Текст книги "Бульвар под ливнем (Музыканты)"

Автор книги: Михаил Коршунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Глава пятая

В Большом театре шел балет, красочная премьера – принцы, принцессы, пажи, заколдованные звери.

Это если смотреть из зала на сцену, на премьеру. Кира Викторовна смотрела так вот, из зала. А если смотреть на премьеру сквозь узкую щель, которая бывает в рыцарских шлемах, то видно все совсем иначе, по частям. Рыцарь перевел взгляд со сцены в оркестр. Оркестр огромный и разнообразный по составу. Рыцарь внимательно следил за дирижером. Ему это не надо было по ходу спектакля – он весь спектакль всего-навсего героически стоял на месте. Просто когда через щель смотришь вдаль, то видно разного очень много.

Закончился первый акт балета. Медленно и торжественно опустился занавес. Занавес – это действующее лицо в театре, персонаж. За кулисами возникла суета: началась подготовка декораций ко второму акту.

Кира Викторовна идет за кулисы. С ней здороваются, поздравляют с премьерой мужа. Настроение у нее хорошее, и прическа хорошая, и все хорошо.

Кира Викторовна вошла в служебный буфет. За столиками расположились феи. Сидела лягушка, курила сигарету и беседовала со стрекозой. Большой серый филин вязал на спицах. Заколдованное дерево вслух читало еженедельник «За рубежом» своему соседу – заколдованному пню.

Вдруг Кира Викторовна, как ей показалось, увидела знакомую физиономию. Но позвольте! Кулисы Большого театра и… Не может быть. Обозналась. Померещилось… Лягушки, филины, стрекозы, черти – и теперь… Вздор, конечно. Кира Викторовна в задумчивости наскочила на курящую лягушку.

– Простите.

Лягушка что-то квакнула и выпустила струйку дыма.

А в буфете был Ладя Брагин. Он быстро захлопнул на шлеме забрало. Ладя не сомневался, что увидел Киру Викторовну. Теперь была надежда только на рыцарские доспехи. Ладя затих внутри брони.

Буфетчица протянула Ладе стакан лимонада, а Ладя стоял перед буфетчицей в доспехах с опущенным забралом, не двигаясь, молчал. Как и полагалось ему по ходу спектакля. Буфетчица откинула забрало, и в ту же секунду Кира Викторовна перестала сомневаться.

– Брагин! – И еще раз громко окликнула на весь служебный буфет: – Ладя!

Ладя, гремя доспехами, кинулся прочь из буфета. Кира Викторовна, потеряв Ладю из виду, отправилась в гримерную собственного мужа, куда она шла с самого начала: ей нужен был муж и пусть он теперь перед ней предстанет.

Григорий Перестиани спокойно сидел перед зеркалом, поправил грим, потом закрыл глаза, чтобы не выходить из образа, но в этот момент к нему вошла Кира Викторовна.

– Представляешь, иду и вижу Брагина!

– Какого Брагина?

– Моего Ладю Брагина. Здесь!

– Поменьше надо читать детективов. – Перестиани все еще надеялся не выйти из образа.

– Он был в буфете, – сказала Кира Викторовна. – И у него была секира.

– У кого?

– У Брагина. Удрал из-под замка.

– Послушай, Кира, имей совесть. Дома только и слышу о скрипачах. Теперь в театре. На моей премьере! – Из образа пришлось не то что выйти, а просто выпасть.

– Зачем в рыцари их берете? Отвечай! – Кира Викторовна начала ходить по гримерной, как по учительской. – Чего молчишь? Я тебя спрашиваю.

– Вот где твои Паганини! – Григорий показал ребром ладони на собственное горло. У него дрогнул и начал плавиться на лице грим. – Вот, понимаешь! – закричал он. – Сам хочу куда-нибудь под ключ! Добровольно!..

По радио объявили, что до начала второго акта пять минут.

– Достань мне Брагина. – Кира Викторовна остановилась перед своим знаменитым мужем, строго на него посмотрела. – Истерик. Между прочим, Паганини играл еще и на гитаре.

