Текст книги "Дуэль в Кабуле"

Автор книги: Михаил Гус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

11

Сенявин тотчас же подробно изложил Нессельроде свою беседу с Виткевичем и заключил так:

– Он упорствует на том, что действовал в силу инструкций, вами данных, ваше сиятельство!

Нессельроде удивленно поднял глаза. Осмеливается упорствовать!.. Его опасно допускать до государя.

– Завтра я его не приму, Лев Григорьевич, и мы с вами еще раз переговорим.

Из министерства Ян отправился к Салтыкову и дорогой обдумывал все, что услышал от директора Азиатского департамента. Мысли были безрадостные.

Вот и дом князя, крыльцо с навесом и фонарями, швейцар с булавой. Виткевич отдал лакею свою казачью шапку, саблю, поднялся по широкой лестнице.

Войдя в кабинет князя, он невольно остановился. Перед ним была огромная, залитая мягким светом комната. Пол от двери до бюро, за которым сидел князь, устланный персидскими коврами, ласкал глаз тысячью оттенков…

Мебель красного дерева, обтянутая красным штофом, пламенела в лучах солнца, падающих из широких окон.

Белоснежный мраморный камин и часы на нем, стены, обитые серебристым шелком, старинные портреты в золотых рамах – все светилось, переливалось в прозрачной золотистой дымке…

Два спокойных зеленых кресла около бюро располагали к отдыху и тихой беседе.

Напротив висел портрет удивительной красоты женщины. Виткевич невольно задержал на нем взор, и Салтыков, идя ему навстречу, сказал:

– Моя покойная матушка…

Обедали вдвоем в столь же роскошной столовой, как и кабинет.

Виткевич, обычно почти не пивший, не отказывался ни от одного вина, которое наливали бесшумные лакеи. Сдержанность покинула его, и он горячо рассказывал Салтыкову о беседе с Сенявиным.

– От меня требуют низости, князь! Выгородить Нессельроде и все свалить на Симонича. А за это сулят награду… Дюгамель знает, что мы действовали по инструкции, ни в чем ее не нарушив, и он писал о том вице-канцлеру.

Виткевич осушил бокал.

– Они, я уверен, я убежден, скрыли от императора эту депешу!

Виткевич угадал…

– Я действовал и по инструкции и по своему разумению, а и то и другое, князь, совпало с интересами и России, и Афганистана! Вы были сами в Персии теперь, вы лично убедились. Помочь Афганистану против Англии, значит…

– Значит, дорогой мой, вовлечь Россию в столкновение с Англией, а его-то и не хочет государь! Возьмите это в толк и не ерепеньтесь!

Виткевич вдруг почувствовал смертельную усталость… Все показалось ему противным, ненужным, мерзким. Он замолк и молчал до конца обеда.

Утром 5 мая его разбудил швейцар из министерствва. Сенявин прислал записку, что вице-канцлер сегодня его принять не может и откладывает встречу на завтра.

Виткевич облегченно вздохнул. Менее всего ему хотелось притворяться и лгать, и чем позже это произойдет, тем лучше. А всего лучше было бы и вовсе этого избегнуть…

Весь день 5 мая бесцельно бродил он по Петербургу, ездил на острова, подходил к дому Пушкина на Мойке, где уже жили другие люди, заходил в Казанский собор, и у знамен 12-го года вспомнились посвященные Барклаю де Толли горькие стихи Пушкина:

 
О вождь несчастливый! Суров был жребий твой!
Все в жертву ты принес земле, тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчанье шел один ты с мыслию великой…
 

Утром шестого, это была суббота, Ян явился в министерство. Сенявин через секретаря передал, что вице-канцлер примет его в понедельник, восьмого числа…

Виткевич понял. Нессельроде стремится выиграть время и любым способом постарается скрыть от царя правду… Но что он сделает, если Виткевич не поддастся ни на уговоры с посулами, ни на угрозы?.. И как поступить ему, Яну Виткевичу, крамольному поляку, сосланному, а затем прощенному к выполнению важной миссии, исполнившему ее с усердием, а ныне принужденному лгать, кривить душой?

