Текст книги "Пока живешь, душа, - люби!.."
Автор книги: Михаил Сопин
Соавторы: Татьяна Сопина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
начинающим управлять ситуацией, хотя бы в виде рифмующихся строф:
Я знаю,
Время льет большую воду
Больной страны
На мельницу мою...
Это рождение человека, если хотите, и есть обретение независимости, к которой даже
в век свободы стремится далеко не каждый.
– Под то, что названо перестройкой, – говорит Михаил, – было вложено столько на-
дежд и желаний... Сколько было лозунгов, криков о независимости республик, составляв-
ших бывший СССР! После всего того, что они выстрадали, все были достойны этого и
получили. Но я не увидел стремления к духовной независимости каждого человека. Про-
бурчали с тяжелого похмелья «День прощения»... Кто кого простил? Тех, кого не догро-
хали? Кто из страха объявит себя простившим? Перемены метафизичны: одним – вечно
мордовать, другим – вечно прощать? Истинных преступников столько же, сколько истин-
но верующих, остальных создают обстоятельства... Кто получает коротенькие вожжи,
чтобы для пользы дела чем-то управлять, тут же стремится въехать в государственную
власть и обеспечить этот въезд своим близким. Отсюда – хроническое недоверие к вла-
сти...
– Так все-таки, – спрашиваю я, – остается надежда?
– Я не антипатриотист, не антигосударственник, не хочу терять доверие к стране, в
которой живу. Я антиидиотист. А пока «обрядили страну в уголовных блатари из
кремлевских палат», для меня важнее, кто мать и отец мои, а потом уже государство,
диктующее общественный гипноз...
124
* * *
Сейчас даже смерти печать
Меня не заставит молчать!
Что думаю – выскажу:
Пусть
Узнают меня наизусть.
Чем больше я прошлым горжусь,
Тем меньше для жизни гожусь.
Без малого семьдесят лет
Глядит черно-белый сюжет
Без цвета, без форм, без огня
В меня,
Сквозь меня, за меня
Туда,
Где мой дом средь ракит
На проклятом месте стоит,
Дом-призрак.
И призрак в окно
За мной наблюдает давно.
* * *
Нет, жизнь моя не горький дым.
Я не свожу с тобою счеты.
О чем ты, Родина, о чем ты?
Я жив
И, видит Бог,
Любим.
Могли мы все пройти вдвоем!
Не по моей вине разлука...
Пришел,
А в имени твоем
Ни смысла прежнего,
Ни звука.
* * *
Смешалась боль
Святых и подлых.
Не панацея –
Меч и щит.
И то, что в молодости подвиг,
Иначе в зрелости звучит.
Больных идей,
Пустых идиллий
Нет сил осмыслить,
Боже мой!
Куда бы мы ни уходили,
Какой бы бред ни городили,
Придется двигаться домой.
Ни бег нас не спасет,
Ни битва,
Ни триединство,
Ни чума.
125
В себе – алтарь.
В себе – молитва.
В себе –
Свобода
И тюрьма.
* * *
Времена не выбирают...
Бог с тобою, простота.
Миллионы выгорают
Без звезды и без креста.
Потому и выгораем,
Что погибель выбираем.
* * *
Бежал за жизненной красой
По снегу юности босой!
Союз распался.
Я остался
Перед незримой полосой.
Былое соткано из боли
И дом стоит на минном поле.
* * *
Ты один, я один,
Каждый смертный один!
Вместе – пасынки века.
Я ищу тебя
Средь лиховертных годин,
Где ты,
Сын человека?
* * *
Самодурство. Чванство. Пустофразие.
Свой, не свой –
С дороги осади!
Масленицу ладит полу-Азия –
Крест прижав к языческой груди.
* * *
Свобода –
Что она, мой друг?
Когда идешь по жизни молча,
Плеть формирует
Стайный дух,
Станичная культура волчья:
Советский пепел на кострах
Еще горячий!
А Россия
Уже внушает древний страх,
Живя предчувствием насилья.
126
* * *
Свободная рутина.
Засушливый потоп.
Не топлена квартира.
Налоговый гоп-стоп.
Кто грезит о монархе,
Кто жаждет пахана,
Кто в шлюхи,
Кто в монахи –
По швам трещит казна.
Россия. Гололедье.
В сознанье – недород.
Двадцатого столетья
В глазах невпроворот.
А я без клятв, без лести
За краем вижу брод -
Сейчас, на этом месте
Рождается народ.
МОЛИТВЫ ВРЕМЕНИ РАЗЛОМА
Такой простор!
Куда от дум уйти?
