Текст книги "Пока живешь, душа, - люби!.."

3

ЖЕЛТЫЕ ТЕТРАДИ

Первые тетради со стихами не

сохранились: зная, что отберут перед

отправкой на этап, автор их сжигал. На

поселении писать не запрещалось, но

тетради могли быть украдены, погибнуть

при пьяной казарменной драке...

Когда мы познакомились, Михаилу

было 37 лет. Писал он в общих тетрадях

в клеточку, и первое, что попросил:

– Увези отсюда мои тетради.

Впоследствии пересылал их по

почте.

Я начала разбираться и поняла, насколько это трудно. Бисерный почерк в каждую

строку, карандашный текст на пожелтевших страницах местами полустерся. Величайшая

экономия бумаги – на одной странице по два столбика. Только в одном месте я нашла не-

сколько страниц дневниковых записей в прозе, но тут же все обрывалось. Было очевидно, что автору этот стиль самовыражения не близок.

По структуре стихи казались похожими: длинное «разгонное» начало, и вдруг (обы-

чно концовка) – поражающее. Как будто автор долго пробирался через дебри, чтобы уяс-

нить для самого себя какой-то очень важный смысл… Со временем я поняла: чтобы выя-

снить, стоящее ли это стихотворение, надо сразу заглянуть в конец. Но иногда хотелось

задержаться на строчках и посередине:

Я хотел бы забыться

От всего и от всех,

Я хотел бы забиться

В березняк, словно снег...

На моих глазах он очень быстро рос профессионально. Что для меня несомненно -

лагерные тетради заслуживают отдельного издания. И такая попытка была предпринята

еще в Перми. Михаил был еще в заключении, когда я сделала выписки удачных стихов и

строчек – получился выразительный сборник с неповторимым лицом.

В свернутом виде здесь были почти все основные мотивы последующего творчества

Сопина («А около – тенью саженной былое, как пес на цепи», «Тысячелетья стих мой на

колени ни перед кем не встанет, словно раб...»). Прорывается и такое: «...На душу всей

страны России мой путь упреком горьким упадет». Но это именно лишь УПРЕК, до обви-

нительной позиции еще далеко. В эти и несколько последующих лет ему будет ближе Руб-

цовское: «Россия, Русь! Храни себя, храни…», присягание Родине в верности, объяснение

ей в любви.

В сохранившихся тетрадях подъем приходится на конец 1968 года. Это был какой-то

взрыв творческих удач, стихи текут на едином дыхании, ярко, на высокой нравственной и

эмоциональной волне. Знаю читателей, которые этот цикл по искренности и напряженно-

сти считают лучшим в творчестве Михаила Сопина. Так ставить вопрос – что лучше? – на-

верное, нельзя. Поэт был в поиске всю жизнь, и в каждый творческий период были свои

удачи. А понять его можно только прожив – мысленно – вместе с ним его жизнь.

4

Конечно, о публикациях мы и не мечтали, но знакомый физик сделал ксерокопии, и

они ходили по рукам.

Остановимся только на одном стихотворении – «Не сказывай, не сказывай...»

Поражает звукопись, музыкальность (внутренняя рифма почти по всей строке), четкий

ритмический рисунок. Аллитерация: ст, ск, внутри стихотворения словно что-то по-

стоянно стучит – и только в конце понимаешь, что это «дом колотит ставнями». На-

помним, что у автора за плечами – всего десять классов заочной лагерной школы.

Читаем:

«Не сказвый, не сказывай…»

«...Печаль ЮГоЮ Газовой ГлаЗА ЗАпеленала...»,

«Про[ стая ли], про[ стая ли]

Твоя кручина разве,

Когда слезинки [ стаяли]…»

«Весь свет по СТЫЛ и [ СТАЛ не мил]» -

и после всего этого распева – смысловая концовка, как удар:

«И дом колотит ставнями, как по щекам ладони».

