Текст книги "Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)"

Автор книги: Михаил Витковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Но он уже выходит, а за ним, извинившись, Шейх. Отрясая себя от пены, от солей тех, вытирая волосатую грудь свою мохнатым зеленым полотенцем. А я, сильно уже подогретый выпитым, стыдливо прикрывая срам, вхожу в сауну. Которая как отдельная комната за покрытой испарениями стеклянной дверью, вся обшита деревом, и деревянные лавочки для сидения. На лавочке какой-то растрепанный цветной журнал. Ух, как жарко! Хоть погреюсь задарма! Как бы мне тут зацепиться боле-мене на постоянно у этого Шейха? Да в этой роскоши пожить! Я бы тогда, кажись, саму Барбару переплюнул…

*

С другой стороны, Саша, с этой Барбарой Р. хохма вышла. Помнишь, как однажды я поехал на автобусе в Венгров в приходской костел, где то самое зеркало Твардовского висит, с помощью которого он духов вызывал? А потом в Неборов, проверить, какими такими богатствами владели Радзивиллы. Не порочу ли я их имени, не вступаю ли я в мезальянс? Боже, какая роскошь! И какой парк «Аркадия» шельма имела! А я как дед, с бутербродами в дорогу, с питьем в термосе! Печи такие в изразцах, и на каждом – своя картинка. Люстры хрустальными гроздьями свисают. Потом я даже в Вавель, в королевский замок, ходил, спрашивал, в каком из залов она умерла, но никто там не знал, никому это не было интересно, потому что в Кракове ее до сих пор ненавидят, потому как блудницей считают. «Французской болезнью телка заразная еще и Августа заразила, тьфу!» (А это ложь!) И никогда – сказал мне экскурсовод – никогда не сделают в ее честь никакого зала, никакого уголка. В Кракове ее ненавидели больше, чем принцессу Диану при английском дворе. Но я все же кое-что узнал о ней. Вот так! Ей нравилось все то же самое, что и мне. Любимые цвета – красный, пурпурный, золотой. Мне тоже, один к одному, как угадала, шельма! Когда я раскладывал карты в кладовке, то висела там красная портьера, и я застелил новую, алую скатерть – карты любят это, да и на красном слиточки золота и все эти доллары, «Мальборо» – как на витрине; как в казино. И какая-то создавалась атмосфера богатства или даже сам не знаю чего. Тех жемчугов, что были на ней, в оставшихся от Радзивиллов ценностях больше нет… Сколько войн прошло. Но это не из-за войн, а потому что король Август после ее смерти продал эти жемчуга английскому двору, так что теперь их наверняка Диана носит. Вау! Да, есть у них что-то общее, вот только одна умерла через несколько месяцев от рака, а Диана наверняка доживет до преклонных лет вместе со своим Чарльзом. Нося эти жемчуга. А может, и нет, ведь жемчуга приносят несчастье, жемчуг – это слезы.

Не думаю, что английский двор с того времени хоть раз оказался в такой нужде, чтобы понести свои жемчуга в ломбард, чтобы было на что жить. Как наяву вижу: идет эта изысканная дама с двадцатифунтовки, королева Елизавета то есть, идет она с жемчугами, доставшимися от Б.Р. ее невестке, в ломбард «Бастион» (или как там в Англии называют), разворачивает старую «Газету роботничу» (или какие там у них газеты), получает за жемчуга двадцатку со своим портретом (ее бы враз узнали!) и идет пропивать эти деньги под Тауэрский мост. Ни фига не пойдет! Потому что ночью явился бы к ней бледный истощенный дух Б.Р., Гаштолдовой вдовы, воеводши Троцкой, прямо из могилы, в рубище облаченный.

Один раз уже являлся. Ей-богу! Пан Твардовский сидел в конце коридора с одетым в черное Августом и бормотал заклинания; тогда и показал ему, как она проходила. О-о-о! Показал! Так что Август аж с места сорвался и хотел этот призрак прогнать, ибо по лицу узнал, что это она. Но Твардовский схватил его за обшлага рукава: стой! Не то душу свою погубишь и ее заодно, если подойдешь! Все взорвется и в преисподнюю провалится! Август же сознание от этого потерял и сильно на многие недели расхворался.

