Текст книги "Моргенштерн (сборник)"

Автор книги: Михаил Харитонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Геннадий Михайлович Шацкий, полковник ВВС, «афганец», Герой Советского Союза, беспорочный службист, ничего не боялся, но чувствовал себя не вполне на месте. Он готовился совершить первое в жизни должностное преступление, и это ему решительно не нравилось. Но, в отличие от молодых, он понимал, что любое дело следует делать чётко и аккуратно, вникая в детали. Службу полковник знал как себя самого, поэтому измыслить способ провести двух штатских на сверхсекретный объект отыскался на удивление быстро. Некогда «ракетный маршал» Сергеев подмахнул не глядя одну бумажку, фактически разрешающую сотрудничать с некоторыми негосударственными организациями, в том числе и привлекать специалистов со стороны. Полковник хорошо помнил содержание этой бумажки – потому что не раз, коротая время за поллитрой в компании друзей-однополчан, орал, наливаясь дурной кровью, что знает способ легально провести полбатальона натовских инструкторов в один из главных центров РВСН… Теперь, однако, это прискорбное обстоятельство оказалось полезным.

Машина подъехала минут через десять. За рулём сидел худосочный солдатик в неуставной голубой рубашке. Шацкий занял переднее сиденье, Герман притулился сзади, не зная, куда девать ноги: на полу лежали какие-то неудобные железяки, глухо позвякивавшие, когда машина подпрыгивала на колдобинах.

Центр оказался низеньким одноэтажным домиком зелёного цвета. Герман почему-то ожидал, что над крышей будут вращаться какие-нибудь антенны, но ничего подобного там не было. Проходная тоже не вызывала уважения – деревянный стол, да скучающий солдатик у входа. Полковник предъявил свои бумажки (Герман облился холодным потом, пока солдатик – небрежно, но умело – просматривал бумагу). Потом пришлось показывать паспорта.

Документы Арутюняна не вызвали особенного интереса. С паспортом Германа старого образца солдатик завозился.

– Герман Оттович, значит, – бормотал он, заполняя шнурованную тетрадь в линеечку, – Эн-гель-гарт. – Он внимательно посмотрел на замершего Геру. – Национальность – немец. Это правильно раньше в паспорт национальность писали. А теперь не поймёшь, кто русский, а кто… ну вот про вас я бы не догадался.

– Немец он, – усмехнулся полковник. – Остзее. Зато он настоящий русский патриот. Таких сейчас мало. Пойдём, Гера.

Солдат снова уткнулся носом в бумажки.

Геннадий Михайлович, не оборачиваясь, прошествовал по короткому коридору к двустворчатой железной двери. Через пару секунд загудел мотор, и створки, тихо скребя железом по желобам, отодвинулись в стороны.

За дверью оказалась кабина лифта с длинным рядом одинаковых блестящих кнопок без номеров, похожих на надраенные пуговицы.

Роберт вошёл в кабину, не теряя достоинства. Герман протиснулся между ними, с трудом подавляя желание спрятаться за спину полковника.

Двери лязгнули, закрываясь. Лифт поехал вниз.

Российская Федерация, Москва.

Всё это было похоже на дешёвый детектив – из тех, которые пожилые тётеньки читают в метро.

Сначала полноватый седой мужик, вызвоненный тётей Олей непонятно откуда, отвёз Яну на старой «Волге» в Москву, в центр. Потом они пробирались дворами. Яна случайно наступила на собачью какашку и еле-еле отскребла гадость о металлический уголок ограды – пока мужик звонил куда-то по красивому спутниковому телефону.

Дальше была железная дверь с табличкой «Частное охранное предприятие «Виконт-А», отдел пропусков», длинная стойка со скучающим блондинистым дежурным, надпись «Комната оружия», холодные перила, и наконец – полуподвальная комната с двумя компьютерами, стареньким хьюлетт-паккардовским принтером и новеньким блестящим шредером. Шредер тихо гудел, готовясь в любой момент перемолоть стальными зубами любую доставшуюся ему бумажку.

