355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Коршунов » Бульвар под ливнем (Музыканты) » Текст книги (страница 6)
Бульвар под ливнем (Музыканты)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 17:27

Текст книги "Бульвар под ливнем (Музыканты)"


Автор книги: Михаил Коршунов


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Я ставлю ей шесть!

На него взглянула Евгения Борисовна, хотела, очевидно, спросить – не шутит ли он? Но потом вспомнила, что старик никогда не шутит. И правильно сделала. Старик не шутил, он выставил отметку.

Глава девятая

Улица перед Консерваторией. Автомобили, троллейбусы, пешеходы – нормальная жизнь.

Андрей – пальто нараспашку, в руках футляр со скрипкой. Перед Андреем – Рита, пальто тоже не застегнуто, на голове пушистая яркая шапочка. Длинный теплый шарф повязан вокруг шеи. Один конец шарфа свисает на грудь, другой конец переброшен за спину.

– Ты подвел всех! Ты виноват! Хочешь славы на одного. Газеты, радио, телевидение. Массовая информация.

Андрей стоит, не двигается. Лицо Андрея непроницаемо.

– Молчишь?

Рита дразнит Андрея и говорит при этом почти правду о нем.

Андрей круто поворачивается и уходит. Рита кричит ему вслед:

– Ты об этом мечтаешь! Я знаю! И это ты завалил свой оркестр! Ты один! – опять крикнула Рита.

Андрей шагает по улице. Никого и ничего не видит. Губы сжаты. Кровь отлила от щек. Каждый шаг отдается в груди, и кажется, что в груди гулко и пусто и что так будет теперь всегда. Что он был обречен на все случившееся, и теперь это стало реальностью. Андрей идет без шапки. Шапка торчит в кармане пальто.

Сзади Андрея шел Ладя Брагин. Он был впервые серьезен. И по-настоящему. Он принял решение. Принял на сцене, когда молчал весь зал.

Кольцевое метро: поезда все время в движении, все время в них пассажиры. Нет конечных остановок и тупиков. Обрывки чужой жизни, чужих разговоров. Андрей ездит в вагоне по Кольцу. Гудят колеса, потом мягкое шипение дверей, потом стук дверей, потом гудение колес, потом шипят двери. И так беспрерывно. И так ему лучше всего сейчас. Может быть, лучше, потому что он не знает, что ему сейчас лучше, а что хуже.

Андрей ездил по Кольцу уже давно. Он хотел одиночества, тяжелого и обидного, чтобы потом себя пожалеть или даже оправдать. Во всяком случае, попытаться это сделать. Будет причина и будет следствие. Хватит об этом. Не думать. Перестать думать. Хватит.

В вагоне было уже совсем немного народу. Город успокаивался после вечерних добавочных скоростей: театры, кино, кафе. Андрей не заметил, как из соседнего вагона за ним наблюдал Ладя. Уже давно.

Андрей задремал, запутавшись в следствиях и причинах. Потом он почувствовал, что кто-то вплотную сидит около него. Андрей открыл глаза.

– Ты?

– Я, – сказал Ладя.

Андрей дернул плечом, ничего не ответил. Проехали станцию. Помолчали.

– Дед боится, ты застрелишься. – И Ладя улыбнулся.

Андрей улыбнулся слегка, одними губами. Не Ладе, а себе самому.

– Ты бы мог встать просто в партию, не концертмейстером? – спросил Ладя.

Андрей резко поднял голову, взглянул на него.

– Я бы мог, – сказал Ладя, не замечая взгляда Андрея. – Хочешь, к тебе встану?

Андрей ничего Ладе не ответил, а дождался, когда на станции откроются двери, взял скрипку и вышел из вагона. В дверях он обернулся и, пока двери оставались открытыми, сказал:

– Ты забыл, ты сделан из материала виртуозов!

Когда-то Ладька это сказал, но сам забыл об этом. Андрей не забыл. Он никогда ничего не забывает.

