Текст книги "Бульвар под ливнем (Музыканты)"

Автор книги: Михаил Коршунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Глава четвертая

Валентин Янович стоял посреди аудитории. На занятиях присутствовало много студентов. Как понял Андрей, с разных факультетов. Они пришли послушать профессора. Консерваторские студенты отличаются от студентов других вузов. Часто они мечтали о Консерватории, когда им было лет семь или восемь, когда многие из них впервые прикоснулись к инструменту, ощутили музыку.

Валентин Янович, грузный, с большой головой, с большими руками, стоял и смотрел на аудиторию.

Было тихо. Все молчали. Ждали его слов.

Андрей даже не знал, привык ли он уже к мысли, что он не школьник, а студент Консерватории, что он сейчас находится в этой знаменитой аудитории, у этого знаменитого скрипача и педагога.

Перед началом занятий Андрей ходил по Консерватории, по ее старинным темноватым коридорам. Ради этого дня он столько провел дней других, он столько передумал, столько принимал и отменял решений, и все ради того, чтобы когда-нибудь войти сюда со скрипкой.

Сейчас инструменты, портфели, папки были сложены, как в школе, на подоконниках и на стульях. Все ждали первых слов профессора, а он не спешил, стоял и молчал. Перед ним были вновь поступившие, и не только скрипачи, но и пианисты, и теоретики, и композиторы, и все они хотели сегодня встретиться именно с профессором Мигдалом.

– «Когда я должен был услышать его в первый раз, – вдруг совершенно неожиданно начал говорить Валентин Янович, – я думал, что он начнет небывало сильным звуком. Но он начал так слабо, так незначительно».

Студенты слушали, хотя и не понимали, о ком рассказывает профессор.

А он говорил:

– «Люди теснились друг к другу все ближе, он стягивал их все крепче, пока они постепенно не слились как бы в единого слушателя, противостоящего мастеру, как один человек воспринимает другого». Так записал Шуман свое впечатление от встречи с Никколо Паганини. – Профессор опять замолк, постоял, тяжелый, на тяжелых ногах. Потом продолжал: – И если Делакруа был живописцем девятнадцатого века, который осмелился писать красками, а не раскрашивать свои мысли, то Паганини был скрипачом, который стал играть, а не петь на скрипке. И я хочу, чтобы вы точно уловили разницу между словами «играть на скрипке» и «петь на скрипке». Технику мы будем совершенствовать, но я с вами попытаюсь еще усовершенствовать стиль. А усовершенствовать стиль, звук – значит усовершенствовать мысль. У нас должна быть рука, повинующаяся интеллекту: «la man che ubedisce all intelletto». Это сказал Микеланджело.

Профессор Мигдал прошелся по аудитории. Половицы скрипели, и он медленно и тяжело нес свою большую седую голову. Опять остановился, поднял глаза на слушателей.

– Слово «техника» происходит от греческого слова «технэ» – «искусство». Это часто напоминал своим ученикам профессор Нейгауз. Любое усовершенствование техники есть прежде всего усовершенствование самого искусства, а значит, это помогает выявлению содержания исполняемого вами произведения, его поэтической сущности, того смысла, который вложил в него композитор. Беда в том, что некоторые уже вполне прославленные исполнители под словом «техника» подразумевают только беглость, быстроту, ровность, а не технику в целом, как ее понимали греки. Вот почему у очень одаренных музыкантов так трудно вам провести точную грань между работой над техникой и работой над музыкой. Нет и не может быть настоящей игры ради игры, а должна быть и есть только игра ради музыки. Это настоящая игра, а иначе вы будете петь на скрипке, исполнять, а не играть. И смычок для вас – это все равно, что кисть для живописца. Поэтому вам будут сейчас понятны слова Рубинштейна, которые он сказал своему ученику, когда однажды прослушал его исполнение на фортепьяно одной и той же фразы: «В хорошую погоду можете ее играть так, как сыграли, но в дождь играйте иначе». Толстой говорил, что художник должен обладать тремя качествами – искренностью, искренностью и искренностью. А искренность – это простота, правдивость, торжество самого искусства. Некоторые мои ученики пытались играть интересно, в чем-то по-своему стильно, и мне стоило больших трудов заставить их потом играть просто и правдиво. Играть просто совсем непросто, потому что для этого надо мыслить. Прежде всего. Это вот именно и есть то самое, что записал Шуман о Паганини: «…я думал, что он начнет небывало сильным звуком. Но он начал так слабо, так незначительно…»

Андрей испытал странное чувство – он отчетливо видел и, конечно, понимал, что у профессора нет в руках скрипки, но он слышал ту скрипку и того гениального скрипача, о котором рассказывал профессор, все время возвращаясь к нему.

