Текст книги "Дуэль в Кабуле"

Автор книги: Михаил Гус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

3

Зал театра был переполнен. Весь «свет» собрался на первое представление новой оперы, которой сам император дал имя «Жизнь за царя».

Вдруг, словно по мановению дирижерской палочки, весь зал поднялся, все повернулись в одну сторону: в крайней, у самой сцены, ложе бенуара появился Николай.

Виткевич уже видел немало портретов царя в окнах магазинов на Невском, Малой Морской. А теперь он видел императора воочию.

Из ложи как раз напротив царской Николай был виден очень хорошо: огромный рост, затянутая талия, высокий, но слегка вдавленный лоб, прямой нос, красивый рот, словом, греческий профиль лица, – и на нем выражение суровости и непреклонности, так не идущее, казалось бы, к возгласам «ура» и буре аплодисментов, коими встретил зал своего монарха.

Николай поклонился, сел…

Погас свет. Раздались звуки увертюры.

Виткевич попал в театр по счастливой случайности: билеты на первое представление новой оперы были распроданы давно. А Виткевич как раз в день спектакля посетил Карелина, чтобы отдать ему письмо его брата из Оренбурга, и был приглашен на премьеру.

Ян любил, тонко чувствовал музыку и искренне наслаждался оперой Глинки, мужественной и мелодичной, яркой в выражении народного характера Ивана Сусанина, простого русского мужика…

Карелин, пригласивший в театр поляка Виткевича, в душе уже пожалел о своей опрометчивости…

Кончился первый акт. Карелин с опаской поглядел на своего гостя. Виткевич, словно угадав его сомнения, обратился к его жене:

– Нет ничего печальнее, когда история сталкивает два родных народа! И вместо столь естественной дружбы – непримиримая вражда. Когда же придет ей конец!

– Не правда ли, музыка прелестна и так не похожа на итальянскую! – отвечала Карелина, не желая поддерживать разговор на щекотливую тему.

Виткевич предложил ей руку, и они вышли в ярко освещенное фойе. «Весь» Петербург блистал золотым шитьем мундиров, эполетами, лентами и звездами, огнями драгоценных камней.

– Как странно, – невольно вырвалось у Виткевича, – со сцены льется русская речь, воспевается подвиг русского патриотизма, а здесь не слышно ни одного русского слова.

На французском языке выражали дамы свой восторг, и им вторили солидные мужчины.

И вдруг Виткевич услышал знакомый голос, говоривший по-русски.

Ян обернулся и увидел Пушкина, шедшего об руку; с грузным, немолодым, но подвижным человеком.

Пушкин с жаром и громко говорил ему:

– Изумительно, невероятно! Впервые слышим русскую, понимаете ли, Тургенев, русскую оперу!

Прозвенел звонок, публика хлынула в зал. Войдя в ложу, Виткевич поискал глазами Пушкина и увидел его внизу в ложе, а рядом с ним ослепительно красивую женщину.

«Его жена», – догадался Виткевич.

Карелина, проследив взор своего гостя, улыбнулась и промолвила:

– Первейшая красавица жена у нашего поэта… И как он, бедняга, некрасив рядом с нею.

Карелина хотела что-то еще сказать, но муж сделал неприметный знак, и она смолкла… А сказать она хотела о ревности Пушкина, о дуэльной истории, которая была известна всему Петербургу, как Пушкин вызывал на поединок гвардейца Дантеса, а кончилось тем, что француз женился на свояченице поэта.

В следующем антракте Виткевич вышел в коридор один. Медленно двигаясь в гуще толпы, он присматривался, прислушивался, желая уловить сокровенную суть этого мира.

А вот снова Пушкин, теперь один, – задумчив, даже грустен, медленно идет навстречу.

Пока Виткевич раздумывал, кланяться ли ему, Пушкин увидел его и, остановившись, воскликнул:

– Ба, кого я вижу! Молодой изгнанник из степей киргизских перенесся в Северную Пальмиру!