Андрей шел домой. Во дворах дворники жгли мусор, сметенный в большие кучи, очищали дворы к весне. Андрей опять старался ни о чем не думать, идти просто так. Просто так возвращаться домой. Но удавалось ни о чем не думать всего лишь мгновения, короткие секундные удары. И то неправда, не было этих секундных ударов. Ничего не удавалось. Ему вообще никогда ничего не удается. Он думал все об одном и том же. Он думал о себе, о том, что произошло с ним. Сейчас. Только что. Он даже чувствует, как он это делает опять и опять… Струны под пальцами, и кажутся горячими, натертыми пальцами, и смычок, и звук у самого уха, а потом отвращение ко всем и к себе. Он не хотел себя жалеть или оправдывать. Он ненавидел себя за то, что был побежденным в который раз, и перед всеми, и навсегда! Он сам себя унизил и сам себя победил!.. Как музыкант не существует. Не должен существовать. Он противен сам себе. Сальери, вот кто он! Тот Сальери, которого все придумали, каким Сальери должен быть. И он был и есть такой Сальери! Да, да и еще раз – да.

…Слепые музыканты – он видел их в детстве, когда умер отец. Они медленно поднялись по лестнице друг за другом туда, где был орган и место для оркестра. Они все были слепыми, и органист тоже, потому что только они могли тут работать, играть в этом специальном зале. Каждый день играть. А чтобы они играли, надо было заплатить в кассу. Мать послала Андрея, и он заплатил в кассу, и увидел тогда музыкантов. Они сидели сзади кассира на длинной деревянной скамейке с темными точками от погашенных о скамейку сигарет. Кассир им что-то сказал, и они встали и пошли медленно друг за другом вверх по лестнице. Андрей подумал тогда, как же они могут так, каждый день… и понял, что они слепые. А он, сам он – не слепой скрипач? Теперь! Сейчас! Кому и зачем он играет?

Андрей сокращает путь, идет дворами, хотя он не знает, для чего ему надо спешить домой. Что ждет его дома? Что вообще его ждет? Андрей остановился у очередной кучи горящего мусора, вытянул руку и вдруг легко и просто отпустил футляр со скрипкой в огонь. Будто пачку ненужных газет. Решение пришло мгновенно, когда казалось, что ни о чем не думал.

Андрей поднялся на лифте. Позвонил в дверь.

Кто-то стоял в коридоре, поэтому дверь сразу открыли. Андрей не понял, кто это был. Он вошел не глядя. Он приготовился к встрече с матерью. Когда поднял глаза, увидел, что перед ним Рита. В своей пуховой яркой шапочке и в теплом шарфе. Она смотрела на него. Она стояла прямо перед ним и смотрела. И только теперь он ее как следует увидел. Вначале яркую пуховую шапочку, а теперь как следует. Потом он увидел маму. Она стояла сзади Риты, в стеганом халате, в матерчатых, потерявших цвет туфлях.

– Тебя давно ждет мама, – сказала Рита Андрею. – Я теперь ухожу. До свидания.

Рита сняла с вешалки пальто и быстро его надела.

– Провожу тебя, – сказал Андрей.

– Нет. Я сама. Я приходила к твоей маме, а не к тебе.

Андрей не успел что-нибудь ей сказать, как Рита уже открыла дверь лифта, села в лифт и поехала вниз. Щелкали тормозные устройства на этажах, а потом внизу громко стукнула дверь. Рита вышла из лифта.

И почему-то только теперь Андрей понял, что он без скрипки, что ее с ним нет. И не случайно, совсем нет. Что он вернулся без нее совсем… Он даже не знает, в каком дворе он ее бросил в горящий мусор. Все правильно. Все-все правильно. И не надо больше ни о чем думать. Ни теперь, ни потом. Все-все было правильно.

Андрей никогда еще не пил вина. Не пробовал. Взять бы и попробовать с соседом какого-нибудь портвейна, или вермута, или что там пьют.