Горькие эти мысли преследовали Яна весь день… Он сказался больным, когда Салтыков прислал записку с приглашением отобедать в ресторане Дюме, уехал на Елагин остров, забрался в глушь его, где два года назад жил Гусейн Али, пробродил много часов в тиши и одиночестве. И думал, думал…

Вспомнилась статья во французском журнале о покойном Талейране.

Епископ-расстрига, родовитый князь, примкнувший к революции, величайший циник в политике и в жизни, служивший всем режимам во Франции по очереди и потому всем по очереди изменявший, принц Беневентский Талейран, почувствовав приближение смерти, позвал аббата, покаялся, примирился с церковью и умер – умер так, что по Парижу быстро разнеслось острое слово: «Князь Талейран всю жизнь обманывал бога, а перед самой смертью очень ловко обманул сатану».

…Обман, везде, во всем обман. Жорж Санд, говоря о Талейране, с негодованием восклицала: «Какие же позорные гнусности прикрывает пышный план дипломатии?»

Вот на себе пришлось ему проверить и убедиться – это так! Дипломатия – гнусность… Во всяком случае, та, которую ведут в Париже, Лондоне, Петербурге… И чем Нессельроде лучше Пальмерстрна?..

В воскресенье, 7 мая, Салтыков заехал за Виткевичем, увез его к себе, а вечером повез в Александрийский театр. Давали «Дедушку русского флота» Н. Полевого. Исполненная «патриотизма» и холопской лести, пьеса эта вызывала только отвращение…

В антракте Салтыков и Виткевич пошли в ресторацию «Феникс», расположенную напротив задних подъездов театра, чтобы выпить чаю.

– Сюда, сюда, князь! – воскликнул молодой конногвардейский офицер. – Садитесь с нами.

За столом были три офицера гвардии. Салтыков представил им Виткевича. Принесли чай.

– Как нравится вам пьеса? – спросил конногвардеец.

Салтыков неопределенно усмехнулся.

– А знаете ли, господа, – воскликнул преображенец, – что ответствовал Полевой, когда ему вручили награду за пьесу в III Отделении!

– В III Отделении? – искренне изумился Виткевич. – В министерстве народного просвещения, хотите вы сказать?

Гвардеец в свою очередь изумился, а Салтыков пояснил:

– Поручик провел много лет на Востоке, вдали от России и столицы… Ему невдомек некоторые наши порядки. Так что же сказал Полевой?

– Он сказал: «Я написал новую пьесу, в коей еще более верноподданнических чувств. Надеюсь, и вы, ваше превосходительство, будете довольны». У нас, поручик, музами ведают в здании у Синего моста…

Идя обратно в театр, Салтыков вполголоса объяснил Яну, изумленному «вольными мыслями гвардейцев», что эти молодые офицеры принадлежали к кружку, в который входил и автор стихов «На смерть поэта».

Виткевич подумал: «Значит, и в столице империи люди могут мыслить по-своему…»

После театра Ян направился в гостиницу, но не вошел в нее, а прошел дальше, до Невы.

Белая ночь стояла над городом в полную свою силу. А белые петербургские ночи не успокаивают встревоженного человека! Напротив, их призрачный свет подстегивает внутреннее смятение, нервы напрягаются больше…

Ян облокотился о парапет набережной. Позади в белом сиянии вставала громада Зимнего, впереди, за Невой, темнела Петропавловская крепость.

В полосатой будке у Иорданского крыльца Зимнего недвижно замер часовой. Нева в предрассветный час (хотя какой же рассвет в белые ночи, когда солнце ходит по горизонту!) – пустынная Нева тоже была недвижна.

Ян смотрел на застывшую воду, а в душе его бушевала буря…

Пятнадцать лет назад вырван он был из родной семьи, и жестокая рука швырнула его в водоворот жизни… Он не пошел ко дну. А каких усилий это стоило! Какую силу духа открыл он в себе… Выплыл из губительного омута. Шел по крутой каменистой дороге вверх.