(Миша очень любил редкое и красивое слово «юга» . Когда я спросила его – что это, он пояснил: что-то вроде степного марева. Потом я к этому слову привыкла, и оно пере-

стало смущать. Сопин был из тех мест, где украинский и русский языки имеют одинако-

вое хождение. Вот как переводится это слово на русский язык в украинско-русском сло-

варе под редакцией В.С. Ильина: "Юга (ударение на последнем слоге) – сухой туман, мгла, марево"… У Владимира Даля: "…состоянье воздуха в знойное лето, в засуху, когда небо

красно, солнце тускло, без лучей, и стоит сухой туман, как дым…").

Стихотворения того периода «Родные плачущие вербы...», «Не заблудился я...»,

«Вода, вода...» вошли в сборник «Предвестный свет», цитировались в газетах. А их могло

быть гораздо больше! – если бы не предвзятое отношение к автору-заключенному.

Я ТЕБЕ НЕ ПИСАЛ...

Я тебе не писал,

Что меня посещают виденья,

Временами зовет меня кто-то,

Кричит, кричит...

То вдруг чья-то рука

На виду у честного народа

Меня разденет,

То я вижу себя в жизни,

Как в язычке горящей свечи.

Тает воск.

Опускается пламя ниже.

И качает меня,

Как в сосуде огонь.

Лижет ноги, грудь,

Сердце,

Душу лижет.

А вокруг -

Карнавал ночей и снегов...

Я вскакиваю.

5

Под ложечкой тает смуты льдина.

Усталые веки -

Как ставни избы нежилой.

Разум, о разум,

Что со мной?

Помоги, мой спаситель единый.

Эти мгновенья -

Ножик под горло,

Так тяжело мне от них,

Так тяжело.

Я пробовал пить...

Но это – то же,

Что ветер пьет воду по лужам:

Поднял, осушил

И, качаясь, пошел по степи.

Но жизнь – не степь,

И идти, качаясь по ней,

Это в сто тысяч раз хуже,

Чем себя одурачить,

Оглушить, ослепить.

Проснешься опять.

И куда ж его денешь?

Кричит оно,

Что ты разбит

И распаян.

И тогда,

Как в смерти…

Не хочется пробужденья.

Хочется спать вечно,

Никогда не просыпаясь.

* * *

Есть в душе моей такая рана -

Может, много, жизнь, еще шагнем -

Только знаю: поздно или рано

Полыхнет, как в полночи огнем.

И сгорит – без углей и без пепла,

Без сифонов и без кочерег,

То, что столько лет и жгло, и крепло,

То, что столько в жизни я берег:

И любовь, и горечь, и обманы,

Колос чувств и долгий голод в нем...

Есть в душе моей такая рана,

Что когда-то полыхнет огнем.

* * *

Все, что было моим – не мое.

Сердце тянет к теплу, словно птицу.

Память крыльями в проруби бьет

И не может за край уцепиться…

6

* * *

Бушует снег, шумит хвоя.

И сквозь буран и отдаленье

Неясный голос слышу я -

То ли борьбы, то ли моленья.

Не то... в смешенье буйных сил,

В их дисгармонии и дрожи

Я вдруг в сознаньи воскресил

Весь цикл замкнувшийся,

Что прожил,

От мнимых взлетов до крушений,

Что вижу нынче свысока...

И только не найду решений -

Куда идти и что искать,

Где каждый миг судьбы оплачен

За боль других и за свою.

О чем же снег и ветер плачут,

Или о чем они поют?

Хочу бежать, а буря воет,

И некто с нею грозен, дик,

Моею машет головою,

К распятью тело пригвоздив.

* * *

Не сказывай, не сказывай

О горечи финала.

Метель югою газовой

Глаза запеленала.

Простая ли,

Простая ли

Твоя кручина разве,

Когда слезинки стаяли

И покатили наземь?

Весь свет постыл

И стал не мил,

Больное сердце донял,

И дом колотит ставнями,

Как по щекам ладони.

* * *

И великий живет,

Как и мы.

Может, синего больше на веках.

Каждый чем-то захвачен,

Закручен.

Не крикнешь: «Куда ж это вы?!»

А из нас-то уже

Кто-то движется знаменьем века

По дождливым бульварам

Один

Среди многих живых.

