Текст книги "Пока живешь, душа, - люби!.."
Автор книги: Михаил Сопин
Соавторы: Татьяна Сопина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Миша молча сгребает листы:
– Дети разберутся!
Я понимаю, что сейчас должна проявить внимание и терпение, но… иду на кухню и
принимаюсь за приготовление ужина.
Спорим из-за уголовного жаргона, который я требую убрать – либо, в крайнем слу-
чае, делать сноски. Сходимся на компромиссах. Теме еще нужно вылежаться, отстояться,
на это потребуются годы.
62
В поисках энергетики стиха поэт ищет новые выразительные средства, появляются
словообразования типа: «слепо-зряще», «вожделюбы», «всезапойные катастрофы», «со
зрачками-зонтами», «крестико-звезды»...
(Сейчас искала это словосочетание и прочла полностью предложение: «На лице мо-
ем синем-пресинем СТАВЯТ крестико-звезды, Россия». Заметьте, в конце восьмидесятых
поэт еще выводит Россию из-под удара, обращается к ней как бы жалуясь. Пока еще она -
высшая инстанция: кто-то ставит крестико-звезды, а она, Россия, должна рассудить. Через
несколько лет он поправит: «СТАВИТ крестико-звезды РОССИЯ», без запятой в середине
строки.)
Пока для него самое страшное – «слепо-зряще и жутко реял идол вождя», «садист-
ские дознания в подвалах» и смак, с которым «дяди» из НКВД ломали подросткам кисти
рук. Пройдет немало времени, прежде чем поэт придет к выводу:
«Не в сталинщине только дело – народный зверь сжирал свое нутро».
Стихи на лагерную тематику впервые были включены в сборник «Смещение», издан-
ный в Северо-Западном книжном издательстве в 1991 году. Он увидел свет почти одно-
временно со сборником «Судьбы мой поле». Такой дружной публикации во многом спо-
собствовала потеря нашей семьей старшего сына Глеба – как видно, автора пожалели.
«Смещение» посвящено Глебу, и подросток на титульном листе (в графическом изобра-
жении художником А. Савиным) на него похож.
После выхода этих книг Михаил Сопин был принят в Союз советских писателей, ко-
торый через пару месяцев был преобразован в Союз писателей России. Его членом Миха-
ил оставался до конца своих дней.
Иронией судьбы сборник стихов Сопина в Архангельском книжном издательстве
оказался для вологодских авторов едва ли не последним. Издательства разделились. А у
Миши появилась присказка:
– Стоит мне куда-то вступить, все тут же разваливается. Издал книгу – не стало изда-
тельства. Вступил в Союз писателей – развалился Союз. Только-только начал превращать-
ся в полноправного гражданина СССР – рухнула страна.
* * *
На холме – три тополя,
Три ракиты.
Три тропинки во поле
Перевиты.
Первой – шел я в ночь свою,
Второй – в счастье.
Третьей – в землю отчую
Возвращаться.
В том и дело, Родина,
В том и дело:
Каждый думал – пройдено,
Значит, в дело.
Каждый верил – сказано,
Значит, к месту!
Отслужили слаженно
Злую мессу
Не царю небесному
Со владыкой,
А земному деспоту -
Дичи дикой.
Вместе славя, хлопали -
63
Врозь убиты.
На холме три тополя,
Три ракиты.
* * *
Со слепыми зрачками,
С обрубками крыл
Я по красному-красному полю проплыл.
Меж Цимлой и Соленым
Глотал плывуны,
Опираясь культями о стены страны.
Все здесь шло по модели,
Что преступный народ
Сам себя раскуделит,
Перервет, перебьет:
Больше дел, меньше гнили –
Сей лишь распри и месть.
И тимуровцев били,
И квакинцев здесь.
«МАЗ» рванёт в две сторонки -
Вскрик хлестнет по волне.
Никакой похоронки
В безымянной войне.
И с зрачками-зонтами,
С обрубками крыл
Я по красному-красному воплю
Проплыл.
А в грозу, в промежутках,
Меж обвалов дождя
Слепо-зряче
И жутко
Реял
Идол вождя.
* * *
Вой волчьих чучел.
Льдинка песни птичьей.
Холст – котелок на неживом костре.
Ни сон, ни явь.
Глухое безразличье
У брата к брату,
У сестры к сестре.
А я смеюсь,
Смеюсь, от страха ежась,
Безумию ума смертельно рад,
Что возглавляю скопище ничтожеств,
Позвякивая ужасом наград.
Собою не владея,
Всем владею!