Сначала в шредер угодил Янин паспорт. Взамен ей дали очень похожий, только чуть поновее. У девушки вертелся на языке вопрос, зачем это понадобилось, но она вовремя вспомнила, что Марковна рассказывала ей о магнитных полосках в российских паспортах. Фотография тоже была странной: вроде бы и янина, но совсем непохожая на ту, которая была в старом паспорте. Этот трюк девушка тоже знала: Марковна как-то рассказывала о том, что при проверках обычно сверяют паспорт с разосланной фоткой, а потом уже смотрят на лицо.

Потом ей дали синий загранпаспорт, тоже с новой мордаськой. Вручили портмоне. В отделении с прозрачным кармашком была всунута фотография (Яна, какой-то незнакомый мужик, незнакомая старая женщина с ведром – всё это на фоне бревенчатой стены). В другом кармашке лежало восемьсот баксов мелкими, кредитная карточка Visa Gold и авиабилеты. Отдельно выдали пакет с какими-то специальными документами и объяснили, что в нём. Яна запомнила только слово "мультивиза".

Потом ей совали какие-то бумаги, на которых галочкой было помечено место, где подписываться. Яна ставила и ставила подписи, пока бумажки не кончились.

Зачем ей вдруг понадобилось домой, она и сама толком не понимала. Тем не менее, она устроила две истерики – сначала седому, а потом по телефону Марковне. Марковна выругала её по-чешски, но заехать разрешила.

Мужик довёз её до места, но выходить из машины не разрешил. Отобрал у неё ключи от двери и пошёл проверять квартиру. Через десять минут вернулся, молча кивнул. Яна шмыгнула носом и побежала к себе.

Лифт не работал, на шестой этаж пришлось переться пешкодралом. Яна некстати вспомнила, как однажды ей пришлось проделать этот путь с Германом: у того были проблемы с сердцем, так что на каждой лестничной площадке приходилось стоять минут пять, ожидая, пока её любовник не справится с одышкой. В постели у него имелись те же проблемы, поэтому он всё делал нежно и неторопливо. Девушке это безумно нравилось, пока она случайно не узнала причину. Кажется, с тех самых пор объятия Геры стали для неё пресными.

Н-да. Из-за такой вот ерунды.

Дома было всё как обычно. Яна стояла посреди комнаты и пыталась хоть что-то почувствовать: в конце концов, неизвестно, вернётся ли она сюда когда-нибудь, скорее всего нет, надо же это как-то пережить. Но внятного переживания не получалось. Вещи упорно не хотели прощаться.

Якуба в горшке. Два пустых футляра из-под дорогих ручек. Часы-калькулятор, отстающие на сорок минут. Позапрошлагодний перекидной календарь ОАО «Благовещенский арматурный завод», некогда презентованный ей Яковлевым на восьмое марта. Студенческий билет, подложенный под ножку стола. Бумажка, сорванная с какой-то дорогой тряпки, да так и оставшаяся. Два носовых платка, студийные наушники, покрытый пылью томик Розанова «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови». Пачка патриотических газет – их ей носил национально озабоченный Гера. Брошюра «Вымирание русского народа», и там же заляпанный шоколадом корешок сборника «Этнические проблемы в современной России». Компакт-диск с курехинской «Оперой богатых». Пакет, набитый обёртками от кассет. Вертушка с засохшими гелевыми ручками и ластиками, украшенная длинной висучей цепью из скрепок. Сверху – сувенирный швейцарский нож, подаренный Герой вместо букета: они тогда только начинали встречаться, Гера церемонно дарил ей розы на длинных стебельках, однажды он забыл купить цветы, и она сочла нужным рассердиться…

Ах да, вот что. Пистолет. Его, наверное, нельзя здесь оставлять.

Она с трудом вспомнила, куда именно она его засунула. Пистолетик оставил ей бывший муж – возможно, не без задних мыслей. Задние мысли у неё бывали, особенно когда начались проблемы с этим самым. Так что она прятала пятизарядную дамскую безделицу от греха подальше. В конце концов, она извлекла его из коробки со старыми зимними сапогами, перемазавшись в пыли. Подумав немного, положила железяку в сумочку. Наверное, ствол надо будет отдать тому седому мужику: он его как-нибудь пристроит. Или просто выкинуть по дороге.

Надо бы принять душ.

Нет, неохота.