Яну вспомнилась такая же белая ночь на берегу Невы два года назад – накануне отъезда в Афганистан. Такая же? Нет, совсем не такая!

Тогда впереди была цель, достойная того, чтобы за нее биться…

А теперь?

Как сказал в Оренбургской чайной старик? «Всадник неутомимо скачет к вершине, а достигнув ее, оборачивается и недоумевает: зачем скакал?»

Зачем? Трудно ответить, если жизнь прожита неверно. Но разве она уже прожига? Тридцать два года – только пролог. Но если из них пятнадцать равны по меньшей мере тридцати, а то и большему? Все равно, жизнь еще впереди…

Ян спустился на лодочную пристань. Легкий ялик чуть заметно покачивался на воде.

– Жизнь впереди… Какая жизнь? Пустой, беспочвенной иллюзией обернулось стремление приносить на Востоке пользу народам отсталым, порабощенным. Петербургскому правительству это так же ненадобно, как и лондонскому.

Ян нагнулся, опустил руку в воду. Нева дремала… Небо на востоке медленно алело; белесый свет ночи густел. Ян поднялся на набережную. Зимний дворец был по-прежнему темен и нем… Вон там, на втором этаже, кабинет Николая… Салтыков раньше показал Яну окна кабинета.

– А если сказать императору все, что я думаю? И одним ударом разрубить узел судьбы?

Ян медленно пересек площадь, вступил на Невский.

– Не буду загадывать! – сказал он вслух, и потревоженный будочник высунул голову из своей будки и посмотрел вслед офицеру…

…В номере было холодно, и Виткевич разбудил дежурного коридорного, чтобы затопить камин.

– Ладожский лед прошел, оттого и похолодало-с, – пояснил слуга, разжигая огонь. – Поздненько изволили гулять-с, – прибавил он с почтительной фамильярностью.

– Разбуди меня в восемь ровно, – сказал Виткевич, пристально глядя на пляшущее пламя. – И вычисти парадный мундир, да хорошенько!

Слуга, взяв мундир, сказал понимающе:

– Представляться будете! Министру? Аль повыше? Но Виткевич, погруженный в свои мысли, вопроса не слышал, и слуга, потоптавшись, вышел…

Поутру стук в дверь разбудил спавшего крепко, без снов Яна. Он вскочил, откинул полог алькова, набросил на плечи халат и, подойдя к двери, крякнул:

– Спасибо! Встал…

Потом помешал угли в камине, подбросил немного.

Стук повторился… Ян вышел в переднюю, отпер дверь.

Вошел человек в форме министерского курьера с разносной книжкой под мышкой.

– Из министерства? – спросил Ян, но тут же узнал в курьере Уильямса и невозмутимо сухо сказал:

– Прошу! – и пропустил Уильямса вперед. Уильямс столь же спокойно прошел из передней в номер, аккуратно положил на столик у двери разносную книгу.

– Разрешите сесть?

– Разумеется… В ногах правды нет!

Уильямс взял стул, сел спиной к окну, чтобы лицо его оставалось в тени.

Но Виткевич поставил свой стул так, что Уильямсу пришлось повернуться лицом к свету…

– Итак, мистер Уильямс, вы пожаловали ко мае? Чему я обязан такой честью?

Уильямс помедлил, потом сказал очень мягко, даже сердечно:

– Вы, капитан, – солдат, ученый, политик в одном лице, и вам, человеку высокого духа, мы воздаем должное… Нет, не прерывайте меня, выслушайте все, а потом ответите… Ведь вы хозяин, я гость…

– Непрошеный!

