Текст книги "Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)"

Автор книги: Михаил Витковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Хорош пизде́ть, пан Хуберт! Вот так мне эта коза сразу и по-хамски заткнула рот вульгаризмом. Такой пиздеж здесь не пройдет! А сама потягивается, кости расправляет и мужу: «Организуй мне лампу, Збышек! А то я вся такая поломанная. И дай поцелую, зая!» Амаль ставит на стол и включает цептеровскую лампу, которая светом лечит. Не знаю, что это, лазер что ли какой или еще что, но говорят, эти лучи действуют на прыщи и на насморк. А она, Божена эта, как начнет перед лампой щупать шею, назад прогибаться томно, как начнет эту свою старую-сраную майку сначала щупать, а потом стягивать да за все места себя трогать, башкой с волосами взад-вперед как пьяная, будто ее этот лампы свет просто превратил в настоящую нимфу, вокруг шеста вертящуюся у автострады.

Вошла новая особа, приличная и молодая. Усталым шагом. Разодетая. Изнеженная. Вот оно, настоящее извращение – в таком прикиде и здесь, в этой заднице, в этом доме! С пультом от телевизора в одной руке и с ключиками в другой. В золотом пояске от Dolce&Gabbana. Вот она, доченька! А следом за ней – парень. Оболтус конопатый, белобрысый, с игрушкой, издающей электронные звуки. Розовая такая, пластмассовая, на брелочке и что-то по-английски лопочет, а в конце – надрывается со смеху. Пустил он эту болтовню над ухом матери и давай издеваться над ее начальным английским, потому что их в школе гораздо больше научили, чем маму на курсах по вечерам: «Мам! На английский поедешь? А как будет по-английски “это собака”?» – «Ха-ха-ха! Скажи “three” да не оплюйся!»

Отстаньте!

Мам, а мам, можно я схожу на матч? (Сын.) В такое время?! Мам, подвинься, а то у меня тут такой прыщ, я быстро посвечу на него, мне на встречу ехать. (Дочка.) Куда это ты, Ванда, ночью на встречу собралась? Ну дай посветить, а то разрастется… Доча, а прибралась бы ты у себя в комнате! Зачем украинка ведь была?! Доча, чтобы только новый «мерседес» не смела брать, не справишься, поезжай на «рено». И пейджер возьми с собой. Ладно, Гневко, иди на свой матч, уроки сделал? Только тогда скажи Алеше, чтобы он собаку не спускал. В котором часу вернешься? Надо еще Марыхне еду отнести! О боже, как же хорошо на меня этот свет действует! Оля-ля! Доча, потом себе посветишь, говорила я, надо было несколько таких ламп купить! Закажи нам еще штуки три, уф… Нет ничего лучше, как поосвещаться, а то, если не поосвещаюсь после дойки, чувствую себя как разбитая… А иди, иди уж, Гневко, с этим! Что это опять за дурацкие игрушки? Дядюшка Али из Кувейта прислал? Не махай мне этим перед носом, когда я освещаюсь после дойки! О нет! Вы бы, мамаша, шли поскорее к себе, в каморку!

Потому что откуда ни возьмись – будто только этого не хватало – в дверях кухни появляется та самая старая Марыхна, мать самого Шейха Амаля, и вонзает в меня свой распаленный взор, бормоча: «Мой прынц, где мой прынц, иди-иди, мой панычку, панычку, иди, моя машинка боле не работает, моя печурка уже остыла, а ты все ж иди ко мне, в мою каморку, иди… Еще можно починить ее, еще язычком-то раскочегаришь…» Вы, мама, ступайте к себе в каморку, туда вам сейчас поесть принесут! Только она и не думает туда идти, она там, где я, ее прынц. Обрывки каких-то давних биографий вылетают из нее, как пульпа из сломанной соковыжималки, потому что из старого человека жизнь, будто испорченная соковыжималка, выжимает соки, а он плюется вокруг шматками своей слишком долгой, сверх меры затянувшейся жизни. Вот и разводит она на всю кухню: ну да, такая-то умерла, вы слыхали, пани Кузьмякова, что такая-то умерла, вы слыхали, что такая-то умерла, ну-да, правда-правда, что хорошие люди долго не живут, правда, хорошие люди быстро умирают, так старики когда-то сказывали, и это правда, пани Кузьмякова… Мама, она умерла уж как лет тридцать тому назад! И тут Божена делает мне знак, что мамаша уже того и чтобы я шел.