А навстречу –

7

Вечерний туман,

Неурядицы и недостатки.

Немигающе

Смотрят на нас

Фары бегущих машин.

Разве кто-то поймет,

Что капают жизни остатки,

В вечность капают тихо

Из треснувшей чьей-то души?

Вытекают пейзажи,

Мосты, переулки, соборы,

Вытекают глаза

И улыбки, накопленные за года...

Вплоть до детства,

До черного неба над стонущим бором –

Все уходит, чтоб больше

Не думать о нем, не гадать.

Словно тени теней,

Проплывают в толпе многоликой

Непонятные судьбы,

Которых нельзя повернуть.

В тишине, в тишине,

В тишине умирает великий,

Чтобы смертью своей

У столетий отнять тишину.

* * *

Передо мною –

В сизых лозах пень...

А за полоской лоз – как море – озимь.

И так мне радостно,

Что хочется запеть,

Но вместо песен

Выступают слезы.

Вот, торопясь,

Бежит куда-то жук.

Ага, он в дом,

И не стучится в двери.

А я гляжу на все, гляжу, гляжу,

И в горле сохнет,

И глазам не верю.

Я болен, околдован, глухо пьян?

О нет!

И я даю разгадку тайне:

Передо мною – родина моя

Вновь рождена

За столько лет скитаний.

8

* * *

Своим,

Земным,

Живым поющим братьям

Я улыбнусь

Незрячей болью слез…

* * *

...Ругай меня, люби меня,

Превозноси,

Низвергни в бездну,

Пока я искоркой огня

В безбрежьи мира не исчезну.

Пока судьба моя – не «были»…

И сердце бьет еще рывками.

И музыка души – не пыль,

Спластавшаяся в мёртвый камень.

* * *

Не заблудился я,

Но все же поаукай.

Я не замерз,

Но не гаси огня.

Я не ослеп,

Но протяни мне руку.

Я не ослаб,

Но пожалей меня.

* * *

Вода, вода...

Гляжу в тебя,

Гляжу до головокруженья,

И забываю счет годам

От сопричастности к движенью.

Как будто я тебе сродни,

Но до поры очеловечен.

Как будто бы я сам родник,

Из этой вечности возник,

По ней иду,

И путь мой вечен.

* * *

Родные плачущие вербы!

Глухое дальнее село!

Я б не любил тебя, наверно,

Так обреченно,

Так светло,

Когда б над каждым

Черным злаком

Не убивался сердцем я,

Когда бы сам с тобой не плакал,

Отчизна светлая моя!

9

ЖУРАВУШКА

Конец семидесятых – пожалуй, самый

тяжелый период в мирной жизни. Иллюзии о

душевном равновесии на свободе рассеялись.

Средства на жизнь давала работа слесарем-

сантехником (кстати, Михаил был хорошим

слесарем), но на одном месте подолгу не

задерживался. Контакт с коллективом всегда

превращался в пьянку с просаживанием и без

того нищенской зарплаты. Стремился найти

местечко в котельной с круглосуточными и

ночными дежурствами. Впрочем, случайные

«друзья» и богема быстро обнаруживали эти

«уютные местечки»…

(На сайте «Стихи.Ру.» Михаила Николаевича

иногда называли профессиональным поэтом.

Если иметь в виду Союз писателей СССР

(России) – да, он был принят в него в 60 лет. Но

средств к существованию эта профессия не

давала никогда. Гонорары за сборники стихов

получал трижды: первый мы проели, на второй

купили сыну виолончель, в третий раз деньги

пропали при гайдаровской реформе.)

...Стихи не печатали, полагаю, по

нескольким причинам.

Одна из них – непроходная тематика. В то время у всех на слуху был Владимир

Высоцкий, люди ходили с гитарами. Миша тоже пел под семиструнную гитару

(природная украинская музыкальность), но свое:

Не кипит, не бьется в берега

Черная река судьбы зловещая.

От кого мне было так завещано -

За одну две жизни прошагать?

Белый пар скользит по валунам,

Как дыханье трудное, неровное.

Памяти моей лицо бескровное -

На лету замерзшая волна.