Андрей знал его по портретам, гравюрам и литографиям. Худощавый, с нервным тонким лицом. Правая нога выставлена и чуть согнута, пряди длинных волос, острый профиль. Локти сложены на груди. Левое плечо резко приподнято, и он прижимает к нему подбородком скрипку. Он удерживает скрипку плечом и подбородком, и поэтому левая рука у него тоже свободна, и он легко и просто совершает ею скачки на большие интервалы. Но Андрей прежде это только видел, а сейчас он слышал, как это было все у Паганини, как это все должно быть у музыканта.

– Паганини сказал: «Надо сильно чувствовать, чтобы другие чувствовали», – продолжал говорить профессор. И он уже не был для Андрея тяжелым и неподвижным, не казался таким. Он говорил стремительно, сильно, и как будто в первый раз для себя самого.

Андрей теперь часто бывал в Малом зале Консерватории. Он видел его и ранним утром, когда в зале было еще темно и только горел свет около органа и кто-нибудь из студентов сидел за органом и занимался. Он бывал днем, когда тоже кто-нибудь занимался, какой-нибудь фортепьянный ансамбль. Зал был среди классов Консерватории и сам был одним из классов. Андрей, как сейчас, видел этот зал в тот самый момент, когда ансамбль замолчал и орган тоже. Тишина. И когда Андрей поворачивается и медленно уходит при полнейшей тишине. Он навсегда запомнит эти свои десять шагов. Какой-то необычайной личной пустоты, никчемности, непригодности. Он не может вычеркнуть из памяти и забыть того, что случилось потом во дворе одного из домов. Двора он боится еще больше, чем шагов по сцене Малого зала. Во дворе он остановился тогда, разжал пальцы, повернулся и пошел. И все. Так ему казалось, что все, что он свободен. От всего, что на него было возложено им самим, его матерью, музыкальной школой. Свободен и принадлежит себе так, как никогда не принадлежал, потому что всегда была сверхзадача. А теперь сверхзадачи нет и не будет. Никакой борьбы, никакого желания успеха… Ты – и просто жизнь вокруг тебя. Но теперь Андрей знает, что так вообще не может быть, потому что для него нет жизни без успеха, а успех – это борьба. А если сверхзадача не будет в тебе, то не будет ее и в струнах твоей скрипки, никакой «звучащей атаки», как говорит профессор Мигдал. А вот Ладька, он не думает раскрывать жизнь, но он это все время делает. Легко и естественно. Все-таки жаль, что его нет здесь сейчас, вдруг подумал Андрей. И не удивился, что подумал так. Лично ему Ладька так же необходим, как Ладьке необходим, очевидно, и Андрей. В определенные минуты жизни они необходимы друг другу. А может быть, и всегда? Он думает сейчас о Ладьке, потому что думает о себе?

Андрею нравились темноватые коридоры Консерватории, двери с бронзовыми ручками. Теперь все эти двери принадлежали ему. Он мог войти в любую из них. Нравилась ему консерваторская библиотека – поблескивающие тяжелыми корешками старинные книги. Раскрываешь такую книгу, и она слегка потрескивает в корешке и пергаментными прокладками перед иллюстрациями. Дежурная на абонементе, с седой прической и вколотой в нее большой роговой шпилькой, дает книги и принимает их как-то не спеша, в обе руки, аккуратно.

Нравился Андрею на третьем этаже огромный и тоже старинный, покрытый черным лаком стол. Вокруг стола усаживалось сразу человек тридцать. Раскладывали тетради, учебники, ноты и занимались. Со стороны казалось, что заседает какая-то авторитетная комиссия. Стол в шутку назывался «котел культуры».

Между первым и вторым этажами висели расписания лекций и семинаров на всех курсах. Горели лампы, тоже в старинных абажурах, матовых и похожих на тюльпаны. Расписание первого курса висело под первой лампой. Последняя, шестая лампа, была аспирантской. Чаще других подходили к расписанию студенты первого курса, и поэтому их лампа горела чаще других.

Старые консерваторские деревья. Их всего несколько штук во дворе, но они видели студентов и профессоров многих поколений. Все, что было когда-то. Может быть, еще во времена этих поблескивающих тяжелыми корешками книг.