А я что, я не стану мешать: отступаю задом и кланяюсь. На что-то натыкаюсь, даже не вникаю, на что, во всяком случае, это нечто – розовое и плюшевое – начинает играть Happy Birthday to You. Поднимаюсь по лестнице. Однако, какая честь для меня быть принятым самим Амалем… в домашнем, можно сказать, кругу! Какая честь, какое повышение статуса! Каким блеском начинает отсвечивать мой домишко! Иду по деревянной лестнице, довольно крутой, наверх, где следующие гостиные, да и ванная, множество выключателей, будто не одна, а десятки ламп там должны быть. Темно-зеленый кафель, темно-зеленый махровый чехол на крышке унитаза, темно-зеленая махрушка халатов, только что доставленных из прачечной. Зеркала, круглая ванна с гидромассажем. У меня на это дело глаз наметанный, все, что называется, комильфо! Какая-то охренительная косметика от Цептера в застекленном шкафчике, стеклянные пробирки, а в них бамбуки. Вода только на самом донышке, а они, суки, не засыхают. На потолке фрески. Бородатый мужик подает палец молодому, в облаках.

О-хо-хо! Так. Пять дней и пять ночей ехала конно Гаштолдова вдова к своему Августу по болотистым дорогам Великого княжества Литовского. Но все же доехала. А он, мой Август, приходит, раздевается до боксерок и наипервейшим делом пробует ногой воду в этой круглой ванне, соль какую-то подсыпает. Милости просим, милости просим… Милстис-дарь, коли охота, просим со всем нашим респектом. И оставляет на раковине-умывальнике непогашенную сигарету. Из комнаты доносятся звуки матча с большого телевизора, ибо как в кухне, так и в каждой гостиной есть большой телевизор с видеомагнитофоном и по каждому постоянно идет какая-нибудь из программ со спутниковой антенны, без малейшего внимания к счету за электричество. Тут он показывает мне, что я тоже должен в эту ванну влезть, что большая она очень. Вот и хорошо! Староват чуток, но лучше пожилой солидный, чем молодой несолидный. На безрыбье и рак рыба. А я – царь безрыбья. Об «эйджизме» никто тогда не слыхивал. Эйджизм означает «дискриминацию по признаку возраста» и проявляется он в седого волоса непочитании, старых хрычей да старых хрычовок в «Макдоналдс» на работу непринимании, трудового договора незаключении и – несмотря на отсутствие политкорректности в таких действиях – в отказе тем, кому за сорок, в сексуальной близости.

Когда он удалился в сауну, что за стеклянной дверью, установить для нас температуру, я быстро схватил с полочки дезодорант Rexona и попшикал себе под мышками, да и снизу, и дыхание заодно освежил. Ибо, как я уже упоминал, дыхание у меня что-то не того стало. Не особо приятное. В три счета я провернул десяток других неотложных манипуляций, имевших целью поправить состояние общей гигиены и внешний вид, как-то: прилизал волосы водой, критическим взглядом окинул варикозные вздутия, вздохнул, втянул живот, выпятил грудь, поправил золотые образки – чтоб Богоматерью наружу, подкрутил ус и придал лицу триумфальное выражение перед все более и более покрывавшимся испариной зеркалом. Круглым, без рамы. Боже! Где это видано, чтобы вместо одного стояло пять точь-в-точь одинаковых умывальников в ряд! В одинаковой кафельной облицовке. С серебряными мойками. Или, допустим, зубная щетка: так это сразу целое электроустройство со сменными насадками. А запусти-ка, сударь, гидромассаж в ванне! Кричит он из сауны из-за двери. Вхожу в воду, соль пахнет сосною. Боже, а как это включается? Эти рычажки вообще не шелохнутся. Это что ж, телефон в ванне? Радио? А вот какая-то резиновая нашлепка с капелькой, с фонтаном, но это всего лишь надпись, не на нее же нажимать? Нажму-ка я, а-а-а! Ка-а-ак брызнет на половину пола, как забулькает, как в зад меня вода уколет, вся ванная комната забрызгана, а я точно в кипящем котле сижу, булькаю! Да ко всему это бульканье еще и воняет, потому что воздух какой-то застоявшийся из недр ванны, где он месяцами пребывал, выходит.