Прибежал помощник режиссера.

– Ты готов? – спросил он Григория.

Кира Викторовна не сошла с места. Повторила:

– Достань, и все. Слышишь, Гриша?

– Он достанет, – сказал помощник режиссера и попытался вежливо направить Киру Викторовну из гримерной. – Все достанет после спектакля.

В кулисах толпились рыцари – мимический ансамбль.

Спешил и Григорий. Сзади едва поспевал помощник режиссера. Григорий на ходу сказал помощнику:

– Одного из рыцарей зовут Брагиным. Его нужно выдать моей жене. Он ее собственность.

– Надеюсь, после спектакля?

– Не знаю. Когда сумеем поймать.

Кира Викторовна заняла свое место в зрительном зале. Включили свет рампы. Медленно поднялся занавес. Начинался второй акт балета. В глубине сцены стоял рыцарь. Он боялся Перестиани, который танцевал совсем близко от него. И рыцарь с секирой, вместо того чтобы героически стоять на месте, как ему и следовало, медленно, шаг за шагом, двинулся среди заколдованных пней и деревьев по направлению к оркестру. Потом увидел, что так просто в оркестр не спустишься, надо с какой-то другой стороны. Рыцарь остановился в задумчивости.

Перестиани с принцессой закончили дуэт. Раздались аплодисменты. И пока принцесса низко и красиво кланялась, Григорий быстро подошел к рыцарю с секирой и незаметно схватил его за шиворот. Со стороны получилось – рыцарь тоже кланяется.

Но тут снова заиграла музыка. Публика просила повторить дуэт. Григорий отпустил рыцаря. Вынужден был это сделать. Рыцарь двинулся в противоположный конец сцены, опять к оркестру. В оркестре его спасение, это точно. И зачем он поступил в мимический ансамбль? Лучше бы занимался тетрадями Бетховена. Сидел бы сейчас тихонько в библиотеке. Кстати, надо будет спросить у Гусева в отношении Бетховена – неужели Бетховен был учеником Сальери? Какая несправедливость. Хотя чего удивляться – на глазах у всех человека на сцене травят. Это справедливо? И позвать на помощь нельзя – наверняка не убежишь, а наоборот, тебя поймают. Парадокс? Конечно. Как Бетховен и Сальери. А Моцарт в четырнадцать лет был избран «кавалером филармонии», и папа римский с ним встречался. Тоже парадокс? Конечно. Потому что Ладьке тоже сейчас четырнадцать, а где сейчас Ладька?

Балет в Большом театре закончился. Сцена очистилась от декораций и опустела, как площадь в ночном городе. Занавес был закрыт. На сегодня он тоже отыграл свое, перестал размахивать тяжелыми кистями.

Внутри оркестровой ямы, между пультами, пробирался на четвереньках Ладька. Он все еще был в костюме рыцаря, только шлем снял и расстался с бумажной секирой. Из оркестра уходили последние музыканты. Пристегнутые ремешками за грифы контрабасы выстроились вдоль стены. «Как верблюды», – подумал Ладька.

Он добрался до пульта первой скрипки. Сел. Примерился. Мимо прошел один из оркестрантов. Он торопился. Не разобравшись, кто сидит за пультом, сказал:

– Мое почтение.

Ладя сполз со стула и на четвереньках двинулся дальше. Не очень кавалерская поза, но ничего, можно притерпеться, потому что тебя преследуют, ловят. Так сказать, сила обстоятельств.

Вдруг Ладька увидел колокола. Настоящие! Не бумажные! Они таинственно мерцали в полумраке. Древний и незнакомый инструмент.

– Мое почтение! – сказал Ладька и теперь решительно и во весь рост двинулся вперед. Померкли все страхи, все обстоятельства. Снова пробудилась в человеке личность, жажда познания. Риск и независимость.

И вскоре мощный гул древнего и незнакомого инструмента раскатился по затихшему на ночь Большому театру. Так звонили на Руси, когда видели полчища татар, или в Новгороде, когда вольнолюбивый город собирал свое вече.