Андрей прошел в ванную комнату, пустил в раковину сильную струю воды и начал умываться. Мать стояла рядом, молчала. Она не сказала еще ни слова. Но потом она заговорит. Надо к этому приготовиться. Ни к чему он больше не будет готовиться. Андрей, вытирая лицо полотенцем, спросил:

– Зачем приходила Рита?

– Она побыла со мной, – сказала мать. – Просто так.

– Ты ее позвала?

– Она пришла сама. Сказала, что ты тоже скоро придешь, и чтобы я не волновалась.

– И все?

– Все. Но мне было очень приятно, что она пришла. В такой день.

Открылась дверь у соседей, и выглянул Петр Петрович. Конечно, он был слегка пьян. Счастливый человек.

– Девушка ушла? – спросил он.

– Ушла, – сказал Андрей.

– Ага. А ты уже пришел?

– Пришел.

Сквозь двери просунулась женская рука, и сосед исчез.

По-ночному очень резко зазвонил телефон. Трубку снял Григорий Перестиани.

– Тебя, Кира, – сказал он.

Кира Викторовна взяла трубку.

Говорила мать Андрея. Ее голос Кира Викторовна сразу узнала. Вначале не могла понять, о чем она говорит.

– Он уничтожил скрипку…

– Как – уничтожил?

– Я у него спрашиваю, где скрипка? А он говорит, нет ее совсем. Я растерялась. Я вот к вам прямо ночью… Я не понимаю, как мне… как ему…

– А где он сам? – спросила Кира Викторовна. Она вдруг почувствовала, что тоже растерялась. Может быть, впервые в жизни.

– Он дома. Он сказал, что с музыкой у него все покончено. И больше не захотел говорить. – Слышно было, как она борется со слезами. – Кто в этом виноват? Я не понимаю! – вдруг закричала она с болью в голосе и уронила на рычаг трубку.

Кира Викторовна медленно положила трубку, потом встрепенулась и начала быстро одеваться.

– Ты куда? – сказал Перестиани и схватил ее за руку.

– Андрей Косарев что-то натворил. Я должна немедленно поехать к ним.

– Не смей. Во-первых, двенадцать часов ночи. Во-вторых, успокойся. Хватит экспериментов. – Григорий едва не силой отобрал у нее шубу. – Кира, успокойся. Сядь.

– Я не могу. Я должна…

– Ты должна подумать вообще, что ты делаешь. Я давно хотел с тобой поговорить. Ты сама неровный, экспансивный человек. Ты навязываешь им свою волю, свое понимание и отношение к музыке. Запрягла этих двоих в одну упряжку, потому что тебе так хочется. Тебе хочется видеть их в таком качестве. Тебе, а не им самим. Кира, ты меня слышишь?

Она сидела на круглом табурете прямо на своей шубе. Она была похожа на девочку, которую привели с вечернего спектакля, и теперь она очень устала.

– Я слушаю тебя, – сказала она.

– Хорошо, в другой раз.

– Что – в другой раз?

– Поговорим о тебе.

– Сейчас поговорим.

– В другой раз.

– Нет, сейчас. Другого раза не будет, потому что я опять буду прежней. Принеси сигареты.

Григорий принес сигареты, и она закурила. Он сел напротив на круглый табурет. Пепельницу он поставил на пол.

– Говори, я слушаю.

– Сегодня я наблюдал за тобой.

– Ну?

– Ты помнишь, как ты ушла со своего последнего выступления?

– Помню.

– И я помню. Это похоже на то, что произошло сегодня.

Она не ответила. Стряхнула с сигареты пепел.

– Не в такой степени, конечно. Но все-таки. Ты повернулась и пошла за кулисы. Ты отказалась от исполнительской деятельности. И сразу. А теперь ты что делаешь? Ты заставляешь их выступать в таком качестве, как тебе того угодно. Бегаешь, разыскиваешь. Ты их выволакиваешь на эстраду. Составляешь ансамбль.