Ставлю бокал с медом на мокрый кафель, его сигарету, а заодно и свою кладу в золотую раковину-пепельницу. Также и жемчуга, и мою сломанную Богоматерь, а вернее, более продолговатую Ее часть кладу на кафель. Хорошо, что голова в кармане осталась. Негоже Пресвятой глядеть на все эти извращения. Ибо опасался я, как бы не оказалось, что шейх наш Амаль никакой не шейх Амаль, а шейх Аналь. А тем временем сей извращенец достает какое-то оборудование, назначение коего мне неведомо. Но выглядит замечательно! Золотая такая, инкрустированная дорогими каменьями, продолговатая чаша, явно арабская. А к чаше той все полагающиеся приспособления, тоже золотые, инкрустированные. Большой пинцет золотой. Такова ж и трубка, или гармоника для поддавания жару, вся из перламутра. Купил на базаре в Бахрейне, в городе Манама. А которая для поддавания жару – ту в городе Маскат, что в стране Оман. В Аравии, самой богатой из стран сказок Тысячи и одной ночи. Для возжигания служит золотая, со вставками из каменьев зажигалка. Открывает шкатулку сандалового дерева, слонами из слоновой кости инкрустированную, а в ней – инкрустированные же, но поменьше, а еще золотые коробочки и хрустальные бутылочки, а пробкой в тех бутылочках может быть, например, большой рубин. И нравится ли мне это, спрашивает, ибо это подарок мне будет. Ох, уж и не знаю, как вашу милость благодарить…

Открывает он одну коробочку деревянную, наборную да инкрустированную, а внутри – кусочек дерева: эта деревяшка стоит сто долларов. Такая вот щепка. Ее взвешивают на наиточнейших аптечных весах. А чтобы заполучить ее, надо пройти через мучения. Такое дерево сначала тысячу с лишним лет растет на индийских болотах, в экваториальном климате, среди гниющих корней. А когда погибнет, то несколько тысяч лет должно в индийских же болотах гнить. И только потом специальные искатели деревяшек (точно золота!) проходят все эти болота, подвергая себя желтой лихорадке, малярии, укусам змей и смерти от руки других искателей деревяшек. Что касается меня, то я переправляю это на Запад, а потом им торгуют розничные торговцы. Вот для чего эти деревяшки росли две тысячи лет, а потом гнили в болотах очередные две тысячи – чтобы теперь сгореть здесь, в чистом поле, в ванной, хе-хе!

Будучи, однако, человеком искренним, лично он, Шейх Амаль, искренне же и признается, что возжигает в этой чаше польскую палую листву, польские стебельки, повыдерганные из стерни, как напоминание о песне одного поп-фолк-ансамбля: «Здесь пока стерня лишь низка, завтра будет Сан-Франциско». Что у него и сбылось – помните историю с кирпичным заводом? Ибо, будучи католиком польским, к пласту земли неурожайной и к осени польской привязан он. И потому держит все эти драгоценные палочки-деревяшечки без должного почтения в пакетике полиэтиленовом запаянными, как наркотики, пренебрегает ими и теперь показывает как курьез. Деревяшка как деревяшка, а поскольку такая дорогая, каждому хочется посмотреть и даже пощупать. Одни считают, что когда она горит, то пахнет духами, другие – что трупом, говорит Шейх и бестрепетно бросает пакетик в шкафчик, а из шкатулки, из своего реликвария, достает наши, польские святыни, нашу, польскую осень, чтобы она свое оружие холодное, нож свой выкидной в спину нам вонзила. (Что поделывает теперь мой Саша?) Гриб достает сушеный, шиповник, рябину, трут, омелу, листья дуба векового, древнеславянского, а к ним и желуди, картошку, колосья пшеницы, отаву со стерни, кучки чернозема. И все это, словно колдунья, в ремесле своем проклятом проворная, на мелкие кучки разбирает, в огонь бросает, заклятия какие-то древнеславянские под нос себе бормочет. Что-то типа Ладо, Ладо… Колядо… Перуне… Из этой золотой арабской чаши разносится запах осеннего картофельного поля, и дым стелется по земле, а к небу не идет.