И с тех пор за криками пурги

Слышу, если вслушиваюсь пристально,

Лай собачий и глухие выстрелы,

И хрипящий шепот: «Помоги!..»

(Последние две строки он выговаривал с напором, подчеркивая каждое слово, а

«Помоги!..» – глухо, с угасанием, потом – долгая пауза.)

Богема слушала, опрокидывала стаканы:

– Миша, но ведь это – тюрьма.

В Перми уже определились свои кумиры, своя поэтическая школа. Михаил писал в

другой манере. Он был «не свой». К тому же, его боялись: вчерашний уголовник, непред-

сказуемый и непонятный.

10

Была и внутренняя, достаточно глубокая причина. Когда муж уехал в Вологду, я ста-

ла разбирать рукописи и поняла, что цельную книгу по требованиям того времени делать

не из чего. Тюремное – нельзя. Новое… почти все требует доработки. Я сложила рукопи-

си в бумажные мешки и перевезла в Вологду. В новой двухкомнатной «хрущевке-пенале»

хранить их было негде, пришлось отнести в подвал. Однажды нашу сарайку разграбили,

мешки разворотили, листы разлетелись по подвалу...

Кое-что помню наизусть. Было длинное стихотворение… полностью его не восста-

новить. Но вот эти строчки, смеясь, мы повторяли очень часто:

А котята: «Мяу!»

А котята: «Мяса!»

Кончен, кончен мясоед

Для кошачьих классов.

Нынче крысы ходят -

Шасть, шасть, шасть!

Нынче крысы в моде,

Нынче крысам всласть...

Это был период дефицита. Наш трехлетний сын очень любил мясо, а его не было. Я

говорила, что посажу Петю на ступеньки у обкома партии, научу кричать погромче «Мя-

са!», а сама спрячусь рядышком в кустах.

Еще была песня в народном стиле, мы мечтали, чтобы ее исполнила Людмила Зыки-

на. Песня мне очень нравилась, но мы потеряли текст. Я помнила обрывки, стала просить

Мишу восстановить. Не смог… Написал другое – по-своему хорошо, но я хотела «то». Так

и думали, что не найдется никогда... Вдруг в ворохе рукописей мелькнул старый листо-

чек! И теперь можно привести первоначальный текст полностью:

Пришла осенняя прохлада

Дорожкой белой под уклон

В мою единственную радость -

Так запоздавшее тепло.

Зачем-зачем легли туманы?

Зачем несбывшиеся сны?

Калина – горькая, как память,

Дожди, как слезы, солоны.

Зачем осиновые листья

Качнул багровый ураган?

Зачем ты, иней серебристый,

Упал на дальние луга?

Перекликаясь с облаками,

Шумят снегов перепела!

Калина – горькая, как память,

Метелью белой зацвела.

...А тогда, четверть века назад, Миша пришел выпивший, с этой только что сочинен-

ной песней, пел ее и упрашивал меня подобрать мелодию на пианино, а я не умела… ты-

кал по клавишам одним пальцем и плакал. Стал просить подыграть старшего сына, кото-

рый учился во втором классе музыкальной школы, но тот тоже был беспомощен. Я потом

серьезно поговорила с Глебом, чтобы старался получше учиться, потому что у папы хоро-

шие стихи и песни, он сам записывать ноты не умеет, а кроме нас ему помогать некому.

Некоторые стихи были политически не безобидными, и когда на смену Брежневу

пришел Андропов, Миша очень перепугался и хотел бежать в лес (мы жили у парковой

11

зоны), немедленно жечь рукописи. Дело было к ночи. Я удерживала его, убеждая: огонь

будет виден издалека, задержат – причем, не за политику, а за разжигание костра в непо-

ложенном месте. А заодно и предметом сжигания поинтересуются...

Хотел покончить жизнь самоубийством – наглотался таблеток. Я вызвала «Скорую».

Врач спросил о мотиве. «Стихи не печатают». – «Хорошие стихи?» – «Хорошие». Врач

больше ничего не сказал.

Когда в очередной раз Михаил получил мощный «отпих» в Пермском отделении Со-

юза писателей, принес домой стихотворение «Журавушки» и плакал.