Виткевич крепко пожал протянутую ему руку и выразил радость, что не забыт Александром Сергеевичем.

– Да куда же забыть вас, – рассмеялся Пушкин, – не часто встречаешь людей с такой прихотливой судьбой!

И закидал Виткевича вопросами:

– Надолго ли к нам? С какой целью? Что Перовский? Что Даль? Впрочем, не отвечайте, здесь не место. Приходите ко мне на Мойку, вдосталь наговоримся…

Виткевич благодарил за приглашение, а Пушкин, окликнув кого-то в толпе, еще раз сжал руку Яна и отошел.

Виткевич вернулся в зрительный зал.

…Прозвучали последние такты музыки, занавес опустился. Николай, вставши во весь свой рост, громко хлопал. Зал гремел аплодисментами. Занавес поднялся…

Артисты низко кланялись, оборотясь к царской ложе. Сусанин, выйдя к рампе, опустился на колени перед ложей Николая.

Виткевич тихо, чтобы не обратить на себя внимания, вышел в коридор.

Из зала доносились крики «ура», и хор снова запел: «Славься, славься, наш русский царь».

– Не царь, одолевший врага, а народ, – горячо сказал Виткевич вслух.

Лакей, дремавший в ожидании господ на скамье у сложенных шуб, встрепенулся, озираясь…

4

С Голубовым Виткевич встретился в трактире Палкина, в особой комнате позади общего зала.

– Накормлю я вас, сударь, – говорил Голубов, – по-нашему, по-русски… Небось в отеле этом, «Париже», как его, лягушками кормят… Да нет, я шучу, не такой уж я темный мужичишко. А стерляжья уха, да кулебяка, да белые грибы на сковородке, да поджарка – этого никакой француз не сготовит.

После сытного обеда, во время которого Голубов ни о чем говорить не стал, завязалась беседа.

Голубов внимательно выслушал рассказ о Бухаре, об Афганистане, о возможности расширить торговлю российскую в этих странах. О посланце афганском, как и о просьбе Дост Мухаммеда помочь ему против англичан, Виткевич, разумеется, умолчал. Окончив свой рассказ, он выжидал, что скажет Голубов. Но тот не спешил. Умный, проницательный, бывалый, что называется тертый калач, он почувствовал, что молодой офицер чего-то не договаривает.

Помолчав, Голубов спросил:

– Ты, батюшка, – извини, что на «ты» называю, – ведь я тебе в отцы гожусь! Мы, торговые люди, опора государства… Так что не след с нами в прятки играть. Скажи прямо, чего тебе надобно?

Виткевич недоумевал: что сказать? Голубов положил ему руку на колено и доверительно произнес:

– Да ты не бойся, не бойся! Я – человек государственный…

Тогда в осторожных выражениях Виткевич рассказал Голубову, что может возникнуть надобность послать товары одному владетелю афганскому.

– Ага, Мухаммеду кабульскому, – перебил Голубов. – Как же, знаю, знаю. Ты не смотри на меня так! Читал я книгу Бернса. Из нее вытекает, что торговля индийская и вообще восточная идти должна в Европу через Россию – англичанам сие не по вкусу, и потому хотят они прибрать к рукам и Кабул, и Бухару… Так ведь?

Виткевич утвердительно кивнул головой.

– Товары наши должны господствовать на рынках от вашей реки Урал до Инда! – Голубов стукнул кулаком по ручке кресла. – Тебя Родофиникин ко мне послал? Так и скажи этому греку: мало товаров одних! Тысячи наших русских молодцов и восемь пушек всю Среднюю Азию в трепет приведут! Форты надобно строить и при них торговые фактории – на Сыр-Дарье, Теджене, Оксусе… Да только не послушают русского человека наши немцы: Нессельроде, а при нем барон Бруннов первый помощник, а в Париже Пален, а в Берлине Медем, а в Лондоне – Поццо, впрочем, он корсиканец, да все один черт!