*

Солтыса знаете? Да? Ну так я его шеф.

Возжег он свечку ароматическую. Со всеми этими саунами, ароматерапиями и гидромассажами населению нашей страны предстояло познакомиться лишь в двухтысячные годы, а у него это все уже было, привезенное из Штатов, из Англии. Я – шеф Солтыса. А я улыбнулся ему заискивающе, неискренне и еще сильнее втянулся в угол ванны, чтобы места как можно меньше занимать. Да и бассейн был в общем-то невелик. Он снова сыпанул какой-то соли. Помешал: чтобы вы лучше поняли мое происхождение и эту мою страсть к собиранию богатств, которая завладела всей моей жизнью, узнайте сначала, милостивсдарь, кем были мои родители. Отца своего я никогда в глаза не видел. Был это солдат морской службы из Семировиц, некий Бигус. На Кашубах, на исконно польской земле Кашубской родился я, в чистом поле, на лоне Матери-Природы. Мать моя, старая Марыхна, была местной юродивой… Эта, курная изба, которую вы видели, была поставлена в начале двадцатого века на самом конце деревни Млынок. В избе той уже в сенях воняло сывороткой.

И жила в, ней моя мать…

Ни читать, ни писать мутер моя не умеет, до сих пор. Теперь-то она спит как царица, может, видели? Э-эх, жаль, что Божена не выносит ее, постоянно изводит… Я же окончил слесарно-сантехническую профшколу, так теперь мутер ко мне словно к профессору какому. С уважением. (Збысек, поцитай мамуси, цо тут писуть.) Я был первым ребенком у Марыхны. Когда этот самый Бигус из Вейхерова писал маме письма, она ходила по деревне и в десяти домах ей читали. Он тоже был кашубом. Служил в подразделении ВМФ в Семировицах под Лемборком. И моя мама еще с одной такой теткой, которая потом в ФРГ уехала, в сезон работала в профсоюзных домах отдыха на Кашубах. Отдыхающие приезжали в основном из Труймяста [77]77
  Агломерация городов Гданьска, Сопота и Гдыни.


[Закрыть], девушки работали официантками в столовой или посудомойками на кухне… А мамаше всегда доставалось мыть сортиры, убирать объедки из столовой, и, хоть это на первый взгляд и противно, в общем работа как работа. Мужикам, сударь, все едино. А девушкам там было раздолье! Мало того что задаром (единственный шанс для такой Марыхны в дом отдыха поехать), так еще и моряки туда приезжали и… короче, любовь с ними крутили. Там был огромный гарнизон. И обычно под конец августа, когда кончался отпускной сезон, все эти девушки были уже в интересном положении. Улетели бакланы в теплые страны. Бакланы улетели, мамаша влюбилась. В этого самого Бигуса. Рядовой Бигус! Всем рассказывала, как увидела его в первый раз в дверях столовой, она – с тряпкой, а он – с беретом:

Знаитя цо? Знаитя цо? Такой файн мужик приходит в столовку, такой файн мужик приходит и только говорит «день добрый, я из Кобры [78]78
  «День добрый, я из Кобры» – реприза одного из кабаре, пародировавшего популярный в Народной Польше милицейский сериал «Кобра».


[Закрыть], день добрый, я из Кобры. Такой файн змей, когда говорит «день добрый, я из Кобры, день добрый, я из Кобры»… Такой файн змей, смешной, «день добрый, я из Кобры!».