Карательною силой войсковой
Я наделен, олигофрен идеи,
Слюдой зрачков, улыбкой восковой.
64
Под подбородком у меня свеча.
И корчусь я
Настенной тенью зыбкой.
И по стене сползает массой липкой
Культурная гримаса палача.
Куда мы шли? Куда нас завели?
Заплакала... Жива душа-калека!
Шаг первый мой -
Земного Человека.
Последний шаг -
Ничтожества земли.
* * *
Согреваюсь опять я
У белого стылого полымя,
Правым боком припав
К продувному
Судьбы пустырю.
И поет мне метелица
Голосом дикого голубя.
И с улыбкой замерзшей-
Не помню уж сколько,
Стою.
Через снежное поле
Теплее ловлю колыбельную.
И хочу, чтоб так длилось,
И ветру шепчу:
«Я дойду...»
И зеленой звездою
Снежинка
В ладонь мою белую
Опустилась, как с елки,
В опухшем голодном году.
* * *
Вот так и было. Тягомотно. Тошно.
Таков мой путь к Парнасу,
Вот таков:
Цинготный. Голодранный. Беспортошный.
Сквозь золотую россыпь
Тумаков.
Не снится мне:
Без роздыха, без брода
Барахтаюсь, Отчизна, наяву.
Клейменный сын
Казненного народа
Жив!
С кляпом в горле
Жив. Еще живу.
65
* * *
………………….
… Не добит, не дострелян,
Железом каленым не выжжен,
И на серость плюю – как плевал,
Но бескровно, смеясь.
И той частью, где сердце,
К Отчизне – уж некуда ближе.
Жизнью битые, гнутые -
Все мы страны сыновья.
Нам шаманили в двадцать
И в сорок:
«Надейтесь. Однажды...»
Никакого однажды.
Мы мчимся, подобно лучу!
Поддержи меня, Родина,
Не лишай меня мужества жажды:
Дострадать, досказать,
Догореть без остатка хочу.
И другим я не стану.
Не желаю средь гнуси и лени
Бить локтями в лицо
И в восторге вопить:
«Все равны!»
Вон они рвутся в зал
Для духовного всеоскопленья.
Раздувается зал,
Достигая масштабов страны.
Мне б себя отыскать.
Отыскать бы себя мне... Поверьте!
От глупцов-погонял
Я, как рикша, под мыслью влачусь:
Не в чужой похвале
Наша сущность и наше бессмертье -
В нас, в живых,
В нас самих,
В естестве наших мыслей и чувств.
Я кричу в летаргию эпохи
И в оцепенелость округи:
Мы – родня на Земле.
И Земля нам на время дана.
На Голгофу идущих
Беру я душой на поруки.
Жизнь – одна.
И Любовь.
Кровь – одна.
И Свобода – одна.
В этом трепетном мире,
По сути своей не жестоком,
Осеняю признаньем
Травинки, пичужек, зверье.
Всех живущих прошу,
66
На все три стороны от востока:
Защитите Любовь!
Иль распните меня за нее.
Не добит, не дострелян,
Железом каленым не выжжен,
И на серость плюю –
Как плевал.
Но бескровно, смеясь.
И той частью, где сердце,
К Отчизне – уж некуда ближе.
Жизнью битые, гнутые –
Все мы страны сыновья.
Океаны молчанья
Мчат безмолвия долгого волны.
Для того и живу,
Сквозь глумления чащу дерусь,
Что без этих вот строчек
История будет неполной -
Как без «Мертвого дома»,
Как без Гоголя странного
Русь...
Пятилеток снега,
Как странички тетрадей в косую,
Мрак листает над тундрой,
Вглядитесь, вглядитесь вокруг -
Там вон дети войны,
Сиротище страны голосует
За «счастливое детство»
Культями обрубленных рук.
(Из поэмы «Агония триумфа»
1993 г.)
67
СУДЬБЫ МОЕЙ ПОЛЕ
После выхода сборника
«Предвестный свет» Миша подсчитал, что
если разделить гонорар на 12 месяцев, то
примерно с год, снизив собственные
потребности до минимума, он сможет
поддерживать семью без ежедневной
отработки на фабрике. Уволился и
перешел на работу, о которой давно
мечтал – грузчиком в Вологодский филиал
Северо-Западного книжного издательства.