Охрана театра онемела, приросла к месту. Потом очередной всплеск колокольного звона, будто вихрем, подхватил охрану, и она, стуча сапогами, понеслась по коридорам и лестницам, спотыкаясь в темноте и врезаясь головой в бархатные портьеры. Свистки, крик, шум. Замигали индикаторные сигналы, как в музеях, когда кто-нибудь вздумает похитить ценную картину.

В раздевалке заметались перепуганные зрители, которые не успели уйти из театра.

– Нефтепродукт… – прошептала Кира Викторовна.

– Что? – не понял Григорий. – Какая нефть? Откуда?

– Моя нефть.

Григорий решил дальше на эту тему не говорить. Он вообще не предполагал, что его премьера закончится милицейскими свистками.

Часто в жизни возникают неожиданные обстоятельства, и, казалось бы, простые грамматические предложения вдруг сразу превращаются в сложноподчиненные или сложносочиненные, и тогда требуется новый взгляд на обстоятельства и новые пути к их преодолению. Это в полной мере относилось сейчас к Григорию Перестиани и к директору школы Всеволоду Николаевичу. Им было над чем поразмыслить. Обоим. Директор сидел в своем кабинете за письменным столом, обхватив голову руками.

В кабинет вошла Алла Романовна.

– Я обещала, кажется, поработать с органом и скрипачами, – сказала она.

Директор поднял глаза и посмотрел на Аллу Романовну безнадежным, отсутствующим взглядом.

– А куда они все подевались? – спросила Алла Романовна. – Бегаю по этажам.

– Бегать не надо. Идите домой.

– А скрипачи?

– Скрипачи… – повторил директор и, как комендант Татьяна Ивановна, посмотрел на потолок. – На складе, например, в Институте красоты или звонят в колокола…

У Аллы Романовны от удивления расширились глаза. Ничего не поняв, она молча прикрыла за собой дверь директорского кабинета.

Всеволод Николаевич сидел неподвижно, потом встал из-за стола и подошел к дивану. Взобрался на спинку дивана и толкнул фрамугу. Она, конечно, с легкостью поддалась. В школе прозвучал только этот стук, последний в эту ночь.

Директор просунул голову в коридор, и тут лицо его преобразилось: на лице было счастье, торжество победы. Может быть, впервые директор почувствовал, что способен понимать своих учеников, ход их мыслей, их возможности. Значит, он был директором где-то глубоко в душе и в Мосгороно это отгадали.

На Всеволода Николаевича со стороны коридора смотрели Татьяна Ивановна, Верочка и Алла Романовна, которая приподнялась на цыпочки, и поэтому ее туфли как бы самостоятельно остались стоять на полу.

В конце коридора показался часовщик с лестницей. Он крикнул:

– Что! Еще один лезет?

Часовщик не отгадал в директоре директора. Но главное, Всеволод Николаевич отгадал в себе директора и был счастлив этому как никогда, тем более день прошел и быть директором было уже безопасно.

Перестиани скромно шел рядом с Кирой Викторовной. У него не было нового взгляда на обстоятельства и новых путей к их преодолению. Он еще не почувствовал, что способен понимать Киру Викторовну и всех ее Паганини. Где-то в глубине души, кроме просто терпеливого человека, он никем еще не был – воспитателем, экспериментатором или руководителем ребячьего коллектива. Скромно мечтал о тишине, о нормальной человеческой жизни и о своей нормальной работе, пока еще, к счастью, не связанной с грядущим поколением.

Возвращался домой Андрей Косарев. Ни о ком и ни о чем ему не хотелось думать, хотелось, чтобы все оставили его в покое. Но виноват был во всем сам, и это угнетало еще больше. Нелепость за нелепостью. Идиотство какое-то.

Андрей поднялся на лифте и резко позвонил в дверь. Это был старинный кирпичный дом с лепными украшениями, где в квартирах жило по нескольку семей, где двери еще хранили фамилии жильцов на металлических пластинках, написанных через букву «ять», и круглые отверстия от механических звонков-вертушек. В таких квартирах часто живут потомственные москвичи. Это называется – жить в черте старого города.