Все, что девушки заработали, им пришлось отдать гинекологу за аборт, и, когда эти блудницы лежали на деревянных двухэтажных нарах, окровавленные бинты мокли в тазах. Посреди кемпинга! Все после абортов. И то ли моей мамочке жалко меня стало, то ли она слишком мало на этой своей мойке заработала, только спасла меня Матерь Божья от смерти в окровавленных тазах и тряпках. С той поры я всегда выступаю против абортов. Как и моя жена Божена, которая еще в познаньский период выкинула все, что только можно было выкинуть. В защиту жизни нерожденной мы направляем большие суммы, с налога можно списать. И не было бы меня теперь здесь, в сауне, с вами, сударь, посреди дымами окутанной земли этой исконно польской. И не было бы у меня моих дел с Пакистаном, с Индией, с Пуэрто-Рико. Тайна зачатия человека велика есть, сие великое торжество где-то в котельной дома отдыха прошло с участием раба Божия Бигуса. Все в копоти, все в саже, как из пекла! Ох и щедро расточает Господь дары Свои, слишком щедро… Мамаша, однако, женщина добрая и чистая. Даже потом получила квартиру в блочном доме в Бытове, потому что в течение многих лет была образцовой уборщицей в том кооперативе, который раздавал квартиры. Все подъезды всегда отлично, по-немецки, отмывала, хоть и жаловалась на ноги.

Короче, смастерил меня этот Бигус, закончился сезон, бакланы улетели, туманы повисли над озером, комары стали злыми, вечера все холоднее и холоднее, все больше освободившихся номеров, которые полагалось убрать и закрыть на ключ до следующего года. Начиналось Великое Проветривание: во всех домиках открывались форточки и приоткрывались окна, и держалось все в таком состоянии аж до следующего года, чтобы был сквозняк и не завелась плесень. Уехали солдаты, исчез и Бигус: как тот улан из песни, сел на коня и уехал, а девица себе косу отрезала. А Марыся очи выплакала. Вернулась назад, домой, в Млынок. Уговорили ее соседки, чтобы с прибытком своим, ставшим уже более или менее заметным, поехала автобусом в эти самые Семировицы, в гарнизон, и исполнила свою арию из «Гальки». Уже вижу, как его вызывают к начальству: «Увольнительная вам, рядовой Бигус, на сегодня вроде как и не положена, но женщина с брюхом под воротами части, вся в платки замотанная и с узелком, – вопрос жизни и смерти. Идите, но чтобы быстро назад и со щитом». Да разве кто когда быстро возвращался после такой продолжительной оперной сцены? Да на негнущихся? Да не потеряв головного убора?

Но дальше было еще хуже, чем в «Гальке». О чем разговаривали они у тех ворот, навсегда останется под покровом тайны, только на стене виднелись их тени: его – молодая, с сигаретой в руке, ее – с самого рождения старая, с самого рождения толстая и всегда в платочке. Однако поговорили… поговорили… Бигус свистнул, и как из-под земли стали вырастать друзья-приятели. Под стеною. Освещенные перегоревшей лампочкой на палке. Со стены, с фонаря, со сторожевой вышки. И тот, который рыжий, и тот, который бесстыжий. Что оказалось: этот самый негодяй Бигус сговорил своих дружков-летчиков, что если уж женщина в положении, то пусть по разочку ее попробуют, не опасаясь за последствия. А надо вам, сударь, сказать, что Семировице – это самая горячая кровь, самый что ни на есть пылкий во всей Речи Посполитой вояка. С наборов мазовецкого и поморского, а их-то земли ох бедные, зато парнями, ловкими и водку пить, и морду набить, изобильные. Как только возникает в них потребность —, скажем, Рацлавице, Вена [79]79
  Рацлавице (4 апреля 1794 г.), Вена (12 сентября 1683 г.) – славные вехи польского оружия.


[Закрыть], – так непременно всеобщее бурление начинается. С Мазовша мелкая бедная шляхта захолустная, склочная, затылки бритые, череп угловатый, словом, спесь и гонор! Заорали: ура-а-а! Наконец-то можно безнаказанно ей всадить и не бояться, что залетит! Так они к тому семени, что уже росток пустило, дополнительно подсыпали! Потому что следующее, к счастью, уже не пустит росток. Потому что на данный момент Марыхна – бесплодная Земля.

И как принялись черти меня играть, просто какое-то бесовство, сначала один черт меня выиграл, а потом другой черт меня выиграл. Я на землю легла, а он меня всю как есть выиграл – так мамаша рассказывала, а кашубское «выиграть» по-нашему будет «отыметь». А что, есть здесь элемент игры, как в казино.