Мне тогда казалось, что это последнее, что он написал в жизни:

Раньше было – сожгут на костре,

А теперь от пожарищ устали.

И ведется отлов и отстрел

По поющим, отставшим от стаи.

Успокойся, душа, не боли!

В этой жизни случаются миги.

В Красной книге уже журавли.

В Красной книге...

Журавушки в книге.

Миша мечтал связаться с русским зарубежьем, надеясь найти там понимание. Неиз-

вестно, было бы это к лучшему или худшему – но чего не случилось, того не случилось. У

нас не было связей.

* * *

Приведенные ниже стихи перед своим отъездом в Вологду Миша оставил мне на

память, частично записанные в виде песен на магнитофонную ленту. Все было смутно…

Я даже была готова к тому, что Михаил не вернется вообще. Часто слушала эту запись в

одиночестве. Но детям тоже нравилось, особенно старшему сыну – ему уже было 12.

Однако запись была очень некачественной. Потом магнитофоны устарели…

Запись считалась утерянной. Уже после смерти Михаила я разыскала старую бабину.

На областном радио с помощью компьютера ее почистили, перевели на кассету и диск.

Теперь можно слышать голос автора, его бардовское исполнение.

* * *

У стенок, в воронках,

Во рвах, на холмах, у рябинки -

По отчему краю

Без вас не отыщешь версты:

Могилы забвенья,

Фанерные звездочки, бирки,

Крест-накрест березы

Да русские в поле кресты.

Я ветры прошу,

Ребятишкам шепчу:

«Осторожно

Касайтесь камней,

Чернобокой ракиты и трав.

Здесь – думы страны,

Без чего вам прожить невозможно...»

Взывающий к миру,

Глаза застилает мне прах,

12

Проходит сквозь ставни,

Влетает в холодные сенцы.

Разбиться-забиться,

Не выкричать

Лиха в стихах.

Так свято, так тяжко,

Отчизна,

Не знаю – как сердце

Не ахнет фугасом,

Вобрав свою боль

И впитав.

* * *

Над страною пустых колоколен,

Когда выстонут в поле сычи,

Руки выпластав

В аспидном поле,

Безответно душа прокричит.

Тишина. Пролетает зарница.

Глухота. Дольний ветер утих.

Может быть, это давнее снится -

Вижу сам себя в минном пути?

Зной донской по траншейным уступам?

Что ж, оставим потери свои.

Мы за всех бесконечно преступны,

Кто сорвется,

Сойдет с колеи,

Кто – без принципа,

Кто – по уставу.

Жизнь моя,

Окликай их вослед,

Убеждай,

Что еще не устала

Жить и верить

На этой земле.

* * *

Все иду,

Как маленький,

По степи бездонной,

Будто меня маменька

Прогнала из дома.

И летят без жалости,

Бьют дожди навылет

За мои ли шалости,

За грехи мои ли.

По глазам – тяжелый дым

Стылого застолья.

Для потерь и для беды -

Полное раздолье.

Не дорога, маета.

Моросно-туманно.

13

Если, мама, что не так -

Ты прости мне, мама...

Будто только лишь для нас

Не к дороге обувь.

Декабрем легла весна.

Травы – под сугробы.

Через поле -

Лунный след.

Все ли в жизни нужно?

Не гаси, родная, свет

В заверети вьюжной.

* * *

От себя голова поседела.

Соучастьем других не дури:

Я б сегодня

Под дулом не сделал,

Что бездумно вчера натворил.

Чьим восторгом шалел,

Словно бредом?

Не своей правотой принимал...

Забывал,

Где ударил, где предал,

Поглупев от чужого ума.

Доброта ли, любовь – показуха!

Глубоко безразличен ко всем.

Потому-то и в глотке не сухо -

То в соленой, то в горькой росе.

Только нет,

Не оглох я от быта.

Мне и мертвому боль суждена.

Кем-то, может,

Но мной не забыта

Ни своя, ни чужая вина.