В особенности Андрею понравилось бывать в Консерватории поздними вечерами, когда уже было пусто и тихо и можно было стоять у окна с низким подоконником и не спеша думать, отгадывать свое будущее. Очень это всегда заманчиво. Не отсюда ли гороскопы, медиумы, пасьянсы, линии жизни на ладонях?.. Это удел слабых и сомневающихся. Никакого собственного движения, развития. Надо не отгадывать себя и свое будущее, а знать его! И с тех самых семи или восьми лет! Вот идеал для музыканта, чтобы не было потеряно ни одного дня, ни одного часа. Чтобы все успеть раньше. Это честная открытая борьба. И надо побеждать, обязательно. Не оступаться, не падать, не пропускать никого вперед. Тоже честно. Вот как все должно быть, если не совершать ошибок. С самого начала. Ни одной ошибки, даже самой незначительной. Если бы людям позволялось возвращаться к детству, чтобы многое проделать заново, Андрей бы вернулся и начал все сначала, чтобы в самом начале и победить!.. И как можно доказательнее, чтобы не очень потом заниматься отгадыванием своего будущего. Никогда не чувствовать удела слабых. Даже тени! Даже намека! Слова! Взгляда! Ни в ком до конца не погиб Моцарт. Ни в ком! Да, да! Ни в ком…

Была середина зимы. Шел густой снег. Сквозь него едва пробивался свет уличных фонарей. Пешеходы с трудом отыскивали тротуары, а иногда и не отыскивали, а прокладывали тропинки, где и как им это было выгоднее. Снег закрыл ступени, вывески магазинов, дощечки автобусных и троллейбусных остановок, огни светофоров, завалил бульвары и спуски в подземные переходы, и появился незнакомый город – летучий, бесшумный и загадочный.

Рита пригласила Андрея к себе в институт на концерт. Андрей пришел весь засыпанный снегом. Рита встретила его в вестибюле института, помогла отряхнуться от снега. Глаза у нее опять были подведены синим, и она боялась, чтобы случайно их не смазать. Андрей давно уже обратил внимание, что лицо Риты часто бывает бледным. Может быть, поэтому она и подрисовывает глаза. На плечах у нее, как всегда, был теплый шарф. Концы его она завязала в огромный пышный узел.

Рита и Андрей не виделись уже больше недели: Рита была занята в институте, Андрей – в Консерватории. Переговаривались только по телефону. Андрей обрадовался предложению Риты прийти и послушать выступление оркестра старинной музыки, который институт пригласил к себе. Оркестр был недавно создан, исполнял музыку средних веков и эпохи Возрождения, в нем были собраны старинные инструменты. Об этом оркестре уже говорили специалисты. Теперь можно было его послушать и повидаться с Ритой.

В зал долго не впускали. Там устанавливали клавесин, высокие металлические подсвечники и еще какую-то мебель.

Студенты шутили:

– Ампир дяди Вани.

– Ренессанс с Помпадур.

– Столярка, – сказал кто-то басом.

Андрей все еще никак не мог привыкнуть, что Рита своя в этом институте, где на дверях написано: «Счетно-вычислительный центр», «Электромеханическая лаборатория», «Турбогенераторная». Хотя Рита была из семьи, как говорят, потомственных инженеров: ее отец работает инженером на заводе «Калибр», ее дед и, кажется, прадед тоже работали на каких-то московских заводах. Но все равно Андрей был уверен, что Рита не должна учиться в техническом институте, что на ней техническая династия должна поменять свое направление на гуманитарное. Правда, Рите очень шел рабочий халат, и когда Андрей впервые увидел ее в рабочем халате, он не удивился, что она такая изящная в нем. Она была такой всегда. Просто халат все это усилил, как это усиливал зонт в ее руках, или авиационная сумка, с которой она ходила в институт, или золотистая цепочка вместо пояса, которую она тоже часто надевала. Он бы многое мог назвать, потому что он все это замечал и не забывал.

Рита ему очень нравилась, даже еще больше, чем прежде. Ритой восхищались и его новые консерваторские знакомые. Кто-то ее назвал «штучной девчонкой» – высшее признание красоты.

Пока готовили зал, Рита повела его в лабораторию, в которой она начала свою работу. В авиационной сумке Рита носила теперь такие книги, как «Справочник молодого токаря», журнал «Приборы и техника эксперимента». Однажды Андрей открыл «Справочник молодого токаря» в том месте, где была вложена закладка, и прочитал: «Предельные отклонения вала в системе отверстия второго класса точности…» Все-таки, что общего между Ритой и молодым токарем, кроме условной семейной традиции? Рита говорила ему, что есть радиозвезды, радионебо, радиооблака. Андрей не представлял Риту с паяльником в руках или вот с лабораторной горелкой, которую она ему сейчас показывала. Дутик. Пусть ее отец, ее дед, прадед, но не она – штучная девчонка.