Голубов в сердцах вскочил, погрозил кулаком:

– Да ты тоже не русский? А? Поляк? Католической веры?.

Виткевич невольно улыбнулся и спокойно сказал, что, хотя он и поляк католик, однако состоит на российской службе и почтен доверием.

– Перовского уважаю, – снова прервал Голубов, – ему верю, а немцам – нет… Ладно, ты скажи, что Голубов не подведет. Но чтобы дело начистоту шло. С самим Нессельроде говорить надобно.

Голубов засмеялся:

– Знаешь, так в народе его прозвали: Кисельвроде, Кисель он и есть.

Голубов был прав. Карлик на тонких ножках, вдвинутых в ботинки на очень высоких каблуках, во фраке о высоким воротником и со звездой на красной ленте – таков был руководитель русской дипломатии, родом из Германии, учившийся в Австрии, начавший службу в Швеции. Нессельроде для Николая был не более как чиновник дипломатической канцелярии. Делом его было – облекать указания царя в лощеную форму дипломатических документов на французском языке. И Нессельроде старательно отделывал стиль каждой депеши… Иностранные дипломаты тонко заметили: «Он не осмеливается делать никаких представлений императору», но зато «его мягкость и уступчивость всегда прикрывают решительные намерения его повелителя».

А когда Николаю приходилось отступать под натиском того же Пальмерстона, Нессельроде и тут был незаменим. Он принимал на себя удары, заявляя, что именно он, а не император виновник действий, от которых приходится отрекаться.

5

Родофиникину Виткевич доложил о своей беседе о Голубовым коротко: Голубов считает, что товары и кредит дать возможно, но об этом говорить желает с самим вице-канцлером.

Родофиникин поморщился:

– Наши доморощенные буржуа уже себя за хозяев почитают.

Виткевич доложил также, что в делах военного министерства хранятся записки о мнимых афганских посланцах, явившихся в Тифлис в 1835 году, карта Кабула и пограничных земель, составленная также в 1835 году, и карта Кандагара и Афганистана, сделанная десять лет назад.

На вопрос Яна о Гусейне Али Родофиникин сказал, что афганец заболел, видимо, от непривычки к северному климату.

– Да оно и к лучшему. Пусть ждет… На Востоке привыкли к медлительности. Чем медленнее дело делается, тем основательнее его считают. Гусейн Али пока терпит, не жалуется…

Из соображений секретности Виткевич к Гусейну не ездил, и только студент-переводчик сносился с Родофиникиным через курьера.

Однако же местопребывание афганского посланца стало уже известно мистеру Эшли… Кругом шныряли подозрительные люди, но проникнуть в дом к Гусейну Али им никак не удавалось.

Наблюдали агенты Эшли и за Виткевичем.

В кафе Вольфа, что было на Невском, вблизи Полицейского моста, Ян по утрам пил кофе, просматривал газеты и журналы.

На второй или третий день он заприметил молодого человека, скромно, но изящно одетого, который приходил в одно время с ним, садился поближе, пил кофе, читал.

«Из здания у Синего моста? Или англичанин?» – размышлял Виткевич и сам заговорил с молодым человеком, попросив передать ему французский журнал.

Отдавая журнал Виткевичу, молодой человек с приятной улыбкой поклонился и сказал:

– Осмелюсь обратить ваше внимание на статью касательно дел персидских. Весьма занимательно!

– А вы интересуетесь делами персидскими?

– Да, простите, не знаю ни имени, ни отчества вашего, господин офицер! Служу по торговой части.

«Однако идет напролом, – подумал Виткевич, – видно, стреляная птица». А вслух сказал:

– Поручик Иванов к вашим услугам. С кем имею честь?