Эти жемчуга на голове – я проверил – называются диадема, корона или по-старопольски канак. Вот в них-то она и прошла после смерти анфиладой. В рубище своем. Вот шельма… А что это такое, это самое рубище, это уж относится к тайному знанию, поскольку никто не может толком объяснить. Оршулька Кохановская, согласно скорбной элегии, лежала в гробу в таком же рубище, а тут смотрю: портрет моей Б.Р. кисти некоего Зиммлера [80]80
  Юзеф Зиммлер (1823–1868) – польский художник, автор полотна «Смерть Барбары Радзивилл» (1860), хранящегося в Национальном музее в Варшаве.


[Закрыть]и подпись, что облачена она в рубище, а на самом деле – это всего лишь сорочка, то есть что-то вроде савана, в который обряжают перед положением во гроб. Такая жалкенькая рубашоночка для трупа женского полу. И звучит как-то странно, вроде как «рупь ищи», что ли? Теперь такого нет, а почему? Не знаю, из моды что ли рубища вышли. Теперь только стрижки-укладки, только ногти накладные, инкрустированные блестками, чтобы было видно, что женщина не обязана работать физически. Потому что при таких ногтях картошку не почистишь, на полевые работы тоже не пойдешь, зато в носу ковырять этим ногтем и грызть его на автобусной остановке самое милое дело. И в общественном месте копаться у себя во всех прорехах, в зубах ковыряться. Да и пупок рубище не прикрывает, потому как брильянтик в нем, а заодно и в носу. На рубище мода прошла. Купишь куртку, кучу денег за нее отвалишь, а через несколько лет смотришь – прошла мода. Немодная, вишь, стала. Так теперь не носят, значит, порть, значит, переделывай или на барахолку, на базар снеси, а другое покупай. Потому что мода. А эта прошла себе анфиладой-колоннадой в рубище. На меня неземные дела и черные силы очень чувствительно действуют. Так же и Август, от увиденного чувств лишился и так после взбесился, что выгнал Твардовского прочь, в эмиграцию, на Луну. Откуда и мое глубокое убеждение, что внеземная жизнь существует, как пить дать, железно.

*

А тем временем очередные неприятности. Человек тот, что Шейхом звался, влетает в ванную уже переодетый в адидасовский спортивный костюм. Накрылась моя сауна медным тазом! Мне надо немедленно ехать по делу, и если, сударь, хочешь, то одевайся, а я по дороге, которая будет долгой, а может, и короткой, рассказ свой продолжу. А то, что среди ночи, – это ничего, ради дела по ночам ездить не внове. Одежку вашу, сударь, парни уже сушат, почти уже сухая, в сушилке, на верхнем этаже, сейчас принесут. Но никакие не парни, а Манька Барахло тихонечко, робко так принесла, даже выглаженное. И все время что-то то ли жевала-пережевывала, то ли ела. Поклонилась анемично, словно помощница швеи, подмастерье в ремесленном заведении. Хотел было дать ей на чай, да рука задрожала, не дай Бог, голова еще вскружится у этой соплячки. А она тогда, как немтырь, вся пошла красными пятнами, достает что-то завернутое в тряпицу, что она тискала под платьем. Бормочет: имею, мол кое-что для вас… Это что такое? Ты и здесь решила за старое взяться? Нет у меня больше денег! Обанкротился я! Да вы возьмите, вещь хорошая, очень даже годится в употребление. Мало использованная, вы только кипяточком ошпарьте, заразу выведете, и будет очень даже хорошо… Я тебе что, благотворительная организация? Тоже мне придумала – кипяточком!

С чем пришла, с тем и ушла, пристыженная. Переодеваюсь, и мы спускаемся на лифте в подземный гараж, на уровень минус один. Нам предстояло ехать на сорок первый километр, где нас будут ждать трейлеры, мы им должны дать документы, разрешающие ввоз, а у них взять маленький сверточек. Садимся в большой серебряный «ауди», а поскольку со всех сторон стоят другие его машины, то мне приходится высовываться из окна и смотреть, что там сзади за нами, не заденем ли, выезжая, другие авто. Что называется, мужик с крутой тачкой! Весь подземный паркинг его автомобилями уставлен, ей-богу, Саша, не вру. А вот уж и двери автоматические по сигналу из машины сами ползут вверх, как бронированные жалюзи, и Эдита Гурняк на всю катушку, но есть надежда, что он ее убавит, когда продолжит свой рассказ, и мы закуриваем по шикарной сигарете John Player Special (сигаретки-то его! Я ни за что не плачу!), включается кондиционер, так что шикарным воздухом бесплатно дышу. Хаза выпускает нас на тачке мимо фотоэлементов, через шлагбаумы и исчезает в тумане. Будто никогда ее и не было.