Рита зажгла дутик, и он вспыхнул длинным игольчатым пламенем.

– Запаивает стекло, – сказала Рита.

Она погасила дутик.

– Не интересно?

– Интересно, – сказал Андрей.

– Нет, не интересно. Ты можешь дома поменять вкладыш в водопроводном кране?

– Представь, могу. Знаю, как устроен электрический утюг, газовая плита и мусоропровод.

Они опять едва не поссорились. Так, из-за пустяка, как это у них часто случалось. Но Рита первая сказала: «Пойдем в зал», и они пошли на концерт.

В зале на сцене стояли черные высокие подсвечники и в них горело по шесть и по четыре белых свечи. Стоял клавесин с поднятой крышкой, стулья с кожаными подушками и высокими спинками и пюпитры, похожие на раздвижные скамеечки. Были разложены старинные инструменты: виола да гамба по виду напоминала небольшой контрабас, только с шестью струнами, фагот дульциан, продольная флейта и флейта пикколо. Свечи отбрасывали тени от инструментов, тени шевелились.

Вышел один из солистов и сказал, что будет исполнена французская музыка пятнадцатого века. Назвал исполнителей – певцов и музыкантов.

Андрей и Рита сидели в шестом ряду. Было хорошо все видно и слышно. Андрею казалось, что и их тени с Ритой тоже шевелятся на стене. Ему сделалось от этого как-то странно беспокойно.

Девушки на сцене были в длинных до пола платьях из темно-серебряной парчи; волосы подобраны высоко, украшены искусственными камнями. Ребята – в черных костюмах. Двое – с короткими, клинышком, бородами. Ренессанс, Помпадур. Незаметно вышла к клавесину девушка, тоже в длинном темно-серебряном платье. Андрею показалось в ней что-то знакомое, в тех движениях, с которыми она усаживалась на стул, готовилась взять первые ноты. Но пока Андрей окончательно поверил, что это Оля Гончарова, Рита уже первая узнала ее, и Андрей понял, что Рита узнала Олю, по тому, как у нее дрогнули ресницы.

– Она теперь не на органе играет? – спросила Рита.

– Кто играет на органе, всегда может играть на клавесине, – сказал Андрей.

Струны клавесина зазвенели, как будто это была лютня. Мотив нежно подхватили продольная флейта и флейта пикколо. Солисты раскрыли книжечки в черных переплетах и запели. Старинное мелодическое пение – на латыни. Это было удивительно – при свечах, при этих тенях, которые шевелились на стенах, будто складки гобелена. Со свечей иногда струйками сбегал воск и громко ударял по деревянному полу. Какое-то естественное дополнение музыки, эпохи, и все это в сегодняшнем летучем, бесшумном и загадочном городе.

«Воплощение поэмы», – подумал Андрей. И Чибис какая-то повзрослевшая, новая, затянута в длинное платье.

Когда она аккомпанировала на клавесине одной рукой, другая рука с кружевами у запястья свободно висела вдоль тела, и от этого пальцы казались особенно тонкими и чувствующими, как на полотнах старых мастеров. В этом выражалась сама Чибис и музыка, которую она исполняла. Подсвечники стояли и на клавесине, и Олины руки были хорошо видны. Плечи и лицо.

Потом оркестр исполнил испанскую музыку двенадцатого века. Играла Чибис и ударник. Ударник встал рядом с Олей, на шнурке висел маленький круглый барабан, в руках были палочки, как для игры на литаврах. Музыка была совсем необычной для клавесина, ритмичной, и ритм усиливал барабан.

– Красиво, – сказала Рита.

– Что? – спросил Андрей. Он спросил, чтобы Рита не подумала, что он очень увлечен исполнением этой музыки.

– Клавесин и вся она кажется красивой.

Объявили перерыв, зажгли электрический свет. Исполнители ушли за сцену.

– Мне нужно подойти к старосте курса, – сказала Рита. – Виктор! – окликнула она паренька в больших, почти прямоугольных очках.

Он уже выходил из зала.

Рита ушла вместе с ним. Она это сделала нарочно, и Андрей был ей благодарен за это.