– Птицын, Сергей Петрович…

Знакомство состоялось. Ежедневно по утрам Птицын вежливо приветствовал Виткевича и заводил беседу о погоде, о последнем бале, на котором, разумеется, не был, но о котором слышал от приятелей, о городских сплетнях. Виткевич вежливо слушал, отвечал и все ждал, когда же и как господин Птицын покажет себя в настоящем виде.

А Птицын, действительно, служивший в торговом доме Брандта, после каждой утренней встречи отправлялся на Галерную, в пансион, содержащийся миссис Вильсон, вдовой английского коммерсанта, поднимался на второй этаж в угловую комнату и давал отчет самому Эшли.

Отчеты эти не радовали мистера Эшли! Птицыну не удавалось войти в дружбу с Виткевичем. Назвавшись Ивановым, он, конечно, не обманул Эшли.

– Требуется, – говорил англичанин после очередного доклада Птицына, – требуется, чтобы он позвал вас к себе в «Отель де Пари», и вы будете пить с ним добрый портвейн, который с собой принесете. А когда офицер заснет, то будете смотреть его бумаги. Ясно? Ступайте!

Но и Виткевич сам хотел залучить к себе господина Птицына и поближе рассмотреть, что он за птица.

– Что мы с вами тут по утрам накоротке говорим. Приходите ко мне. Ну хоть сегодня, в шестом часу.

Птицын чуть не подпрыгнул от радости… Ровно в пять часов он явился, но не в «Отель де Пари», а в пансион мадам Готье на Вознесенском проспекте, позади Исаакиевского собора. Виткевич под именем Иванова снял там комнату поутру и туда-то и позвал Птицына.

События развивались совсем не так, как предполагал посланец Эшли. Виткевич выставил на стол против двух принесенных гостем бутылок портвейна бутылку старки, бутылку рома, штоф тройной водки.

– Начнем, конечно, не с вина, – сказал он, раскупоривая старку. У Птицына – сразу увидел Виткевич – заблестели глаза. Виткевич умел пить, не пьянея. А Птицын быстро захмелел… Не раз порывался он угостить Виткевича портвейном, но неизменно соглашался выпить еще старки. Потом зажигали жженку «по-гусарски», потом пили чистый ром с горячей водой.

– Грог, – пояснил, заплетаясь, Птицын, – очень любит мистер…

Тут он запнулся.

– Мистер Эшли, я знаю, – подхватил Виткевич.

– Эшли… Эшли, – повторил Птицын. – …Оч-чень любит… Портвейн… п… п… рямо из Лондона…

Виткевич открыл бутылку, налил в рюмки… Птицын мигом опрокинул свою, а Ян снова выпил водки…

Минут через пять Птицын повалился на пол, захрапел. Виткевич обе бутылки вина немедленно поставил в шкаф, поднял Птицына, положил на диван, осмотрел карманы.

…Родофиникин, выслушав Виткевича, написал бумагу в III Отделение. Через несколько дней Виткевич был приглашен в здание у Синего моста.

Его принял молодой щеголеватый полковник, отменно учтивый, сияющий, благообразный.

Виткевич рассказал, как и где познакомился с Птицыным.

– В вино, несомненно, подмешано сонно-е зелье, – сказал Ян.

– Мы проверим, поручик. А где бумаги? Виткевич подал полковнику. Он бегло их посмотрел.

– Ничего подозрительного… Впрочем, вот это английское письмо, кажись, имеет следы симпатических чернил. Ладно, выясним. Но и без того ясно: вам, поручик, оказали внимание господа британцы… Почему же?

Виткевич предвидел такой вопрос и предварительно спросил у Родофиникина, до каких пределов он может быть откровенен.

– От III Отделения тайн у нас нет, – услышал он в ответ. И потому изложил полковнику историю своего путешествия в Бухару: попытку убить его в пустыне, исчезновение старика, который оказался туркменом, замеченным еще до того в Оренбурге в сношениях с Евангелической миссией.

– Генерал-адъютант Перовский писал нам о вредоносности сей Евангелической миссии, – сказал жандармский полковнику – но его величеству не благоугодно было ее закрыть… Но мы наблюдаем за ней.