– Да, да, я знаю! Давайте хладнокровно разберем и оценим ваше положение. Вы проявили незаурядное мужество, изворотливость, ловкость и побили сэра Александра Бернса. Да, он награжден титулом… Вы побили нас в Кабуле. Это так. Но чего же вы достигли в конечнем счете? Пфф… – Уильямс дунул. – Ваше правительство вас не поддержало, а, напротив, отреклось от вас… Афганцы, ради которых вы так старались, вы сами видели, что они такое… Грязные дикари, которые грызутся между собою и не заслуживают ничего, кроме презрения… Мы наведем там порядок! Англия умеет внушать варварам и страх, и поистине держать их в узде, чтобы они не ринулись на Запад и не сокрушили все на своем пути…

Уильямс остановился, Виткевич, скрестив руки на груди, не спускал с него взгляда своих глубоко сидящих глаз, в которых отражались отблески пламени камина…

– Кому вы служите? Злейшему врагу Польши. Кстати, в субботу прибыло из Вильно сообщение: раскрыто новое тайное общество, семена, брошенные Конарским, прорастают. Генерал-губернатор требует беспощадных мер, в III Отделении составили доклад императору. Ваш брат, кажется, в Вильно?

У Виткевича чуть заметно подергалась левая бровь, больше ничем не выдал он волнения…

– Вы служите правительству, которое является мрачным исключением из обычных правил, – и в то же время оно единственно возможно в дикой обширной стране, как Россия. Но вы-то не русский! Вас наградят, уже дали чин, дадут больше! Все так! Но что, кроме угрызений совести, достанется вам… Афганцам вы не помогли, наоборот, навлекли на них беду… Не угодно ли?

Уильямс раскрыл сигарочницу, Виткевич взял сигару, они закурили.

– Да, вот вам любопытный факт. Знаете ли вы, что император выписал из Берлина двух унтер-офицеров прусской гвардии для массажа спины. «С моими русскими, – написал он королю, – я всегда справлюсь, лишь бы мог смотреть им в лицо… Но со спины, где глаз нет, я предпочел бы не подпускать их…» Хорош анекдот, не правда ли? Только, увы, не анекдот это, а чистая правда!

– Много еще осталось вам сказать? – вежливо остановил Виткевич англичанина.

– Меньше, чем вы уже выслушали… Николай знает: есть страна, которой он должен бояться. Англия – сильнейшая страна в мире. Наш остров мал. Но у нас владения на всех континентах. Известно ли вам, что мы владеем семьдесят одной колонией, и их территория в 40 раз больше Англии, и в них живут и работают на нас 100 миллионов черных, желтых, коричневых обезьян. Николай боится Англии, ибо знает, что война с Англией окончится для него плохо. Его империя распадется… Вот оттого-то он и предал и вас, и Дост Мухаммеда!

Уильямс смолк. Молчал и Виткевич. Уильямс поднялся со стула, приблизился вплотную к Виткевичу, нагнулся к его уху:

– Вы – сильный, опасный противник!.. Соединитесь с нами, и ваш ум, ваша энергия, ваша сила не будут растрачены впустую! Смотрите: Бернс уже подполковник и баронет, у него блестящее будущее, быть может, генерал-губернатора Индии или министра на родине… А у вас?

Виткевич отстранил рукой Уильямса, тоже встал.

– Я выслушал вас терпеливо и внимательно, мистер Уильямс. Вы давно следуете за мной по пятам – в обличье туркмена, потом проводника верблюдов, потом дервиша… Нынче вы в облике британского джентльмена. А подлинно ли вы джентльмен? Сомневаюсь.

Уильямс покраснел, гримаса исказила его лицо.

– Да, вы только прикидываетесь джентльменом, то есть благородным человеком… Ибо нет такой низости, такой подлости, какой бы вы не совершали… Вспомните донос на меня в Оренбурге! А попытку завести нас в пустыню и подставить под ножи нанятых вами разбойников!.. Да, моя судьба тяжела, мне горько приходится. Но у меня есть то, чего нет у вас. Честь! Честь польского дворянина… Совесть порядочного человека… Что будет со мной дальше, не знаю. Но с вами мне не по дороге…

– Это ваше окончательное, последнее слово?

На лице Уильямса уже не было вежливой маски, он глядел злобно.

– Нет, еще не последнее, мистер Уильямс… Впрочем, я не уверен, Уильямс ли вы… Не последнее. У нас с вами старые счеты. Изобличить вас, передать в руки властей я не могу, да и не хочу… Но если вы джентльмен, есть иной способ за все поквитаться…

– Дуэль? Но она строжайше преследуется в вашей стране!

