Текст книги "Япония в III-VII вв. Этнос, общество, культура и окружающий мир"

Автор книги: Михаил Воробьёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Традиционно-бытовая культура

Если в предыдущих разделах главы рассказывалось о наименее этничных аспектах культуры Ямато (за исключением синтоизма), то теперь настала пора обратиться к наиболее этничному аспекту культуры. Этот аспект представлен традиционно-бытовой культурой, отличающейся как коллективностью, массовостью, так и традиционностью, повторяемостью, и в силу этих свойств создателем и носителем такой культуры является этнос в целом. Именно в ней сосредоточены самые сущностные достижения этноса и заключена характеристика, присущая конкретному этносу, выделяющая его из массы других этносов. В архаичном, первобытном обществе традиционно-бытовая культура охватывает многие стороны жизни: производство, язык, сознание. Соответственно расширяется и этнодифференцирующий слой культуры. По мере развития этноса последний слой сужается и, наконец, замыкается в пределах собственно традиционно-бытовой культуры [Бромлей, 1973, с. 70–75].

Поскольку наша работа разбирает период разрушения первобытнообщинного строя и становления классового, принцип выделения этнодифференцирующего слоя во всей культуре Ямато не остается совершенно неизменным, а сама характеристика этого слоя в разделе может быть лишь обобщенной.

Японские острова на сравнительно небольшом пространстве сосредоточивают значительное разнообразие ландшафтных и климатических зон. Для жизненного уклада населения Ямато это разнообразие обернулось сосуществованием разных форм и видов хозяйства (земледелия, рыболовства и морского промысла, охоты, птицеводства, огородничества и садоводства) как в стране в целом, так и в отдельных общинах. Разумеется, общины не всегда разрабатывали одновременно все перечисленные формы хозяйства, но и редко довольствовались какой-то одной. Весьма важно, что отсутствовала твердо укоренившаяся региональная специализация, исключавшая представление жителей одного региона о занятиях обитателей другого региона. Земледелие и промысел на море, очевидно, оказывались наиболее распространенными занятиями среди прочих, а земледелие к тому же и самым важным. Косвенно это подтверждается многочисленными мифами и преданиями, а также фразой из указа Судзина, изданного якобы на 62-м году его правления (36 г. до н. э.?; по некоторым расчетам, в III в.): «Земледелие – основа Поднебесной. От него зависит существование народа» [Nihongi, V, 19] – и частыми упоминаниями в этом источнике урожайных и неурожайных лет. Легендарная дата, к которой отнесена составителями «Нихонги» эта фраза (китайская по стилю), как нельзя лучше свидетельствует о понимании уже в VIII в. древности и важности земледелия для Ямато.

Однако земледелие для Ямато оказалось непростым делом. Суходольные посевы риса и проса могли производиться во многих мелких долинах, тем более в низинах и устьях рек, конечно, при использовании железных земледельческих орудий. Но такие посевы были все же ограничены по площади и слишком зависели от погоды. Для разведения заливного риса – культуры значительно более урожайной и подходящей для островов по климатическим условиям– требовалась довольно сложная система орошения. Ее сложность заключалась не столько в протяженности в целом или какого-то одного ее звена, сколько в обязательном сочетании нескольких звеньев на сравнительно небольшой территории: каналов с искусственной подачей воды, плотин со створками для спуска воды, водохранилищ, водоподъемных приспособлений и пр. Земледельческая община могла наладить функционирование оросительной системы лишь совместными усилиями всех семей, а обеспечить себя необходимым для жизни продуктом – только сочетанием поливного рисосеяния с суходольным и с другими формами хозяйства. Важность поливного рисосеяния понималась уже в то время совершенно отчетливо. Моления (норито) относят к «небесным грехам» действия, вредящие орошению или саМим полям. В основу надельной системы после реформ Тайка легли именно заливнще поля [Воробьев, 1958, с. 85]. Хлебопашество в Ямато часто сочеталось с разведением тутовых деревьев и шелководством.