Дверь открыла женщина в теплом стеганом халате, в матерчатых, потерявших цвет туфлях. Мать Андрея Косарева.

– Я изнервничалась! Тебя нет весь день. Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось.

В коридоре появился сосед. Он был небольшого роста, из-под рукавов пиджака торчали несвежие манжеты, которые до половины закрывали ладони коротких рук. Сосед был слегка пьян.

– Обнаружился сын? – спросил он.

– Да, Петр Петрович, – сказала мать Андрея сдержанно.

– Талант – он беспощаден. – Соседу хотелось поговорить. – Талант служит только прекрасным… э-э… музам… пегасам… парнасам… э-э…

– Как трубадур, – сказал Андрей, снял пальто и кинул его рядом со скрипкой.

– Что? – не понял сосед.

– Песни слагает о любви. Шаль с каймою, локон, башмачок. Знаете?

– Ну как же! – Сосед оживился: – О, выйди, Нисета, скорей на балкон!..

Из-за дверей просунулась женская рука и утянула Петра Петровича в комнату.

– Где ты был? Прошу тебя… – сказала мать Андрею. Она беспрерывно теребила ворот халата пальцами. У нее было худое, болезненное лицо, вокруг глаз большие темные круги. Она возлагает на сына все свои надежды и, очевидно, часто говорит ему об этом.

– Служил прекрасным музам. – И Андрей направился в ванную комнату мыть руки.

Мать пошла за ним.

– Не надо шутить, Андрюша. Ты у меня один.

– Я не шучу. И я знаю, что я у тебя один. – Андрей пустил в раковину сильную струю воды, так что брызги полетели на пол.

Мать смотрела на него. Молчала. Андрей это чувствовал, что она смотрела. Он устал от этого ее взгляда изо дня в день. Она ждала от него того же, чего он ждет сам от себя. Но лучше бороться за себя, чем ежедневно чувствовать на себе этот взгляд, молчаливый и упорный. Видеть руки, которые беспрерывно теребят ворот халата. Андрей до сих пор даже не знает, что такое для матери музыка – средство к пониманию мира или средство к завоеванию мира. Или она любит музыку как дорогую вещь, которая случайно оказалась в комнате. Может быть, он сегодня просто несправедлив? К матери, к себе, к соседу, к Рите. И даже к музыке. Ко всем и ко всему.

А на другом конце города в длинной ночной рубашке и в очках стояла на кровати Маша Воложинская и держала на плече скрипку. Волосы, которые рассыпались по плечам, касались скрипки и были с ней одного цвета. Воротник ночной рубашки был поднят, как у вечернего платья, и Маша придерживала его свободной рукой, чтобы был еще выше.

В комнату вошла мать.

– Почему не спишь?

– Как я буду выступать, когда вырасту? В очках и в вечернем платье? – Маша все еще не отпускала воротник ночной рубашки. Скрипка лежала у Маши на плече и была до половины прикрыта волосами.

– Вырастешь, и поговорим. Сейчас – спи.

«Я уже выросла», – подумала Маша. Дома этого не замечают.

Она отдала скрипку, легла под одеяло. Мать сняла с нее очки, положила рядом со скрипкой. Никто в семье очков не носил, только одна Маша. С детства.

– Я слышала, вы ссоритесь в школе?

– Из-за Моцарта и Сальери, мама. Сальери отравил Моцарта, ты в это веришь?

– А в это надо верить или не верить?

– Конечно. Как же еще, мама?

– Поэтому деретесь?

– Следующий раз я буду драться, – сказала Маша. – Не испугаюсь!

Мать ничего не ответила. Может быть, она подумала о том, что дочка выросла и произошло это в один день, а именно – сегодня, и без всякого вмешательства родителей. Скрипка, казалось бы, такая неприметная, скромная вещь, а в ней запрятана не только музыка, но и восприятие всей жизни, и уже вполне серьезное и самостоятельное, требующее определенных взглядов, и никто не властен над этим, кроме скрипки. Даже родители.

– Мама, а ты знаешь, кто мой любимый композитор?

