Текст книги "Пока живешь, душа, - люби!.."
Автор книги: Михаил Сопин
Соавторы: Татьяна Сопина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
не знали, что в Москве стреляют.
Возвращение домой было ошеломляющим. Мы с Мишей провели бессонную ночь у
телевизора и приемника. Мише показалось, что в одном из интервью для радио, взятом на
площади у Белого Дома, прозвучал голос нашего друга, молодого режиссера документаль-
ного кино из Санкт-Петербурга Саши Сидельникова, который делал в Вологде фильмы с
участием Михаила. Часть этих кадров снималось у нас дома.
– Дядя Миша, – спрашивал Саша, – а что такое для Вас понятие Родины?
– Я здесь живу, и все, что с ней происходило, происходит и будет происходить – мое.
Надо понять, чего нам не следует делать, хотя бы для того, чтобы не делать хуже... Посмо-
три, как мы ведем себя на Родине – то ли как на случайно оккупированной территории, то
ли в хлеву: страшно ногу поставить, чтобы не очутиться в дерьме. Нам на гербе вместо
медведя надо мусор прицепить, чтобы помнили, где живем. Пробьешь верхушку корки, на
которой обитаешь, и окочуришься от внезапного потока зловония.
Сейчас Родина – как страдающий больной. А человек на ней должен чувствовать се-
бя, как младенец на груди у матери: защищен и накормлен; свободно, уютно и не страш-
но. Красотой, добротой должен быть привлечен. Чтобы каждого, кто уехал – в Прибалтику
ли, в Америку – посещала мысль: «Надо поскорее купить билет, съездить домой, в Рос-
сию...» Это и есть любовь к Родине. И если я увижу у себя в доме неблагополучие – разве
не скажу об этом? Все, что я делаю в поэзии – мой метод защиты свободолюбивых, нор-
мальных отношений...
102
И вот теперь неведомый нам столичный радиожурналист, узнав известного докумен-
талиста, спрашивал у него – каково настроение в российской глубинке? И тот отвечал в
свойственной Сидельникову манере:
– С Российской глубинкой – нормально...
Так мы узнали, что Саша, как всегда, в центре главных событий.
Весь день по Российскому радио в перерывах между репортажами и перестрелками
звучала песня Б. Окуджавы:
«Не обмануться бы во мраке: чем глуше музыка любви, тем громче музыка атаки...»
А вечером стали передавать списки погибших. Среди них был назван кинематогра-
фист из Санкт-Петербурга... Александр Сидельников. Снайпер убил его со спины. По-
пасть в Сашу было нетрудно: ростом – почти под два метра, богатырского телосложения,
он всегда возвышался над толпой. Стреляли по человеку с кинокамерой.
В Мишиной книжке «Девяносто третий год» всего семь страниц. Серийное произво-
дство рекламной библиотечки, задуманной в целях поддержки нищенствующих поэтов.
Сборник-проспект тиражом в 1000 экземпляров издавался в Москве согласно Федераль-
ной целевой программе книгоиздания России. Предполагалось, что авторы эти книжки
будут продавать или распространять и таким образом о себе заявят. Будучи в столице, я
сложила тираж в две большие сумки, хотела часть оставить в московских книжных мага-
зинах, но... оказалось, что платить за продажу и хранение придется дороже, чем от того
выручка. Увезла все в Вологду. Конечно, мы ничего на этом не заработали. Раздавали,
дарили...
Великое дело делал Союз писателей России этой акцией. Поэтам давали понять, что
их творчество может быть востребовано.
СТОЛИЦА
Открывай, столица, врата,
Гульче бей, звонарь, в набат:
Убивают братец брата,
Смертным боем -
Брата брат.
Ржава память!
Мысли ржавы!
Девяносто третий год!
По державе
Две державы -
Красный сход
И крестный ход.
Триста лет, не третьи сутки
Дикий лай, стервотный вой -
Скопари и проститутки
Над Россией становой.
Орды. Морды.
Кто? Откуда?
Вурдалаки во главе.
Тянут лапы зла и блуда
К древней белой голове.
103
* * *
Александру Сидельникову
Преступную в злобе,
По-детски святую,
Туземью,
Богатую, нищую,
В вере слепую, тебя,
Больную, хмельную,
Чужую, родимую землю,
За все до удушья,
До спазм ненавижу,
Любя!
Ты вечно, Россия,
Была замордованным краем:
Воюют брат с братом,
С семьею враждует семья.
До нас пропадали.
И мы, не живя, отмираем.