Она продолжала молча курить.

– Тебя предупреждали не делать этого. Изменить в крайнем случае состав. Или вообще выпустить от класса одного исполнителя. Они должны быть исполнителями. Это прежде всего. Я так понимаю. Ты должна готовить солистов. Ты сама была солисткой.

– Я была плохой солисткой, – сказала она.

– Неправда.

– Правда. Им я этого не позволю.

– Что?

– Быть плохими музыкантами.

– Прости, что же ты им позволишь? Им лично?

– Быть хорошими музыкантами.

– Когда же?

– Когда они станут людьми. Поймут, что музыка не терпит личных счетов. И что только от общего, совместного, можно прийти к индивидуальному.

– Ты, ты, ты.

– Да. Я, я, я! Больше я ничего не умею!..

– Я устал от твоих постоянных проблем. У меня даже юмор кончается на эту тему.

– Ты устал, а я не устала.

– Но ты сама…

– Что?

– Создаешь проблемы сама.

– Замолчи, пожалуйста. Ведь я тебя как раз за юмор и полюбила.

– Кира, мы поссоримся.

– Замолчи, тогда не поссоримся.

Кира Викторовна и Григорий сидели в прихожей без света, и только вспыхивал огонек сигареты.

Глава десятая

Чибис подошла к Татьяне Ивановне:

– Доброе утро.

– Доброе утро, Чибис.

Оля смотрела на карты, которые лежали перед Татьяной Ивановной.

– Хочешь что-то спросить?

– Нет. Я просто так.

– Ты была молодец вчера.

– Не надо, Татьяна Ивановна.

– Ключ. – Комендант протянула Чибису ключ от органа.

– Не знаю.

– Что? – удивилась Татьяна Ивановна. – Что не знаешь?

Тогда Оля поспешно взяла ключ и пошла наверх к органу.

Она думала об Андрее, обо всем, что случилось. Кто в этом виноват? Андрей? Он один? А Ладя? Он что же? И потом мать Андрея. Она такое крикнула. За что?..

Не может Оля сегодня играть. Она стояла совсем как вчера, одна. Как трудно быть одной, как вчера. И опять такая же тишина. А как уходил с эстрады Андрей. Она старалась не видеть этого, но все-таки увидела. И теперь видит, как он идет и как он хочет поскорее уйти. И ей хотелось остановить его и крикнуть всем в зале, какой он музыкант, какой он замечательный скрипач! Вы его послушаете, только не сейчас. Потом. Когда он не будет таким, как сейчас…

Чибис повернулась и подошла к органу, туда, где была небольшая дверца. Она ее открыла и вошла внутрь органа. Узенькая деревянная лестница. Чибис начала по ней подниматься. Зажгла свет. Вспыхнули длинные матовые лампы. Чибис шла осторожно среди молчаливых труб и низеньких ванночек – увлажнителей с водой. Если снаружи орган современный, то здесь было его таинственное прошлое, и не напрасно орган настраивают гусиным пером.

Как-то в детстве, когда Чибис с дедушкой и бабушкой жила на окраине города в доме с печным отоплением, ей поручили сложить во дворе поленья. Она их сложила в виде сказочного замка. Но потом этот березовый замок постепенно истопили, и было очень жаль: сказка кончилась.

И теперь Чибис придумывает сказки и живет в них, и ей гораздо легче быть в сказке. Она здесь всех побеждает. Она красивая и удачливая. Вот и сейчас она помогает Андрею быть таким же счастливым, как она, потому что она здесь все может. Она сильная и знает, что делать, и умеет это делать. Она добивается всего для себя и для других. Умеет быть рядом с другими, с кем ей хочется. Но только здесь, когда одна, когда никого нет и не может быть. Этот огромный деревянный замок принадлежит ей – лестницы, мостки, переходы, башни. Она может взять лейку и ходить, наполнять увлажнители водой. Может взять старенький веник и подметать мостки и переходы. Замок будет таинственно скрипеть, и в увлажнителях будут отражаться, плавать длинные огни фонарей, и будут в башнях прятаться загадочные тени, и трубы будут мерцать как высокие зеркала.