«А Деев, – подумал Виткевич, – служит и у вас, и у миссии… Немного же толку из такого наблюдения выйдет».

Прощаясь, полковник вдруг спросил:

– Вы, поручик, кажется, были по конфирмации покойного государя сосланы в Оренбург в солдаты?

– Так точно, господин полковник, и служил солдатом пять лет, после чего был прикомандирован к Пограничной комиссии и высочайше произведен в первый офицерский чин.

– Да, да, мы знаем… Генерал-адъютант Перовский преотлично аттестует вас. Благодарю вас. А этого голубчика Птицына мы уберем…

Очень неприятное впечатление произвело это посещение на Виткевича. Ему претила фальшь жандармской учтивости, он явно чувствовал недоверие к себе во взглядах, в тоне полковника. И – главное – далеко не был уверен в том, что III Отделение действительно пресечет козни британских агентов. Ведь Деев-то был агентом голубых мундиров…

Доложив Родофиникину о визите в III Отделение, Виткевич испросил дозволения отправиться на рождество в Крожи, чтобы повидаться с родными, которых не видел двенадцать лет.

7

Зима 1836–1837 годов была в петербургском «свете» шумной.

«У нас морозы и балы», – сообщал в Москву Александр Иванович Тургенев, неутомимый путешественник и по европейским столицам, и по петербургскому «свету». Балы сменялись раутами, рауты концертами в аристократических гостиных, концерты – парадными обедами, а там снова балы – и так изо дня в день, из ночи в ночь.

Большая Миллионная, средоточие знати, Большая Морская, Английская набережная сияли огнями ярко освещенных подъездов зеркальных окон…

Петербургский «свет» веселился. Виткевич был далек от «света» и его развлечений.

«Петербург не Лондон, – думалось ему, – и я не английский офицер-разведчик!»

И если Бернс, вернувшись из Бухары, стал достопримечательностью Лондона и его наперерыв приглашали в аристократические дома, то о Виткевиче никто не знал, его никуда не звали…

Никто не заметил ни отъезда Виткевича в Литву, ни его возвращения.

Виткевич вернулся в Петербург днем 29 января, в день смерти Пушкина, и первое, что он услышал в гостинице, была роковая весть…

Посетить Пушкина, хотя он и имел его приглашение, Виткевич стеснялся. Когда приехал Даль, приятель Пушкина, Ян договаривался с ним сделать этот визит – после возвращения из Крожей.

И вот Пушкина нет в живых… Виткевич поспешил отдать ему последний долг. Когда он свернул на Мойку, то увидел густую толпу: офицеры, студенты, чиновники и простой люд – все шли к дому Пушкина.

Виткевич вместе с толпой медленно двигался вперед, вошел в подъезд, прошел мимо гроба, выставленного в зале…

Пушкин мертв… Эта мысль не укладывалась в голове. Эти руки, покоящиеся на груди, больше не возьмут пера. Эти закрытые глаза не откроются, не сверкнут искорками гениального ума, голос не зазвучит никогда более.

Медленно обошел Ян гроб, вышел через здание комнаты во двор, оттуда на набережную Мойки.

Народ все прибывал и прибывал. Десятки тысяч человек отдали последний долг Пушкину.

Конные жандармы наводили порядок. Полицейские пикеты были расставлены вдоль набережной.

Соглядатаи III Отделения – их безошибочно распознавал Виткевич – шныряли в толпе, прислушиваясь к толкам. А толки были громкие, негодующие, гневные.

– Мерзавец Дантес посягнул на гордость России.

– Неужто правительство равнодушно снесет это преступление?

– Презренный чужеземец убил Пушкина…

– Гнать из России всех этих иностранцев, сидящих на шее народа!

– Доколе же терпеть будем хищную стаю немцев…

Виткевич слушал и ушам своим не верил… Народ заговорил!