Рыболовство и морской промысел оставались важными занятиями берегового населения; свидетельство этому – раковинные кучи в приморских поселениях Ямато.

Судя по изображениям на зеркалах и по глиняным моделям (ханива), в Ямато существовало не менее четырех оригинальных типов построек: 1) землянка с покатой крышей, 2) деревянная постройка с остроконечной крышей, 3) такая же, но с покатой крышей, 4) постройка на столбах с высоко поднятым полом и с верандой под навесом. Постройки типа 3 и 4 имели характерные «козырьки», торчащие над короткими сторонами строения, декоративные украшения на концах стропил (тиги) и на коньке крыши (кацуоги). Их особое назначение несомненно. Строения возводились целиком из дерева без камня и тем более без кирпича, хотя и с применением земли (в типе 1). Замечательно, что культовые сооружения не отличались от жилищ знати ни по внешнему виду, ни по названию (мия). Такая архитектурная нерасчлененность отражала слитность организаторских и сакральных функций в обществе. Эта слитность продемонстрирована и уникальной статуэткой-ханива, изображающей правителя-жреца в полуцарской, полушаманской короне и с мечом [Иофан, 1974, рис. 17].

Обитатели таких жилищ пользовались разнообразными орудиями труда и оружием, сделанным из железа. Из орудий труда следует назвать лемехи, кирки, мотыги, жатвенные ножи, гарпуны, остроги, рыболовные крючки. Многие разновидности этих орудий – чисто японские. Оружие представлено мечами и наконечниками стрел и копий, вооружение – панцирями и шлемами. К этой же группе изделий примыкают железные и прочие металлические части конской упряжи. Среди них обращает на себя внимание разнообразие и местный стиль удил [Воробьев, Соколова, 1976, с. 11].

Одежда населения эпохи Ямато довольно своеобразна (см. [Цусзцу…, 1961, с. 135, 137–139, 145]). Насколько это видно на фигурках-ханива, она различалась на верхнюю и нижнюю. Верхняя одежда напоминает платье-костюм. Верхнюю половину туловища облегал род длинного кафтана с левым запахом, с рукавами и поясом – почти одинаковый у представителей как мужского, так и женского пола. Нижнюю часть туловища мужчин закрывали длинные и широкие шаровары; женщины носили юбки. Нижняя одежда у мужчин и у женщин почти не различалась. Те и другие носили рубашки и штаны. Мужчины перехватывали штаны шнуром ниже колен; женская юбка имела разрез сбоку. Голову покры-вали колпаком или платком. Такую одежду носили относительно зажиточные и знатные люди. На единичных фигурках-ханива, изображающих рядовых земледельцев, одежда почти неразличима. Похоже, они носили рубаху с длинными рукавами, подпоясанную веревкой, и штаны, а в конце VII – начале VIII в. унаследовали тип одежды состоятельного населения, которое в свой черед стало шить одежду, ориентируясь на иноземные образцы. Одежда простого люда шилась из тканей, вытканных из дикого растительного волокна (пуэрарии, бумажного дерева и др.) и иногда окрашенных простейшими растительными красками. Более добротные ткани ткались из конопли и покрывались цветными (красными, белыми и пр.) треугольниками, дугами, полосами.

По ханива можно восстановить боевой наряд воина: панцирь до колен с наручами, поножи, шлем с приставками, закрывающими шею и горло.

Простолюдин (канава из преф. Тотнгн)

Люди Ямато умели обжигать керамику двух типов: церемониальную, или погребальную (суэки), и повседневную (хадзи). Оба типа формировались на гончарном круге или по крайней мере на поворотной площадке. Они насчитывают довольно много форм, весьма устойчивых, как правило гладких, неорнаментированных. Однако сосуды суэки обжигались в особых гончарных печах при высокой температуре, поэтому обладали твердым черепком серого цвета без оттенков. Посуда хадзи допускала обжиг в более простых печах (сельских или даже домашних), поэтому оказывалась менее прочной, а по цвету была серо-бурой [Воробьев, Соколова, 1976, с. 11–12].