Где-то мы от родимых и близких

Ради мест призовых отреклись,

И глядят сквозь снега обелиски

С болевой

Напряженностью лиц.

* * *

Вперед, моей жизни лошадка,

Так стыло, так тягостно тут.

Мне больно, мне горько, мне жалко

Плодящих в сердцах пустоту.

Какие ж вы были смешные!

Вам – первое место в строю.

Ложились снега обложные

В апрельскую душу мою.

Глаза – подо льдами кувшинки,

А в них – серебристая дробь.

К пушинке слетает пушинка,

14

К сугробу ложится сугроб.

* * *

Вернуться б, вернуться,

Молвы разминировать поле!

Вот хватки! Вот лица!

Куда мне от них... Вот они!

Здесь жаждал я воли!

И вдруг от избыточной воли

Как будто у края

Разверстой завис полыньи.

И вздрогну от мысли,

Что сердце мое на прицеле.

На что опереться?

На чем задержаться, на чем?

У бездны стою.

А считал – у достигнутой цели.

Легчайшего ветра,

Достаточно ветра в плечо.

Как будто я проклят

И загнан насильно на землю,

Так горько, так стыло,

За хлябями хлябь без конца.

Подайте мне чашу,

Налейте мне, недруги, зелья,

Полнее, по-царски,

Настоя на ваших сердцах!

15

К ЛИКАМ ХРАМОВ БРЕВЕНЧАТЫХ

Мы рассылали стихи по

толстым и тонким журналам,

но получали стереотипные

отказы с дежурным

вылавливанием «блох», а

также: «К сожалению,

редакционный портфель

переполнен...» Редким

просветом порадовало письмо

из Красноярска от Виктора

Астафьева. Миша решился

послать ему стихи, потому что

Астафьев долго жил в Перми.

Тогда он еще не был столь

знаменит. А вдруг не откажет?

И Виктор Петрович ответил на

двух страничках:

«Уважаемый Михаил Николаевич! Стихи ваши очень энергичны по ритму, задири-

сты по содержанию, хотя порой и сдается мне, что Вы тыритесь на действительность

дорогую вроде дворняги, цапнете за штаны и тут же хвостом виляете извинительно. В

этом деле – или, или...

Конечно же, на стихах еще лежит печать незрелости, но и самостоятельность прогля-

дывает, вернее, скорее стремление к ней, и во всем чувствуется поэт, т.е. человек, богом

отправленный в мир выражать себя и свои чувства посредством стона, а не потому что

захотел стать поэтом. Поэт – он невольник, он с рождения обречен и тут ничего не поде-

лать никому, даже цензуре, даже внутреннему цензору. Вам, конечно же, надо писать и

писать, но поскорее проходить задиристость и так называемые «поэтические находки»,

т.е. скорее устремляться и достичь естественности самовыражения…

Готовьтесь к трудной доле современного советского поэта. Всем самостоятельно

мыслящим людям, и литераторам в частности, живется у нас нелегко. Желаю Вам удачи!

Ваш В. Астафьев.»

Астафьев предлагал помощь в публикациях – на Урале и в Москве. Но из журнала

«Урал», куда он пообещал переслать стихи, никто не написал. Переписку с Виктором

Петровичем мы оборвали сами, рассудив: если человек сказал доброе слово, это еще не

значит, что его надо эксплуатировать до упора. Астафьев – не поэт и не издатель. Сибирь –

далеко... Однако этой «протянутой в ледоход соломинкой» мы жили и грелись долго.

Однажды Миша сказал:

– Я долго думал, к кому хотел бы обратиться по крупному счету, и нашел два имени:

Лев Анненский и Вадим Кожинов. Но Анненский более историк литературы. А Кожинов

работает по современности. Я напишу Кожинову.

Мы отобрали восемь-девять стихотворений.

Прошло полгода, а, может, и больше. Мы почти забыли об этом письме – мало ли кто

нам не ответил?! И вдруг приходит поэт Витя Болотов:

– Вот, я нашел это в издательстве – валялось среди рукописей. Увидел твое имя и по-

думал, что, может, тебе пригодится.

Мы взяли листок и обомлели: это была Кожиновская рекомендация к публикации.