Небольшая зарплата грузчика плюс
пай от гонорара… Далее возможна
книжка в Москве и опять как-нибудь
перекантуемся. Однако с Москвой
оказалось не просто. Конечно, мы
мечтали о публикациях в гремевших тогда
журналах «Но-вый мир», «Знамя»,
«Дружба народов»... Помню
удивительный совет знатоков: «Стихи
должны быть отпечатаны на хорошей
бумаге и без поправок. Иначе и
рассматривать не станут».
При всей курьезности такого требования в нем есть рациональное зерно. Это особенно
стало заметно в девяностые годы, когда печатные издания наводнили грамматические и
стилистические ошибки, совершенно исчезла редактура, а уж как по радио и телевидению
стали выражаться... Полное неуважение к русскому языку.
Ну, достать хорошую бумагу и с нескольких попыток отпечатать текст согласно тре-
бованиям оказалось не самым сложным. Однако наши пухлые бандероли продолжали воз-
вращаться с завидной настойчивостью. Хотя и качество стихов, вроде бы, не хуже, и те-
мы приемлемы …
Однажды Кожинов сказал Мише:
– Твоя судьба – журнал «Наш современник» и издательство «Современник». В другие
лучше не суйся.
(Интересно, что журнал «Молодая гвардия», который для многих считался созвуч-
ным «Нашему современнику», не назывался никогда).
Это можно было понимать так, что между журналами шла внутренняя распря, и уже
своим пребыванием в Вологде, встав под «кожиновское крыло», мы примкнули к опреде-
ленному лагерю. Ни за что не напечатают у противников, и наоборот.
Творческой личности раздел вообще чужд. Но для Михаила это имело реальные пос-
ледствия: в Вологде он оказался в определенной степени «свой среди чужих, чужой среди
своих».
В восьмидесятые годы процесс еще не зашел глубоко, значительных авторов печата-
ли везде, и широкая публика (в том числе мы) литературного политиканства не понима-
ли. Как не вспомнить, что сатирический роман В. Астафьева «Печальный детектив» был
впервые опубликован в «Нашем современнике»! Рядом с публикацией Михаила в этом
журнале в 1990 году – «Красное колесо» А. Солженицына. Почетное соседство!
68
Издательство «Современник» приняло рукопись к рассмотрению. Несмотря на бла-
гожелательное отношение, работа не принесла Михаилу удовлетворения. Он в то время
уже осваивал новые темы, рвался с ними к читателю, а его возвращали к старому. В конце
концов сказали: «Будем делать на основе «Предвестного света», в расширенном вариан-
те».
Это была обычная столичная практика – 50 процентов опубликованного (проверен-
ного), 50 – нового. Сборник «Судьбы мой поле» (1991 г.) Миша долгое время недолюбли-
вал и считал слабым, начиная с названия – хотя, по-моему, он не прав. Там много прекрас-
ных стихов, а маленькая поэма «Лунным полем, темным бродом» – шедевр.
Хочу обратить внимание читателя на цвето-звуковую гамму стихов того периода.
Она необычайно широкого диапазона. То автор идет словно бы наощупь («Ослепший
лебедь», «...Душа что-то ищет незряче...», «Пробежал по земле, заслонясь маскировочной
сетью от живой красоты...»), то широко раскрывает глаза и видит Россию с «багровым
закатом в полынную степь». Распахивает окно «в спелый дождь» и вспоминает «тени
дождей, отраженные в давнем окне». То же самое о звуках: от немого «Говоря, ты мол-
чишь, и смеясь, ты молчишь...» – до: «А я и сотой доли не сказал о том, что слышу, к по-
лю припадая».
У нас в детстве была такая игра. Надо крепко-крепко зажмурить глаза, и когда уже
привыкнешь к темноте, внезапно их открыть. Ярко, празднично вспыхивают словно бы
обновленные краски. Но – ненадолго. Потом опять привыкаешь к будничности.
Некоторые стихи интересны адресностью. Так, читая про «железобетонную эру»,
которая уходит, «от едких дождей опустив капюшон на глаза», я вижу поселок химиков
Кислотный на Каме, над которым в семидесятые годы всегда стояло «оранжевое небо».
А тополек из стихотворения «Протяни мне ладонь, тополек» рос под нашим окном в
Пермской квартире. Уходя в армию, наш старший сын Глеб переписал в свою записную
книжку это стихотворение: «Оно мне нравится, потому что я знаю этот тополек».
В последний год перед смертью Михаил пересмотрел свое отношение к сборнику
под влиянием читательской аудитории Интернета, которой оказалась близка эта интона-
ция.
* * *
Я не знаю
Судьбы бесприданее.
Но запахнет травою в укос!..