Андрей остался сидеть. Ему хотелось пройти за сцену, узнать, как живет Оля, поговорить с ней, но тут неожиданно на сцену вышла сама Оля и начала менять на клавесине свечи. Андрей подошел.

– Здравствуй.

– Здравствуй, – сказала Оля.

Андрей удивился, что она не удивилась встрече.

– Я тебя видела, – сказала Оля.

– Сейчас в зале?

– Да.

– Я не знал, что ты в этом оркестре.

– Мне надо было работать. А как ты живешь? – Она взглянула на него, и это была прежняя Чибис, но и повзрослевшая, и в этом необычном платье, и с этой необычной прической. – Ты учишься у профессора Мигдала?

– Да.

– Я так и думала.

Ей хотелось еще и еще говорить с Андреем. Она и менять свечи вышла, чтобы так вдруг, во время перерыва, оказаться около него, хотя и понимала, что не имеет на это никакого права. И никогда не будет иметь!

Новые свечи были уже вставлены в подсвечники. Андрей поглядел в зал. Рита не появлялась.

– Мне нужно подобрать ноты ко второму отделению, – сказала Чибис. Она уловила взгляд Андрея в зал.

– Конечно, – сказал Андрей и отошел от сцены.

Рита появилась в зале, когда уже погасили свет. Быстро скользнула вдоль ряда и села на свое место с Андреем.

Потом Андрей провожал ее домой, и они шли сквозь снег и ветер без всяких тропинок, через сугробы. С желтыми огнями ползли по улицам очистительные агрегаты, а к ним подстраивались очереди грузовиков со специальными высокими бортами для вывозки снега. Милиция командовала грузовиками через мегафоны. Город стремился обрести свои реальные черты, возобновить свою современность.

Рита иногда поворачивалась к снегу и ветру спиной, раскидывала руки и кричала, что улетит сейчас, как бумажный змей. Выше снега и выше всего!

– В радионебо, к радиозвездам, – смеялся Андрей.

Порыв ветра толкнул Риту совсем близко к Андрею. Руки ее были раскинуты. Андрей обнял Риту, почувствовал на лице холодный мех ее воротника, потом на губах почувствовал ее губы. Ему показалось, что это она его поцеловала, но это он ее поцеловал, и не отпускал, и не хотел отпускать.

– Мастер, ты потерял голову. – Она смотрела на него. Она не вырывалась, не протестовала. Щеки и ресницы были в снегу. Губы прикрыла обратной стороной ладони. И тогда он поцеловал ее в ладонь, и тогда она убрала ладонь. Совсем.

Кира Викторовна села писать Ладе не педагогическое письмо – она решила разжечь в нем честолюбие. «Села» – понятие для Киры Викторовны относительное. На кухне закипал чайник, а Кира Викторовна устроилась на кровати перед туалетной тумбочкой. У нее было минут пятнадцать свободного времени, а потом надо было бежать на заседание профкома.

«Я отказываюсь тебя понимать», – написала Кира Викторовна первую фразу. Она не терпела в письмах и в разговорах условностей, расслабляющих слов, которые тормозили мысль. Она говорила и писала всегда одинаково резко и ясно. «Пора повзрослеть, и в конце концов, отнестись серьезно к тому, к чему ты обязан относиться серьезно. До поры до времени музыка прощает невнимание к ней и даже легкомыслие, но потом это не проходит даром, если это продолжается. Да-да, слышишь? Можно так растерять все, что имел, и следов не останется. Ты меня понял, надеюсь, голубчик!» Но потом Кира Викторовна слово «голубчик» вычеркнула.

Она побежала на кухню, налила в чашку кипяток, бросила ложку растворимого кофе. Вернулась в спальню. Отпила несколько глотков, взяла ручку и продолжала писать. Она так разволновалась, что как будто бы ее ученики все в прежнем составе опять были перед ней, и опять ей одной предстояло взять на себя ответственность за их действия. Доказывать и сражаться за них. И поэтому она вставила в письмо слово «голубчик» и даже еще потом прибавила такие слова, как «болтун» и «шалопут». Она разжигала в Ладе честолюбие. Она как будто приглашала возобновить то, против чего так боролась в школе, что всегда так мешало ее работе с Андреем и Ладей.

Пришел с репетиции Григорий Перестиани. Кира Викторовна быстро прикрыла письмо книжкой, на обложке которой были очередные детективные происшествия.

– Будешь пить кофе, а то я сейчас ухожу, – сказала Кира Викторовна Григорию из спальни.

– Буду пить, потому что тоже скоро ухожу, – сказал Григорий.