А поскольку меня еще дополнительно полили молодыми соками, то, можно сказать, мамаша от троих понесла. Вот почему я такой сильный уродился: уже в детском саду голыми руками орехи давил, а в ремеслухе и подковы не были для меня проблемой. Попробуй-ка, вашесть, какой до сего дня сберег я бицепс. (Пришлось сделать вид и угодливо констатировать то, чего в действительности не было.) И уж думал тот Бигус, что из той каши, что заварил, он выкарабкался, и даже пиво «Пяст» по сему случаю выпил, потому что Марыхна, до трех считать не умеющая, зареванная и вся в соплях, уж час как стояла в поле, на остановке. Осень, сударь, уж была, слева – поле и картошка, божественный запах! Какой-то тип в лохмотьях пек картошку. Справа – вороны над пластом отваленной земли. А на низком небе – черная стрелка, указывающая на модное теперь зимой направление: юго-запад – клин улетающих птиц.

Села она в конце концов в громыхающий автобус, только ее в этих Семировицах и видели. Лишь тогда ребята вздохнули облегченно. Приезжает она ночью в свой Млынок. Даже не зашла к себе в хату, пошла шататься по полям, точно пугало какое. Но потом все-таки пошла домой и испекла в печи хлеб. Взяла его и снова – по полям, по лесам… Отщипывала она от этого хлеба, горячего еще, и ела, отщипывала и ела, и плакала, ибо собралась лишить себя жизни и вошла уже в озеро Гилинг, в воду, но захотела напоследок перед смертью хлебушка вволю поесть! Утопиться со мною в воде! Под утро! Осенью! С хлебом! О-о, безумие, безумие! Было б дело ночью – так бы и утопла, а поскольку утро уже занималось и на берегу какой-то рыбак плотву ловил, мать мою спасли.

Здесь я введу в повествование образ старика-отца. Отец – старый Бигус, добродетели всякой кладезь и источник, коронный, доложу я вам, оружейник, – дознается о неприличном сына своего поступке, но, еще не зная, что героиня оперы Марыхна и кто она такая, садится в автобус и едет через непролазную грязь неурожайных земель аж до Бытова, где этого автобуса конечная остановка, дальше уже ничего не едет, ибо эта дыра, деревня Млынок, откровенно говоря, из одного только дома Марыхны, что возле леса, и еще двух домов состоит. Идет он, значит, десять километров, грязь месит, замечает тусклый огонек вдалеке. Видать, Божья Матерь длань Свою указующую простерла: не заблудился, и утром крестьяне госхозные не нашли его волками да лисами разодранного. И все потому, что зашел он в первый с краю дом, где свет заметил. А была то зажженная на окне громница – восковая свеча, что от грома-молнии спасает, – ибо первые раскаты вдалеке предвещали скорую грозу. Мать представляет это в своих рассказах так, что он встал в двери Козловой избы и спрашивает:

– А скажите мне, хозяюшка, где тут живет девушка, которую зовут Мария Краух? А Козлова с мужем дома сидит, радио слушает. Перестала перо щипать и говорит: а вон там, через пару домов, на краю деревни. А дед мой (а ведь это был мой родной дед!) говорит: ну и какова же она, девушка эта? Работящая? Общительная? Ладная? И теперь мутер считает, что, когда он их спросил, они ответили: очень отличная девушка, очень отличная девушка, чистая девушка, очень приличная, очень работящая, в костел ходит, в Бога верит, нет того, чтобы она такая была, чтобы кувыркаться с мужиками любила, а приличная, файн девушка, чистая, ладная девушка…

Похоже, как только закрылась за дедом дверь хаты, баба с мужиком в смех, что так деда накололи. Однако ж как масло поверх воды, так и правда вскоре всплыла. Деду до крайней хаты недалеко было. Самая бедная то была хата, та самая, что теперь здесь воссоздана. Только колодец с журавлем лучше. И Марыхна жила в ней тем, что ягодок да грибков насобирает, того-сего, что попадется, без электричества, без света, с одной только сальной свечкой. Дверь открывается, стоит в ней мой дед, а мамаша как раз наклонилась над ведром и чистит картошку… Хоть и спасенная рыбаком, но в плохом состоянии. Боже, какая сцена для истории немого кино! Если все это где-то там на небе как-то фиксируется, то, думаю, там ангелы перед телевизором плакали, впрочем, и потешного тоже было много!