Гляжу вокруг
С молитвой и обидой:
Россия – птица,
Над землей обильной
Ослепшая
От поиска пути.
С перевала хорошо видно. Здесь
прозрачный горный воздух, далеко
просматривается горизонт в обе стороны. На
разломе эпох возникали самые значительные
произведения мировой культуры.
Мы еще не знаем, что останется в истории
на развалинах социализма, не готовы подвести
итоги и выделить главное. Но появление авторов,
пытающихся размышлять на этом переломе,
знаково.
127
Очередной свой сборник стихов Михаил Сопин назвал «Молитвы вре-мени
разлома». Позднее он скажет: «Я пишу не стихи, а молитвы от имени ушедших и
уходящих». Он уже и сам не молод – за шестьдесят, неизлечимо тяжело болен...
Меняется стихотворный стиль – свойственная раннему периоду цветистость сменя-
ется анализом, краткостью, афористичностью, вот только частушечная лихость порой поэ-
ту не изменяет. В стихах «трудно дышать» из-за жесткости горнего воздуха. Возможно, к
этому надо привыкнуть.
«Я той стране не свой...»
Да, не свой.
Это он понял еще в заключении. Но тогда оставалась мечта. Надежда. Будущее при-
шло и оказалось не узнанным:
Друг стал похожим на врага,
А враг – на друга...
Смятость. Снулость.
Все возвратилось в берега.
Все на круги свои вернулось.
Может быть, это только переходный период? Вот что-то произойдет, продвинется
еще немного...
Куда спешим? Не знаем...
Потупив в землю взгляд,
С сомнительным сознаньем
Гребем вперед-назад.
Полипы вечной гнили
Юродствуют, грубя:
«Нас предали! Забыли!»
Мы предали себя.
Может быть, это скорее скоропись времени, чем отстраненная – впрочем, вполне дос-
тойная – позиция «жить своей жизнью, не замечая творимой вокруг мерзости». Больше
газета, чем взгляд из прошлого в вечное.
Когда-то живущий в Крыму во время Октябрьской революции Иван Бунин писал о
том, как носит на дачу песок и топит камин. «Окаянные дни» он напишет уже потом, в
Париже. А Макс Волошин в том же Крыму не только писал о сегодняшнем дне, но и
помогал друзьям, независимо от окраски «лычек» (говорят, его не раз хотели расстрелять
то красные, то белые). Разные подходы ко времени и к себе могут быть у поэта. Это его
право...
Заслуженная артистка России Е.Н. Распутько так образно характеризует впечатление
от стихов Михаила Сопина:
– Когда маленький ребенок ступает в холодную воду, ему хочется ножки отдернуть.
Но вот он ими немного поболтает, привыкнет... и уже не так страшно. А для здоровья по-
лезно.
Сборник «Молитвы времени разлома» (2000 год) печатался в частном издательстве
за счет автора в ста экземплярах. Мы раздаем книжки знакомым. Отклик в печати – ну-
левой, если не считать рецензии Саши Кучер «Книжка для дураков» величиной с пару
спичечных коробков (областная газета «Зеркало»): «…Михаил Сопин забивает послед-
ний гвоздь в гроб российской дурости. Но вся беда в том, что дураки этого не замечают».
(«Ну почему же последний? – комментируем мы с Мишей. – Дурости нет предела. И
не только российской. Дурость – понятие интернациональное...»)
Еще цитата из рецензии:
128
«Концентрация страшная, химически чистая. Сопин верен себе – он, как патолого-
анатом, исследует современность. И если предыдущая книга «Обугленные веком» прони-
зана нежностью и прощанием, то в «Молитвах...» автор беспощаден. Веку он вынес приго-
вор, а вот человеку... Человек сам себе вынес:
«Кончается двадцатый век – в крови, в моленьях и надеждах. Стереотипен человек и
жалок в действах и одеждах». «Поэзия? Куда такую? С ней больно сердцу и уму. Я ничего
не публикую, не нужно это никому», – признается Сопин. От книги холодно. Стужа проз-
рения сильнее всякой другой».
* * *
Крик взбулгаченных ворон.
Голоса со всех сторон:
«Ты люби, меня, люби,
Луною утомленная,
Пока водятся рубли,
Пока шуршат зеленые!»
Частушечки. Гармошечки.
Совхозные хиты.
Зашторены окошечки
С утра до темноты.
Заспано. Затравлено.
Нравы таковы:
Российская окраина
Под боком у Москвы.
Жить, как есть, желанья нет.
Умирать не хочется.
В центр бы выправить билет,
Да столица – склочница:
Склочница-притворщица,
Брешет и не морщится.