– Тогда налей. Кипяток в чайнике. Банка с кофе на столе.

– Чашка в шкафу, – продолжал Григорий. – Кира, а когда ты выйдешь на пенсию?

– Позже, чем ты. Не надейся. – Кира Викторовна приоткрыла письмо и дописала фразу: «Руки почаще растирай шерстью и делай гимнастику для пальцев».

…Андрей начал работу над Прокофьевым.

– Попробуйте разобрать его концерт, – сказал Валентин Янович.

Андрей уже знал, что он должен это сделать совершенно самостоятельно. Так работает с учениками профессор. Разговор происходил у профессора дома.

Валентин Янович стоял посредине кабинета и смотрел на Андрея, который сидел на большом диване. На этот диван Валентин Янович усаживал тебя, когда урок бывал у него дома. Валентин Янович никогда не сидел, а стоял или медленно прохаживался. Но тебя заставлял сидеть, хотя бы какое-то время, пока ты не оказывался со скрипкой посредине комнаты.

Профессор отходил в угол, руки – на обшлагах пиджака или за спиной, наклонял голову и слушал. Он был совершенно неподвижен. Иногда левой рукой закрывал левое ухо. Привычка, и только. Но в какой-то момент вдруг быстро подходил к тебе и клал ладонь на струны. Тебя отправлял на диван, а сам начинал говорить об исполняемой вещи так, как мог говорить только он. Начинались совершенно необыкновенные занятия.

Совсем недавно, когда Андрей работал над небольшим этюдом, все именно так и случилось. Профессор положил ладонь на струны и показал Андрею на диван. Подошел к книжному шкафу, открыл дверцу, достал с полки книгу. Полистал, нашел нужную страницу и сказал:

– Имеется интересный рассказ художника Бродского о его учителе скульпторе Иорини. – Профессор повел по строкам толстым пальцем: – «Это был очень требовательный учитель. Он по десятку раз заставлял учеников переделывать один и тот же рисунок. Иорини сумел привить любовь к делу, научить серьезному отношению к рисунку. Каждого поступающего в его класс ученика Иорини заставлял делать контурный рисунок куриного яйца, требуя абсолютно верного изображения. Заметив в рисунке какую-нибудь неточность, он перечеркивал его и заставлял делать новый. Над этой задачей многие просиживали по месяцу».

Андрей молчал.

– Надо услышать в пассажных фигурах, мелодических мотивах, даже отдаленных нотах столько же различий, сколько их увидел Иорини в контуре куриного яйца. Вы, Андрей, согласны со стариком Иорини?

– Да, – сказал Андрей.

– Видение художника узнается по точности, по ясности деталей. Каждый оттенок вы должны мне очертить в обтяжку. В искусстве «почти да» все равно что «совсем нет»! Оттенки, грани, стороны – они и слагают законченное целое. Они и дают окраску, звучание, голос – все то единственное и неповторимое, что свойственно исполнителю. Надо уметь видеть, чтобы уметь запоминать, уметь запоминать, чтобы уметь воображать, уметь воображать, чтобы уметь воплощать!

Приходил следующий студент. Его осторожно вводила в кабинет концертмейстер профессора Тамара Леонтьевна. Профессор показывал пальцем на диван. Студент быстро усаживался и тоже начинал слушать.

А профессор уже рассказывал о том, что художник Ге в памяти принес домой весь фон картины «Петр I и Алексей», с камином, с карнизами, с четырьмя картинами голландской школы, со стульями, с полами и с освещением, хотя был всего один раз в этой комнате. И живописец Петров-Водкин говорил об умении видеть как о науке. Но! – И Валентин Янович вскидывал вверх толстый палец. – Но… музыкантом становится лишь тот, кто не только умеет видеть, но умеет и не видеть! Сознательно отвлечься от всего соседнего, чтобы сосредоточиться на ближайшей малой цели. Вот на этом чуть-чуть! Чуть-чуть аллегро, чуть-чуть пиано!

Профессор умолк. Тяжело постоял на своих тяжелых ногах, потом сказал:

– Урок на сегодня окончен. Для тебя, Андрей. А вы, – и он показывал следующему ученику на середину комнаты, – прошу.

Это означало, что очередь другого выходить «на постамент», и не исключено, что он только начнет играть, как профессор положит свою большую ладонь на струны и заговорит о том, что, казалось бы, с первого взгляда не имеет прямого отношения к скрипке, но, как выяснится, без чего нельзя быть не только скрипачом, но и музыкантом вообще.