– Спи, ты уже сказала.

– Разве?

– Конечно.

– А когда папа купит мне шкаф для нот?

– Теперь обязательно купит.

Маша засыпает, покорная все-таки детству, потому что это был только один первый день из ее первого повзросления.

Снится ей маленький скалистый остров в Средиземном море. Франсуаза рассказывала, остров напротив марсельского порта. Совсем близко. Франсуазу возил туда на лодке друг ее отца, рыбак. На острове крепость. Теперь это музей, а раньше была страшная тюрьма, где долгие годы просидел в заточении граф Монте-Кристо. Любимый герой Маши. Называется крепость Иф. Монте-Кристо умел постоять за себя. А Моцарт? Если бы он был таким, как граф Монте-Кристо, он был бы несокрушим. Но почему Моцарт и граф не встретились? Тогда бы Моцарт не погиб. Ничего бы с ним не случилось. Монте-Кристо не допустил бы этого.

На острове продают открытки крепости и ставят на память штамп. Когда Франсуаза поедет во Францию на каникулы к отцу, она пришлет открытку со штампом. Обещала.

Глава шестая

Оля отперла шпильтыш, вытянула педальную клавиатуру, придвинула скамейку. Отрегулировала высоту. За орган надо уметь садиться, чтобы сразу обе ноги ловко попали на педали; и вставать из-за органа надо уметь, круто повернуться и спрыгнуть со скамейки тоже на обе ноги одновременно.

Оля вынула из папки ноты, поставила на шпильтыш. Села на скамейку. Оставалось только нажать кнопку пуска мотора, и тогда – первые клавиши под первыми пальцами. Как будто в первый раз. У всех так или у нее одной? Когда это кончится? Или никогда? И этому надо радоваться и бояться, если вдруг все сделается по-другому, нестрашным, привычным и доступным. Когда будешь знать всегда, как ты начнешь и как ты закончишь; будешь владеть собой постоянно и одинаково уверенно и, значит, будешь играть всегда одинаково, как и спрыгивать со скамейки. Оля недавно прочитала, что исполнитель не возобновляет музыку, а рождает ее заново для себя и для других. Значит, так было и так будет.

В учительской – короткое совещание перед концертом. Последнее. Больше ни одного совещания провести не удастся, не будет времени. На совещании идет разговор тоже о времени, о минутах.

– Вы сказали – четыре с половиной минуты? – переспросила Верочка преподавателя по классу трубы.

– Да, – ответил преподаватель. Он носил военную форму, но без погон. Недавно был демобилизован из армии. – И я уверен, мой воспитанник с честью преодолеет первый в жизни редут.

Он закончил выступать и сел на место.

Все преподаватели были достаточно напряжены и чувствовали это друг в друге. Каждый раз концерты учеников, да еще первые на большой ответственной эстраде, – это беспрерывные волнения от начала и до конца. Возможны любые происшествия, как мелкие (вышел со скрипкой и забыл в артистической комнате смычок), так и крупные (оставил дома ноты своей партии, в последний момент сломал трость – нечто в виде деревянного мундштука, сделанного из свежего камыша, – без чего нельзя играть на кларнете или гобое, или просто разбил лицо, как это случилось с Франсуазой).

Всеволод Николаевич поглядел в блокнот.

– Люда Добрякова, «Романс без слов», класс педагога Ярунина. «Мелодия» Кабалевского – Петя Шимко. Сюита Синдинг – Женя Лаврищева и партию второго фортепьяно Дима Саркисов. Сколько получается минут, Верочка? – И, не ожидая ответа Верочки, директор начал сам подсчитывать: – Семь… Семнадцать… И еще надо прибавить… Понятно. А как Дима Саркисов? Как его руки?

– Может быть, только левая рука в полной мере меня не удовлетворяет, – ответил педагог фортепьянного отделения.

Кто-то из молодых учителей тихонько сказал:

– Левая рука… левая нога…

Кто-то еще тихонько добавил:

– Руки как ноги… а голова…

Голову подняла Верочка и укоризненно взглянула на молодых учителей. Они замолчали.