Вместо душа Яна пошла в туалет. Скептически посмотрела на унитаз с пожелтевшим донцем, в котором плавали раскисшие окурки. Начала было расстёгивать джинсы, потом передумала. Опустила крышку. Села верхом. Закурила.

Обманывать себя дальше было уже бессмысленно.

Она скептически посмотрела на вздувшиеся вены на левой руке. Эрекция сосудов, мать их так.

Ей хотелось. Нет, даже не так – ей было надо. Этого самого, ага, этого самого.

Соединённые Штаты Америки, Мемфис.

Аксель Гомес, ’. 30° (Рыцарь Кадош), брат Высокого Послушания Истинной Досточтимой Ложи «Эль-Ал», с отвращением рассматривал убранство нового Храма. Дух постмодерна проник и сюда, в средоточие Традиции. Колонны Йахин и Боаз из литого стекла выглядели нелепо. Гомес, конечно, понимал, что аллюзии на уничтоженные здания ВТЦ в современной храмовой архитектуре почти неизбежны – но всё же необходима мера. Алтарь и места Смотрителей нагло поблескивали белым металлом. И даже Дикий и Отёсанный Камни у основания алтаря выглядели как-то подозрительно.

Единственным достойным внимания предметом был трон Мастера – да и тот, насколько было известно Гомесу, был доставлен откуда-то из Саудовской Аравии, где ещё умели делать такие вещи.

Было раннее утро. Работы ещё не начинались, а Ночное Собрание уже разошлось. То, что его вызвали именно к утру, сразу после часа смешения светов, казалось многообещающим намёком: близится время, когда он снимет белый запон Послушания и наденет красный запон Служения… Впрочем, это могло и ничего не значить. Гомес знал, что Внутренний Круг не скупится на намёки и расплывчатые обещания, но отнюдь не считает себя хоть сколько-нибудь обязанным их исполнять.

Верховный уловил его взгляд.

– Твоя ошибка в том, что ты продолжаешь делить мир на две части – нашу и профанную. И даже признавая, что первая выше второй, ты допускаешь про себя, что вторая может как-то повлиять на первую. На самом деле профанного просто не существует. Его нет. Небытие никак не может повлиять на бытие. И уж тем более, мирская мода не может повлиять на Традицию. Или – задумайся над этим – это не мода, а часть Традиции, которую мы отпускаем от себя только для того, чтобы она, как собака, приносила нужное нам…

Гомес подождал, пока Верховный выговорится. В последнее время Руководитель Работ стал много болтать.

– Ты подумал, что мы подвластны времени века сего. Но когда мы говорим, что времена меняются, – продолжал Верховный, – мы не имеем в виду так называемое физическое, или профанное время. Профанное время идёт для тех, для кого ничего не меняется и не может измениться, ибо они ничто, а ничто не подвержено изменениям – во всяком случае, таким, на которые стоит обращать внимание. Но времена преходят, когда сменяются эоны… Человечество слишком близко подошло к шарниру времени. Что там делается? – вопрос был задан, как всегда, неожиданно.

– Ничего особенного. Я контролирую ситуацию.

– Вот как? – Верховный поднял бровь.

– Ко мне приходил человек из ЦРУ, – с неудовольствием признал Гомес. – Они кое-что разнюхали.

– Это твоя ошибка, – ответил Верховный. – Ты не должен вызывать подозрений. Если к тебе пришли – значит, ты что-то сделал не так. Впрочем, всё это уже не имеет значения. В этом деле ты подстрахован.

Гомес расслабился. Подстраховка означала, что Досточтимая Ложа сама ведёт дело и несёт за него полную ответственность.

– Осталось последнее и главное, – Верховный сделал жест по направлению к алтарю. – Подойди и возьми.

На алтаре лежал запечатанный конверт с русскими буквами, и листок пергамента. Пергамент казался старым – а значит, и был старым: Ложа не признавала подделок.

Присмотревшись, Гомес понял, что это гороскоп.

– В конверте, – голос Верховного стал жёстким, – код подтверждения. Он обошёлся нам очень, очень дорого. Пришлось дать кое-кому из русских Высокие Градусы.

Гомес замер. Досточтимая Ложа крайне редко расплачивалась таким способом.