Ах, душа,
Не зови в поле раннее,
Где так нежно,
Так горько жилось.
Где то было:
Певали повечеру
О замерзшем в степи ямщике.
И лошадкины губы доверчиво
На моей замирали щеке.
Все пропало.
Вдруг рявкнули траками.
Рухнул храм.
Пала пыль по росе.
И пошла моя жизнь буераками,
Резко взяв стороной от шоссе.
Сколько лет было лютых и снежных!
69
Но едва лишь забьется «ку-ку» –
Пробуждается тихая нежность
Стебельком яровым на току.
Край полей,
Сторона аномалий,
Полюбил я печаль и вину –
Все, что женщины вдруг понимали,
В полыньи моих глаз заглянув.
Что прошел с той поры,
Что проехал...
Но с полей
Тишины и войны
Все зовет меня
Черное эхо
В две,
Навек болевых, стороны.
* * *
И стал я немым обелиском
Над степью,
Где все сожжено.
И плакал –
Из камня –
О близком,
О том, что вернуть не дано:
Где был
И жесток, и неласков,
И слышал,
Как рвано дыша,
Кричала во мне несогласно,
К любви призывая, душа.
* * *
Когда мы родились,
У нашего царского ложа
Российская мать
Опалила нас совестью глаз,
Чтоб праведно жили!
Где лгали за славу –
Сытожим:
В витрину столетья,
На общий обзор,
Напоказ.
И слаще не надо,
И горестней этого плена.
Пройдет наше время,
Покатится солнышко вниз.
Еще покочуй, моя нежность,
В раскатах вселенной,
К ракитам закатным,
К морщинам полей прикоснись.
70
* * *
Знаю, в хмурые дни
Ты подходишь к окну.
Что скрывать –
Всем нам хмарь да окно.
Ты обманешь себя,
Я себя обману,
Но скажу:
«Все забыто давно».
Говоря, ты молчишь.
И смеясь, ты молчишь.
Вряд ли только
В тревожной судьбе
Голосами дождей,
Лунным светом в ночи
Мы сумеем сказать о себе.
Даже в лучшие дни
Тишиной заперты:
Все скрываем, молчим да таим.
И лицо, и слова, и улыбка –
Не ты!
Только слезы у сердца – твои.
Может быть, с той поры
В нас осталось добро –
Задыхаться, страдая в тиши.
Мы с тобою –
Как старые письма на фронт...
Не пиши, что в груди,
Не пиши.
* * *
Чем дальше, тем выше
Дома –
Одиночества глыбы.
Распятое тело
Бетонные гвозди прожгли.
Все меньше на свете
Живых родничков и улыбок,
Наследственных песен
И древностей русской земли.
Зачем тут гаданья?
Всмотритесь, как в сумраке сером,
Плодя одиночек,
Стремится, не глядя назад,
Панельная морочь,
Железобетонная эра,
От серных дождей
Опустив капюшон на глаза.
71
* * *
Россия, Россия,
Приснись мне, как прежде,
С серебряной Ворсклой,
С костром на горе!
В судьбе моей осень.
Тускнеют надежды,
В которых так долго
Мог сердце я греть.
Зарядные вьюги
В глаза парусили.
Прошу на прощанье,
Пока не ослеп,
Приснись мне, Россия,
Приснись мне, Россия,
С багровым закатом
В полынную степь.
Ревет, пролетая,
Метель над крестами,
Грядут мои дни.
Заметет добела.
Любовь и печаль,
Я тебя не оставил!
Вся в памяти смертной –
Какой ты была.
* * *
Разбег и равнина!
Ответь,
Где предел тебе,
Воля?
В просторы врываясь,
Года разметав по пути,
Мои табуны
В предзакатном пластаются поле.
Нет власти над ними.
Не смог обратать и пасти.
Вина ль моя в том,
Что прошел по декабрьской дороге,
Не мною придуманной,
С горьким названием –
Жизнь?
Прости меня, месяц,
Попутчик полей круторогий,
За раннюю глупость
Тропинку в степи укажи.
И лунно, и звездно,
И свет из окошка у брода.
Прощально так помню –
Исхлестанный волнами челн...
Стою над обрывом,
Улыбчиво плачу о чем-то:
72
О раннем,
О позднем,
Да мало ли, друг мой, о чем.
* * *
Пока живешь душа, люби –
Холмы в пути или равнина.
Ты не могла хранить обид,
И потому сама любима.
Как травы юные свежи!
Как осени светла усталость!
Так мало остается жить.
Так мало
Выстрадать осталось.