Вплоть до конца VII в. люди Ямато твердо держались клановой организации, чему содействовал традиционный культ духа-покрожителя (и мифического предка) клана. Несмотря на победу патриархального начала в целом в обществе Ямато, в быту доживали век элементы женского права, былой свободы половых и брачных отношений. Кроме тех элементов, которые нашли отражение в мифах и преданиях, можно отметить сохранение влияния женского права в особых формах брака [Иэнага, 1972, с. 45–47]. Жених являлся в дом-родителей невесты, где непосредственно и договаривался с суженой (цумадои). Коль скоро сговор состоялся, брак считался заключенным, муж оставался в доме жены или даже жил отдельно и лишь периодически навещал супругу. При такой форме брака дети оставались в доме матери и счет родства велся по материнской линии. В такой роли, как кажется, выступал Оку– нинуси, явившийся в дом Сусаноо, где он предложил дочери Су– саноо, Сусэри-химэ, вступить с ним в брак. Однако перед этим ему пришлось преодолеть ряд преград-препятствий, умышленно созданных Сусаноо, что ему и удалось сделать при помощи невесты [Kojiki, I, 23—3]. Еще в начале VIII в. устраивались молодежные игрища (утагаки), на которых участники обоего пола завязывали знакомства [Древние фудоки, 1969, с. 50–52]. Свобода внебрачных и добрачных отношений, похоже, сочеталась с легкостью расторжения брачных уз. Во всяком случае, Идзанаги и Идзанами с обоюдного согласия прекратили брак без долгих церемоний, просто «вернув друг другу слово» [Kojiki, I, 10–12]

Значительным своеобразием выделялся погребальный обряд. Знать хоронила своих мертвецов в курганах, а зажиточная прослойка (воины, богатые земледельцы, мелкая клановая знать) – в небольших курганчиках (байдзука) или в горизонтальных траншеях в общей насыпи курганного типа [Воробьев, 1958, с. 87–88]. Курганы (а их зафиксировано в Японии свыше 10 тыс.) – это целый погребальный комплекс. Под большой сферической или уникальной квадратно-круглой насыпью, т. е. тоже круглой, но с более низкой квадратной площадкой спереди (дзэнпо коэн фун), находится одна или несколько камер горизонтального или вертикального типа, сложенных из каменных блоков и содержащих гроб с телом покойного и разнообразный погребальный инвентарь. Многие элементы этого «убежища мертвых» представляют собой неповторимое явление. Кроме самой формы насыпи в виде замочной скважины (если на нее смотреть сверху) археологам бросаются в глаза каменные плиты на поверхности кургана, каменные столбы и глиняные цилиндры (ханива) вокруг насыпи, миниатюрные изображения храмов, строений, воинов, животных, каменные гробы– саркофаги прямоугольной формы, керамические гробы, не говоря уже о многих предметах инвентаря, которые в богатейших погребениях исчисляются тысячами. Мелкие курганчики – захоронения воинов – неисчислимы. Погребения в траншеях в общей насыпи иногда довольно сложные. В одной насыпи может быть до сотни таких траншей и более.

Народное творчество при режиме Ямато создало немало оригинального как в материальной, так и в духовной сфере. В описанных курганах находят много бус и немало железных мечей. Бусы вырезались из различных пород камня, в том числе из такого твердого, как жадеит, нефрит, горный хрусталь, а также из искусственной стекловидной пасты, часто окрашенной. По форме бусы очень разнообразны: кроме простейших шариков и цилиндров сохранена и усложнена традиционная коммаобразная бусина, появился котаэдр. Новым явлением стала художественная обработка эфесов и рукояток железных мечей. Знаменитые ханива отличаются уже не только четкостью и законченностью формы (как бусы), разнообразием художественного осмысления одной детали (как рукоятка или эфес меча), но и разработкой композиционного целого – будь то модель дома, фигурка воина или изображение животного. В этих трех сферах приложения художественного вкуса людей Ямато можно подметить зародыши стремления к тщательной проработке мелких деталей при сохранении свободы композиции, динамичности, к преодолению засушенности, устранению чрезмерно строгой симметрии, ставших позднее отличительными признаками японского искусства. Даже приложение этого мастерства не было утрачено в веках: рукоятки мечей и ханива периода Ямато возродились в эфесах Камакура и нэцкэ Токугава.

