня, что это её проблемы, а вопросы насчёт моей внешности и sex appeal она уже урегулировала с остальными органами.

К тому моменту я немножко научилась ладить с руками, глазами, ну и ещё кое-чем. Однако, я не умела (и сейчас не умею) их понимать: все разговоры приходится вести только через письку. Мне кажется, они и не очень-то хотят со мной разговаривать.

Кажется, я превратилась в красотку недели за три. Это, в общем-то, просто, когда твоё тело работает только на это: гормончиков туда, гормончиков сюда, мышечная ткань ложится как надо, талия и грудь оказывются ровно там, где им и надлежит быть… мальчики облизываются. Правда, меня перестали узнавать подруги, а одна дура на школьном выпускном вечере облила моё платье вишнёвым соком. За это я увела у неё мальчика. Кстати, не зря: он оказался вполне сносным любовником.

Дальше всё пошло как по маслу. На панель мне выходить не пришлось – я спокойненько меняла одного мужчину на другого, ища то, что мне нужно. Увы, времена КГБ прошли, а образовавшиеся на его месте частные структуры занимались в основном мелочёвкой. В общем-то, мир российской спецуры оказался мелким и вонючим. Мне пришлось переспать с дюжиной мелких жуливок, прежде чем я вышла на одного из ваших агентов, генерал. Которому я и дала себя завербовать. Просто потому, что вы были единственной российской организацией такого типа, у которой были деньги. Нормальные деньги.

Вы помните нашу первую встречу, генерал? Лично мне особенно запомнилось ваше выражение "мы просто защищаем национальную безопасность… в нашем понимании, конечно". Ну и – "ты уверена, что из тебя получится Мата Хари?". И рука, мнущая мою грудь под кофточкой.

Мне, кстати, стало ужасно смешно, когда я через десять минут (когда вы собственночленно проверяли меня на Мату Хари) узнала (угадайте, от кого?), что в моём досье в графе «специализация» вы недрогнувшей рукой написали – «подстилка». Нет, нет, я не обиделась – мне и вправду было смешно. Особенно когда я подумала, во что вам обойдутся мои услуги, генерал. Я намеревалась стать самой главной статьёй расходов всей вашей лавочки.

Дальше было несколько мелких заданий. А потом история с Репой, который сам умер.

Рассказать, как это было на самом деле?

Не знаю даже, стоит ли это писать… Репа был вашей головной болью, шеф. Отчасти потому, что вы его проглядели – ещё в те баснословные времена, когда вы ещё не были генералом, а он был вообще никем. Точнее, его проглядела ваша старая контора, Пятое Управление, в котором вы тогда подвизались. Но Репа было до такой степени ничтожеством, что у него не было даже постоянного куратора. Это потом, когда началась перестройка, когда несерьёзные люди бросились на Старый Арбат торговать пирожками с котятами и подержаными красными знамёнами, а серьёзные досиживали последние сроки, Репа (тогда ещё просто Павел Репин) тихо-мирно сидел в кафешках и пельменных и калякал о всяком-разном с приземистыми хозрасчётными мужичками, получившими из рук правительства "хозяйственную самостоятельность", и желавшие иметь с неё пыжиковые шапки. В восемьдесят девятом Семён как-то внезапно всплыл в Израиле, с роскошной ксивой на имя Пейсаха Рейхлина (с этим он немного перестарался: провинциальные мама с папой не догадались снабдить прыткого отпрыска сколько-нибудь убедительной жидовской мордой), потом немножко помаячил в советско-израильском совместном предприятии, слил с него какие-то маленькие деньги, и снова ушёл под воду. Далее – Америка, Германия, Чехия, снова Россия, но всё ещё ничего серьёзного, ничего особенно серьёзного на общем фоне свинцовой синевы со сполохами. До девяноста шестого, когда в среде крупногго криминала вдруг стало как-то тесно, а потом из этой тесноты выплыла круглая физиономия Репы. Возмужавшего, взматеревшего, и уже представляющего серьёзную угрозу национальной безопасности – в нашем понимании, конечно.

Видите, генерал, как я хорошо помню ваши объяснения. Вы ещё удивлялись моей слуховой памяти. А ведь это так просто – помнить всё, что слышишь. Достаточно иметь хорошие отношения с ушами.