* * *
Путь – дорога,
Раскатная, санная,
Лихо под гору
Шла до поры...
Все ли отдано
Нежное самое
Беззащитным сердцам детворы?
Сколько помнится,
Сколько не помнится!
Оттого-то и сердцу больней –
Все пронзительней
Свет над околицей,
Чистый свет
Остающихся дней.
73
В СЕМЬЕ ЕДИНОЙ
Год 1990 для нашей семьи – черный.
Первого ноября мы потеряли нашего старшего
сына Глеба. Младший сержант Глеб
Михайлович Сопин погиб при исполнении слу-
жебных обязанностей в ракетных частях под
Красноярском.
Это был талантливый юноша, любил
людей и был полон страстного желания
утвердить себя в мире. Оставил после себя
художественно-литературное наследие. Его
ранний уход был чудовищно несправедливым и
еще раз напоминал: мир – это стихия, которая
бьет, как торнадо: правых и виноватых, врагов
и своих... Если бы я верила в Бога, в те дни
восстала бы против него. Если Бог – это и есть
природа, то обращаться (с пожеланием ли,
просьбой...) можно только к себе – туда, где
хоть чем-то в пределах видимости можешь
распорядиться.
Но человек протягивает руки из своей
слепоты разве что до поворота, и то в ясную
погоду:
И гений, освещая только миг,
Предвестит тьму, неведомую прежде.
(из стихотворения Михаила 1987 года).
Весной 1991 года могила Глеба оттаяла и требовала подсыпки. Мы с Мишей таскали
землю ведрами, и он в сердцах сказал:
– Здесь должен был лежать я, а не он.
Потом будет 12 лет попыток издать наследие Глеба, в конце концов подобие его за-
вета: «Я вернусь! Я все равно когда-нибудь вернусь!..» – исполнится. Книга «Четвертое
измерение, или приключения Красной Шестеренки, «храброго» предводителя триунэсов»
издана, вот что пишет о книге поэт и издатель Эвелина Ракитская:
«Книга Глеба Сопина – это не просто результат трудов и материальных вложений се-
мьи, желающей отдать должное памяти погибшего. Она является высокохудожественным,
оригинальнейшим произведением (вернее, сборником произведений) очень популярного
ныне жанра – комиксов для детей и подростков. Однако, в отличие от других книг этого
жанра, «Четвертое измерение...» – это РУССКИЕ комиксы, созданные в РУССКОЙ тради-
ции, безо всякого влияния наводнивших наш книжный рынок и зачастую чуждых рус-
скому читателю героев и тем. Несмотря на то, что основные персонажи Глеба живут на
далекой планете, они имеют РУССКИЕ характеры, легко узнаваемы и вызывают бурю
эмоций у читателя... Книга Глеба Сопина – это россыпи остроумия, кладезь доброты, она
отличается прекрасным вкусом, с огромным интересом читается и рассматривается не
только детьми, но и взрослыми».
А тогда, летом 1991 года Миша написал стихотворение, посвященное Глебу – «В
семье единой».
Здесь все не случайно – от традиционного названия до поставленной в конце точки.
Звучит многоголосье. Отец и сын, мать отца и мать сына меняются местами, голоса то
74
сливаются, то расходятся, как в церковном хорале; порой непонятно, от чьего имени
обращение.
«Мне страшно: а вдруг я неволю живущих живым сострадать?..» – это отец.
«Я жалуюсь белому полю, чтоб голос мой слышала мать...» Мать отца или сына?
Скорее сына, потому что далее следует: «Мне холодно, мама, я стыну... Мой голос звучит
или нет?» Но это же и отец: «Россия, родимая, стыну! Метелит в бурьяне былье.» Это отец
постоянно обращается к России, у него заметелена биография, а у сына она только начи-
налась. Но сын погиб на службе Родине, и его обращение к России тоже можно считать
правомерным.
Потом сын уходит совсем, отец остается один:
«И в снежную тонет пустыню прощальное слово мое...»
Течет мимо ненужное, чужое многолюдье. На других нет вины, ибо нужен только
один – тот, кто никогда больше не откликнется. Последняя строчка ставит все на свои ме-
ста. Хорал пропал, и все до ужаса стало ясным, как в снежный зимний день при ярком
солнце, на которое смотреть нельзя – получишь ожог сетчатки глаз:
«Убитому жалуюсь сыну на участь живого отца».
В СЕМЬЕ ЕДИНОЙ
Глебу Сопину
Мне страшно: а вдруг я неволю
Живущих живым сострадать?