– Теперь будь внимателен. Импульс должен быть послан сегодня. Спутник пройдёт над Москвой в благоприятное для нас время. Твой человек должен быть на месте и контролировать тех двоих.

– Он на месте, Мастер, – ответил Гомес. – Он ждёт. Я передам ему код. Как только выйду отсюда.

– Интернет – хорошая вещь, – усмехнулся Верховный. – Ты вовремя этим занялся. Но будь осторожен… Теперь посмотри гороскоп, и обрати внимание на асцедент.

Гомес благоговейно прикоснулся к старому пергаменту.

– Это то, о чём я думаю? – на всякий случай спросил он.

– Да. Это гороскоп Царя Мира, во имя которого ведутся работы Посвящённых… Ещё раз: крайне важен асцедент.

– Четыре минуты? – спросил Гомес. – У нас есть четыре минуты?

– Минута, не больше. Чем точнее мы попадём в указанный момент, тем большей будет сила Царя. Так или иначе, эон Рыб закончен. Наступает эон Водолея, истинное имя которого тебе станет ведомо очень скоро… – Гомес затрепетал: это уже было явное, недвусмысленное обещание: наконец-то он войдёт в Истинный Свет не спиной, а лицом.

– Истинно и верно, – Верховный, известный миру как профессор Райдер, позволил себе чуть приподнять уголки рта, – ты будешь возведён к Служению и наденешь красный запон. Если всё произойдёт так, как должно. Ошибки не может быть. Солнце Мира уже встаёт – и тебе суждено быть его восприемником. Более того, ты сразу получишь Третий Градус Служения…

Гомес неуклюже пал на колени и поцеловал край одежд Верховного.

Российская Федерация, Подмосковье.

Спутник и в самом деле напоминал булаву: металлическая полусфера с конусами, несколько напоминавшими шипы. Во всяком случае, так он выглядел на экране компьютера. Роберт знал, что вершины конусов являются узлами так называемой «вероятностной решётки Княжина». От их положения зависела синхронизация фазового зеркала, отражающего поток Силы.

Сама процедура настройки оказалась довольно муторной. Сначала Геннадий Михайлович отдал колоду перфокарт какому-то пареньку – со словами «отнеси на вводилку, пусть прокачают на третий и ко мне». Парень ушёл, потом вернулся со словами, что «вводилка сбоит, а которая в зале, там очередь, как всегда». Полковник побагровел и пошёл выяснять ситуацию, взяв с собой Германа. Вернулся он минут через десять, почему-то один, усадил Германа за компьютер и велел «тыкнуть вон в ту иконку». Ничего не заработало, и Шацкий опять пошёл куда-то что-то выяснять. От всех этих сбоев и неполадок ощущение опасности как-то притупилось, так что Арутюнян даже позволил себе полазить по внутренностям компа. На диске не оказалось ничего интересного, кроме старой «Lines». Он набрал почти тысячу очков, когда Геннадий Михайлович не появился в третий раз, и снова потребовал потеребить иконку. На этот раз всё прошло нормально. Ещё через несколько минут напряжённой, но несложной работы машина, наконец, обрадовала: «Резонанс с вероятностной плоскостью планеты 98 % – фазовая достаточность 33.5 медианной средней».

Расчётное время оказалось небольшим: где-то часа четыре туда-сюда. К этому моменту спутник должен был получить код подтверждения – и, в случае совпадения, накрыть потоком кусочек земной поверхности. Ресурс зеркала был, правда, невелик – секунд пять-шесть в лучшем случае. После этого отражённое эхо минус-вероятностного импульса ломало настройку зеркала. Но на Москву должно было хватить. На всякий случай Роберт проверил направление резонансного эха: получалось, что небольшая часть импульса распространялась параллельно генеральному вектору плоскости системы, чтобы коллапсировать где-то в Тюмени, приблизительно в районе Тобольска. Это, впрочем, уже ни на что не влияло.

Шацкий всё время суетился: звонил куда-то по двум разным телефонам, отдавал распоряжения, в общем – работал. Потом он бросил Роберту «посиди тут, я сейчас», и пропал надолго.

Вернулся Гера, спросил – «когда». Роберт ответил. Гера посмотрел на часы, что-то пробурчал под нос, и побежал искать полковника.