Синтоистская мистерия (кагура) стала частью народных празднеств (мацури) и исполнялась двумя хорами в сопровождении оригинальных музыкальных инструментов – цитры с 13 струнами (кото) и др. Народные песни, предания, героические сказания частично попали в «Кодзики», «Нихонги», фудоки. В последнем источнике они сохранили более непосредственный, местный колорит. Старейшими образцами песенного творчества считаются Ад– зума-ута и Сакимори-ута, исполнявшиеся коллективно на празднествах.

Уже в эпоху Ямато совершилось сложение зачаточной формы стихотворения-песни из двух стихов по пяти слогов в каждом. Вслед за ней появилась строфа с тремя стихами (ката-ута) и двумя вариантами метрики: 5–7—7 и 5–7—5, а затем и «длинная песня» (нага-ута) со строфой 5–7 7—7. Древняя народная поэзия стремилась утвердить пяти-семисложный стих как основной элемент строфы. На вторую половину VII в. приходится рождение пятистиший с метрикой 5–7—5>—7–7 (танка) [Конрад, 1974 (II), с. 35–36].

Таковы весьма беглые зарисовки оригинальных сторон традиционно-бытовой культуры Ямато

Итоги

Период с III по VII в. включительно в японской культуре приобрел поворотное значение. Именно в это время во всех отраслях культуры архипелага произошли события, значение которых ощущалось по крайней мере в течение тысячелетия. Культура указанного периода тесно связана с двумя истоками – местными традициями, особенно в их позднейшем преломлении (культура яёи), и с заморскими новшествами (прежде всего с корейско-китайскими). Это бесспорно, но уже менее бесспорно соотношение этих двух истоков. Например, по теории Эгами Намио, довольно популярной в последнее время в Японии, в IV–V вв. произошла мощная диффузия северных кочевников и их культуры, определившая культурный и политический облик поздней курганной поры [Egami, 1963, с. 16]. По мнению более осторожных ученых, было несколько диффузий, но менее значительных и отнюдь не нарушающих собственного культурного развития [Иофан, 1974, с. 36].

Из трех культурных центров, существовавших в то время на материке (Китай, Индия, Корея), наиболее важное значение для Японии имели Китай и Корея. При этом по крайней мере до середины VI в. Корея значительно опережала Китай в роли арсенала культурных новшеств. Это опережение сохранялось, хотя и в меньшей степени, еще почти сто лет после этого срока [Bryan, 1927, с. 80—105]. Впрочем, понятия Китай, Индия, Корея в приложении к тому времени – всего лишь условные географические представления наших дней или недавнего прошлого. Ни одно из этих понятий не определяло действительно единой культурной зоны («центра»), Китай был разделен между северными и южными династиями, сильно отличавшимися друг от друга в культурном отношении. На Корейском полуострове существовали три государства, и все с достаточно разной культурой. И если между Пэкче и Силлой различия были не столь уж велики, то между Когурё и этими двумя странами – довольно значительны. Такая неоднородность – характерная черта культурной диффузии III–VII вв.