Я жалуюсь
Белому полю,
Чтоб голос мой слышала мать:
«Мне холодно, мама,
Я стыну.
Мой голос звучит или нет?»
Торжественно. Людно. Пустынно.
Ни слова, ни звука в ответ.
Россия, родимая, стыну.
Метелит в бурьяне былье.
И в снежную тонет пустыню
Прощальное
Слово мое.
Бессмысленно-медленно стыну.
И нет многолюдью конца.
Убитому
Жалуюсь
Сыну
На участь
Живого отца.
ТОПОЛЕК
Подари мне листок, тополек,
Золотого оклада иконку.
Ты своею листвою поблек.
Я своей облетаю тихонько.
Сердцем чувствую
Ласку и боль,
75
Но второе щедрей выдается.
Мы до грусти похожи с тобой,
Отражаясь в судьбе,
Как в колодце.
Я тебя понимаю, дружок,
До глубинных корней понимаю:
Сколько раз свою душу ожег
О бураны
На подступах к маю!
В балагане для массовых сцен
Одиночкой пропел я во поле.
Был свободным
Меж карцерных стен
И невольником классовой воли.
Путь земной мой
Едва ли далек.
Жизнь нас рубит,
Как яростный конник.
Протяни мне ладонь,
Тополек,
Сквозь решетку
На мой подоконник.
(Любимое стихотворение отца, которое в 1989 году Глеб, уходя в армию,
переписал в записную книжку).
76
БЕЗ КОНВОЯ ЛЕТЯТ ЖУРАВЛИ...
В 1990 году в журнале
«Наш современник»
благодаря содействию В.В.
Кожинова появилась
подборка стихов Михаила
Сопина. Этот номер попал в
Америку. В городе
Монтерее его случайно
купил писатель-эмигрант
Алексей Коротюков. Сел за
пишущую машинку и
напечатал:
«Вы первый русский поэт, к
которому за последние
десять с лишним лет мне захотелось обратиться...»
Письмо пришло в адрес «Нашего современника», оттуда переслали в Вологодское
отделение Союза писателей, а те отдали нам.
Миша сказал:
– Уже только ради такого письма можно было жить и трудиться.
Алексей рассказывал о себе. Бывший московский киноактер и киносценарист, жур-
налист, писатель. Уехал в Америку в 70-х годах. Причины выезда не объяснял – впрочем, они прочитывались в его романе «Нелегко быть русским шпионом», первую часть кото-
рого Алексей нам подарил.
В романе – тема лживости, пронизывающей все общество сверху донизу. Язва аф-
ганской войны. Слежка КГБ. Язык, стиль – все замечательно. Как хорошо этот роман чи-
тался бы, к примеру, в журнале «Новый мир»! Какой «бомбой» мог бы оказаться, опубли-
кованный вовремя! Увы, не случилось... Алексей Коротюков напишет свое последнее пи-
сьмо к нам, так и не узнанный в России, в убогой Монтерейской хибаре, где за стенкой
будет плакать соседский ребенок, а во дворе хлопать на ветру чужое мокрое белье.
…А тогда завязалась теплая переписка; к ней подключились и я, и Алешина жена.
Они присылали нам фотографии с видами на океан, мы удивлялись качеству этой люби-
тельской цветной фотосъемки. («Кодак» в России был еще не известен).
Алексей рассказывал, что жизнь в Америке не такая уж простая. Русские эмигранты
трех волн держатся друг от друга особняком; у семьи Коротюковых больше друзей среди
американцев, чем среди русских. Ощущение ненужности, одиночества. Писатели не коти-
руются – американцам достаточно Солженицына.
Разговор переключался на детей. Мы рассказали о гибели Глеба. У Алексея и его же-
ны Ирины – своя боль, сын Тимоша. Рядом – Голливуд, зараза наркомании…
Мы поделились печалью – невозможно издать книгу Глеба. И тут Алексей сделал
нам роскошный подарок: прислал заверенные по международным стандартам права на из-
дание своего романа «Нелегко быть русским шпионом» сроком на три года (по замыслу,
гонорар от публикации должен был получить Михаил и на него издать Глеба). Думается, у
Алеши была тайная мысль: он хотел видеть опубликованным свой труд на родине.
Мы приложили титанические усилия – не ради гонорара, ради Алеши. Я перепеча-
тала роман на машинке, чтобы можно было давать на прочтение без риска утерять един-
ственный оригинал. По рекомендации ездила с рукописью в Самару. Потом появилась
77
возможность делать ксерокопии, мы рассылали их по журналам. Но журналы закрыва-
лись, отовсюду – отказ.