*

О тебе думаю, Саша, ни о ком другом. Что поделываешь? Какими новыми наколками себя украшаешь? Где по ночам шляешься? Что видно из моей афишной тумбы, если посмотреть на твои окна? У меня же все в порядке, посылаю тебе сердечный привет из солнечного Гопла, время я провожу отлично. Езжу-разъезжаю с миллионерами в тачке цвета металлик, курю сигареты John Player Special из черной коробочки, которую даже жалко потом выбрасывать, потому что она пластмассовая, а буковки серебряные. Огоньку дает мне один тут с золотой зажигалки «Дюпон». Да будет тебе известно, очень богатенький, и говорит, что я могу у него быть заместителем. Сейчас он подвезет меня до Лихеня, я все там сделаю, что нужно, а он будет ждать меня у автозаправки, у своей собственной, купил, там и будет сидеть, кофе пить. Музыка, да будет тебе известно, на всю катушку, Эдита Гурняк, «Прикосновение». Класс. И тебя сюда переведу, снова с Алешкой будешь работать. Хлопья снега падают как шикарные снежные потаскухи, как брильянтовые телки. На боковое ответвление, потому что мы ждем, понимаешь, ночами на автострадах, разные здесь левые дела перетираем, фура должна подъехать. Стоят тут разные, но нашей пока нет. Только дворники по стеклу туда-сюда. А он уже час как рассказывает эту свою историю, зимнюю сказку, прямо рождественскую. Хоть это и время перед весенней бескормицей, но каждый, кто читает газеты, знает, что мир катится к концу, да и в погоде аномалии, озоновые дыры. Дорога на Конин, вижу указатель: Сомпольно – десять километров. Вот бы ты, Саша, взял да и приехал бы к нам. До Лихеня – около пятнадцати, самое большее – двадцать. Бискупин и Ледница. Он бросает в эту клубящуюся вокруг нас белизну слова, словно в печку дрова, для под держания огня. Сначало немного одно-два. Что-то о деньгах, доллары, тряпки, ля-ля-тополя.

*

А ты, сударь, думаешь, что, когда ты меня, наебанного, увидел у кирпичного завода, когда мы партию запороли, это было мое первое дело? Как бы не так! У меня уже, дорогой мой, был опыт, зерно упало на благодатную почву. С тряпья, раздери его вдребезги напополам, с тряпья вонючего больше всего навару я снял! А это вам уже не романтика, сударь, это уже никакая не поэзия, это – деньги! А знаешь, сударь, почему у тебя дела завалились? Потому что ты, сударь, хотел, чтобы приятно пахло. Считается, что деньги не пахнут, а я, сударь, так тебе скажу: они не то что пахнут, они всегда воняют! Это я вам говорю, Збигнев «Амаль», бля, Семяновский. Голубая кровь Пруткова, Воломина и Лодзинского, бля, Спрута [81]81
  Прушков, Воломин, Лодзь – значимые для польской мафии (и полиции) центры.


[Закрыть]поровну течет в моих жилах. Я герб купил себе на рынке Ружицкого: собака стоит на задних лапах и мордой к розе тянется. Вон, глянь – на портсигаре выгравировано. Самые лучшие гербы – с Ружицкого. Генеалогические древа – так те лучше на лодзинском рынке брать. С сертификатом дороже. Мать – из Сангушков, отец – из Сапег [82]82
  Сангушко, Сапеги – старинные благородные польские фамилии.


[Закрыть]. Хотя, по идее, должен быть в этом гербе металлолом, потому что с него все начиналось. А еще в этом гербе должна быть половая тряпка, потому что на ней я заработал, должен быть и бензин, но его нет, потому что зачем бензин, если есть роза.