Следующая важная особенность диффузии на Японские острова связана уже с преобладающей ролью корейских государственных образований в культурных связях между материком и архипелагом [Ishida, 1928, с. 75]. Эта преобладающая роль сложилась уже давно, по крайней мере в позднем неолите. Поэтому сам культурный контакт был из-за географической близости делом привычным, постоянным и регулярным и в результате приводил к медленным, но стойким переменам, которые не нарушали самого механизма культурного развития и преемственности. Прекрасным примером этого служит курганная культура, как и предшествующая культура яёи, многое воспринявшая с Корейского полуострова. Ранняя стадия курганной культуры не смяла поздний этап культуры яёи, а развилась в его недрах. Это же относится и к другим разделам японской культуры эпохи, не покрываемым термином «курганная культура».

Третьей особенностью влияния материковой цивилизации можно считать заметную миграцию материкового (прежде всего корейского) населения на архипелаг, стимулируемого местными политическими неурядицами. Наконец, четвертой (последней в ряду, но не по значению) является взаимный характер корейско-японских контактов. Впервые с определенностью можно говорить о непосредственном участии японцев в делах полуострова, об обратном воздействии японской культуры на корейскую, о сознательных поисках на полуострове нужных культурных новшеств или их создателей и носителей.

В ходе этих контактов Япония обогатилась двумя новшествами, оказавшими сильнейшее влияние на всю ее культуру в дальнейшем: письменностью (иероглификой) и буддизмом. Иероглифика проникла, по-видимому, в V в., а в VI в. распространилась по всей стране. Она давала ключ к овладению духовными, богатствами, накопленными на материке, и позволяла фиксировать собственные научные и культурные достижения, историческую традицию, вести делопроизводство. Буддизм нанес мощный удар по замкнутым и застывшим родовым представлениям, принес с собой основы логики, проник во все поры общественной, культурной я художественной жизни. Роль конфуцианства, заметная лишь с начала VII в., на этом этапе оказалась скромной.

Вошли в обиход простейшие измерительные приспособления, в том числе счетные палочки, китайская система мер и весов, несколько вариантов летосчисления (буддийский, китайский лунно– солнечный календарь, девизы годов правления). Возникла астрономическая служба и фиксация наблюдений. Буддийские священники стали распространителями континентальных медицинских навыков, лекарств и литературы, сначала корейских, а потом китайских. Сложилась нерасчлененная естественно-фармакологическая наука – хондзо, или лекарствоведение. Разведка полезных ископаемых привела к открытию на архипелаге богатых медных рудников, а китайская технология помогла освоить выплавку медных сплавов (в том числе бронзы), железа, стали. Зародилось изготовление бумаги и простейших механических аппаратов (водяного колеса, водяных часов, компаса).

Научные представления, требующие сравнительно высокого уровня отвлеченного мышления, впервые получили возможность развития благодаря знакомству японцев с основами логики, содержащейся в буддийских и конфуцианских сочинениях, с научной теорией, излагаемой в немногочисленных научных трудах, наконец, с письменностью, позволившей прикоснуться к дальневосточной сокровищнице знаний и фиксировать собственные наблюдения. Нетрадиционность для японцев этих инноваций сказалась на процессе развития отдельных наук: точные науки (математика, астрономия) развивались медленнее, прикладные науки – быстрее. Практически-прикладная сфера всех наук вообще естественно в своем развитии опережала теоретическую сферу.

В Японии сложился определенный художественный стиль. В буддийской скульптуре он выразился в монументальности религиозного образа – сурового и возвышенного, в тенденции его к индивидуализации и конкретизации. В архитектуре этот стиль принял облик величественности храмовых ансамблей. Во всех вещах искусства той поры художественный образ был лишен отвлеченности, сложной символики; он воспринимался непосредственно и в однозначной эмоциональной окраске. Несомненно, это не столько выражение состояния дальневосточного искусства той поры, сколько следствие определенной непосредственности художественного восприятия, неизощренности художественного вкуса, ученического этапа буддийского искусства на архипелаге, в конечном счете большой тяги к конкретности и непосредственности во всей духовной жизни. Эта черта сказалась на всех первых ступенях развития буддийской живописи в Японии (от условности росписей алтаря Тамамуси к большей реалистичности росписей алтаря Татибана).