– А как с хором младших школьников? Кто у них дирижирует?

С места встал руководитель хора:

– Зоя Светличная из шестого класса. Тоже первый редут.

– Это что – совет в Филях? – прозвучал насмешливый голос Ипполита Васильевича.

Все замолчали.

И без того в воздухе еще сохранилось напряженное состояние после вчерашних событий со скрипачами. В особенности после колокольного звона.

– А что вы ждете, генералы? Юный Рахманинов, как вам известно, провалился со своей первой симфонией. У Вагнера на премьеру оперы в Магдебурге пришло три человека. Провалился с треском.

Все молчали. И молодые и старые.

Всеволод Николаевич сказал:

– Ипполит Васильевич, вы как-то, извините, не туда, может быть.

– И Скрябин на концерте не попал на клавиши.

– Что вы, Ипполит Васильевич, с утра прямо начали, – сказала Верочка расстроенно. – Не буду писать в протокол.

Старик улыбнулся:

– Уже записано.

– Где?

– В протоколе истории, уважаемая Вера Александровна.

– Вы хотите, чтобы и мы все в историю? – не сдавалась Верочка, пощелкивая шариковой ручкой, как винтовочным затвором в тире.

– Помилуйте, Вера Александровна, при жизни нам всем стыдно на это претендовать, не э-тично.

Верочка промолчала.

– В колокола звонят… так сказать, вечерний звон! – Старик покрутил в воздухе палочкой, будто погонял возницу своей кареты. Он был в прекрасном настроении.

Кира Викторовна вскочила и взволнованно сказала:

– Моя вина! Но я продолжаю настаивать…

– Успокойтесь, – сказал директор.

– Мы все уже уладили, – сказала Верочка.

– Да-да. Мы это быстро, – кивнул директор. – С утра прямо извинились перед театром.

– И Управлением общественного порядка, – сказала Верочка.

– Да-да. Очень милые люди. Имеют собственный духовой оркестр.

– Мои скрипачи будут выступать! Первый редут… последний! «Олимпийские надежды». Мне все равно! – И Кира Викторовна села на место, решительная и непреклонная.

Директор уже опять не хотел быть директором.

– А мне нравится, когда колокола, – прозвучал насмешливый голос Ипполита Васильевича.

– Надо воспитывать, а не только экспериментировать, – сказала Евгения Борисовна. – Я предупреждала Киру Викторовну, эксперимент… психология…

– Психология – тоже воспитание. А еще и двойки ставить надо.

– Ипполит Васильевич, – вмешался в разговор преподаватель музыкальной литературы, «музлит». – Вы Юре Ветлугину поставили двойку за сочинение по полифонии. Переживает.

– У меня других отметок нет – два или шесть. Вот моя фортификация!

– Ну, а… – начала было Верочка.

– Что, Вера Александровна?

– Вы говорили, он увлекается полифонией. Имеет собственные мысли о Бэле Бартоке. Вчера только.

– Я музыку преподаю, а не стрельбу по мишеням. Можно десять очков выбить, без огорчений. А музыка требует огорчений, и Кира Викторовна права, когда она их так вот… не по шерстке. Права. Одобряю! Шуман сказал: «По отношению к талантам не следует соблюдать вежливость». – Старик сердито ударил палкой об пол. – Никакого слюнтяйства! Тогда рождается индивидуальность. Вот он знает, учился у меня. – Ипполит Васильевич показал на директора. – Двойки имели, Сева?

– Имел, – сказал директор и слегка по привычке вздрогнул.

– То-то, – сказал Ипполит Васильевич.

Директор, как и Верочка, на всякий случай промолчал.

– Кто может сразу на шесть, тот получает два, потому что старается продемонстрировать хороший вкус в музыке. А подлинный талант должен научиться плевать на так называемый хороший вкус! Тогда я спокоен за его будущее. Вы самобытный музыкант, Сева, и, кажется, самобытный директор тоже.

Старик закрыл глаза и отключился от происходящего, поехал куда-то в карете. Его любимое занятие – так уезжать со всех заседаний и педагогических советов.