Роза всем цветкам цветок, говорю я заискивающе. Ты чего, сударь, рот разеваешь? Ша! Теперя твоего мнения, сударь, никто не спрашивает! Было время – спрашивал, да ничего, сударь, ты тогда сказать не мог, а теперь молчи. Вашей милости хотелось, чтобы приятно пахло. А известно, что чем хуже звучит, чем сильнее воняет, тем выше доход! Хуже всего делать бизнес на этих ваших романтиках, поэзиях. «Я мира не люблю, я мира не приемлю»… А если ты не будешь мир любить, то и мир тебя не полюбит! Романтика. Кто из поэтов при деньгах? Искусство, литература – быстрорастворимое говно в порошке. Лучший бизнес такой: на мусоре, на его переработке, на трупах, на похоронных бюро, на металлоломе, на колпачках для зубной, бля, пасты, на вонючих азотных удобрениях. На трубах. На сварке. Вот именно, колпачки, твою мать, пластмассовые, винты-отвертки, вонючий навоз, формы для заливки. Вот почему мужики всегда брались за черную работу, а вопросы эстетики, романтики, как не сулящие больших заработков, оставляли женщинам. А те – сидели в своих будуарах над поэзией и художествами, вышивали, а мужики в фурах по оптовым базам, по грязи! А ведь когда я еще щенком был, Боже ж ты мой, как я умел из социализма этого гребаного деньги вытягивать, с самой примитивной работы на бензозаправке ГУН! Главное управление нефтепродуктов – красивое название, суки, заимели. Днем вожусь с вонючими унитазами в этой ремесленно-слесарной школе в Костежине, а вечером – на велосипед и на ГУН! Вонючий комбинезон сантехника меняю на другой вонючий – провонявший бензином… что от приятеля, который как раз работает на заправке. Прекрасный опыт поколения всех мафиози моих ровесников. О, вот она – работа для настоящего мужчины! Этот, этот и вот этот (здесь он называет фамилии разных нынешних бонз из политики и из СМИ, подмигивает мне). Все они в комбинезонах, в провонявших бензином перчатках делали навар на талонах, с этого начинали. Хорошо, но после работы все эти вонючие комбинезоны сбрасывали долой и – миллионеры! – шли на танцпол в «Лагуну»!

Все дело, сударь, было в том, что литр солярки стоил двенадцать злотых, но не для всех. У водителя-дальнобойщика, например, были специальные талоны. И он обязан был покупать этот литр солярки за доллар, то есть не за двенадцать, а за сто двадцать гребаных злотых. То есть заплатить в десять раз больше. Ура! Ему, конечно, было невыгодно покупать этот литр за сто двадцать. Он хотел бы купить за двенадцать, как все. И тогда мы к нему: хорошо, пусть не за сто двадцать, а за пятьдесят, так уж и быть. И накиньте, будьте добры, салемыили принцыв мягкой пачке. И еще какую-нибудь порнушку. Тереса тогда свою карьеру в Германии начинала, мы все за ней следили затаив дыхание. Добавь, дорогой, газетку с нашей Тереской Орлоффски. Да, тогда дальнобойщики царили на дорогах! Единственные, кто ездил на Запад и привозил все эти продукты. У каждого задница в фирменных левисах. От каждого пахнет дезодорантом «Рексона», как в туалетах и на паркингах в ФРГ. Но и мы на каждом его литре зарабатывали чистыми тридцать восемь злотых! А сколько литров такая дальнобойная фура, сожрет? Один? То-то! Это были просто детские – в смысле наши – шалости. Они нас «сникерсами» кормили, пивом баночным поили. Ведь тогда директор государственного предприятия зарабатывал где-то около семи тысяч в месяц, а я на этой бензоколонке в качестве мальчика на побегушках те же семь тысяч, только за день. Представляете? Разве что деньги тогда были как бы не совсем деньгами. Взять, к примеру, валютных плечевых. Им вообще наши злотые были без надобности, потому что им нечего было на них купить. Они ходили к дальнобойщикам только за реальный товар. Боже, какими же материалистами тогда были люди. За сигареты, за водку «Абсолют»… честное слово, убили бы. Сегодняшним молодым этого не понять. Вот почему наше поколение мафиози лучше всех. У нынешней молодежи такой мотивации, как у нас тогда, уже нет.