Алексей обещал рекомендовать стихи Миши в «Континент» и еще куда-то... Возмо-
жно, действительно что-то было напечатано. Однажды Мише в письме из Киева прислали
десять долларов. За что, мы так и не узнали, но купюру долго хранили «на счастье». Пи-
сьмо прислала знакомая нашего американского друга, которая была в Монтерее, встреча-
лась с Алексеем, он дал ей наш адрес.
Переписка с семьей Коротюковых прекратилась так же неожиданно, как и началась.
Это были самые тяжелые годы развала бывшей страны. Мы разыскивали Алешу, как мо-
гли, еще несколько лет. Полагая, что почта не ходит через океан, просили бросить письмо
в почтовый ящик США людей, которые уезжали туда. Но он больше не отозвался. Не по-
могли и друзья из Интернета…
Не мог он исчезнуть вот так, внезапно. Нет, наверное, в живых нашего Алеши... А
книга стоит на книжной полке, на титульном листе надпись:
«Михаилу Николаевичу Сопину, чья боль – моя боль. Алексей Коротюков.»
* * *
Престижные квартиры, развалюхи,
Невольные и вольные рабы,
Апостолы, герои, воры, шлюхи,
Все из нее – из классовой борьбы.
Я понял: эта страшная борьба
Плодит в душе чуму, разбой, усталость.
Взглянул в себя – там больше нет раба,
Но человека тоже не осталось...
* * *
Не знал я одежды
Достойнее лагерной робы,
И света не ведал
Светлей, чем в барачной клети.
У гроба, Россия,
Дай снять арестантскую робу.
Дай в саване вольным
Во имя твое отойти.
* * *
Много сказано – прошлого ради.
Я уверен: ему же вослед
Мы расскажем о нынешней правде,
Может быть, через семьдесят лет.
Годы бедствий уйдут вместе с нами
В край распятой любви матерей.
Наши вопли останутся снами
Ледовитых бездонных морей.
Не слыхать автоматного воя.
А в небесной осенней дали
В первый раз, погляди, без конвоя
Над отчизной летят журавли...
78
ГРЯДУЩЕЕ – КЛИНОМ
Еще в Перми Миша написал стихотворение, которое было прочитано моей подругой:
И путь мой не длинный.
И плоть моя – глина.
И слезы – озера.
Грядущее – клином.
Прошедшее – ливни
По пеплу разора...
Подруга сказала:
– Этот тот случай, когда мастерство играет против автора, потому что он пишет не от
жизни. Вот если бы это сочинил какой-нибудь автор из Латинской Америки, можно было
бы признать гениальным.
Подруга жила лакированной обложкой советского образца и не думала о том, что мы
как раз и есть Латинская Америка, только... хуже. Через несколько лет она положит парт-
билет на стол со словами:
– Никакой вины за то, что творилось в стране, у меня быть не может. Я этого не зна-
ла.
Михаил видит гораздо больше, потому что смотрит снизу вверх, а вся нелепая обще-
ственная громада на него давит. Он уже давно убеждает меня, что из тюрьмы вообще вид-
но лучше. Именно поэтому считает, что пребывание в тюрьме для осознания обществен-
ных истин для него было необходимо: «Там сгусток общественного неблагополучия. Сле-
пок нелепостей». Только вот... многовато – пятнадцать лет.
Много лет спустя он посвятит мне стихотворение:
Пора – к исходу все, к исходу -
Уму и сердцу моему
В твою тюремную свободу,
В мою свободную тюрьму...
Мне это покажется почти обидным:
– Почему это моя свобода – тюремная?
– Потому что ты тоже в зоне, только оградка подальше и вышек не видно.
И он был прав. Человек должен распрямляться и становиться свободным изнутри. И
уже в тюрьме Миша был духовно гораздо свободнее, чем я, идеологизированно воспитан-
ная.
Понять, что творится в мире, со скованными руками можно. Только вот некому. На-
род-то там... темноватый, не пробужденный. А с другой стороны – лучше и не будить, зве-
ря дикого узришь. А потому
И хлопала
Большая
Малой зоне,
Чтоб мелодичней лился
Звон оков.
Многие стихи (начиная с конца семидесятых годов) раздражают, по меркам того
времени кажутся почти оскорбительными. (Сопин вообще в течение всей последующей
поэтической биографии будет раздражать, хотя по жизни – полная противоположность).
79
Не убежать, не защититься мне
От вечного заката на окне,
От алчности персон и персонажей,
От дотов, камер,
Моргов и светлиц,
От модных тканей,
Вытканных из сажи,
От маринада чувств,
От грима лиц,
От модных морд
И от безликих мод,
Отравленных лесов, полей и вод,
От униформ,
От вечных норм на корм,
От нюхающих газ слезоточивый,
От братьев пьющих,
От неизлечимо
И беспробудно трезвых
Дураков.
Эти стихи, конечно, никто и не думает печатать, а «на кухне» говорят:
– Миша, ну откуда ты все берешь? Смотри на жизнь светлее!
Комментаторам и в голову не приходит, что здесь налицо последующая история
страны в свернутом виде. Обратимся к сегодняшнему дню. «Алчность персон и персо-
нажей?» – кто же с этим нынче спорит! Доты, камеры и морги... к сожалению, их больше
чем достаточно.
«Нюхающие газ слезоточивый» – нет, уже не газ – похлеще. Вот насчет норм на корм
и тканей из сажи – пожалуй, в начале девяностых пошли изменения в лучшую сторону, за-
граница помогла.
Просто удивительно, как поэт постоянно опережает время. Помню, я возмутились
строчками «Враги давно друзьями стали и нам на нищенство дают...»: «Друзьями, может, и стали, но что дают на нищенство – это уж слишком». А пару лет спустя Россия стала по-
лучать гуманитарную помощь от Германии.
В конце восьмидесятых годов группа вологодских писателей выступала в Череповце.
Преподавательница профтехучилища чуть не за грудки схватила Михаила после прочи-
танные перед ребятами строк:
Вы куда разбрелись,
Исторически нищие мальчики,
На безлюбии людном
Свои растеряв голоса?!
Опасаясь за неправильное воспитание подопечных, она искренне выкрикнула:
– Мы не исторически нищие!
Прошли годы... Увлеченные бизнесом, сексом и еще Бог знает чем, молодые люди
все меньше интересуются прошлым страны, попирают святыни, а некоторые регионы
бывшего Советского Союза и вовсе откололись, вытесняя русскоязычное население.
Публика набрасывалась на поэта за «чернуху». Но можно ли винить автора за то, что
прозреваемая им ситуация оказалась столь тяжелой?
Увлечение социальной тематикой слишком привязывало стихи к быстротекущему
моменту, и я говорила:
80
– Их ждет печальная судьба. Время бежит так быстро, что строки, которые звучат
сегодня как прозрение, завтра появятся в передовицах газет. То, что тобой выстрадано, другие преподнесут в порядке конъюнктуры. А ты так и останешься для историков лите-
ратуры... если кому-то будет не лень потрошить архивы.
– Ну что ж, – отвечал поэт. – «Для нас – по-человечьи умирать, коль жить по-челове-
чьи невозможно».
* * *
Меня пугали:
«Путь прямой тяжел».
Шагал. Решили испытать на робость:
Прикрыли
Многолетним снегом
Пропасть.
Я знал – там пропасть.
Потому и шел.
В паденье слышал -
Ликовала рать!
Ну что ж,
Для них победа -
Сабли в ножны.
Для нас -
По-человечьи умирать,
Коль жить по-человечьи
Невозможно.
* * *
Иду среди скопищ и сборищ,
Глупцов и пророков.
Иду издалека,
Бог знает, в какое далеко.
И темную ношу несу я,
И светлую ношу.
И друга в печали,
И недруга в скорби не брошу.
Под таинством неба иду я,
По таинству поля.
Людская неволя во мне
И господняя воля.
* * *
Без обувки,
По насту похрустывая,
Прохожу без проторенной колеи.
Далеко, высоко -
Всюду, Русь ты моя:
Недолеты чужие?
Попаданья мои?
Весь наш путь -
Внутри круга.
Бетон – берега.
Видим в недруге друга,
81
А в друге – врага.
Явно – зло не простим.
Тайно – честь не простим,
Двоедушие личное
Скомкав в горсти:
Углубляемся в масть,
Расширяемся в масть,
Однозначно -
Стремясь выше смертных попасть.
Хором славу поем,
Оглядишься кругом -
Каждый рабье свое
Выжигает в другом.
* * *
Безлюдье. Суда без причала.
Мне горестно, друг мой, до слез.
Давно ли здесь правда звучала,
Как тяжкий поклеп, как донос?
И снова звучат марш-парады,
И снова затравленность фраз...
Не надо встречаться, не надо
С толпой, отражающей нас!