16

Чтобы понять значимость этого факта, надо вспомнить, что означало в семидесятые

годы имя Вадима Кожинова. Это был литературный бог и бунтарь. Он сделал имя Нико-

лаю Рубцову. Среди тех, кого он «выводил в люди» – Анатолий Прасолов, Анатолий

Жигулин, Николай Тряпкин, Виктор Лапшин... Уже одно упоминание фамилии Кожинова

рядом с именем неизвестного автора могло считаться сенсацией.

Первая реакция – бурная радость. И... оторопь. Ну и что? Рекомендация САМОГО

Кожинова полгода валяется в издательстве, и никакой реакции. Можно представить, как

«стояла бы на ушах» литературная Пермь, напиши Кожинов такое о ком-то другом! Но

зачем эта рецензия нам здесь, дома? Повесить на стенку? Хвастаться перед знакомыми?

Она была направлена по адресу – издателям.

В начале января 1982 года в редакцию газеты «Молодая гвардия» пришел запрос -

выслать на учебу в Высшую комсомольскую школу журналиста. Выбор пал на меня. Я

сначала хотела отказаться: много работы, маленькие дети. И чему там научусь? Тем более

– на сорок дней...

Но Миша сказал:

– Управимся без тебя. Поезжай. Найди в Москве Кожинова и расскажи обо мне.

...В первый раз Вадим Валерьянович назначил мне встречу в Доме архитекторов: он

там читал лекцию на вечере памяти Рубцова. Я пришла почти за час до начала, села в пер-

вом ряду. Слушала, боясь проронить слово. Потом лектор пригласил посмотреть фильм о

Рубцове, и я послушно пошла в кинозал. А когда вспыхнул свет, оказалось, что Кожинов

давно ушел.

Не буду утомлять длинным рассказом, как я пыталась добиться встречи вторично.

Наконец, он сдался – предложил пообщаться в фойе Союза писателей. С первых слов ста-

ло понятно: Кожинову надо от меня отделаться. Он держал подмышкой стопку историчес-

ких книг и вежливо разъяснил:

– Я вообще отошел от поэзии, видите – занимаюсь историей.

Я еще что-то говорила о пермской безысходке, об отношении к его рекомендации...

Он несколько вальяжно развел руками:

– Ну, если со мной в Перми не считаются, может быть, посчитаются в Вологде. Пусть

едет в Вологду. (Так запросто!)

Потом подал мне пальто. Пока я застегнула пуговицы, оглянулась: в фойе уже нико-

го нет. Все мои «героические» усилия кончились ничем.

На следующий день в нашей журналистской в школе на целый день было меропри-

ятие на ВДНХ. Мы сидели врассыпную в большом актовом зале. Одиночное место было

выбрать нетрудно: просторные ряды, рассчитанные на массовую аудиторию, полукру-

жьем, как в цирке, уходили вверх. Ничего не помню, что на этом занятии происходило…

сочиняла и переписывала письмо Кожинову. Много чего написала: об украинских дедах, о

войне, о тюрьме... Послала без обратного адреса – чтобы не было соблазна проверить, до-

шло ли.

А когда вернулась в Пермь, муж показал конверт с московским адресом, а в нем выр-

ванный из блокнота миниатюрный листочек, всего несколько фраз: «Дорогой Миша! Мне

тоже 50 лет...» Подпись – В. Кожинов. Никаких конкретных рекомендаций, но указывался

домашний телефон.

В течение месяца, заглядывая в маленькую комнату нашей хрущевки (днем она пре-

вращалась в рабочий кабинет), я видела: Михаил подолгу сидит на подоконнике и смотрит

на дальний лес. На тот самый тополек, который: «Протяни мне ладонь, тополек...» Мыс-

ленно прощался. А потом сказал:

– Я поеду в Вологду.

17

Решиться на это нам было очень непросто. У меня была хорошая работа, имя в перм-

ской журналистике. Младший сын, десяти лет, подавал надежды в игре на виолончели и

его хотели подготовить для выступления с симфоническим оркестром. Его преподаватель

и слышать не хотел, чтобы Петя куда-то уезжал!