Но и до плечевых жизнь добралась. Объявили военное положение. Бог снова решил наказать нашу бедную страну, крест в Олаве живой кровью истекал, чудеса на каждом скрещении дорог. Но и – своим путем: это было время больших денег, потому как сухой закон, большие состояния сколачивались на беде родной страны. В Легнице тогда верховодил Аль Капоне. В Дембицах – другой такой. И мы, признаюсь со стыдом, тоже попользовались ситуацией. Потому что дальнобойщиков перестали пускать на Запад, закрыли границу. И плечевые на нас, если можно так сказать, переключились. За ужин, за дансинг «Лагуна», даже за бензин! И тогда я почесал репу и сказал себе так:

– Деньги и только деньги доберутся туда, докуда взор не достанет, дотянутся до того, до чего наша рука не дотянется! Ну и поехали мы (признаюсь, пьяные и обкуренные) в бар, который некий Дед держал. И что? Высмотрел я самую ладненькую лет под шестнадцать, с самыми маленькими титечками, попочка – сладкая булочка, каких я в жизни не встречал. И была она в такой облегающей тряпочке – пальчики оближешь! Поначалу она вообще не хотела со мной разговаривать. Угощаю кока-колой. Выпила. Сказала, что у нее есть парень. Отвалила. Через три часа встречаю ее перед туалетом и говорю: миллион. А она говорит, что, мол, не надо, что у нее есть парень, да и вообще мала она для этих дел. Лиха беда начало: через два часа сама приходит. Опять вся сладкая, как батончик «Марса», и что согласна за миллион. И ластится, и лижется! И из сладеньких своих титечек вытаскивает номер телефона с именем Анита. И тогда я решил стать финансовым подонком. Сукиным сыном израильским, ибо если уж существует «Файнэншл таймс», то может существовать и файнэншл подонок! И так с мелких сумм к более приличным, к недвижимости, купить, доплатить, продать, поменять, кого-то объебать, кого-то проплатить. Вижу: деньги, вложенные в молодую, несовершеннолетнюю копилку, ее же и открывают… Взялся я за ум, основал дело по выращиванию денег. В переносном смысле, в переносном… Стал наблюдать за всеми этими фарцовщиками, чем они живут-дышат, стал соображать. Да и на бензоколонке с помощью подливания-доливания завязал кое-какие знакомства с целью выращивания деньжат. Все это потом должно было пригодиться. Это вроде Масса [83]83
  Польский уголовный авторитет.


[Закрыть]говорил: «Что нас не убьет, то нас укрепит».

Меня укрепило даже то, что все заработанное мною на этом бензине я вложил в известный вам кирпичный заводик, и, когда ты меня впервые увидел как пьяное привидение возле Новой Руды, я уже думал, что не справлюсь. Компаньон, как вам прекрасно известно, меня объебал. Но это ему только так казалось. Потому что, как тоже вашей милости известно, металлолом подорожал. Мы сидели, ничего не делали и лишь следили за ценами на медь, как они растут день ото дня! И тогда я заработал первый миллион долларов. Говорят, что первый лимон надо украсть, а я заработал. Да так, что и сам уж не знал, во что эти деньги вкладывать, вот и основал производство пластиковых пакетов с рисунком. Полиэтиленовые и прочие пакеты с рекламными картинками, которых теперь хоть жопой ешь, хотя я этого делать не советую. Пластиковые пакеты были тогда дефицитным продуктом, который брали с боем, который приобретали за деньги и к которому относились как к сумке из текстиля, в смысле – пользовались ими годы. И опять: не дело – мечта, потому что я оказался единственным производителем в Польше. К тому же умеющим сделать на товаре надпечатку! Все что хочешь, например «Нефтехимия-Плоцк», разные картинки – голые бабы на мотоцикле, цветы в вазе, Папа Римский, задумавшийся над судьбами мира. Пальмы на фоне заходящего солнца. Лагуна. А времена были такие, что любое печатное производство, даже шелкографию, надо было регистрировать в службе госбезопасности, ноль конкуренции. Живи не умирай! И меня потянуло на текстиль. Захотелось шить постельные принадлежности. Погодите. Кириллов? Вы где сейчас? Епрст! Дорогу, вишь, ему засыпало. Пусть теперь отсыпет, мы уже ждем их. А они… Кто за рулем? Иван? Через сколько будете? Ну ладно.