Эх ты, Дума моя, Дума,
День ненастен. Ночь темна.
Воровская, мусорская,
Пролетарская страна:
Умным – рюмочка вина.
Вечным нищим – знаки...
Выживают сорняки.
Пропадают злаки.
Девки плавают в вине,
На сосках помада.
Бомж повесился в окне,
Очумев от смрада.
Полу-судьи, полу-урки,
В лицах оволчение -
Демонстрируют придурки
Ополчение.
Что там? Кто там?
Ска-ра-бей нич-ком!
Бородой в гранатомет...
Мир фугасный
Красным веничком
Чистилище метет.
129
* * *
Я – зыбкость сугробов,
Накат раскаленной волны.
Я – детская обувь
На мертвых дорогах войны.
Я – стон изможденных
В застенках,
В рудничной пыли.
Я – вопль не рожденных
В раздавленном
Чреве
Земли.
* * *
Тяжелый подземельный
Смрадный запах
Насилия,
Карболки и войны –
Забитые в бегах
И вагонзаках
Мишени без имен
Погребены.
Не надо поздних клятв
И слез предвзятых.
В покое обреченном
Все равны –
Усопшие
Рабы
Пятидесятых...
Больной,
Блатной
И ссученной страны.
* * *
Не выношу прощений поздних.
Отмщенья нет.
А боль жива.
Раскаяния горький воздух –
Тлен. Эхо. Мертвые слова.
Народ предаст, продаст, отступится...
Не в первый раз ему уже...
Дай сил мне,
Мысль,
Дай сил, заступница,
Дай сил на тяжком рубеже.
* * *
Продудел полководец
В дуду,
Продудел и забыл
Про беду,
Что погостная темная птица
130
На гнездовье
Домой возвратится.
Пораженье. Победа. Война.
Торжествует,
Гордится страна.
Безымянный
В районе Ростова
Плачет дождь
Девяносто шестого...
ПУСТИВ ПО КРУГУ ШКАЛИК...
(Оперная ария)
Пустив по кругу шкалик,
Лепил народ божка.
Рождался полукарлик
С ухваткой мужика.
Не чувствуя напасти,
Толпа гудит хмельней.
А карлик – ближе к власти,
А он уже над ней!
Навис над серым роем
И дразнит кумачом.
Назвал народ героем,
А сделал – палачом:
Немым велит молиться,
Слепцам – поклоны класть,
Стреляет пастве в лица,
Отняв у Бога власть.
Чуть зыркнет –
Мы немеем,
Вдыхая страх крутой.
И стал
Народ
Пигмеем
У карлы под пятой.
В КОСМАТЫХ МЫСЛЯХ
Я думаю, далекий брат...
Не нам одним
Не впрок примеры.
Мы взяли веру напрокат
И стали
Призраками веры.
Бродячий европейский миф!
Я вижу,
С горечью итожа:
Переувечили своих,
А результат победы –
131
Тот же.
Поминки. Праздник.
Эпатаж станичников,
Безродных татей?
В косматых мыслях:
«Отче наш!», -
А на губах –
Полынь проклятий.
В СЕБЕ ПОВЕРЖЕННЫЕ НИЦ...
Любвевождизм
Чеканит наши лица.
Так мало умных и красивых лиц.
Видать, нет сил самоопределиться.
Живем –
В себе поверженные ниц.
Поди, уклад столетий опровергни!
Не изгнан,
Не осужден, не убит,
Живу на взрыве
Двух больных энергий –
Своих страданий
И чужих обид.
Мадам, Россия,
Облетают листья?
В глазах твоих откуда эта стынь?
На рынке изнасилованных истин
Горит наследство
Попранных святынь...
* * *
Стране,
В которой жизнь теряет цену,
Все отдано.
Пуста душа. Готов.
Свое сыграл.
Других прошу на сцену –
В безликий зал
Паяцев и шутов.
Гляжу вокруг:
В речах, в деяньях – серо.
Пока бродил по серости дорог,
Спилась Любовь,
От слез ослепла Вера,
Надежду сам я выгнал за порог.
132
МИФ
Все спуталось:
Погоны, флаги.
Трезвон идей и бубенцов.
Мои распухшие фаланги
Трещат под обувью бойцов.
Жри, миф кровавый,
Что прикупишь!
Тебе, опричный,
Сквозь века
Показывает
Мертвый кукиш
Моя замерзшая рука.
* * *
Мы с блеском лжем своей душе,
Больным.
Забытым.
И забитым.
И Апокалипсис уже
Стал повседневным нашим бытом.
* * *
Кончается двадцатый век
В крови,
В моленьях и в надеждах.