Я могу, конечно, продолжить. Уже про то, что узнала от вашего, генерал, болтливого дружка. Не буду, не беспокойтесь, не буду. Репа очень, очень мешал вам, генерал. И вы не могли его убрать. Никак не могли. "Единственный приемлемый вариант, – говорили вы, тщетно пытаясь раскурить трубку (ваша очередная попытка освоить дорогие увлечения, не первая и не последняя, ещё было вино и высокая кухня – а хотелось-то «Приму» и картошечки с лучком) – заключается в том, чтобы он умер сам. Так, чтобы его руководство знало это точно."

Увы, Пашино руководство действительно было лучше не дразнить. Тут вы были правы, генерал. В случае насильственной смерти своего агента оно предприняло бы адекватные меры.

В общем-то, Репа был на редкость неприятный человек – и снаружи, и внутри. Первый раз я выяснила это в сортире недешёвого ресторана, в мужском отделении, где отчаянно воняло цветочным дезодорантом. Я подавала себя как женщина средней ценовой категории, и Паша решил, что по совокупности понесённых им расходов он может распробовать товар на месте. Я чего-то подобного и ожидала – однако, после всего писька долго выговаривала мне, что я сильно рисковала: оказывается, у Паши редко что-то получалось в полевых условиях.

Интересно, как она смогла это узнать за две минуты.

Я, конечно, была в курсе, что Репа выделялся даже на фоне той среды, в которой он делал свой бизнес. В принципе, такие люди долго не живут, но Паше везло: несколько серьёзных людей, с которыми у него были проблемы, отправились на тот свет чуть раньше, а потом он занял особую нишу и особую крышу, и трогать его перестали.

Интереснее было то, что Пашины потроха тоже его не любили. Очень не любили.

Это не такой уж редкий случай, когда всё тело человека дружно ненавидит его глотку. Тело Репы несколько хотело его убить – вместе с собой, разумеется. Помеха состояла в том, что Репа был очень осторожен. И даже разваливающаяся печень, испорченный обмен веществ, висячее пузо, тахикардия, и прочие прелести жизни, научили его только одному – быть ещё осторожнее. На стороне Паши (то есть его глотки) был, кажется, только спинной мозг, с его холодной змеиной логикой, да ещё кой-какой малопривлекательный ливер. Интересно, кстати – многие ли понимают, что выражение "жопой чуять" надо понимать буквально? Впрочем, те, у кого хорошие отношения с толстым кишечником, возможно, о чём-то таком догадываются. Увы и ах, интуицией заведуют именно эти части тела, точнее – соответствующие участки мозга… Как бы то ни было, умной спины и чувствительной жопы ему вполне хватало, чтобы существовать дальше, и, более того, представлять угрозу национальной безопасности, – и вашей, генерал, лично.

Паша был осторожен. Он не курил, пил умеренно, вовремя принимал лекарства. Не водил машину, потому что не доверял своим глазам и рукам (и правильно делал). У него был очень большой список всяческих «не», который он строго соблюдал – поскольку Репа твёрдо решил прожить как можно дольше. Столь же бдителен он был и по отношению к житейским обстоятельствам. Он отнюдь не страдал авантюризмом, несмотря на род занятий и образ жизни. Другие рисковали и делали глупости – Паша почти не рисковал и старался глупостей не делать. Он играл наверняка, и прилагал все силы к тому, чтобы обеспечить себе этот верняк.

Я провела с Пашей три недели – хотя от некоторых привычек Репы меня воротило, особенно от запаха изо рта (он не убирался никакими средствами: гнилой желудок не давал забыть о себе), пристрастия к «берхеровке» (мерзкая горькая настойка, к которой Пашу приучился в Праге), а также от словосочетания "дай впендюрить", которым он выражал желание повозиться на моём теле. Репа был прост, как репа, и не любил никаких штучек. Он влезал на меня, пыхтел, быстро спускал, иногда после этого целовал в ключицу. Моей письке понадобилось несколько дней, чтобы объяснить его дурацкому хрену, как он должен себя вести, чтобы хозяину было хорошо. Паша воспринял произошедшие с ним изменения адекватно: он решил, что нашёл Свою Женщину, Предназначенную Ему Богом, подарил мне брюлики в уши, и даже начал задумываться о том, чтобы предложить мне всё остальное (включая руку и сердце). К счастью, на сей момент моя умница уже знала про Репу всё что нужно. Всё в его теле уже было готово умереть – не хватало только пары идей, которые мы и подкинули.