Дед стал в двери, набрал в грудь застоявшегося в хате воздуха, потому что целую арию заранее приготовил, выдержанную на верхнем до, уж было рот открыл похвалу материнству воспеть и сына своего бесчестность осудить, но…

…но только он ее увидел, как она ножичком перочинным картошку чистит, даже кофе пить не стал, ничего не захотел, а как был, так на своих двоих пролетел те десять километров до автобусной остановки! То и дело оглядываясь, не гонится ли кто за ним. В непогоду, которая как раз разыгралась, в грохоте грома и блеске молний. Из-за этого я внебрачным и родился, ни отца, ни деда, сколько живу, не видел. Вот почему я хочу, чтобы у меня было много детей, и дать им всем настоящую семью. Гневко в прошлом году уже на курсы подготовки к лицею в Ледницу ходил.

Ну а солдат этот, вроде как отец мой, четыре или пять лет присылал Марыхне алименты, а она даже слова этого выговорить не умела. А присылал он потому, что отец этого солдата, Бигуса, то есть мой дед, решил, что сын должен присылать этой бестолочи пару грошей в месяц. А потом, рассказывала Марыхна, этот Бигус работал на стройке, и его там придавил экскаватор, короче, погиб он. Однако все вокруг подозревают, что он, зная, какая она глупая, ни читать, ни за свое постоять не умеет, сфабриковал бумагу, что, дескать, он умер, а она, глупая, поверила и даже проверять не стала: а может, жив еще мужик и не платит! Ходит себе по пивнушкам и хвалится, как он мать мою обштопал.

Впрочем, у меня уже тогда были собственные доходы; Я готовился к поступлению в профтехучилище, на сантехника, а мамаша все больше и больше чудила. Тяжелая жизнь была у нее. Из немцев она. Немцы во время войны называли ее Мариенхен, отсюда и Марыхна. Родители ее – немцы, сначала после войны остались, потом все уехали, только ее ни одна из сестер не взяла, а брат приезжал в наши края навестить и вые… ее и вернулся обратно в свою ФРГ. Брат сестру! А она потом всем хвалилась. В смысле жаловалась, что ничего ей из Германии не привез. А только приехал, вые… ее и вернулся: только меня выиграл, только меня, гад, выиграл, только меня, гад, выиграл! Выиграл меня! Только меня, ебок эдакий, выиграл!

Мутер была такая глупая, что, когда русские в Бытов входили, русский танк въезжал, солдаты с винтовками, она, маленькая девчушка, пасет коров у дороги и ручонкой показывает: «Хай-Хитля! Хай-Хитля!» – так ей хотелось понравиться. Любая власть для нее «Хай-Хитля!» (может, так оно и есть на самом деле). И тогда русские погнались за мамой. А мама все бежала со своими коровами, а русские все гнались за нею до тех пор, пока она, бедняжка, не упала, ну тогда они ее и отымели. Страшное дело! Марыхна – это легенда, в том, что касается любви… физической… пол-Кашуб ее… ну, короче. Любились с ней. Так что она знает все габариты, все калибры, все! Пятеро детей, и все от разных мужиков. Она говорит: «Уж такая я уродилась, стоит мужику меня коленом только тронуть, сразу залетаю, сразу залетаю, сразу залетаю! Сразу брюхо».

Правда, все как-то смерть манила ее. Все по похоронам ходила, так говорила: много народу на похоронах было… ну да, та умерла, вы слышали, пани Кузьмякова, что та умерла, вы слышали, что та умерла, ну-да, это правда, хорошие люди долго не живут, это правда, хорошие люди быстро умирают, так старики когда-то сказывали, и это правда, пани Кузьмякова. Хорошие похороны были у пана Вальдека, хорошие, и гроб был отличный, файн гроб, сколько народу было, и ксендзы молились, в самом деле файн гроб! Без кружев (потому что гроб с кружевами считался безвкусицей). Мне одна богатая дама говорила… Эта «богатая дама» – есть тут такая (здесь Амаль назвал имя одной публичной персоны), она с нами дела обделывала, но и мутер, если уж очень хочет настоять на своем, выезжает на этой «богатой даме». Ей, дескать, богатая дама так говорила и все тут. Это для нее высший авторитет. Богатая дама.