Стереотипен человек
И жалок
В действах и в одеждах.
Мысль на меже. На рубеже!
Живет разгадка – еле слышно –
Что человеком быть уже
На белом свете
Не престижно.
* * *
Не проклинаю этот свет
За неразборчивость деяний.
Мир будет до скончанья лет
Творить себя без покаяний.
Встречая одинокий взгляд,
Прошу:
Беги от злобной жажды.
Все наши боли отболят.
Все слезы высохнут однажды.
Гляжу в себя,
В былую даль,
И понимаю ближе к краю:
Мне человека в жизни жаль!
А человечества – не знаю...
133
НА РУБЕЖЕ МОЕМ ПОСЛЕДНЕМ
Я уже писала, что составлять
сборники муж так и не
научился. К собственным
детям-стихам объективным
быть не мог. Подборки
делались под настроение, а
потом обнаруживалось, что
главное осталось «за бортом»...
Так создавались и «Молитвы
времени разлома». Разбираясь в
оставшемся, я досадовала. К
счастью, в Вологодском
отделении Союза писателей
России подошла его очередь на
брошюру из серии «Вологда-XXI век».
Сборник «Свобода – тягостная ноша» составляла я. Михаил в то время был в больни-
це и только внес коррективы. В Союзе писателей с текстами согласились, только заголо-
вок сборника не понравился (слишком публицистично!). Был предложен другой – «Тягост-
ная ноша», но мне он показался безликим, да и Михаил не согласился.
– Автор и есть публицист, – сказала я. – У него такое лицо. А «Тягостная ноша»... что-
то от такелажа: «Цемент», «Железный поток».
Тираж у этих малоформатных брошюр был приличный – 999 экземпляров, их рассы-
лали по области, раздавали для пополнения школьных библиотек. Резонанс в прессе – ну-
левой.
…Он давно не выходит из дому. Собрания Союза писателей он и раньше не очень-то
жаловал, а тут... появилась уважительная причина оставаться в стороне – болезнь. Он и
рад.
Светлым пятном в конце девяностых была наша семейная дружба с врачом детской
поликлиники Верой Леонидовной Бузыкаевой. Вера искренне увлеклась творчеством Ми-
хаила Николаевича и приобщала других. Часто бывала у нас дома как друг и врач. В ней
было особое женское обаяние, за которым, впрочем, ощущался твердый, мужской харак-
тер. Она замыслила написать о Михаиле художественно-документальную книгу, и не то-
лько с блеском выполнила задачу, но и издала книгу за счет своих скромных медицин-
ских заработков, с привлечением спонсорских средств. Книга «Нет, жизнь моя не горький
дым...» получилась большая, красивая. Но, несмотря на активную Верину пропаганду и
положительные отзывы практически всех, кто ее прочитал, достойного отклика книга так
и не получила, что больно ранило автора.
Почему же так вышло? Осмелюсь предположить – по той же причине, почему не ну-
жен был сам Михаил Николаевич. Никому ничего особенно не нужно, если перестаешь
«толкаться и давить». А «толкаться» Вера устала.
...Вспомнилось, как в семидесятые годы прошлого века первый секретарь обкома
КПСС посчитал, что Вологде для повышения престижа власти нужно иметь прирученного
писателя-классика. На роль мэтра был приглашен с Урала Виктор Астафьев. Ему дали
квартиру в престижном доме и подарили мебельный гарнитур. Но Астафьев не оправдал
надежд: вел себя независимо, а потом и вовсе уехал, да еще и написал по мотивам воло-
годской жизни сатирическую повесть «Печальный детектив». Это писателей и власть оби-
134
дело («Гарнитур взял, а нас опозорил...», «После знакомства с этим произведением хоче-
тся помыть руки»). Когда я рассказала об этом профессору Пермского университета Р.В.
Коминой, она засмеялась: «Писателям дарят не гарнитуры, а понимание».
Миша говорил о коллегах-писателях:
– Я никому ничего не желаю плохого. Но я им – не по зубам.
Болезнь скручивала его. К физическим страданиям добавлялись моральные. Муча-
ясь от одиночества, все больше замыкался в себе.
КРЕСТ
Жизнь вечна
В мечтах дурака:
Признанье,
Раденье о благе...
Спокойно выводит рука
Раздумья мои на бумаге.
Мелеет надежды река.
Тень в черном,
Российские дроги...
Выводит рука старика
Знак Плюс
На вчерашней дороге.
Знак Плюс – это и есть крест. Многим казалось: жизнь поэта подходит к концу, он
уже никогда ничего нового, интересного не напишет. К счастью, они ошиблись.