Она хозяйка в этой сказке, придумывает свою собственную жизнь. Здесь люди клянутся и умирают от любви, совершают невиданные подвиги, и тоже во имя любви. Здесь Оля не боится тишины, даже такой, какая была вчера. Она придумывает свою сказку и сама живет в ней. Но даже в своей сказке она все-таки не знает, как помочь Андрею, хотя он и не захочет от нее никакой помощи. Вовсе.

Глава одиннадцатая

В кабинет директора школы вошла Кира Викторовна.

– Извините, Всеволод Николаевич, – вот, – сказала она и положила перед директором лист бумаги.

– Что это? – спросил директор.

– Заявление. О моем уходе с работы.

Всеволод Николаевич встал из-за письменного стола и подошел к Кире Викторовне. Она стояла перед ним, прямая и непреклонная.

– Отказываюсь понимать, – сказал директор. – Отказываюсь, – повторил он.

– Я плохой педагог. Мой ученик сжег свою скрипку. Андрей Косарев.

– То есть как сжег?.. – Директор запнулся.

– Сжег, – повторила Кира Викторовна. – И прекратил занятия музыкой. Я разговаривала с его матерью.

– На него это… надо воздействовать… педагогически надо… как-то обязательно воздействовать… – Директор говорил первые попавшиеся слова. Он пытался осознать случившееся.

– Теперь я больше не буду воздействовать, – сказала Кира Викторовна. – Об этом я пишу в заявлении.

Директор стоял и молчал. Он должен был принять решение, определенное, директорское, и прежде всего по поводу заявления Киры Викторовны, которое лежало сейчас у него на столе. Если он успешно справится с этой задачей, то он уже (с помощью Киры Викторовны, конечно) справится и со второй задачей – Андрей Косарев.

Всеволод Николаевич вернулся к столу и тихонько отодвинул подальше заявление.

– Прошу, присядьте, – сказал он Кире Викторовне.

Она села в кресло. Директор прошелся по кабинету, потом вдруг остановился около фортепьяно, открыл его.

Кира Викторовна следила за директором.

Всеволод Николаевич сел за фортепьяно. Обернулся и спросил:

– Вы позволите?

Она с некоторым недоумением сказала:

– Да-да, конечно.

Директор тронул клавиши, потом заиграл. Он играл великолепно. Взглянул на Киру Викторовну, улыбнулся. Она не могла не улыбнуться в ответ. Просто не могла. Перед ней был блестящий пианист. Она уже несколько лет не слушала Всеволода Николаевича в концертах, да и концертов-то не было. Конечно, давно не было. Когда же она слушала его в последний раз? Года три или четыре назад? Он тогда кланялся, но как-то неумело. Кира Викторовна обратила на это внимание. И она почему-то вспомнила «оловянных солдатиков». Всеволод Николаевич – и ее «оловянные солдатики». Что-то есть общее. Дикая мысль, конечно. Но почему-то Кире Викторовне стало от дикой мысли весело.

Всеволод Николаевич кончил играть.

– Пожалуйста, – сказала Кира Викторовна, – поклонитесь.

Теперь Всеволод Николаевич с некоторым недоумением взглянул на Киру Викторовну.

– Я серьезно. Пожалуйста. Публика просит.

– А заявление заберете? – спросил директор. Потом встал и поклонился.

Ну конечно же, не умеет. На лице беспомощность и беззащитность. Шею тянет, как и они тянут. И переламывается как-то совершенно неожиданно.

– Я заберу заявление, – сказала Кира Викторовна. – Вы на меня воздействовали.