Вокруг сновали люди: кто-то нёс кипу распечаток, кто-то пытался достать из-под монитора папку с синими тряпочными тесёмками. На Арутюняна никто не обращал внимания, и через некоторое время он почувствовал себя почти сносно. Единственное, что ему по-настоящему не нравилось – так это тусклые неоновые трубки под потолком, светившие как гнилушки на болоте.

Неожиданно ему приспичило отлить. Спрашивать, где тут сортир, Роберт поостерёгся: на таких вещах посторонние ловятся моментально. Мочевой пузырь, однако, настаивал на своём. После непродолжительной борьбы с естеством Арутюнян отправился на экскурсию по объекту. Длинный зелёный коридор с рядом закрытых дверей не внушал оптимизма. Зная по учрежденческому опыту, что нужная ему дверь располагается, скорее всего, в самом конце, он отправился сначала направо. Заметил пост дежурного, решил, что туда лучше не соваться, и пошёл обратно.

Другой конец коридора оказался глухим и тёмным – видимо, были какие-то проблемы с проводкой. Здесь как-то особенно чувствовалась тяжесть подземелья.

Он дошёл до полуразрушенной кирпичной лесенки, из-под которой ощутимо воняло ссаками. Осторожно спустился, едва касаясь стены – Роберт терпеть не мог сырость. Нащупал выключатель, пощёлкал им – тот не работал. Потом под руку подвернулся какой-то провод. Держась за него, он сделал ещё несколько шагов, и чуть не упал: очередной ступеньки не было.

Роберт тяжело вздохнул. Встал на последней ступеньке, расстегнул ширинку и помочился в темноту. Глубоко внизу что-то забулькало. «Как русский мужик в подъезде» – подумал Арутюнян и тут же почувствовал привычный укол совести: это была плохая мысль, неуважительная по отношению к русскому народу. Народу, к которому Роберт принадлежал приблизительно на одну четвёртую. Впрочем, с принадлежностью к другим нациям у него тоже были проблемы: даже отец-бакинец, которому Арутюнян был обязан фамилией и профилем, был наполовину азербайджанцем, о чём очень не любил вспоминать.

Он вернулся в комнату, и очень кстати наткнулся на полковника.

– Где тебя носит? – Шацкий был настолько зол, что даже перешёл на «ты». – Я тут чёрти что творю, в другое время меня бы под трибунал за такое, а вас тут нет обоих. Заговорщики хреновы.

– А где Герман? – поинтересовался Арутюнян.

– Отправил я его, – полковник вздохнул, – что-то ему в Москве срочно нужно… Давай сюда. Следи за траекториями, иначе проедем мимо кассы.

Арутюнян молча сел за компьютер и запустил расчёт траекторий.

Российская Федерация, Москва.

От седого мужика ей удалось оторваться влёгкую – Яна попросту послала его за сигаретами, а пока тот ходил к киоску, перелезла на переднее сиденье и рванула. Такого финта он, похоже, от неё не ждал. Она проехала где-то с километр, потом бросила машину в пустом дворе около детских качелей, и нырнула в метро: так спокойнее.

На старой точке ей поправиться не удалось: похоже, всех разогнали. Зато на новой – там она была всего два раза, и никого не знала – к ней сразу подошёл дилер-азербайджанец, тихо спросил: «Поправиться? Лекарства нужны?» Через десять минут, пообщавшись ещё с двумя такими же молодыми людьми, она зашла в ближайший подъезд, и очень скоро ей было хорошо, даже совсем хорошо.

Потом она вспомнила, что у неё есть авиабилет, и она должна куда-то лететь.

К тому времени в городе уже стало темно и неуютно. До Шереметьево (она помнила, что ей нужно именно в Шереметьево) никто не соглашался меньше, чем за тысячу, а русских денег у неё осталось не так много. В конце концов, молодой хачик на «москвиче» согласился за восемьсот.

По дороге она как-то немножко погрузилась в себя. Хачик этого не замечал – он жизнерадостно трепался на всякие разные темы, в основном про жизнь, и был вполне доволен своим монологом.