* * *
Страшись безликой тишины,
Когда в безумной круговерти
И жизнь, и смерть
Обобщены
В таинственное жизнесмертье,
Где по команде слезы льют
И выше смысла ставят фразу,
И любят нищие салют,
И умирают по приказу.
НЕИЗБЕЖНОСТЬ
Вере Бузыкаевой
Ты задай мне вопрос,
Не отвечу –
Задай его снова.
Может, вместе найдем –
Как с собой примирить это слово:
Превратиться в пыльцу,
Стать ничем
Под дождями, снегами.
Безразличное время
По лицам пройдет сапогами.
Как осмыслить ничто:
Беззащитность,
135
Бесправье,
Безгласье...
И при жизни еще
Отыскать с неизбежным согласье.
* * *
Никого я в друзья не зову.
Ни пастух мне не нужен,
Ни стадо.
Други, недруги –
Сон наяву.
Сновидений мне больше не надо.
Оскудев, разбежались друзья.
И петляет еще в поле голом
Беспричальная стежка моя
Меж свободою
И произволом.
* * *
Безумнее на свете нет беды –
Жить в вечном состоянии вражды,
Когда дыханьем,
Мыслью правит бой –
Неважно с кем,
С врагом
Или с собой.
* * *
Я знаю
Кровь и смерть войны,
Колосья,
Тучные от праха,
Глаза казненных без вины,
Психоз бесправия
И страха.
Так уж ведется на Руси...
У самого себя спроси
За тесноту,
За нищету,
За немоту,
За темноту,
За политический разбой,
За всех,
Гонимых на убой.
И никаких гарантий нет,
Что мы не повторим тех лет.
* * *
Было стыло. Стало пусто.
Нищий верит. Умный пьет.
Ритуальное искусство -
Пляска в прорву, в гололед.
136
Обрученные с бесплодьем,
Скрыв трагедию под фарс,
Мы от прошлого уходим,
А грядущее – от нас.
* * *
Помолчим.
Больную память я не трогаю.
Слез удушье: дорогая...
Дорогой...
Весь свой путь
Прошел разлучною дорогою.
И пришел к тебе – другой.
И сам другой.
Заморожено на сердце,
Заморочено.
То, что было,
Не воротишь, помолчим.
Наша молодость
Страною укорочена,
Перечеркнута
Без смысла и причин.
Ты прости меня, далекая, родимая,
Не брани за преждевременность седин:
За утерянное, за необратимое!
Жизнь уходит.
Ты одна.
И я один.
* * *
За все, что выстрадал когда-то,
За все, чего понять не мог,
Две тени-
Зека и солдата-
За мной шагают
Вдоль дорог.
После боев
Святых и правых
Молитву позднюю творю:
Следы моих сапог кровавых
Видны –
Носками к алтарю.
Есть в запоздалом разговоре,
Есть смысл:
За каждый век и год,
Пока не выкричится в горе,
Пока не выплачется в горе,
Любя, душа не запоет.
(Из сборника «Свобода – тягостная ноша»)
137
ЧЕТВЕРОСТИШИЯ
В прозаической миниатюре «Еретикон» критик Сергей Фаустов назвал Сопина
японским поэтом, аргументировав цветисто: «Я мечтаю его стихи читать на японском
языке – написанные иероглифами. Иероглифы изображают разорванную колючую
проволоку империи гостеррора и лжи. Они изображают колючую проволоку человеческой
глупости. Стихи Сопина разрывают колючую проволоку несвободы, поэтому они должны
быть написаны иероглифами! Я это утверждаю с восклицательным знаком».
Вряд ли японец согласился бы с таким оди– озным толкованием своего
исторического пись-ма, но по краткости и афористичности некоторые стихи
Михаила действительно приближаются к китайско-японским формам хэйку или танка.
Некоторые из них возникали как четверостишия сразу. Привычная картина: Миша
ходит по комнате взад-вперед, рифмует и вдруг выдает нечто, что немедленно надо запи-
сать. Нередко просит сделать это меня, чтобы не искать очки. Предлагается вариант. Этот
процесс может растягиваться на месяцы и годы, двигаясь как в лучшую, так и в худшую
сторону. Наши мнения расходятся, мы начинаем спорить, даже ссориться... Сходимся на
компромиссе: «Пусть полежит».
Другие четверостишия представляют собой концовки стихов с «разгонным» нача-
лом, которое впоследствии урезалось самим автором. Наконец, некоторые мини-стихи
возникают в памяти из утерянного. Возможно, это не самый плохой путь отбора: повто-
ряли часто, вот и запомнили.
* * *
Россия, властная держава...
В эпоху черного крыла
Твоя незыблемая слава
Моей трагедией была
* * *
Мои глаза – как два провала
На поле снежной целины
Глядят сквозь века покрывало
Из затаенной глубины.
* * *
Далекая луна по травополью.
Иду сторонкой от грызни земной.
И боль моя становится не болью,
А частью жизни, сросшейся со мной.
* * *
Я видел жизнь
Без войн, без зон, без плача...
Мне снился сон.
А наяву – иначе.
* * *
Есть свет в осмысленной беде!
Нет смысла – с вымыслом бороться.
Я знаю: никогда, нигде
При жизни жизнь не удается.
138
* * *
С тех пор, как был распят Христос,
Войной шла милость на немилость.
Так много крови пролилось,
Чтоб ничего не изменилось.
* * *
Мне страна подарила
Стальной, не терновый венок.
Я за несколько лет
Стал на десять веков одинок.
* * *
Чужое – деспотии запах стойкий:
Бесправие. Героика. Попойки.
Свое – случайной жалости словцо
И памяти разбитое лицо.
* * *
Молитвы. Плач. Песни и пляски.
И в этом зверином лесу
Себя в инвалидной коляске
Я в «светлое завтра» везу.
* * *
Россия. Снега. Занавески.
Дорога безлюдна, пуста.
Но гордо мычат по-советски
Зашитые болью уста.
* * *
Несет по жизни человек
Глаза и ордена
И говорит: «Двадцатый век...»
А слышится – война.
* * *
Война, война.
Распятый страхом тыл
Застыл.
Мой длится путь по лихополью.
Я общества щадящего не помню.
Безвременьем убитых не забыл.
* * *
Если гордость наша – пыль парада,
А плоды победы – дым в горсти,
С нами происходит то, что надо,
Что не может не произойти.
* * *
139
Переход затменья в темнолунье.
Ни фонарика, ни бубенца.
Убивающее «накануне»
Над Россией длится без конца.
* * *
Шел в коммуну паровоз.
Оказалось – мимо.
Утонул в потоке слез,
Ни огня, ни дыма.
* * *
Строят невольники волю
Не на года, на века…
Пафос, запекшийся болью,
В светлых зрачках дурака.
* * *
Горбя до треска сухожилий
За пайку, водку и пшено,
Вы митингуете, как жили –
Тогда, когда разрешено.
* * *
Эпоха следствий и причин –
Исконно наше постоянство.
Средь переменных величин
Незыблемы война и пьянство.
* * *
Я тону в людской словесной ржави:
Не кочевник и не вечный жид.
Жизнь моя принадлежит державе.
Смерть моя принадлежит державе.
Что же лично мне принадлежит?
* * *
Ты один, я один, каждый смертный один...
Вместе – пасынки века.
Я ищу тебя средь лиховертных годин,
Где ты, сын человека?
* * *
Стынет мысль. Угасают лета.
К этим дням не теряй снисхожденья!
Может, вера твоя – слепота?
Может, правда твоя – клевета?
А сужденья твои – заблужденья?
140
* * *
Над весной моей – белым-бело.
По былому – снега намело.
Давняя обида и беда –
Со стекла оконного вода.
* * *
Тихо-тихо-тихо
Облетает снег
Нынешнего лиха
В мой вчерашний смех...
* * *
Если нет жизни иной –
Радость уходит, слабея.
Смейтесь, друзья, надо мной,
Смейтесь до горе-забвенья.
* * *
Мир проигрывает раунд.
Хлеб золой боев пропах.
Мои мысли отмирают.
Мои просьбы догорают
На обугленных губах.
141
НА ДАЛЬНИЙ СВЕТ, СКВОЗЬ НАЛЕДЬ ОКОН...
Все началось буднично:
мы купили компьютер. Пришла
вологодская писательница
Галина Щекина, пощелкала
клавишами:
– Стихи можно ставить
здесь. На сайте «Стихи. Ру»
регистрируют всех.
Так началась новая
жизнь. Это было в январе 2003
года.
Мне нравится это
веселое сочетание: «Стихи.Ру»,
«Стихира», нечто среднее
между стихами и стихией, а посередине твердый, раскатистый стерженек. Или так: стихи
и египетский Бог солнца Ра.
Про этот невероятно разбухший, расхристанный, неопрятный, немного
хулиганству-ющий сайт, где могут «оправиться в обеденное блюдо» и неожиданно тепло
поддержать, говорят разное. Но именно здесь Михаил нашел то, чего не имел никогда –
свободный выход к массовому читателю. Признаюсь честно: нечистот, которые порой
появлялись возле наших имен, мы не читали. А на отношения с близкими по духу это не
влияло.
У нас появились друзья в разных странах. Михаил заинтересованно читал чужие
стихи, писал к ним комментарии. Было приятно ощущать, что к его словам прислуши-
ваются.
Аудитория на «Стихире» большей частью молодая, и с нею Михаил молодел. Он
стал возвращаться к своим ранним неопубликованным стихам, кое-что дорабатывал.
Прислушивался к замечаниям, даже если был с ними не согласен. Вживался в это состо-
яние подъема... Удивительно, но даже физически он, неизлечимо больной, стал себя
чувствовать лучше! Мы завели блокнот для афоризмов, на которые Михаил всегда был
мастаком, а тут они пошли щедро. Частично использовали их в рецензиях.
А иногда брошенную собеседником мысль хотелось развить, как это получилось,
например, с ответом Евгению Е., который сетовал, что его поэтический мир не обогаща-
ется:
«Не могу согласиться с тем, Евгений, что обогащать его надо искусственно. Когда-
то один поэт заметил: «Вам хорошо, Михаил Николаевич, вы сидели...» (!) – имеется в
виду, что есть своя тема. Но если идти по этому пути: тот не сидел, другой не воевал, третий не расстреливал, десятый не лгал, какой-то там говорил только правду...
Сварганится из этого такая кутья, что получишь хлебово ядовитое, от последствий
которого враз не изба-вишься.
Основной признак поэзии? Она обладает лечебными качествами. Сказал – избыл
вну-тренний груз. Потому что вначале было не слово, а предисловие. Стон боли, стон
голода, холода, общения, попытка осмыслить себя – главная наука о человеке. А слово -
потом.
У тебя есть выражение: «Поэт-затворник обречен перепевать свою законсервиро-
ванную душу...» Не перепевать, Евгений, а РАСПЕВАТЬ. Это разные вещи. Даже «Отче
142
наш», когда эту молитву шепчешь, зная, что ни Богом, ни в храме, ни в райкоме она не
будет услышана и востребована, может взорвать человека изнутри. Такие вот дела.
Мир гораздо звероподобнее, отвратительнее и прекраснее, если его не сочинять, а
попытаться понять. Поэт необходим, иначе политико-партийная шизофрения закусит на-
ми на банкете в честь победы безумия над разумом».
Так была зафиксирована на бумаге концепция собственного творчества. А раньше
этим заняться, вроде бы, не было повода...
Однажды, когда мы попали в типичную для «Стихиры» скандальную переделку,
нам стали звонить по телефону из разных стран (США, Израиль...) со словами поддержки.
Вот этого ощущения востребованности Михаилу не хватало всю жизнь!
Но было в этом общении и нечто более важное. Поэт впервые, пожалуй, по-настоя-
щему стал смотреть на себя со стороны. Мы наглядно увидели, что стихи могут быть не
поняты, а своего читателя надо формировать.
Потребность рассказывать о поэте и судьбе стихов я стала реализовывать на
«Сакан-сайте», где писатель Сергей Саканский любезно позволил мне открыть «Дневник
писате-ля» и оказывал всестороннюю поддержку. Потом эти материалы легли в основу
повести «Вызов судьбе». Анастасия Доронина помогла Михаилу зарегистрироваться
на «Поэ-зии.Ру», где его встретили очень приветливо.
Самой большой радостью для Миши в больнице были вести из Интернета,
хорошие стихи:
«Ты сказал намного больше, чем написал, я это чувствую. Наверное, каждый
нищий был бы польщен таким отношением... Живем на одной земле, одними радостями и
печаля-ми и просто обречены на то, чтобы слышать друг друга» – Михаилу Берковичу.
«Леня! Обнимаю молча. Пусть лучше перекрывает кадык, чем мозги...» – Леониду
Марголису.
«Человек в застегнутом состоянии, а хочется сразу большого. А если его
положили, как одуванчик, на ладонь, и показали миру – зазвучит мировая симфония» –
Иосифу Пись-менному.
У Варлама Шаламова есть рассказ о последних минутах поэта (считается,
Мандель-штама) в лагерном бараке. Ему чудятся идущие стройными рядами строки
Большой Поэ-зии, и все остальное в мире становится неважным. Меня не оставляет
мысль, что подобное ощущение испытывал Михаил, когда писал вот эти строки:
«Большая поэзия – это гигантский планетный музыкально-литературный
смысловой оркестр, и в нем закономерностей больше, чем случайностей. Если одна
творческая мысль затронет струну другой – они зазвучат. Они будут играть поэзию.