Даля Виткевич разыскал к вечеру. Владимир Иванович, с красными от слез глазами, истомленный, бледный, говорил о последних часах Пушкина, о мужестве, с каким он переносил страдания.

– А убийца останется безнаказанным! – воскликнул Виткевич.

Даль сказал, что Дантес арестован, будет судим.

«Я принадлежу всей стране и желаю, чтоб мое имя оставалось незапятнанным», – эти слова Пушкина друзьям потрясли Виткевича.

А Даль говорил о том, что III Отделение знало о месте дуэли, но Бенкендорф послал жандармов не на Черную речку, а в противоположный конец столицы.

И еще говорил Даль о том, что светских негодяев травивших Пушкина, подбивала графиня Нессельроде, ненавидевшая поэта, а ей усердно содействовали не только высокопоставленные немцы, но и свои же, русские, продавшие свою честь…

Вынос тела поэта был назначен в Исаакиевский собор, куда утром и поспешил Виткевич. Но по дороге он узнал, что ночью гроб был перенесен в небольшую церковь Конюшенного ведомства и туда доступ только по билетам.

Билета у Яна не было, и он видел, как сквозь кордоны полицейских и жандармов проходили в церковь люди, виновные в гибели поэта, знать, которой равно чужды и гордость национальная, и личная честь, и слава России, и судьба литературы…

Гнев народа перепугал Николая, взрыв народных чувств показался признаком нового 14 декабря… Шпионы доносили, что готовятся беспорядки, что совершится нападение на дом Геккерна, а из траурной колесницы выпрягут лошадей и гроб понесут на руках.

Николай приказал отвезти тело Пушкина в Михайловское и предать земле в Святогорском монастыре. Сопровождать гроб он поручил Тургеневу. А псковскому губернатору было передано приказание царя: запретить при похоронах все, кроме того, что делается для всякого дворянина.

8

О Пушкине в «свете» забыли быстро. Настала масленица, и в столице бушевал вихрь балов, маскарадов, празднеств.

«Все общество Санкт-Петербурга, включая дипломатический корпус, продолжает быть увлеченным развлечениями карнавала и очень мало занимается политикой. Празднества происходят без перерыва», доносил своему правительству французский посол.

Ян томился в своем номере в гостинице и с нетерпением ждал решения Николая.

Родофиникин сказал, что государь приказал все материалы, передать на рассмотрение Азиатского комитета с тем, чтобы к концу марта был представлен окончательный доклад с точными предложениями.

Решение такое Николай принял, взвесив, как складывались отношения с Англией. В споре о «Виксене» он видел нерешительность британского кабинета: «Кажется, поставим на своем без драки», – писал он Паскевичу. Дергем был явно на стороне России, и Пальмерстон пока не проявлял свойственной ему воинственности.

Но это не мешало ему продолжать происки на побережье Кавказа среди горских племен. Бутенев из Константинополя прислал верные сведения, доставленные его тайными агентами в Турции.

Белл, незадачливый капитан «Виксена», вернувшись из России в Константинополь, недолго там пробыл и вновь отплыл к берегам Кавказа. Он привез туда нечто вроде прокламации с обещанием английской вооруженной помощи. Себя Белл называл посланником Англии. Несколько позже среди горцев появился корреспондент «Морнинг хроникл» Лонгворт, выдавший себя за «диван эффенди», присланного королем английским. Белл и Лонгворт передали горцам «знамя независимости» и подбивали их собирать вооруженные отряды для войны с Россией. Белл и Лонгворт даже начали подбирать «министров» для правительства Черкессии.

В Персии Макнил не жалел усилий, чтобы отвратить шаха от похода на Герат, и воспользовался поездкой Карелина в Астрабад, чтобы пугать шаха намерением России захватить эту область Персии.

На эти действия англичан Николай и хотел ответить своими контрдействиями в той части Азии, которую Англия считала своей исключительной сферой…