И тут начинается мое приключение с настоящими деньгами, то есть с тряпкой половой. Жаль, сударь, что не было тебя здесь тогда! Правда, смеху с этим шитьем было – обхохочешься. Я, миллионер, должен был зарегистрироваться в гильдии ремесленников, выправить себе бумаги мастера или хотя бы подмастерья, а что хуже всего – чтобы получить право шить эти гребаные тряпки, должен был сдать норматив и сам, своими собственными руками, как баба, сшить на экзамене платье. Но я сделал это. Спрашиваешь, сударь, на хрена мне это шитво сдалось? Ха-ха!

А знаком ли тебе, сударь, вкус роскоши? Нет. Тебе, сударь, знаком вкус запеченного сэндвича, остро-сладкий, а в действительности тошнотворно-противный соус. Вы в этом соусе до сих пор плавали как муха. Да помнишь ли ты, сударь, запах тех времен, те гостиничные рестораны? Ведь хорошие рестораны были только в интуристовских гостиницах. Чеканка на стенах. Официанты с пресыщенными лицами, которые много знают, но не склонны делиться знанием. Меня всегда занимали лица людей, особенно отмеченные печатью трудной и горькой мудрости. Вот в такой гостинице – гостинице «Познань» – я и познакомился с Боженой, во время ярмарки, о чем, сударь, ты уже знаешь. А она, как только поняла, что мы хоть и поляки, зато побогаче любых валютных интуристов, сразу же влюбилась в меня большой любовью и стала проявлять поистине мужской свой ум в делах. Впрочем, ее искусство, освоенное ею в прошлые годы, не раз нам в делах пригождалось. Мы ее подсылали в качестве приманки к разным мафиози, у которых надо было документик на моментик раздобыть и скопировать. Что? Удивляешься, что она выглядит не ахти? Это ты не знаешь, что такое искусство макияжа, приобретенное многолетним опытом трудной работы проституткой. Когда она просыпается, то выглядит как страхолюдина. Но в течение дня то там подмажет, то тут подкрасит, то там дорисует да грудь каким-то хитроумным образом взобьет, чего-то напихает, парик, да и вообще… Десять часов все это продолжается, и в полусвете ночного, бара она выглядит как мечта.

А мне все было мало. Хотелось большего. Главное – я знал как. Путь вел через тряпки. К тому времени у меня уже были прикормлены все эти подонки из всепольского хозяйственного гиганта «Сполэм». Я пропихнул туда – по-черному пия водку с известными деятелями – брата, знакомую и несколько человек из семьи Божены. И получал гигантские заказы, потому что они мне их и обеспечили. Главное – найти такой продукт, который не был бы слишком трудоемким в изготовлении и трудным в реализации и чтобы его можно было легко заказать для всех тысяч отделений по стране, такой, чтобы его продавать в миллионных количествах и чтоб на каждом экземпляре зарабатывать определенный процент. Посовещались и решили, что лучше всего для этого дела подойдет половая тряпка, простой квадрат ткани. Впрочем, за те десять процентов со штуки они заказали бы что хочешь. Если бы ты, сударь, говно в упаковке им предложил, все равно купили бы. Потому что им капал процент, само собой, левый. Заказы были такие большие, что я уже не справлялся, вот и нанял деревенских. Я им развозил по домам материал, а они мне за сущие гроши шили. Да хотя бы Манька Барахло… Ваша, сударь, знакомая! Как тесен мир! Бывало, начнет она плакаться в жилетку, а я ее утешаю. А когда-то, слышь, приходила к жене такая девушка, убирала у нас. Анета Супец. Жена говорит: «Что ты, Анетка, переживаешь. Ну такая у тебя фамилия и что? Выйдешь замуж и сменишь». А Манька? Вроде такая простецкая, только у сатуратора ей и стоять, лицо – самое обыкновенное, с неправильным прикусом. Стекла в очках толстые, как подметки. А все-таки в этих ее зенках есть что-то, какая-то безуминка! Романтика… Вот именно – хорошо это вы, сударь, заметили. Иногда она скажет что-нибудь, просто ляпнет, но удивительно точно, хоть и не вполне логично. Стояла она у этого сатуратора и смотрела, как осы лазят по стаканам и вылизывают остатки малинового сиропа. Бедная девочка. Когда-то ее взяли на работу в газовой гладильне, но… ну ладно, проехали. Там клинья под нее подбивал один тип… Грязное дело, она там себя не совсем повела… Миллионер один, производитель унитазов из Ожарова, привел девочку в салон «Версаче», голову вскружил, а она его… Он не то чтобы влюбился, мадемуазель Барахло не такая женщина, чтобы в нее можно было влюбиться, но как-то так… пожалел что ли девчонку косоглазую. Беззащитная такая, истощенная. А она вынесла ведро из подвала и пошла в ближайший ломбард заложить. У нее такая зависимость – закладывать. Я ее на ноги поставил, потому что католичка она искренняя, приучил к профессии швеи и, скажу, что я даже более чем доволен. Шьет, вяжет крючком, на спицах, а теперь оверлоку обучается. Только вот язык высовывает, если что-то потруднее попадается, если надо сосредоточиться, узор крестиком… И губы закусывает, нитку зубами перегрызает и сплевывает. Я ей объясняю, что не в гладильне она, но отучить трудно.

Эти тряпки у меня заказывал в основном отец Божены, Кшисек из Хожова, с вашей, сударь, родной сторонки, гребаный силезец, который по-польски, сука, даже пернуть не умел. В одном только отделении «Сполэм» в Катовицах работало тогда шестнадцать тысяч человек. Выпекали палочки, булочки, сосиски готовили, кулинарию, и всем были нужны тряпки на кухне и белые поварские колпаки, как требовала СЭС. И именно он как-то раз сказал: учреди, Збышек, такую фирму. И мы заработаем. Будем делать тряпки. А я: из чего мы их будем делать? А он: все равно из чего, лишь бы выглядели как тряпки, лишь бы по бухгалтерии провести. Сырье стоило злотый. Но чтобы купить его, мне пришлось дать пятьдесят процентов взятки, то есть себестоимость тряпки стала полтора злотых, а в продажу пустили по шесть. Остаток поделили пополам. Все! Пьем шампанское! Хотя какое там шампанское, водяру у Деда глушили.

Но через месяц захотелось больше. Он говорит: знаешь что, мы, однако, двинем другим путем. Эти тряпки не могут идти по шесть злотых. Это, Кшись, катастрофа: опустим цену – не будет навара. А он: а ни хуя! Эти тряпки будут у нас по четвертаку. Половина мне, половина тебе! По идее, бухгалтерия сразу разобралась бы, что к чему, но в бухгалтерии у нас была сестра Божены, которая аккуратно все проводила. Вот только откуда взять столько материала? Денег горы, а что за них купишь, если нет на складе? Но, пия по-черному с нужными людьми, мне удалось обойти все эти квоты, и через школу и через больницу я все устроил. Ткань на простыни и халаты. Столько этого назаказывали и столько всего наделали, что в конце только полиэстер остался. «Слышь, зая, эта штука вообще не впитывает воду, суп у меня пролился!» – так кричала мне с кухни Божена. Ну не впитывает и что? Не возьмут от нас, что ли? Сами у себя что ли не возьмем? Главное, чтобы был прямоугольник, так ведь? Какая нам разница, если оно и так гниет на складе? Ладно, так и быть, вытру твоими старыми кальсонами.

Вот время было золотое! Не знал, что делать с деньгами, вот и покупал марки, доллары, слитки золота, машины, недвижимость, какой-то лес. Какое-то поле, домики на балтийском побережье… Боже, я до сих пор точно не знаю, где и сколько чего у меня. Сказочное ощущение. Иду себе, сударь, по пляжу на одном морском курорте и думаю: интересно, это моя территория? Может, и моя. За последнее время немного подорожала, хе-хе. Через день грузовыми такси возил товар в Хожув. Пока как-то раз таксист-грузовик мне не сказал: все, Збышек, пиздец, эта сука кладовщица больше не принимает тряпки, весь склад завален ими под самый потолок, она даже свой стол в коридор выставила. У нее этого добра уже на полмиллиона! А у нас, стало быть, в кармане в двадцать раз больше.

Кшисек призадумался. Вона как! Проблема, однако, получилась! Но мы ее, заразу, решим. И при мне набирает номер Рабоче-крестьянской инспекции, была такая после введения военного положения и состояла из военного, представителя общественности и представителя партии. Рабоче-крестьянская инспекция? Граждане инспекторы, есть здесь такой гражданин (сам на себя доносит), такой, блин, директор из Хожува, и этот гад хомячит тряпки. А у нас, на металлургическом комбинате «Катовице», как раз нехватка. Сразу же приехала Рабоче-крестьянская инспекция, вызвали его, влепили ему пятьсот злотых штрафа и поделили все тряпки между всеми металлургическими комбинатами, заводами и шахтами. А Кшисек говорит: ну видишь, пятьсот злотых заплатили – ерунда, зато склад очистили, а производство продолжается!

Кончилось дело с тряпками, начали мы дело с пластмассовыми цветами в пластмассовых горшочках. Семья, зацепившаяся за «Сполэм», отдала приказ, чтобы на каждом, твою мать, подоконнике во всех отделениях были эти цветы, потому что таково требование санэпидемстанции в отношении цветов. Да и в сполэмовских домах отдыха, в сполэмовских столовках и в производственных помещениях, потому что правила гигиены и безопасности труда гласят: от переутомления лучшее средство – общение с природой. Вот и смейся после этого.

Нет, что касается меня, я польскую природу всей душой люблю. Возможно, где-то есть земли и красивее, возможно, даже какие-то теплые страны с неграми, с пальмами, ярким солнцем, напитками и с зонтиками в бокалах. Но я в это не верю. Это наркотик, который для нас придумал гнилой Запад. Чтобы мы туда поехали и сверзились, потому что даже ребенку известно, что там ходят вверх ногами. А даже если бы и поверил, то скажу вам словами песни, что «сердцу дороже песня над Вислой и пески Мазовша». Да, над Вислой. Может, этот пейзаж более монотонный и размытый, серо и холодно. Но это благороднее, чем танцевать сальсу и жрать морепродукты. Здесь, в краю сосен, человек задумывается. Сосредоточивается. Тут, где польское племя, дымы, осени – в общем, ревматика. В смысле – романтика. Достаточно копнуть – и сразу янтарь или каска. В крайнем случае – банка из-под тушенки. Сколько уже лет наши великие поэты и писатели в стихах, но главным образом в песнях воспевают эти наши холодные осени, весны, прихваченную зимним морозом рябину и боярышник, бурьян… Эти с Запада хотели, чтобы все мы поехали в жаркие страны, эмигрировали; это старые и известные номера со времени тевтонских войн. На скитания, на погибель. Чтобы нас съели крокодилы или чтобы мы в трущобах, в фавелах поселились с неграми, с косоглазыми. И тогда они, главным образом немцы и французы, скупили бы наши садовые участки за валюту, понаехали бы сюда, позаменяли бы надписи на швабицу, на готику. Salz, Pfeffer, Kalt Wasser, Warm Wasser понаписали бы и позаменяли бы названия городов. Что уже не раз бывало. А чего далеко ходить за примерами. Катовице когда-то называли Сталиногро́д. Большое спасибо. Им прекрасно известно, что наши земли от Одера до Буга – это эти, как их там, ну… Боже, как их называют-то? Как назывались те земли, где у моих теток были имения? О! О! Черноземы, понял, самые что ни на есть плодородные. На Балтике лучший янтарь и самый мелкий золотой песок, а Татры, а Мазуры. Судак – что золото, треска да щука. Леса сосновые, леса хвойные, лиственные и смешанные, грибом-зверьем все еще изобильные, а они у себя давно уже всю природу зарегулировали, паркинги, подсветка, автострады. Леса у них за сеткой, посаженные под линейку, деревья стоят точно солдаты в строю. Тот, в чьей душе есть хоть крупица романтики, сразу сваливает из такого леса. Есть у них и свежий воздух, но в пакетах по десять марок, фирмы «Сименс». Поэтому они сюда и приезжают. Потому что у нас до сих пор, особенно в восточных воеводствах, заросли дикие, дебри, на псовую охоту можно ездить. На уток, на гусей. Знакомый из управления говорил мне, что хлопочут о приезде, о лицензиях на отстрел кабана, волка! Если мы этого не ценим, то они-то уж оценят. Кто? Те, кто выбился в люди и живет как сарматы. На уток! Любовь к Родине, к родному пейзажу стала редкостью среди здешней молодежи. Каждый только и смотрит, как бы насорить, а, насоривши, жалуется, что, дескать, некрасиво. И смотрит только, как бы свалить на Запад, где всегда будет гражданином, к сожалению, второго сорта, или же в теплые края, в Пуэрто-Рико. На Ямайку. Я, в общем-то, не расист, но как-то мне не очень… Ну ладно, проехали.