Начинается сыгровка оркестра».
Но есть важное отличие. Если поэт «по Шаламову» слушал поэзию в одиночестве,
знал эту обреченность и даже не тяготился этим, то Сопин как бы видит себя в огромном
концертном зале, где каждый и исполнитель, и слушатель:
«Поразительно то, что бывает очень-очень редко... Не успеешь сделать инструмен-
товку, а уже услышан! И хочется заорать, изобразить на своей харе НЕЧТО... Больше ра-
дости или печали? И с высоты такого понимания хотелось бы встретиться и больше не
разлучаться».
143
За три дня до смерти он передал мне обрывок бумаги со словами прощания,
который велел поместить в Интернете:
«ВСЕМ
Приближаясь к концу жизненного пути, благодарю мировую мысль (компьютер) и
Родину – компьютеризация обеспечила мне возможность встретиться с мировоззренчески
близкими мне друзьями (выйти из глухой блокады неизвестности), а государство терпело, не добило меня раньше времени.
Михаил Сопин».
ПОЭЗИЯ
В ней век и год,
И тьма, и свет,
Бесследие и след,
В котором правды горней нет
И лжи народной нет.
Есть мысль.
Есть дикость от ума -
Кровь межусобных драк.
Есть лжесвобода и тюрьма,
И церковь, и бардак.
Сама принадлежит земле
И все должна вмещать.
Она – на избранном челе
Господняя печать.
* * *
Кто мы?
Извечнейший вопрос.
Все под Законом
Тайным самым:
Скопленье одиноких звезд,
Беззвучно падающих в саван.
Вот почему душа в ночи
На дальний свет,
Сквозь наледь окон
Прощально так
Другой кричит,
Другой,
Такой же одинокой!
Свой знаменуя перелет
Над монолитом светотьмищи,
Поет она –
Она поет
Для очарованных и нищих.
144
ЛИРА
Свободная лира,
Буди, будоражь, не разбейся.
Не время. Повсюду
Казенщина, чванство и спесь.
У каждого века
Свой голос, свой лик, своя песня,
И в каждом грядущем
Свои невозможности есть.
Отцы – атеисты.
А деды молились иконе
И царскую дули,
И пели вовсю в кабаках.
У нас преимущество:
Недругу лиха не помни!
Автографы века стального
На наших боках.
Плачь, узница-лира,
О Родине
Павшей и падшей,
О вольных-невольных,
Что жили, цепями звеня.
Гори,
Моя лира степная,
На совести нашей,
Ты искрою
Будешь светить
После Судного дня.
МОЛЮСЬ НА КОЛЕНЯХ В ПЫЛИ
Кто сказал, что не чувствуют птицы?
Кто сказал,
Что не плачет трава?
И душа,
Перед тем, как разбиться,
Высочайшей печалью жива:
К маяку, к тростнику у болотца,
К тополям, что вросли в хутора,
Ко всему, что еще остается,
Ко всему, с чем прощаться пора...
Поглядишь на врага, как на брата!
Чуя сердцем непрочную нить –
Как же так,
Уходить без возврата,
Как же так,
Чтоб не стать,
Чтоб не быть?
Тяжко, душно –
Вон месяц над чащей!
145
И молюсь на коленях, в пыли –
Будто мне
По ошибке дичайшей
Приговор
Безнадежный
Прочли.
* * *
К…
О разлуке не надо,
Родимая, помни о встрече:
О совместном о нашем,
Предельно коротком пути,
И о страшной беде,
Что легла черной вьюгой на плечи,
От которой уже
Нам с тобой до конца не уйти.
Думай, друг мой, о встрече,
Ее беспокойном начале.
Помнишь, шли мы с тобой
Сквозь метельный
Невольничий свей!
От меня ты тогда
Увезла половину печали
И оставила мне
Половину надежды своей.
И остались мы оба,
Чтоб легче нести свои муки.
Помнишь, я говорил,
Что бессмертие -
Голоса звук!
Во Вселенной в веках
Сохраняются слов наших звуки.
Наша встреча свершилась,
А вечность не знает разлук.
* * *
Не возвращайся, Бога ради,
Не вспоминай мой крестный путь:
Давно сожженные тетради,
Молитвы мертвые забудь.
Поверь –
К исходу все, к исходу! -
Душе и сердцу своему,
В мою тюремную свободу,
В твою свободную тюрьму.
Слепой толпы дурман,
Событий
Вихрь не коснулся нас ничуть.
Мы в жизни Богом не забыты!
А суд общественный забудь.
146
* * *
Родимая, что нам осталось?