Зачем же, скажи мне,
Уходят твои сыновья?!
Не плачь, мое сердце,
Не жди в этой жизни привала.
Нас матери наши
Затем ли рожают на свет,
Чтоб властная клика
На наших костях пировала?
Иначе у нас не бывало.
Не будет.
И нет.
* * *
Крестили – тебя не спросили,
Раб божий, земной человек.
Идет «пробужденье России»,
Двадцатый кончается век.
И длится, все длится и длится
В веках затянувшийся сон.
Во сне перекошены лица
Идейно озлобленных зон.
Страна, сочиненное чудо,
Прощай, суеверья игра.
Пора уходить ниоткуда.
К себе возвращаться пора.
Мечтанье – продленье обмана,
Кукушка в декабрьском лесу,
Мосток из огня и тумана,
Качающийся на весу.
104
* * *
За фронт
И за опухший тыл,
За жертвы,
За громил,
За старших пил,
За младших пил,
За то, что свет не мил.
За «Землю Малую»,
За Курск,
За-за-за-за-за-за...
За «развитой»,
За «верный» курс,
Самоубийц глаза.
За Млечный Путь,
За красный брод, -
До донышка – до дна!
За оболваненный народ.
А чаша все полна.
* * *
В передрассветном
Стоне сухожилий
Шуршит усталость,
А не благодать.
Мы за Россию
Стольких уложили,
Что уж самой России не видать.
Сгорает память.
А по гарям – зимы.
И в этих вечных зимах
Я поблек:
Так тягостно мне,
Так невыносимо
От героизма нищих и калек.
* * *
Церковь – словно погасший фонарь.
Не пойму – слышу звон или помню?
Не зови меня,
Новый звонарь,
На поруганную колокольню.
Нету веры былой.
Нет огня:
Много минуло,
Все ль миновало?
Я тебя не спасу,
Ты – меня,
Как в нашествие ревтрибунала.
Зависть правит толпой и азарт,
Срам и страх с круговою порукой.
Не зови.
105
Не вернусь я назад.
Мертвым звоном меня не аукай.
БЛАГОВЕСТ
Едва под звоны
Отворили храмы,
Как хлынули толпой
В дворяне хамы.
Не дай нам Бог,
Изменится погода -
Не миновать
Семнадцатого года.
МАТУШКА
Величают тебя белой лебедью,
Свет-Ярославной.
С безответным вопросом
Подхожу к тебе, как по ножам:
Христианка ли ты,
Если ты не была православной?
Православна ли ты,
Полосуя плетьми прихожан?
Что ж вы, братья по вере,
Мужиков забивали в колодки
И вели на торги
Продавать православных, как скот?
И шалел от бесправья мужик,
Как от яростной водки,
Наспех лоб осенив,
Торопился в дубраву на сход.
Ой, не раз ты, не раз
Спотыкалась, Россия, на ровном:
То приказ, то указ -
Проявление высших забот.
Разъясняли друг другу
Православные волки и овны:
Общей Родины нет,
Есть своя у рабов и господ.
Непролазная ложь,
Будто прежде любили друг друга.
Отвернулся Господь?
Государю и нам не помог?
С головами накрыла нас всех
Бело-красная вьюга,
И семнадцатый год
Совместил эпилог и пролог.
106
ПЕВЦЫ
Певцы-слепцы,
Нам было так по нраву,
Свой край любя,
Воспеть над ним расправу.
Мы, славя слепо,
Приближали день -
День погребенья
Русских деревень!
О как звонкомедально лесть звучала -
Разбойный улюлюкающий гимн!
С тех самых пор положено начало
Губить – одним,
А каяться – другим.
Российский панихидный день -
Наш праздник:
Гуляй, круши,
Чтобы в конце концов
За море слез,
Немыслимые казни
Посмертно обвинить вождя слепцов.
Отчизна, через сомкнутые веки
Я плачу о себе,
О человеке...
Сам пред собой – в закате золотом -
Слепой пастух,
Растоптанный скотом.
МУЖИК
Недавно в гости не просили -
Сегодня грабят.
Воронье,
Не надо каркать о России,
Вы трижды предали ее.
Кровь полевая не остыла.
Непостижимо:
Не враги -
Извечные каптеры тыла
Опять сгибают в три дуги
Того, кто мыкал все напасти,
Да в самый смак,
Да в самый шик
Тебя, Архангел серой масти,
Российский спившийся мужик!
Не от трудов душа сломалась,
От вечной лжи
Ты сдал хребтом,
И если б выпрямился малость,
Стоял бы в уровень
С Христом.