– А вы слышали об американской дуэли? Очень удобно и безопасно… Кидаем жребий, и кому достанется несчастливый, тот стреляется, оставив записку о самоубийстве…

Уильямс побледнел. Такого исхода беседы он никак не предвидел. Виткевич с презрительной улыбкой ждал ответа.

– Но как же… Здесь… сразу… – забормотал англичанин.

– Я – здесь, если мне выпадет жребий… А вы – у себя. Полагаю, не обманете… Ведь вы джентльмен!

Уильямс опустил голову, потом быстро поднял, отрывисто сказал:

– Идет!

Виткевич подошел к письменному столу, заваленному бумагами, быстро набросал несколько слов.

– На случай несчастливого жребия, – пояснил он. – Как пишется в таких случаях: в смерти моей и так далее. Рекомендую и вам. А впрочем…

Затем он оторвал от бумаги две одинаковые полоски на одной нарисовал минус, на другой плюс, показал их Уильямсу.

– Понятно?

Тот кивнул головой. Виткевич скатал бумажки положил их в узбекскую чашку-пиалу, встряхнул…

– Тяните, мистер Уильямс! – Прошу вас первым!

Виткевич покачал головой, вынул бумажный шарик. Уильямс не спускал с него глаз.

Ян подошел к окну, стал спиной к Уильямсу, разворачивая шарик… Медленно, медленно…

Уильяме весь напрягся… Вот шарик уже размотан.

Ян вглядывается в него… Уильямс неслышно подошел к Виткевичу сбоку. Раздался негромкий выстрел… Ян, пораженный пулей в висок, рухнул на пол.

– Так-то вернее, – сказал Уильямс, кладя пистолет возле тела. Он быстро, но спокойно поднял выпавший из рук Яна листок, взял из пиалы второй шарик, бросил в огонь принесенную им разносную книгу, бумаги со стола уложил в полотняную сумку, которую вытащил из-под курьерского виц-мундира, оглядел комнату и тихонько вышел, осторожно затворив за собой дверь…

Выстрел, прозвучавший в дальнем конце коридора, не услышали…

В восемь часов номерной постучал, и никто не ответил, затем прибыл настоящий курьер из министерства и тоже не достучался. Поднялась тревога. Послали за полицией…

Явился квартальный надзиратель и приказал открыть дверь… Потом прибыли жандармы, обыскали комнату, забрали лежавшую на столе записку, пистолет, валявшийся возле тела Виткевича…

Врач, бегло осмотрев труп, долго головы не ломал.

– Выстрел в висок…

– Самоубийство, – сказал полковник, прочтя записку… – А бумаги он сжег..

Полковник указал на обуглившиеся остатки в камине… Второй офицер укоризненно заметил:

– Поляк всегда останется поляком. Черная неблагодарность, измена – вот чем они платят за! милости царские…

Жандармы уехали, приказав квартальному комнату закрыть и ждать распоряжений…

ЭПИЛОГ

1

Смерть его власти окружили непроницаемой завесой секретности.

III Отделение представляло Николаю «Таблицы главнейших в Империи происшествий, составленные из всеподданнейших донесений, полученных от начальников губерний». Кроме того царю представлялись «Выписки происшествий, не показанных в таблицах оных», и здесь отмечались самоубийства. Так, в «Выписке» с 13 по 20 мая 1839 года указаны самоубийства подпор. Розанова и подпор. Горта. Николай написал на «Выписке»: «Которой бригады?»

И вот ни в «Таблицах», ни в «Выписках» в мае 1839 года о самоубийстве Виткевича не упомянуто!

Царь не мог не знать о таком чрезвычайном происшествии, как самоубийство человека, действия которого породили столь серьезные политические последствия…

Но и в отчете Нессельроде за 1839 год ни слова не сказано о Виткевиче. А в архиве III Отделения, дошедшем до нас, нет дела о самоубийстве Виткевича, хотя оно не могло не подвергнуться специальному расследованию. Несомненно, дело это, как сверхсекретное, было уничтожено. Официальную версию гибели Виткевича изложил Сенявин в письме Дюгамелю:

«Что касается Виткевича, то он лишил себя жизни вовсе не потому, что его имя появилось в газетах, а из мизантропии, из полонизма и вследствие давно принятого им решения. Виткевич очень хорошо исполнил данные ему поручения, и он нисколько не виноват в том, что эти приказания были нелепы».