– Вот сматры, у мэня брат есть сводный, да? – продолжал хачик какой-то свой монолог. – У брат отэц есть, радной атэц. Он Масква давно жывёт, с рэгистрацыей, с мылицыей проблэм решает, да? Я вот сэйчас адын сэмье памагаю, у брат работы нэт. Вот я тэбя вэзу, работаю, да-а. Мылыция очень мешает. Я панимаю, ани тоже люди, им тоже надо семья кормить. Так ты работай, да-а? А то что такое – ани стоят, а я еду. Ани мэня тармазят, гаварят дэньги давай. Я даю дэньги, ани гаварят – у тэбя рэгистрацыя нэт, паехали с намы, разбираться, да-а. Это бэспрэдэл, я так думаю. У нас всэ так думают. Люди работать в Масква приехали, да? Так ты стой на мэсте и нэ мэшай людям работа, дэла дэлать.

Яна пропускала через себя этот поток живой речи, тихо покачиваясь на переднем сиденье. Она не спала – просто не хотелось открывать глаза. Внутри себя было уютнее, чем снаружи. В конце концов она всё-таки подняла веки, и не пожалела об этом. Грязный салон «москвича» казался невероятно уютным и симпатичным, жиденькие сумерки за лобовым стеклом – хрустальным миром, исполненным волнующих тайн, а рябое лицо водилы – прекрасным. Ей захотелось его поцеловать, но потом, передумав, она поцеловала собственную руку.

Хачик тем временем продолжал:

– Чэтыре дочка есть, куда мне ещё дочка, теперь сын надо! Если не будет сын – какой я мужчина? Я ей сказал – нужен сын. Она мнэ говорит – всё в руке Аллах. А я тэбэ скажу – нэ мусульманин я, нэ верю, какой мне Аллах, мне сын нужен, а нэ Аллах! Я так и сказал – какой Аллах, нэ гавари мне больше этого ничэго. Тогда она говорит – надо сдэлать такой вещь…

У Яны в сумочке затрещал мобильник.

В этот момент Яну вставило – сильненько так.

На сей раз вставлялово пришло как озарение: ей вдруг сразу стало всё ясно. Истина, простая истина заполыхала у неё в голове белым огнём.

Ей пришлось накинуть двести, чтобы хачик повернул назад.

Телефон продолжал звонить, пока аккумулятор не разрядился.

Российская Федерация, Москва.

На вокзале было вокзально: в первую же секунду по ногам Германа проехала тележка с пузатыми баулами. Потом больно ткнули в спину чем-то твёрдым. Потом к нему пристал цыганёнок и долго клянчил. Наконец, добравшись до телефонов, Герман выстоял очередь за карточкой, выстоял очередь до синего ящика с трубкой, и начал звонить Яне.

Сначала мобильник Яны не прозванивался. Когда, наконец, соединило – откуда-то издалека поплыли длинные гудки – его стала дёргать за плечо какая-то наглая тётка из очереди, которой вот прям сейчас приспичило позвонить. Сделала она это зря: обычно кроткий Герман, легко уступающий напору, на этот раз был не в том состоянии, чтобы уступать. Он зарычал на неё, как собака, а когда она снова полезла – молча и сильно пихнул рукой в пухлую ватную грудь. Тётка изошла говном, но больше его не трогала. Очередь начала шуметь, но у Германа было такое лицо, что связываться никому не захотелось.

Яна, однако, не отвечала. Потом и гудки кончились. Герман отвалил от трубки (очередь благодарно застонала) и поплёлся в жерло метро.

Времени уже почти совсем не оставалось. Хорошо ещё, Шацкий дал машину: солдатик в голубой рубашке лихо добросил его до электрички. Теперь оставалось только ехать к Яне домой: скорее всего, она спит. Или под этим делом: Герман впервые в жизни подумал о том, что это было бы даже удобно. Под этим делом она становилась очень податливой на ласку, а объясняться сейчас ему совсем не хотелось.

В принципе, Герман понимал, что надо было поговорить на эту тему раньше. Он не сделал этого только потому, что знал: Яна на это не пойдёт. Яна вообще не любила детей, и уж тем более не собиралась обзаводиться своими. Ни сейчас, ни в ближайшем будущем. И уж конечно, она не хотела бы ребёнка от него… Но сейчас Германа это не волновало. Он не мог упустить такой шанс, а другой женщины у него не было.