Миша позвонил по московскому телефону. И услышал:

– Деньги на билет до Вологды есть?

– Найдутся.

В трубке послышались гудки.

…Не раз потом мы будем вспоминать любимое Кожиновское выражение: «Надо сде-

лать усилие». Видимо, это был принцип его собственной жизни. Но и от других требова-

лось то же. На семейном совете решили, что Миша сначала поедет один – найдет работу.

Потом поменяем квартиру.

В Вологде у нас никого не было. Правда, знакомый физик Володя ездил от своего

научного института на вологодскую мебельную фабрику «Прогресс» налаживать аппара-

туру, с кем-то там познакомился. Но не до такой же степени, чтобы просить постоя для

приятеля! Да еще такого... в поведении не предсказуемого. Мы видели, что Володя бои-

тся. Но, человек мягкий, не смог отказать! Миша не подвел.

Устроился слесарем на «Прогресс» и при первой возможности перешел жить в ра-

бочее общежитие. А через некоторое время его нашел человек «от Кожинова» – сотрудник

общества охраны памятников истории и культуры, молодой поэт Михаил Иванович

Карачев. Разговорились, понравились друг другу. Ему Миша посвятит стихотворение

«Ослепший лебедь», в котором есть такие строчки:

Лики храмов бревенчатых,

Слушайте голос заутрени.

Возвратилась душа моя к вам,

На последний поклон.

(Когда через год мы всей семьей переедем в Вологду, наша квартира будет украшена

богатым набором фотографий из фонда общества охраны памятников от Миши Карачева -

«Лики храмов бревенчатых»).

....В областной партийной газете «Красный Север» Михаилу сделали подборку сти-

хов. Новым сантехником заинтересовался сам директор фабрики, Герой Социалистичес-

кого Труда Степанов. Вызвал к себе, спросил о зарплате. Это был, конечно, мизер.

– Небось, если тебе в другом месте дадут на червонец больше, сразу побежишь? – за-

метил директор.

– Если мне платят на червонец больше, значит, больше уважают мой труд.

Степанов некоторое время шагал по кабинету. Потом сказал:

– Мы шли туда, куда нас пошлют.

– А мы шли туда сами, – парировал сантехник.

Ответ понравился.

– Иди к коменданту общежития, скажи, что я велел найти тебе комнату.

(«Это был властительный самодур, – вспоминал о Степанове муж. – Но, как истин-

ный воспитанник сталинской эпохи, не боялся брать на себя ответственность и слов на

ветер не бросал. Умный ничего не сделает там, где поможет вот такой...»)

Комендантом оказался милейший старичок Иван Федосеевич. Они прошли по пер-

вому этажу, Миша облюбовал комнату бывшей парикмахерской. Выпили с Иваном Фе-

досеевичем по рюмцу... Теперь Миша жил среди зеркал, один, сам себе хозяин. Это при-

несло ощущение защищенности. Односменная работа помогла вжиться в литературный

18

режим. С оказией мы переправили ему из Перми пишущую машинку. В свободное время

гулял вдоль берега реки и смотрел на церкви.

Писал домой шутливые письма: «Избави боже от тоски – ходить в сортир по-воров-

ски!» (В общежитии не работала канализация, и люди бегали в кусты на так называемое

Поле дураков – пустырь напротив, где собирались алкоголики.)

* * *

Облака, облака...

Над летящими в хмарь колокольнями

Ветры гонят и гонят

Остатки легенд и былин.

Чем-то вы мою жизнь,

Мою ниву судьбы так напомнили,

Сиротливые церкви

И тучи в бездонной дали.

Чувство вечных утрат,

Непонятно каких опасений,

Разобрать не могу –

На каком языке говорят,

Будто я, проходя,

Упаду в гололедье осеннем,

И прольется навек

Невзначай опрокинутый взгляд.

Мокрый снег полетит

На ресницы

Так грустно, так цепко!

Поплывут облака,

Осенив мой печальный удел.

А над берегом так же

Стоять будет русская церковь,

На которую я,

Проходя по России,