Многие технические приемы были импортированы в это время из Китая и Кореи. Они укрепили отрасли художественного ремесла, уже существовавшие в стране: металлоделательное, керамическое, ткацкое, кожевенное – и, возможно, дали толчок к появлению новых ремесел: лакового, шелкоткацкого и др. [Попов, 1964, с. 61–65].

Период Асука (середина VI – середина VII в.) превратился в подлинную колыбель древней японской культуры. Именно тогда возникли почти все остальные ее разделы, и никогда позже их трансформация не отличалась столь сплошным и революционным характером. Несомненно, это результат «счастливого» совпадения двух факторов: наличия мигрирующих носителей передовых достижений на континенте и зрелости японского общества, подготовленного к их восприятию и творческому развитию. Не случайно именно в это время воспринято многое такое, что, по-видимому, в той или иной форме было присуще уже ханьской культуре (III в. до н. э. – III в. н. э.), оказавшей определенное воздействие на культуру яёи и раннего железного века, но только теперь создались условия для того, чтобы воспринятое стало органической частью складывающегося типа культуры. Этот этап становления культуры – переходный с точки зрения освоения континентальной культуры. Перенесенная на японскую почву материковая культура еще не растворяется и сохраняет символическое значение. Отчасти под ее влиянием происходит концентрация духовных сил страны для объединения. Но смена культурных форм осуществлялась не так быстро, как политических, первые сохранились в прежнем виде до второй половины VII в. [Тамура, 1956].

Во второй половине VII в. в культурном развитии страны наблюдаются немаловажные перемены. Заметное место в культурных контактах приобретает третий континентальный культурный центр – Индия. Происходит очевидная переориентация японских интересов и в отношении двух других культурных центров: на первое место уверенно и прочно выходит Китай. Эта переориентация покоилась на сложном узле причин и привела к существенным результатам.

Объединение Китая, начатое династией Суй, было доведено до конца династией Тан к 618 г. Полное объединение Корейского полуострова под главенством Силлы запаздывало во времени (около 676 г.). Хотя результаты консолидации в обоих случаях оказались значительны, воздействие объединения Китая на Японские острова во много раз превосходило влияние силланского объединения. Большая эффективность культурной консолидации тайского Китая при расширении технических возможностей Японии в области морских контактов прочно и на века определила первостепенное для Японии место китайского центра и вторую, хотя и важную по значению, роль Кореи. Многозначительным фактором новой стадии контактов стала направляющая роль японского государства. Правительство решительно взяло под свой контроль посольства, культурные миссии, паломничество, стажировку школяров за рубежом, отбор наиболее важных нововведений. Буддизм получил государственную поддержку, что облегчило ему распространение, хотя и не привело к вытеснению синтоизма. Был принят ряд мер по сбору материалов для «Кодзики» и «Нихонги», составленных уже в начале VIII в. [Хаясия, 1971, с. 159–163, 231–234].

Усложнение государственной деятельности потребовало большего внимания к письменности, к хронологии, к математике и счетоводству, даже к медицине. В спешном порядке заимствовались наиболее необходимые новшества и делались первые серьезные попытки упорядочения полученного ранее. Большинство наук, искусств, ремесел развивались как дворцовые. Именно такую форму приняла тенденция к государственной их регламентации. Несомненно, именно государственная поддержка и руководство помогли многим отраслям науки и культуры укрепиться и сформироваться на японской почве.

Становление науки и культуры в Японии того периода сталкивалось с рядом трудностей. В древности и в раннем средневековье развивались главным образом такие отрасли науки и техники, которые представляли существенный интерес для класса феодалов. К таким относились инженерное дело, агротехника, строительство, оружейное дело. Ежедневная жизнь была насыщена суевериями. Даже астрономия и календарь были поставлены им на службу: главное их назначение видели в предсказании будущего. Развитие же наук и художеств, «актуальность» которых казалась сомнительной (математика, философия, живопись и пр.), обеспечивалось лишь из-за поддержки дворца. Другим препятствием для развития науки и техники стала практика «посвящения в секрет» (хидэн). Она предписывала держать в строгом секрете любое личное достижение на научном или техническом поприще. Секрет мог быть передан лишь наиболее способному ученику либо отпрыску своей фамилии, и то после многолетнего процесса «посвящения» [Накамура, 1958].