Трясясь в вагоне, он в который раз пытался определить для себя, любит ли он Яну. Получалось вроде бы, что любит. С другой стороны, его многое в ней смущало. Необязательность, безалаберность, наркотики. Хаотическая натура, польская кровь… – дойдя в своих рассуждениях до этого пункта, Энгельгардт невольно поёжился.

Сам он, разумеется, считал, что национальная принадлежность определяется прежде всего культурой. Когда его называли «немцем» (обычно – с ноткой уважения в голосе), он всегда поправлял – «русский немец». Над кроватью у него висел портрет Екатерины Второй, которую он почитал образцом просвещённого правителя. Тем не менее, подлые вопросы происхождения давали о себе знать. Когда мама, наконец, рассказала ему, что одна из его бабушек была молдаванкой и чуть ли не цыганкой, он ощутил нечто вроде физического отвращения к своей испорченной крови. Ощущение было отвратительное, и он постарался его забыть, но не получилось. Кстати вспомнилось и про больное сердце: врождённый дефект, который имеет шансы передаться по наследству… Впрочем, пассионарный импульс исправит всё. Сын будет здоровым… он машинально отметил, что думает о предполагаемом ребёнке именно как о сыне. Сын полунемца, полячки и мёртвой звезды. Что ж, не так уж плохо. В любом случае, он уже будет принадлежать новому народу. Народу, который потрясёт мир. Энгельгардт ещё раз прикинул мощность импульса и мечтательно улыбнулся.

Пересев на красную ветку на «Охотном ряду» (опять пришлось толкаться), он задумался о технической стороне дела. Герман понимал, что уговорить Яну на скорый незапланированный секс будет чертовски сложно. На насилие он не способен: сама мысль об этом вызывала омерзение, не говоря уже о физиологических проблемах. Предложить ей выпить? Она любит хорошее вино, но умеренно, и оно её, кажется, не стимулирует. Неужели всё-таки это самое? Но предложить ей своими руками… Нет, нет, немыслимо. Так ничего и не придумав, он решил положиться на случай. Яна должна лечь с ним. Желательно – сразу. Если понадобится это самое, так и быть – он предложит ей это самое.

На выходе из метро бабка продавала нелепые жёлтые цветы в прозрачных кульках. Герман зачем-то приценился, а потом стало вроде как неудобно не покупать. Купил. Кулёчек с цветами было некуда деть, и, отойдя подальше, Энгельгардт бросил их около переполненной урны.

Потом кстати подвернулась маршрутка. Энгельгардт, не думая, автоматически сел в неё, и только потом сообразил, что лучше бы взять машину. Вылез. Долго ловил бомбилу, наконец поймал. Когда он добрался, наконец, до яниного дома, до импульса оставалось минут десять. Он уже понимал, что безнадёжно опаздывает. Ворвался в подъезд. Нажал кнопку лифта. Потом ещё раз, ещё раз – пока не понял, что лифт не работает.

Герман пробежал четыре пролёта вверх, когда в левой стороне груди взорвалась обжигающая красная боль, и он упал лицом вниз на грязные плитки пола.

Российская Федерация, Москва.

Ему совершенно не хотелось умирать. Несмотря на почтенный возраст, он всё ещё любил жизнь: тёмное пиво, старые книги, и – платонически – молодых женщин.

Одна из них стояла перед ним, сжимая обеими руками рукоять маленького пистолета. Иннокентию Игоревичу некстати вспомнилось, что такие пистолетики раньше назывались «дамскими».

Черный глазок дула смотрел ему в лоб.

В каморке остро пахло сбежавшим кофе.

На мониторе проскочило системное сообщение:

JCL EMULATOR> COMPILE

– Убери руки с клавиатуры. Убери руки… пожалуйста, – неожиданно попросила Яна.

Зайцев понял, что она и в самом деле выстрелит. Прямо сейчас. Когда он уберёт руки с клавиатуры.

Или когда не уберёт.

Компьютер сообщил:

complete

*** No Errors ***

«Глупость. Какая же все-таки глупость…» – успел подумать он, когда лицо девушки как-то по особенному перекосилось: Яна изо всех сил жала на спусковой крючок. Наконец, она с ним справилась, железка дёрнулась, грохнула – и тут же что-то загремело и посыпалось у него за спиной. Накатила волна кислой пороховой вони.