107
* * *
Запеть бы мне,
Да голос тих.
Едва подумаю о добром,
Бьет сердце изнутри по ребрам,
И бред слетает с губ моих.
И явь мне шепчет:
Не трави
Живых! Пой в пустошь на причале.
Вся наша слава на крови -
Идейный полигон печали.
Не примирив народ и власть,
Служивых со сторожевыми
Дано нам
Вечно мертвых клясть
И лебезить перед живыми.
108
ОБУГЛЕННЫЕ ВЕКОМ
«Мы входили в жизнь без идеологических
шор, с широко распахнутыми глазами от бомб
1941 года. Мои откровения не давались мне
через лозунги и декреты. Всегда через личные
потери, через страдания. Мы искали в
правителе высшего судию, а находили в рабе
палача. Мы жаждали от сильного
покровительства, а находили в слабом садиста.
Мы искали в незнакомом друга, а находили в
кровном врага…
Мы собачьими глазами просили у
общества участливой нежности, а общество
обеспечивало нас ненавистью по высшей
категории. Материнскую ласку, друга,
любимую, свободу, пайку и махорку нам
годами заменяла ненависть. Так было до тех
пор, пока я не увидел, что ненависть плачет
беспомощными слезами… Почему? Потому
что наша ненависть являла собой
бессмысленную, щенячью форму самозащиты,
рассчитанную на милосердие от обнаженной
общественной дикости. Мы входили в мир без
идеологических шор и уходим без иллюзий.
Именно это укрепляет меня в убежденности: рано или поздно, при мне это произойдет или
без меня, если ненависть способна заплакать покаянными слезами, Родина неизбежно
обретет чело-веческий облик. Так думаю. Над этим работаю» – таким предисловием
начинается сбор-ник стихов «Обугленные веком» (1995 год). Точнее концепцию своего
творчества Михаил не выразил, пожалуй, больше никогда.
Изданием этого сборника он обязан Совету самоуправления (так тогда называлась
городская Дума) и Администрации города, а инициатором выступил депутат-коммунист
Владимир Громов. Удивительным образом за стихи Михаила хватались представители
самых разных политических течений: им казалось, что он бьет их врагов, и только потом
соображали, что в такой же степени это повернуто против них.
Володя – бывший железнодорожник, которого мы более знали как исполнителя бар-
довских песен и прекрасного, чуткого человека. Бывал у нас дома. Обладал редким по
проникновенности тенором, играл на гитаре. Ему Миша посвятил одно из своих лучших
стихотворений «Слева – чаща. Леса...», которое мы полюбили в его исполнении.
К тому времени, как мы подружились, Володе было за сорок. Он имел высшее ин-
женерное образование, но трудился машинистом тепловоза (здесь больше платили). Рабо-
ту любил – в его рассказах о дальних рейсах много поэзии. Но вот выработаны годы, необ-
ходимые машинисту для получения пенсии, а сил еще достаточно, в душе неудовлетво-
ренность. Володя вступает в Коммунистическую партию и с головой окунается в полити-
ку. Сначала он становится одним из самых видных депутатов городского Совета самоуп-
равления, а потом делает головокружительный взлет – по спискам КПРФ проходит в Госу-
дарственную Думу. Мы догадывались, что поддерживая Михаила, Володя рассчитывал
привлечь его к агитационной работе. Стихи нравились, и компартию Громов поддерживал
искренне, только, думается, идеалы КПРФ он больше сочинял... Миша утешал: «Володя,
109
не переживай. Для меня неважно, сколько партийности в человеке – важно, сколько чело-
вечности в партии».
(Через четыре года Громов вернется из Москвы и отойдет от политики. На расспро-
сы будет только с досадой махать рукой, да мы и не станем спрашивать. По слухам, он хо-
тел сборником «Обугленные веком» поразить товарищей по партии, но не встретил под-
держки. Стихи никуда «не пошли», чему мы только порадовались).
А сборник остался... По тональности он близок к «Девяносто третьему году», стихи
жесткие, часто афористичные. Очень много посвящений. Миша говорил: «Что я могу сде-
лать для людей, которых люблю? Подарить стихотворение. Другого у меня ничего нет...»