Государственный исторический архив Ленинградской области автору этой книги сообщил, что в архивных фондах петербургского обер-полицмейстера, канцелярии петербургского губернатора, Волковского кладбища сведений об Иване Викторовиче Виткевиче не имеется…

Могилы Виткевича на кладбище нет…

Иван Головин, эмигрировавший из России, в книге «Za Russie saus Nicolas I», изданной в Париже в 1845 году, писал: «Труп Виткевича исчез, как труп простого матроса…»

2

В Англии сразу же стало известно о гибели Виткевича, в чем нет ничего удивительного…

Широко распространенный журнал «Quorterly Review» в томе 64 (за август – октябрь 1839 года) в сноске к статье «Россия, Персия и Кабул» отметил: «Мы осведомлены, что вскоре после возвращения в С.-Петербург капитан Виткевич исчез, и о нем более никогда не было слышно».

А другой популярный журнал «Edinburg Review», разбирая книги об Афганистане и Персии, писал: «Несчастный Виткевич был отозван в С.-Петербург, где он умер – было сказано, от собственной руки – немедленно после свидания с гр. Нессельроде».

Майор Роулинсон в книге «England and Russia in the Easf» поддержал версию о решающей роли Нессельроде в трагическом конце Виткевича. «Министр (Нессельроде) отказался видать его. Вместо лестного приветствия, несчастный посланец был встречен сокрушительной вестью, что Нессельроде „не знает капитана Виткевича, – помимо авантюриста этого имени, который, как сообщили, был вовлечен в неразрешенные интриги в Кабуле и Кандагаре“. Виткевич немедленно уразумел страшное предзнаменование этой вести. Он знал характер своего правительства. Он был осведомлен о недавних упреках Великобритании. И он точно знал, что его принесут в жертву. Он вернулся в свою гостиницу, набросал несколько горьких строк упреков, сжег свои бумаги и застрелился».

Кей в «History of the war in the Afganistan» также утверждал, что Виткевич был принесен в жертву Нессельроде…

Дальше всех пошел Массон. В описании своих путешествий и пребывания в Афганистане и Пенджабе он повторил то, что говорил Бернсу в роковые месяцы 1838 года: Викович – самозванец, и привезенные им письма – поддельны.

Пальмерстону было выгодно изображать Виткевича авантюристом, которого дезавуировало само же русское правительство. Такая версия всецело оправдывала грубые и дерзкие действия Англии и в то же время, считали в Лондоне, облегчала Николаю и Нессельроде отступление под натиском Форин-оффис. Поэтому-то Бернс писал из Кабула в конце 1839 года: «Я имею из Лондона письма, разъясняющие смерть Виковича, – их пишет Нессельроде лорду Пальмерстону. Они вызвали раздражение, поскольку русское правительство обвинило Симонича, а не Виковича».

В Англии не только сочиняли легенды о Виткевиче, но и злорадствовали.

«Edinburg Review» заявило: «И теперь, и в ближайшем будущем у России нет и не будет желания вступить в столкновения с британской мощью в Центральной Азии».

«Quarterly Review» иронизировало над утверждением, что Симонич и Виткевич превысили свои полномочия и нарушили инструкции Петербурга: «Если мы признаем добросовестность императора и его кабинета, мы должны отрицать их власть и даже влияние; если же мы признаем их власть, мы должны сомневаться в их добросовестности. Но какой бы вывод мы ни приняли, одно следствие неизбежно: из заверений русского правительства мы не можем извлечь никакой гарантии для будущего…»

Пальмерстон хотел из политического поражения Николая в Афганистане и Персии извлечь наибольшие плоды, надолго, если не навсегда, устранить Россию из Центральной Азии и Среднего Востока.