Однако я понемногу из родительской хаты отлучаться стал. Сначала поехал в Бытов, а потом – в школу в Костежине. Потому что она до того уже дошла, что одежку себе по помойкам стала собирать, могла и бюстгальтер, и трусы найти и при посторонних задирала юбку и хвалилась, какие хорошие вещи нашла.

Хватило на меня и нищеты, и деревни, и ботинок, а ботинкам – дерьма, в которое они то и дело наступали. Захотелось мне ходить по твердой почве. Захотелось яркого, искусственного света. Теперь у нас есть цептеровские лампы. А как у меня пошли дела сначала с бензоколонкой, потом с тряпками и ломом, вот тогда и начались покупки. Попервоначалу не в Польше. У нас только потом. Всего повыписывал по рассылочным каталогам. Дрожащими руками перелистывали мы с Боженой эти страницы мелованной бумаги. Боженка! Чего еще хочешь? Ну не знаю… А ты купи, купи. Живи, пока живется. Да я уж и не знаю, что купить. Пепельницу хрустальную в виде подковы! Э-э-э… Часы «Ролекс» купи! Ну ладно… Да они шестьдесят тысяч долларов… Ну и что? Значит, хорошее вложение. Значит, еще шестьдесят вложишь или сто шестьдесят, а тут глянь, бриллиантиками циферблат выложен, возьми себе. Ну еще ложечку икры за дядю, за мамочку… Нет у меня мамочки!

Привез из Швейцарии такую специальную систему очистки воды в ванне, что можешь, сударь, воду прямо из-под крана пить! (Здесь он упрашивает меня сделать хоть глоточек.) Пять ванных комнат, в каждой по двадцать разных источников света. Свет теплый, свет холодный, галогеновый, скрытый, из-за стены… И все мне мало. Все мало. Вы как полагаете, какого цвета эти стены? Белые? А хрен тебе на лопате белые – тонированные под мел. Присмотритесь-ка. Ну да, вроде на самом деле как бы слегка тонированные. Тяжело дались мне деньги, так что я их уважаю! Когда я диваны ставил, то велел к стенам специальные планочки прибить на высоте спинки, чтобы следов не оставалось на стене. Потому что своими когтями все заработал. Вот и уважаю!

Сижу себе, например, и сру, журнал «Впрост» читаю, и встает у меня… Нет, не в смысле извращения какого, боже упаси, ничего такого нет! Встает у меня перед глазами та самая нора из Млынка. Крючок на двери к удобствам, мухи над очком в земле. И уже хочется опять ехать и привозить, привозить. Специальные мыльницы с автоматической подачей мыла Meridy, все бы так и мыл, все бы так и чистил! Потому что у меня какое-то особое отношение к чистоте, к этим разным мылам, фильтрам, пастам, электрощеткам. Потому что я в грязи рос. Божена спрашивает: что ты так все стараешься и стараешься, ну хоть эти планочки, что с того, что стена чуток испачкается? Из деревни что ль, из матушки? А я отвечаю с гордостью: из ей из родимой.

*

Тут дверь в ванную открылась, и встал в ней низкого росту человек средних лет. Пепельно-коричневая кожа и мешки под глазами, как это обычно бывает у азиатов из Индии. Что-то шейху моему на ломаном английском говорит, можно ли взять машину, а если можно, то какую. А тот ему отвечает: Али (стало быть, этого зовут Али), ты лучше возьми «рено», а то с «понтиаком» не справишься, он трудный в управлении. И объясняет мне, что недавно построил себе новую хлопкоткацкую фабрику в Пакистане, а это его люди: этот Али, а еще на объекте есть Шон и еще Алибаба, да только всех не упомнишь. Вообще к варварам, исповедующим иную, чем наша, веру, я, будучи образцовым поляком и верным сыном, всегда испытывал законное презрение. Потому как почитать змею или обезьяну – это для меня чересчур. Сам видел, как люди из Индии привозили в золото оправленные обезьяньи черепа. Вообще, я считаю, что в Польше для самих поляков-то слишком мало работы и квартир, а что уж говорить, чтобы нам делиться с варварами, с гяурами неверными. Которые за всю историю столько раз наши хаты и усадьбы по ночам палили, жен, девиц насиловали, в ясырь уводили.