Яна рассеянно повертела пистолетик в руках. Понюхала дуло.

– Ты думаешь, он в порядке?

– Наверное, да, – осторожно сказал Зайцев. – Вы маленький монитор разбили.

– Ничего у меня не получается, – Яна всё вертела в руках пистолет. – Ты уже набрал код?

Зайцев поморщился: он терпеть не мог, когда что-нибудь называют неправильно.

– Нет, – сказал он, демонстративно отворачиваясь от компьютера. – Код заложен в программу. Просто подтверждение, что компиляция выполнена успешно.

Компьютер тем временем выдал:

JCL EMULATOR> LINK

– Значит, это всё-таки был ты… Во главе всей затеи.

– Мы вроде бы на «вы», – машинально поправился Иннокентий Игоревич. – И я бы не стал, э-э… преувеличивать свою роль. Я просто ввожу код. Иначе спутник… э-э… не сработает.

– Как же это я тебя проглядела, – Яна явно не слышала, – ну конечно, интернет, то-сё… На кого работаешь? Кто дал код?

– Код предоставили американцы, – спокойно сказал Зайцев. – Я точно не знаю, кто. Один мой бывший аспирант там работает, вот он и предложил… э-э… И, – он слегка напыжился, – я не вижу в этом ничего предосудительного. В наше время все так или иначе работают, э-э… на того, кто платит. У меня больная жена. И я не хочу, чтобы она умерла, потому что у меня нет ста долларов на лекарство.

– Жена, значит… А возрождение русского народа, – Яну несло, – возрождение России… И – пассионарную энергию на Москву. На Москву. На Москву. Япона мама, как же я ничего не понимала… Азеры. Сколько в Москве азеров? Миллион с хвостиком. Татар сколько? Я у Геры читала – миллион. Миллион! Миллион, сука!

– Яна Валерьевна, вы успокойтесь… причём тут какие-то татары?

– Армяшек, армяшек полмиллиона! – в голос завизжала Яна. – Грузины, чечены, вьетнамцы всякие! Таджиков двести тысяч, китайцы ещё какие-то… Даги, ингуши. А теперь задачка на вычитание! Сколько в Москве осталось русских? Русских сколько? Из двенадцати миллионов? Считай, быстро?

– Это всё какая-то ерунда… Зачем это всё? Всё равно русских… э-э… вообще белых… всё-таки большинство, – пожал плечами Зайцев. – Иначе было бы… э-э… на улицах заметно.

На экране выскочило:

сomplete

*** No Errors ***

– А так, ну да, есть такая проблема… н-да, представители Кавказа и Закавказья, так сказать… в основном нелегальные мигранты, об этом теперь много пишут… – Зайцев смотрел на неё участливо и встревоженно. – Яна Валерьевна, у вас зрачки чрезмерно расширены, это нехороший признак. Вы, э-э… в порядке?

– Я-то в порядке, – девушка смотрела куда-то сквозь него, – а теперь скажи вот что. Русские сколько детей имеют в семье? И сколько чёрные? Сравнил? Русские же не плодятся. Не пло-дят-ся. А эти плодятся. Понимаешь?

– Это какие-то демографические проблемы… Какое отношение это имеет к нашим де… – старик осёкся. Яна зло осклабилась.

– Дошло? Так кому же достанется импульс? Тем, кто сейчас, вот конкретно сейчас, зачинает детей. За-чи-на-ет, – перед глазами у неё слегка поплыло, и она пошевелила пальцами в воздухе, пытаясь найти опору. Не нашла. Выпрямилась. Пистолет в руке мешался.

– Зачинает. А мы не того… в гондонах трахаемся… Понятно?

– Ну… вы как-то очень грубо рассуждаете, – замямлил Зайцев, – вам определённо нехорошо…

– Тогда какой же народ мы тут, блядь, собрались возрождать? Чьи детки получат импульс? Похеру, что-ли? Мы разводим чёрный клоповник, и это будет пиздец. Полный пиздец России-матушке. Вот что это такое, – Яна икнула.