Древняя японская наука достигла вершины своего развития лишь к VIII в. Это объясняется сравнительно поздним оформлением японцев как единой народности, слабостью таких стимулов, как товарная экономика и внешняя торговля.

Переломный характер эпохи отчетливо выразился в изменении пути развития искусства. Переход от искусства первобытного к искусству древнему знаменовался определенной двойственностью: привнесением новых стилей и параллельным сохранением старых, появлением новых видов искусства, до этого слабо оформленных в Японии (архитектура, скульптура, живопись). Этот период воплотился в Японии в искусстве Асука (см. [Egami, 1973, с. 119–131, 144–151]).

Следующий период ознаменовался усвоением и переработкой пришлых стилей и видов искусства, слиянием их с местными традициями и созданием единого образа культуры, воплощенного в эпохе Хакухо (650–720). Именно в это время было создано много произведений японского искусства, которые стали для нас свидетельством значения суйтанского культурного потока для Японии. Некоторые авторы сравнивают значение этого потока с ролью римской культуры для окружающего мира [Kan Chia-hsing, 1963, с. 51]. Хотя беглый взгляд на заимствования в VII в. приводит к мнению о копировании китайской модели, действительность отличается от этой модели. В политической теории японцы не приняли китайскую догму о свержении императора, лишившегося «мандата Неба», в семейной системе они продолжали курс на увековечение семьи путем сохранения фамилии, а не на основе незыблемости кровной патрилинейной непрерывности в конфуцианском духе. Буддийский ритуал в Японии отличался от того, который существовал в Китае, и сама буддийская доктрина должна была примириться с синто [Nguyen Khac-Kham, 1973, с. 314–315].

Чтобы оценить культуру Ямато как этническое явление, необходимо вспомнить о триаде этнодифференцирующего слоя культуры в древних и раннесредневековых обществах: о традиционно-бытовой культуре, языке и сознании.

Традиционно-бытовая культура людей Ямато отличалась выраженным своеобразием почти во всех своих сферах, о которых мы можем иметь хоть какое-то представление. Изучение записей японских имен, названий должностей, топонимов в «Вэй чжи», в собственно японских источниках показывает, что даже носители таких локальных культур, как вадзин и население Ямато, говорили на общем древнеяпонском языке. Единство сознания демонстрируется как общностью религиозных воззрений и мифологических мотивов, к тому же подчеркивающих общность происхождения японцев, так и (в приложении к Ямато) осмыслением своего гео-графического положения как некоего единства. В древнейших источниках Ямато выступает как единый островной мир: «Страна восьми островов», «Страна больших островов». Затем появляется указание на расположение по отношению к континенту: область, обращенная к Японскому морю, именуется внутренней (ура); область, обращенная к Тихому океану, – внешней (омотэ). Но одновременно при этом осознается, что по крайней мере главный остров (Хонсю) – это не только остров,' но и горная страна, одна половина которой обращена на запад – «теневая» (Санъиндо), другая – «солнечная» – на восток (Санъёдо) [Попов, 1964, с. 26–27].

Итак, этнодифференцирующий слой культуры Ямато был прочен, обширен и – в глазах подавляющего большинства его носителей– до середины VII в., в сущности, был равнозначен понятию культуры в целом. Однако в этом слое не содержалось ничего (или содержалось мало) такого, что делало бы культуру «закрытой» для восприятия иноземных новшеств при определенных условиях. В эти условия входили: свободный приток и отбор, постепенность, восприятие иноземного в основном верхушкой общества, подготовленной к этому. Сочетание стойкой традиционности и принципиальной «открытости» определило на века отношение Японии к внешнему миру.