Однако в целом от книги – неудовлетворение. Отделение Вологды от Северо-Запад-
ного издательства привело к тому, что квалифицированные редакторские кадры остались
в Архангельске, своими Вологда так и не обзавелась, а мы навсегда потеряли поддержку
Елены Шамильевны.В непредсказуемой политической обстановке и ожидании очередного
дефолта выделенные средства надо было использовать молниеносно. Сборник «Обуглен-
ные веком» (230 страниц) составлялся в спешке. Миша с другом подбирали опубликован-
ное в газетах (якобы прошедшее редактуру, что на самом деле было не всегда). Несмотря
на серьезные удачи, сборник оставлял впечатление «сырого». Незадолго до смерти Миша
взялся его переработать. Некоторые исправления нам с сыном потом показались спорны-
ми…Спорным кажется и художественное оформление, хотя оно делалось в соответствии с
пожеланиями автора. Тем не менее… если бы мы тогда не собрали эти стихи вместе, то и
вовсе растеряли бы их.
...Одно мы отсылали, другое забирали случайно зашедшие знакомые. Потом хвата-
лись – оказывалось, что самое удачное неизвестно где. Миша стал печатать под копирку, но копии тоже терялись, а горы недоработанных стихов, к которым автор потерял инте-
рес, росли.
Время от времени я пыталась систематизировать рукописи, но получалось плохо.
Михаил все рвался вперед, многое оставалось на уровне заявок. Все это складывалось в
пачки, которые перевязывались тесемочками. Миша обещал, что к этому вернется, но
становилось все яснее, что это время вряд ли наступит.
Бумаги заполняли квартиру, собирали пыль. Однажды я жестко за них взялась. Де-
лила рукописи на несколько кучек: номер один (удачное, но чуть подработать), номер два
(отдельные ценные строчки и мысли) и номер три – копии, на выброс. Печки у нас не бы-
ло, уличный контейнер Миша использовать не хотел. Мы набивали рукописями хозяйст-
венные сумки и увозили за город на свой картофельный участок – сжигать. Когда у Миши
серьезно заболели органы дыхания, врач потребовала капитальной чистки квартиры. Уне-
сти рукописи было некуда, возить для сжигания не стало сил. Я все-таки упаковывала их
в газеты и бросала в мусорку...
Сначала дело шло довольно бойко, среди ранних стихов слабого попадалось много.
Но потом я все чаще оказывалась перед фактом, что выбрасывать практически нечего. На-
конец, сказала: «А в этом разбирайся сам».
Груды бумаг долгое время лежали на подоконнике. Порой я вытаскивала что-нибудь
из середины для журналистских нужд, и если видела в стихотворении удачную мысль или
строку, подсовывала для доработки. Часто такой ход бывал плодотворным.
... Муж вернулся к сохраненным стихам незадолго до смерти. В последние месяцы
нового не писал, но охотно правил: это было не только занятие для души в тяжелой боль-
ничной обстановке, но и отвлечение от физических страданий. Стало ясно, как много там
ценного. Это же почувствовали мы с сыном Петром, разбирая после смерти рукописи. На-
следие оказалось гораздо богаче, чем можно было предположить.
110
* * *
В. Громову
Слева – чаща. Леса.
А направо – обрыв.
А с небес – голоса,
Плачут души в надрыв:
О себе, о тебе,
Обо мне, обо всех –
Как по красному полю
Калиновый снег.
Лопнул свет-грозовей!
А за ним – темнота.
И распяло меня вертикалью плота.
Не видать ничего.
Я ослеп, что со мной?
Заливает глаза
Маслянистой волной.
Но устала река.
И вздохнула вода.
И великою тишью объяло года.
И пока я пытался понять – пронесло?
Поглядел, а в руках
Догорает весло.
Вниз по речке – закат.
Вверх – калина в цвету.
Без весла, без шеста
Я плыву на плоту.
А вода холодна-холодна!
И красна.
И на тысячу лет
Подо мной
Глубина.
* * *
К разрубленным виями узам
Влачился
С великим трудом.
Отторгнутый братским Союзом,
Спешил я в родительский дом.
И вижу,
Что нет его боле:
Звон вишен,
Кукушечий плес –
Обман.
На мираж колоколен
Ползу, как подстреленный пес.
Чтоб скрыться,
Уйти от бессилья,
К тебе, обновленной, стремлюсь,
Умытая
Кровью
111
Россия,
Слезами
Омытая
Русь.
* * *
Век гильотинный,
Липкий,
Век железный.
Прошу, молюсь
У пропастной межи:
Останови нас, Господи,
Пред бездной
До жатвы
До кровавой.
Удержи!
* * *
Когда я говорю,
Что нет меня,
То это значит:
В сердце нет огня.
Я стал другим.
Поэзия не та.
Вокруг –
Зияющая темнота.
Темна, необитаемо-пуста
Моя душа,
Как церковь без креста.
КАЗНЕННЫМ ДО РОЖДЕНЬЯ
Двадцатый век!
Часы несут
Бред классовый
После итога:
Война. Экстрема – Божий суд?..
Казнил народ
Царя и Бога.
Полуночь вспарывает:
«Ах!»
Свистя, сечет кровавый посох
Детей,
Убитых в матерях,
В больницах,
На ночных допросах.
Все это в жизни,
Не в бреду:
Из подземелий лица, лица...
Детишек призраки идут
Взглянуть в глаза своим убийцам -
В глаза родителям идей,
112
В глаза защитникам детей:
Чиновным людям и врачам,
И государевым заплечным
Идут. Идут по далям млечным
Колонны мертвых по ночам.
Хоругви вьюг метут косые,
Переливаются, шуршат,
Бинтуя в путь
Стопы босые
Лишенных жизни малышат.
Бесчеловечно. Стынь пустынь.
Энтузиазм умалишенных
Натаскивает капюшоны
На церкви, пашни, на кресты.
Меж тунеядцев и стиляг,
Мстя городам,
Диктуя избам,
Между вождизмом и рабизмом
Век движется на костылях,
Раскачиваясь, как сосуд,
Расплескивая сладость яда.
Кто там припомнил Божий суд?
Не надо, Родина.
Не надо.
ЧЕРНАЯ ЛАМПАДА
Из позабытого былого
И скорбь светла,
И боль легка.
И мысль, и праведное слово
Доходят лишь через века.
Ни мира нет в тебе,
Ни лада.
Казнишь и славишь на бегу,
Россия –
Черная лампада
На вечно каторжном снегу.
ТРЕТИЙ АНГЕЛ
Разгул. Животность.
Ересь-речь.
Народ и есть народ,
Не боле:
То табунами
Церкви жечь,
То бандами на богомолье.
Вновь третий ангел пред лицом
Ждет, когда дождь падет свинцом
И все затмит-зальет:
И проклянут отцы сынов,
113
Сыны пойдут против отцов
Сквозь красный гололед!
Река из слез,
Из крови брод...
Мне стыдно за такой народ!
За перекошенную внешность,
За нищедольные края.
Моя Россия –
Ум и нежность.
Бандитски-рабья – не моя!
* * *
Отчизны мрачные черты:
Сокрытость,
Злоба человечья.
Незримые свистят кнуты,
Переувеченных увеча.
Калеча явь,
Вторгаясь в сны,
Звенят, грозят стальные путы.
Влачат гиганты кладь страны.
Сидят на козлах лилипуты.
Ошеломленные, с трудом
Живем, в невежестве и в шоке.
Пока рядились строить дом,
Кузнец сковал к нему решетки.
* * *
Вечно борьба или бой –
Ради калечных оваций.
Тяжко нам, русским, с собой
Наедине оставаться.
Тысячу лет я в пути.
Тысячу лет – все знакомо!
Тысячу лет не уйти
Из сумасшедшего дома:
Бесятся, рушат, творя,
Курточки, форменки, шубки...
Вытекший глаз фонаря.
Жутки
Российские
Шутки.
ТОЛПА
Во многоглазом тулове
Нет Бога.
Она всегда
За божеской межой:
Двулика. Самоедна и убога.
И каждый самому себе – чужой.
114
В кликушестве сильна.
В добре нема.
Над разумом владычествует тьма.
* * *
Память, память...
Стар я, болен?
Как я нынче одинок!
Тянет сердце возвратиться
В мир иллюзий на денек.
Нет, не плачу я, не плачу...
Это там, в груди, в глуши
Одиноко стонет кляча
Дико загнанной души.
* * *
Плакун-трава
В заросших межах.
Глазами к стенке – образа.
Очаг мой отчий –
Дом приезжих.
Цветет кукушкина слеза.
Над безразличья океаном,
От глуми массовой спеша,
Куда, куда ты
Курсом рваным
Спешишь одышливо, душа?
* * *
Я знал тебя, Россия,
Всякой, разной:
Полубезумной – в пятилетках казней,
Под карлика, ублюдочного хана
Ложащеюся мстительно и пьяно,
Этапной,
Атакующей в бою!
И задыхаясь,
Говорю упрямо:
Все вижу, светлая,
Все помню, мама,
Кладя ладонь
На голову твою.
РОССИЯ – ЭТО МЫ
Гляди, душа –
В снежинках млечных лица.
Они во сне
Врачуют сны людей:
Богатым – рай,
115
Голодным – пища снится,
Толпе – волхвы,
Ущербным – блуд идей...
Такие мысли
На странице белой.
Пока пуста –
Ни света в ней, ни тьмы.
Убийц к ответу звать –
Пустое дело.
Все в нас самих.
Россия – это мы.
(Из сборника «Обугленные веком»).
НЕ СОЖЖЕНА СВЕЧА...
Тот, кому «повезло» быть
солдатом в сорок первом,
остается им навечно, даже если
ему было тогда десять лет. Тем
более – если десять, а выбор
сделан без присяги.
Напомним, что Михаил и сам
был из семьи военных, где
высоко ценилось и воспи-
тывалось чувство патриотизма
и долга. Его деды разошлись
разными дорожками – но все
считали, что сражаются за
Родину и свободу. Отец был
военным инженером, испытателем танков на 183-м танковом военном заводе
(Харьковском паровозостроительном). В конце тридцатых арестовали... Но – отпустили.
Мише было семь лет, но он запомнил, как ночью отец, держа в руках большевистский
партбилет, пил и плакал (очень странное поведение для военспеца и коммуниста!). А
вскоре отец умер от скоротечного распада легких, его хоронил весь завод.
Михаила сызмальства учили брать на себя ответственность. Не случайно в сорок
втором бабушка посылала 11-летнего внука выводить из «Харьковского котла» советских
солдат, хотя не могла не понимать, чем рисковала.
С тех пор и навсегда Сопин остался защитником человека в погонах – того, кто
умирает по приказу. Ему нравились люди мужественные, с активной жизненной
позицией. В Перми казался прекрасным романтический бросок молодежи в Сибирь:
116
...Я завидую БАМовцам,
Рельсы бросающим в жизнь, -
В Вологде однажды пригласили в молодежную редакцию на встречу с «афганцами»
первой волны. Дома Миша рассказывал: его покорил рассказ юношей о том, что когда
предложили защищать братский народ, они действительно шагнули вперед добровольно.
Современное поколение этот порыв не поймет… а тогда это было искренне, и Сопин тоже
откликнулся стихами.
(К счастью, оба стихотворения не были напечатаны и потерялись).
Он не просто откликался на события времени (для не печатающегося автора занятие
более чем бесполезное). Он ими ДУМАЛ: «Освобождал в сознании место, чтобы было от
чего оттолкнуться и двигаться дальше».
Но дискредитация афганской компании уже начиналась, патриотично настроенная
молодежь оказалась заложницей политических игрищ. Позднее Сопин скажет жестко:
Но человеком быть уже
На белом свете не престижно.
Вспомним, с каким страстным желанием любить вернулся поэт из заключения:
Я спешил в тебя веровать, Родина,
Я приполз в тебя веровать, Родина,
Надсадив сухожилья о наст.
Но как быть с тем, что защитников Родины он встречал на этапах?
Не сожжена свеча!
Стакан не поднят...
Романтика – особый род вины.
Опомнись, помолись...
Они уходят
В безмолвное ничто издалека
Последние солдатские этапы,
Безвестные советские зека.
Как он это читал! Первую строчку – на подъеме, с сильным ударением на конце -
восклицание! Потом спад – почти до полушепота, с выраженным многоточием. «Опом-
нись, помолись» – почти в растяжку. И последние две строки – чеканно и ровно, как сол-
даткий шаг.
Если понимать Родину, говоря словами поэта, «не просто как собрание березок-ря-
бинок, а в совокупности с общественной жизнью, то она меняла декорации быстрее, чем
люди успевали разобрать, что на них изображено». «У нашей Родины слишком непосто-
янное меню». Это очень знакомое многим состояние отражено в стихотворении:
Я знать хочу,
За что мне власть
Вчера любить,
А нынче клясть.
... Я знать желаю след во след
Не через семь десятков лет.
117
А как же здесь быть человеку в погонах? Тому, с кого требуют не просто «любить
или клясть», а умирать?
Солдата убивают дважды:
В бою и в памяти людской.
Отделяется Прибалтика. Громят могилы бывших освободителей, которых теперь
именуют оккупантами. Полны сочувствия к человеку в погонах строки:
Нет слез балтийских, русских, датских...
Они одни на белый свет.
Не трогайте могил солдатских.
Средь павших оккупантов нет!
Безысходная трагедия современного человека в погонах воплотилась в судьбе от-
личившегося на войне в Чечне, а потом осужденного полковника Буданова. Он стал за-
ложником политической системы, которая, в свою очередь – заложник многовековой
российской истории.
Этот многолетний, бесконечный судебный процесс раскалывал общество. Появление
на сайте «Стихи.Ру» стихотворения «Полковнику Буданову» вызвало бурю эмоций, от
восхищения: «Это лучшее стихотворение Сопина!» – до: «Позор, как можно с сочувствием
писать об убийце!» (Очевидно, что в обоих случаях рассматривались не художественные
особенности, но позиция). А позиция у поэта такая: человека в погонах на войне, не
признанной войной, общество распинает подобно Христу...
Как реквием читается стихотворение «Двадцать девятое марта» на тему чеченской
войны. В те дни бригады ОМОНа гибли одна за другой, и не всегда было ясно, почему.
Помню кадры по телевизору: хоронят омоновцев Сергиева-Посада, а сквозь толпу про-
бирается чудом уцелевший парнишка. Его пытаются остановить, тележурналист сует
микрофон, но он угрюмо отодвигает камеру: «Я ни-че-го не буду говорить».
А через короткое время – подобная история с Пермским ОМОНом. Этот край
(Пермь, Березники) почти родной. Мы многих там знали и с напряжением смотрели на
телеэкран: вдруг появятся знакомые фамилии? Нет… Но все равно – на фоне знакомых
городских пейзажей они как наши дети, сверстники наших детей. Медленно проплывает
по экрану список убитых, задерживаясь на каждом имени...
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ МАРТА
Памяти Пермского ОМОНа
Все длишься ты, праздник,
В слезах о родимых и близких.
Убитых бригады
Глядят на сошедших с ума...
Я вижу Россию
В военных дождях, в обелисках.
Солдат безымянных
Земля возвышает сама.
Мне стыло от мыслей.
На юге по-мартовски тало.
Психозно гудит над страной
Похоронный завей –
Я слышу, я вижу,
118
Я знаю, земля, ты устала
И плотью, и духом
Своих хоронить сыновей!
Сегодня
Засадой
Расстреляна группа ОМОНа...
Мне даже молитва
Казенно звучит, как вранье!
И память моя
Окликает ребят поименно:
Простите,
Простите,
Простите бессилье мое.
* * *
Нас гваздали будни и беды
И лозунгов диких вранье
За множество лет до Победы
И столько же – после нее.
Без слов, без гранат, без атаки,
Вслепую – какая там связь! –
Ложились под бомбы и танки,
Российской землей становясь.
Над нами
По росту, по ГОСТу
Шеренги чеканят шаги.
Живых вопрошают погосты:
«Россия! Над нами – враги?
Чья форма на них, чьи медали?
Не видно сквозь тяжесть земли...
Скажи, чтобы здесь не топтали,
Скажи, чтобы в нас не плевали.
Мы сделали все, что могли».
* * *
Ищу друзей
На той войне.
Здесь мир не мой.
Страна другая.
Мне страшно, братцы,
Пусто мне.
Чужой я здесь
До содроганья.
Бегу – в огонь из-под огня.
Пить! Пить... хочу...
Красна водица!
И понимаю – для меня
Что умереть, что пробудиться.
Приснилось мне,
Что я живой.
Рассвет был мрачен и прохладен.
И ветер почты полевой
119
По голове меня погладил...
В каком году, в каком краю –
Приговоренно, безысходно
Средь павших без вести стою
Один,
Построенный повзводно.
* * *
Окопный брат,
Этапный друг,
Идет к концу наш путь.
Без брода
Я вижу хилость вздетых рук
В поддержку палачей народа.
Свои – в своих.
Расстрел в лесу
Живет во мне,
Идет по следу.
Полвека с лишним
Я несу
В руках закованных
Победу.
Страна в общественном бреду
Трагическую
Славит дату!
Спасибо, мать,
За доброту
Твою к российскому солдату.
Такой ценой, такой ценой...
Другой для нас с тобою нету.
Давай, товарищ,
По одной
За нашу
Тяжкую
Победу...
* * *
Глухой безвыходностью заперт,
Я вижу
Истины фасад:
Мы шли солдатами на Запад,
Вернулись
Пленными назад.
Зачем я это вспоминаю?
Так жаждал верить
В то, что есть
Другая жизнь,
Совсем иная!
Да не про нашу, вышло, честь...
Маразмом общества контужен,
Я знаю фронт.
Я знаю быт!
120
Солдат – герой,
Пока он нужен.
Война окончена –
Забыт.
* * *
Звон погребальный
Над родимым кровом
Опухшим,
Заметенным добела.
Зачем я
Новой ложью зачарован,
Пытаясь заглушить колокола?
Дымов и вьюг кочевья – на Воронеж...
А над селом – безбрежность воронья!
Зачем ты, память,
Стон души хоронишь,
Во мне, живом, былое хороня?
Не сожжена свеча!
Стакан не поднят...
Романтика –
Особый род вины.
Опомнись, помолись:
Они уходят,
Уходят
Последние солдаты
Той войны:
Идут через норильские ухабы
В безмолвное ничто
Издалека
Последние
Солдатские этапы,
Безвестные
Советские
Зека.
СТЫД И ПАМЯТЬ
Бесконечно в юдоли земной
Стыд и память
Плетутся за мной,
Год от года
И день ото дня
Загоняют раздумья меня:
До Чечни
Со второй мировой
Поэтапно
Добрался
Живой,
Чтоб отсюда глядеть
В те года
121
Через сумерки
Слез
И стыда.
* * *
Полковнику Буданову
Войной
Сменяется
Война.
Темны
От зерен черных
Всходы.
Куда стремишься ты,
Страна,
С державным знаменем Свободы?
Года. Беда.
Гробы в свечах.
Судилищ диких
Полигоны.
И на полковничьих плечах
Гвоздьми
Прибитые
Погоны.
* * *
Пришел солдат из плена
И чувствует душой:
Родные пахнут стены
Обителью чужой!
Кругом чужие лица.
И все без перемен.
И больше жизни длится
Бесчеловечья плен!
Прополз по лихолетью.
Пришел
В свою страну.
Напился,
Сделал петлю
И завершил
Войну.
122
МЕЛЬНИЦА НА КОСТЫЛЯХ
У поэта есть два, казалось бы, взаимоисключающих
себя стихотворения. Вот одно:
* * *
Живу в другой стране.
Звонят колокола.
Из той, где прежде жил –
Ни отклика, ни звука.
Все – думы. Все – дела.
И память подвела –
Когда и с кем была
Последняя разлука.
Гуляю иногда.
Вдруг резкий окрик:
«Стой!»
Я замедляю шаг,
Едва соображая,
И с болью сознаю:
Не свой... Не свой? Не свой!
Чужой я для нее.
А эта –
Мне чужая.
И другое:
...А я без смутной вести
За краем вижу брод.
Сейчас, на этом месте,
Рождается народ.
Ситуация для этого автора не такая уж необычная: у него много противоположного,
казалось бы, взаимоисключающего, сливающегося в полифонию, которая после некото-
рого привыкания совсем не кажется противоестественной.
Обратимся к первому стихотворению. Если идти по упрощенному варианту -
типичное состояние человека старшего поколения, выкинутого из сегодняшней жизни
(нищета, маленькие пенсии, обидно за падение Советского Союза, раздражают «новые
русские» и т.д.) Хотя типичный представитель старшего поколения о Союзе тоскует, а
поэт говорит: «Я той стране – чужой...» То есть, это скорее диссидент, а не поклонник
пропавшей системы.
В состоянии выкинутости всегда оказывается часть населения при революциях (кро-
вавых, как в семнадцатом году, или мирных, как в девяносто первом). Это состояние Вла-
димира Набокова, в ночном кошмаре мысленно возвращающегося в Россию, чтобы быть
расстрелянным в одурманенном цветущей черемухой рву. Оно знакомо беженцам – быв-
шим советским гражданам всех волн эмиграции, почти независимо от того, как склады-
валась дальнейшая судьба. В данном случае речь идет о внутренней эмиграции из обеих
стран – и бывшего Советского Союза, и нынешней непонятно какой России. У поэта рож-
дается страшный образ Родины в виде мельницы, бредущей на костылях:
123
Вольная-вольная воля.
Лунное-лунное поле.
Вдаль убегающий шлях.
И через лунную жижу
Движется – чувствую, вижу –
Мельница на костылях.
Шаркают свайные ноги.
Скорбно скрипят костыли:
«Я заблудилась
В дороге.
Родина я. Постели.
Крови потеряно много.
Все упованья – на Бога.
Сядь. Я забудусь чуть-чуть.
Как же далек еще путь»...
Мельница, которая перемалывает. Мельница Дон-Кихота, сражаться с которой
бессмысленно... Но она же – необходимый атрибут благополучия селян, для которых
мельник – самый необходимый и уважаемый труженик. Где здесь найти место человеку?
Он попадает под перемалывающие крылья и... тут же сам чувствует себя мельником, уже