Он воздействовал, подумал о себе директор, когда Кира Викторовна ушла из кабинета. Но никто не знает, как дается Всеволоду Николаевичу сохранение пианистической техники, сохранение своего личного творчества; временами он почти ненавидит школу, и ему становится обидно за себя как за музыканта. Он выводит на эстраду учеников школы, а сам он давно не выходил на эстраду даже в Малом зале, и ему кажется, что он за последние годы ничего как музыкант не приобрел, а утрачивает то, что было. Утрачивает мастерство, опорные точки.

В его кабинете есть фортепьяно, но все привыкли, что оно просто стоит. Настройщики сюда не заглядывают. А Всеволода Николаевича захлестывает школа, он оказывается в незатихающем ритме дел и обязанностей, и опять он растерян и опять как будто бы счастлив. А может быть, и счастлив? Бестолковое, глупое противоречие, и он никак не может из него выбраться.

В коридоре, недалеко от кабинета директора, стоял Гусев. Он сказал Маше Воложинской:

– Слышал, как вы отличились.

Гусев держал письма, которые ему только что вручила Татьяна Ивановна. Гусев стоял посредине, чтобы никто не прошел мимо него. Он желал, чтобы каждый убедился, какой он ученый и какой он исследователь.

Маша взглянула на него:

– Что ты слышал?

– Как вы вчера выступали. Кто в лес, кто по дрова.

– Замолчи, – сказала Маша. Ее глаза под очками были строгими и боевыми. – Не твое дело.

– А чье же?

– Наше. Мы выступали. И мы сами…

Гусев лениво обмахнулся письмами, как веером.

– Говорят, ты стояла и грызла скрипку. Гр-гр… На весь зал было слышно.

– Как ты смеешь так о скрипке! – Маша побледнела и стояла бледная и непреклонная, совсем как граф Монте-Кристо. – Ты не музыкант! – Маша не знала, что еще сказать, но потом все-таки сказала: – Если бы услышал такое Бетховен, он бы у тебя все свои тетради отобрал.

– Ты Бетховена не трогай! – закричал Гусев.

Тогда Маша впервые в своей жизни закричала:

– А ты нас не трогай!

Кира Викторовна вышла из кабинета директора и наблюдала за Машей. Тихая, застенчивая Маша – и вдруг такая решительность и такая серьезность. Человек определяет себя в жизни, свое отношение к себе и к другим. И это совсем не просто. Кире Викторовне вдруг стало совестно за то, как она повела себя, – написала заявление об уходе. В таких случаях говорят – минутная слабость.

Первые часы занятий у Андрея и Лади – сольфеджио. Значит, урок Евгении Борисовны. Сказать Евгении Борисовне об Андрее, почему его не будет на занятиях? Она и так узнает. Нет, лучше самой сказать.

Кира Викторовна направилась в учительскую. Но тут ее окликнул Ипполит Васильевич. Он покрутил в воздухе палочкой и сказал:

– Влюбленный вскочил на лошадь и поскакал в разные стороны!

Кира Викторовна засмеялась, и очень громко. Не могла сдержаться.

– Откуда вы это взяли, Ипполит Васильевич?

– Не знаю. От злодеев, очевидно. Хотите, поделюсь еще афоризмами. Шли черные коты – все в кепках и с топорами…

Кира Викторовна опять громко засмеялась.

В коридоре показалась Евгения Борисовна. Она удивленно взглянула на Киру Викторовну. Смеется, веселится, когда такое с ее учениками. Кира Викторовна прочитала это на лице Евгении Борисовны. Фу-ты, до чего все нелепо.

Ипполит Васильевич отправился дальше как ни в чем не бывало. Вот уж кто форменный злодей, не хватает только топора и кепки.

В коридор из учительской выглянула Верочка:

– Кира Викторовна, к телефону. Мать Андрея Косарева.

Кира Викторовна сразу оказалась вновь в реальной обстановке, во всей сложности создавшегося положения.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю