355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Коршунов » Бульвар под ливнем (Музыканты) » Текст книги (страница 20)
Бульвар под ливнем (Музыканты)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 17:27

Текст книги "Бульвар под ливнем (Музыканты)"


Автор книги: Михаил Коршунов


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Глава тринадцатая

Каждое утро звонит в коридоре телефон, и один и тот же голос говорит Оле good morning – доброе утро. Когда это случилось в первый раз, Оля растерялась. Никак не ожидала звонка: древний по виду телефон – отдельно наушник и трубка для разговора, – предназначенный для внутреннего пользования, вдруг позвонил. Теперь она привыкла. Звонит портье гостиницы, будит проживающих, чтобы они не опоздали на завтрак. В оплату за место в гостинице входит и оплата завтрака. Завтрак всегда одинаков – бекон, яички, апельсиновое повидло, круглая булочка и чай с молоком. Оля к этому привыкла. Ей даже нравилось такое постоянство, как и звонки портье.

Оля живет в отеле «Эмбасси». Рядом с Гайд-парком. Из окна видно небольшое озеро. На нем плавают по утрам дикие утки. Они не пугаются автобусов, которые с шумом проезжают совсем недалеко от озера.

Как только приземлился самолет и Оля подошла к эмиграционному чиновнику, который регистрировал приезжающих в Лондон – кто? Откуда? Цель поездки? На какой срок? – в зале аэропорта она увидела мистера Грейнджера. Он стоял за барьером эмиграционной службы, высокий, сухощавый, коротко стриженный. Совсем такой, каким был четыре года назад в Москве. Оля хорошо его запомнила. Кажется, и он тоже хорошо ее запомнил, потому что поднял шляпу и повертел над головой. Оля подняла руку и тоже повертела над головой, потом смутилась: вдруг перепутала и это не мистер Грейнджер?

Визит продлится неделю. Открытие европейского органного симпозиума в соборе St. Mary, потом поездка в Оксфорд, в Виндзор и в Стратфорд на Эйвоне, где родился Шекспир.

Английский язык Оля учила в школе еще с третьего класса, но потом с пятого класса перешла на немецкий. Немецкий – это язык великих органистов, язык Баха. Оля должна была его знать, хотя бы в той степени, чтобы разбирать тексты к нотам. Но ей хотелось знать его лучше, хотелось читать об органистах книги, изданные в Германии и Австрии. Книгу Швейцера. Никто еще до сих пор не написал серьезнее о Бахе, чем Швейцер. Оля помнила фотографию Швейцера – он сидит за органом в белой рубашке с подкатанными рукавами, лицо усталое. Очевидно, только что кончил играть.

Оля выучила немецкий язык, как она выучила и древнерусский. Сейчас ей нужен был английский: хотелось быть самостоятельной в чужой стране. Но то, что в аэропорту оказался мистер Грейнджер, Олю обрадовало. Значит, он действительно хочет ее видеть на симпозиуме, и, значит, действительно он ее не забыл.

С мистером Грейнджером Оля виделась в Москве после концерта в Малом зале еще раз. Мистер Грейнджер приходил в музыкальную школу, посетил органный класс, где стоял «Опус-16». Он хотел взглянуть на учебные органы. Оля сыграла ему Прелюдию и фугу си-минор. Мистер Грейнджер сказал, что у нее хорошее Werktreue.[15]15
  Правдивость, взыскательность (нем.).


[Закрыть]

Мистер Грейнджер сел за «Опус-16». Подрегулировал скамью, тронул педальные клавиши. В органный класс проникли ученики школы. Гусев и Юра Ветлугин стояли в первом ряду. Юра Ветлугин заинтересовался органом. Недавно он попросил Олю, чтобы посмотрела его сочинение, там есть партия для органа. Над сочинением работал все эти годы. Так он сказал. «Ты композитор, – сказал он еще, – и ты поймешь меня как композитора».

Мистер Грейнджер сам поставил регистровку, но постепенно Оля начала помогать ему. Никто лучше ее не знал «Опуса-16». Мистер Грейнджер одобрительно кивал, когда Оля вставляла тот или иной регистр, в особенности микстуры.

Теперь мистер Грейнджер ждет от нее, очевидно, такого же Баха, с теми же безупречными регистрами. А Оля? Что она? Везет совсем не Баха.

Мистер Грейнджер усадил Олю в машину, и они поехали с аэродрома в город. Мистер Грейнджер говорил, Оля только кивала. Она не понимала по словам, о чем говорил мистер Грейнджер, но понимала по общему смыслу, по какому-то музыкальному восприятию фраз.

Было страшновато на перекрестках, когда мистер Грейнджер делал поворот вправо: движение левостороннее и казалось, что они после поворота едут навстречу движению. Оля даже негромко вскрикнула. Мистер Грейнджер не понимал, в чем дело, и только потом догадался. Это его искренне развеселило. Он засмеялся и покачал головой.

Олю поселили в гостинице, в той ее части, где не было отдельных номеров, а были квартиры. В квартире, если ты ее не занимал целиком, жило несколько постояльцев. Оле досталась детская комната.

Оля вставала рано, принимала душ. Вода пахла рекой. Олю удивляло, как быстро вода утекала в трубу с засасывающим звуком. Звук органной трубы, когда труба западает и гудит. Так бывает в органе. Так было даже в Домском соборе в Риге, где Оля пробовала свою программу.

Домский собор поразил Олю: позеленевшая от времени крыша, часы, тоже позеленевшие от времени, высокий шпиль, на конце шпиля – петух. Оля поднялась к органу по лестнице, примерно как если бы она поднялась в обычном доме на четвертый этаж. Было восемь вечера. Фрау Ага, хранительница органа – преклонного возраста женщина, – сняла тонкую бархатную полоску, которая перекрывала лестницу к органу, осмотрела Олю, в особенности ее туфли, и только тогда пропустила наверх.

Шпильтыш Домского собора – кафедра темного дерева, вытертая по углам до блеска. Скамья тоже вытерта до блеска. Между прочим, кафедра и скамья в соборе St. Mary – копия кафедры и скамьи в Домском соборе.

Проспект органа был украшен вырезанными из дерева головами зверей. Была еще голова девушки и еще какие-то фигуры.

Оля не сумела сыграть русскую программу. Неподвижно просидела в темноте, под гигантскими темными сводами. Не могла побороть условия, в которых находилась. Храм, орган в храме, старая готическая Рига.

Это была слабость. И это пугало, потому что слабость оборачивалась, казалось, непреодолимой силой.

Женщина из иностранного отдела предупреждала – времени менять программу не будет. Олю это совсем затормозило, сковало. Оля отчетливо помнит, как у нее вдоль спины змейкой пополз страх и тело начало наполняться холодом. Потеряли эластичность, застыли пальцы.

Фрау Ага поднялась к Оле, спросила, что с органом. Не с Олей, а с органом.

– С органом ничего, – сказала Оля.

– Включайте, – сказала фрау Ага.

– Нет, – сказала Оля. – Не теперь.

– Как «не теперь»?

– Я уйду.

– Куда?

– Забыла взять ноты.

Ноты она взяла. Да и свою музыку знала наизусть. Она ничего не могла придумать другого, почему не включает орган.

– Вы забыла ноты! – В голосе фрау Аги было возмущение. – Вы забыла ноты! – повторила она, и возмущение ее возросло. Если бы она еще раз повторила эту фразу, то почти гневно выкрикнула бы. Оля это поняла.

Но почему, почему Оля не подумала, что на таком органе, в таком храме, да еще если это будет в Лондоне, она не сумеет сыграть русскую музыку. Почему сразу не поняла?

Оля готова была бить себя по голове кулаком долго и сильно. Самонадеянная, неразумная девчонка! Заявила, что справится с программой, подготовит. Но ведь ясно, что она чувствовала русскую музыку в определенных условиях. Вне этих условий все было абстрактным. Так же, как она абстрактно победила любовь к Андрею. Абстрактно!

– Что с вами? – испугалась фрау Ага.

Оля повалилась головой на кафедру и сначала тихонько, а потом все сильнее била себя кулаком по голове. Она даже точно не знала, за что именно – за неудачу с органом, за любовь к Андрею? Прорвалось и не удержать, не справиться с этим. Душат слезы, сжимается, немеет сердце, и, совсем как когда-то, хотелось бежать от себя, от органа, от музыки, от любви.

– Что с вами? – Фрау Ага схватила ее за руку. – Что с вами? Ноты? Это из-за нот?

Оля подняла лицо, взглянула на фрау Агу.

– Ноты я принесла.

– Принесла?

– Они мне не нужны. Ничего не нужно.

В ночном храме тишина. Ни один звук не попадает с улицы сквозь метровые стены. Храм построен шесть веков назад. Тогда же была создана эта тишина – устрашающая, чужая. Оля никак не могла справиться с собой. Вдруг она отчетливо вспомнила: мать Андрея, показывая на нее пальцем, выкрикивает: «Виновата эта девочка!»

Оля не ожидала, что это будет Кира Викторовна. Кира Викторовна вошла к ней в комнату рано утром. Прилетела первым самолетом. Оля встретила Киру Викторовну в халате. Извинилась. Хотела объяснить, почему поздно вечером позвонила сначала коменданту тете Тане, но не застала ее в школе и тогда позвонила Павлику Тарееву и, плача в телефонную трубку, рассказала, что она не может справиться с программой и не знает, что ей теперь делать. Кира Викторовна подняла руку – ни слова.

– Одевайся.

Оля взяла платье и пошла в ванную комнату. Умылась, причесалась, надела платье. Слышала, как из угла в угол, громко стуча каблуками, ходила Кира Викторовна. Привычно и поэтому успокаивающе звучали ее шаги. Она сейчас здесь, рядом. «Как это хорошо», – думала Оля.

Кира Викторовна разговаривала по телефону. Оля продолжала стоять перед зеркалом. Все-таки подействовала на нее обстановка в соборе, собственное бессилие, возникшее от обстановки. «Вот и все, – убеждала она себя. – Вот и все».

Вошла Кира Викторовна.

– Ну?

Оля попыталась улыбнуться.

– Я вызвала такси. Поедем в Домский зал.

Оля молчала. С чего начать разговор, потому что разговор должен все-таки произойти. Но Кира Викторовна сказала:

– Вчерашнего не надо.

– Это сильнее меня.

– Не сильнее. Тебе показалось. Твой первый орган в чужом городе.

Кира Викторовна и Оля ехали в такси. Был солнечный день. Город заполнен людьми, особенно людно в улочках старой Риги.

– Что такое братство Черноголовых? – спросила Оля Киру Викторовну. – В соборе была отдельная скамья для них.

– Не имеет значения.

– В Риге и дома сохранились братства Черноголовых, – сказал шофер. – Всего-навсего – союз купцов. Холостяков, кажется. – Шофер улыбнулся. Он был веселым, разговорчивым человеком. Его не раздражала даже теснота улиц.

В соборе Киру Викторовну и Олю встретила все та же фрау Ага. Из разговора фрау Аги и Киры Викторовны Оля поняла, что Кира Викторовна успела позвонить по телефону из гостиницы не только в таксопарк, но и фрау Аге.

– Мы пройдем к органу, – сказала Кира Викторовна.

– Лудзу, лудзу, – заговорила фрау Ага по-латышски. – Пожалуйста.

Отстегнула черную ленту. Оля пошла первой, за ней Кира Викторовна.

Фрау Ага вдруг окликнула их, спросила, можно ли пропустить группу туристов в собор, люди приехали издалека.

– Пустите, – ответила Кира Викторовна.

– Палдиес, – поблагодарила фрау Ага.

Оля вышла на балкон к органу. Интересно, какой стороной повернут к городу флюгер-петух: золотой или темной? Золотой – значит, попутный ветер и в город приплывут корабли, темной – ветер не попутный и корабли не приплывут. Так было в древности. Об этом тоже рассказал шофер такси.

Кафедра органа была открыта, и от нее пахло старым деревом. Или это запах всего собора? Оля старалась теперь не обращать на это внимания. И как там флюгер повернут – давно не имеет значения.

Внизу в зале послышались негромкие голоса: пришли туристы. Фрау Ага что-то им объясняла из истории собора, может быть о рыцарях-крестоносцах.

Оля села за орган. Включила вентиляторы, которые наполнили орган потоками воздуха. Кира Викторовна поставила ноты.

– Ты увидишь то, что будешь играть.

– Вчера я не смогла.

– Забудь, что было вчера. Я тебе уже сказала об этом.

Там, где была Кира Викторовна, создавался микроклимат школы с его самыми светлыми надеждами во всем. Оле сейчас необходимо было детство, потому что в детстве она впервые победила себя, свою слабость в чувствах.

В храме прежде всего надо бросить вызов крестоносцам: подкатать рукава у платья и начать так, как будто бы ты поднимаешь меч. Оля держала в руках настоящий меч совсем недавно. Сила для борьбы. Сила против силы.

– Можно, я одна, – сказала Оля.

– Я была уверена, что ты об этом попросишь.

– Спасибо вам, Кира Викторовна.

Кира Викторовна кивнула и пошла вниз по лестнице.

Оля медленно коснулась рукоятки меча, а потом решительно и быстро всеми своими силами подняла меч над головой.

В это утро в Лондоне Оля долго слушала, как в трубу уходит вода, пахнущая свежей рекой, и труба издает протяжный звук. Как тогда в Риге во время концерта. Уже вечером на публике. В перерыве мастер трубу отключил, чтобы потом исправить. На концерте присутствовал главный органист Латвии. Его попросила об этом Кира Викторовна, перед тем как улететь в Москву. Главный органист, когда Оля закончила свое выступление, долго смотрел на нее, будто бы пытался что-то понять для себя. Может быть, он видел меч, который она положила на землю, и меч еще лежал у ее ног. Оля и сама понимала, что битву выиграла.

Сейчас Оля вытерлась насухо полотенцем. Особенно долго терла руки, чтобы разогрелись. Руки – ее постоянная забота: они у нее мерзнут даже летом.

Оля спустилась завтракать. В ресторане уже было много народа. Оля нашла свободный столик. Бекон, яички, булочка, повидло, чай с молоком. Все, как всегда.

До репетиции оставалось еще время, и Оля вновь поднялась к себе в комнату. Постояла, как Андрей, у окна. Потом осторожно прилегла на кровать. Сегодня она выступает. «Не ослабевайте!» – сказал старец Альберт своему ученику юному Баху. Оля будет состязаться с Бахом как с органистом. Бах любил состязаться.

– Святая Цецилия, – зашептала Оля, – помоги не ослабнуть…

Глава четырнадцатая

Дом стоял на отвесной скале, а снизу наступали морские волны. Дом известен по многочисленным открыткам и документальным фильмам о Крыме – Ласточкино гнездо. Построил его в начале века для своей прихоти некий выдумщик. Дом – как бы завершение скалы. Теперь здесь кафе. На втором этаже, в маленькой круглой комнате стоит круглый стол. Есть дверь на балкон. Балкон висит над морем, над небольшой пристанью мыса Ай-Тадор, куда причаливают рейсовые катера из Ялты.

Санди и Ладя сидят за круглым столом в круглой комнате. Перед ними две узеньких рюмочки с вином. Санди смотрит в море. Синева моря отражается на стенах, на стеклянном плафоне, на столе, на узеньких рюмочках.

Санди и Ладя приехали в Ялту в свадебное путешествие. В цирковом училище на доске объявлений появился приказ: «Мержанову Александру Владимировну, студентку четвертого курса отделения клоунады, речевых и музыкально-эксцентрических жанров цирка и эстрады, считать Брагиной во изменение фамилии. Основание – свидетельство о браке, выданное загсом Дзержинского района города Москвы».

Мелкими глотками Санди пьет вино, иногда поднимает рюмочку и смотрит на свет, как проникает в вино солнце и горит внутри рюмочки желтым светом. Санди пьет вино, все равно что откусывает по кусочку конфету. Слушает забавную граммофонную музыку (внизу, на первом этаже, стоит настоящий граммофон), слушает смех ребят, которые заводят граммофон и, очевидно, танцуют под него. Ей нравятся катера, которые причаливают к пристани с серьезностью настоящих кораблей, бросают канаты, включают задний ход, из окна рубки выглядывает капитан в великолепной фуражке. Когда корабль включает мощные обороты винта и дает задний ход, в воде вскипает пенистое облако.

Санди вынула из вазочки салфетку и начала сворачивать из нее стрелку, какие сворачивают школьники из тетрадных листов.

– Никогда человек не может быть счастлив один, – сказала Санди.

– Тогда я буду счастлив всегда.

– Японцам нравится наблюдать за луной. Называется – искусство смотреть на луну. Мы сейчас смотрим на море и на солнце.

– И друг на друга. Японцы смотрят друг на друга?

– Я эгоистка, правда?

– Ничуть.

– Скажи, что я эгоистка и что я мешаю тебе.

– Не скажу. Хочешь, сочиню о тебе песню?

– Не хочу.

– Почему?

– Обманешь.

– Кого я обманул?

– Арчибальда. Обещал ему, что он поедет с нами. ЖЭК обманул, сказал, что брат работает в столе находок. Позорный стыд и выпад против археологии.

– Но брат вернулся из экспедиции и восстановил истину.

– Я тоже хочу восстановить истину – я эгоистка?

– Ты упрямый японец.

Ладя смотрел на Санди, на ее лицо, на ее потемневшие на солнце плечи в широком вырезе платья, на ее тонкие сильные руки, гибкую фигуру. Ладя и Санди хотели побыть в неподвижности, в остановившемся времени, в остановившихся словах, смешных и даже нелепых. Поверить в собственность друг над другом.

Они допили вино. Санди прошла на балкон и пустила бумажную стрелку. Стрелка полетела над морем, будто перо, оброненное чайкой.

Потом они вышли из кафе. Ладя обнял Санди, и она положила голову ему на плечо. Они медленно шли по тропинке. Он видел уголок ее глаза, сквозь прогретые солнцем волосы. Он видел ее губы. Она зажала ими прядь волос, чтобы не трепал ветер. Он чувствовал под рукой, которой он ее обнял, юную силу, равную ему.

Он знал, что и Санди это чувствует, именно так, именно сейчас. Не потому, что идут рядом, что ее голова у него на плече, и не потому, что он обнял ее, а это было и когда они сидели в кафе над обрывом, и когда шли сюда из Ялты, и когда ехали сюда из Москвы, и когда они были еще в Москве, и когда они вообще не видели и не знали еще друг о друге, но были уверены, что они есть, существуют и будет назначен день и час их встречи. Будет определена их дальнейшая жизнь. А может быть, ничего не будет определено, а будет все отыскиваться каждый день и каждый час, потому что не хочется ничего заимствовать из опыта других, кто пытается им что-то объяснить, от чего-то предостеречь, в чем-то образумить. Неразумность во всем – этого хочется. Даже в том, что они умчались в Крым на пять дней, устроили свадебное путешествие, было что-то неразумное. Им хотелось побыть в новом для них качестве в тех местах, где они уже были вдвоем и где они решили, что будут вдвоем и даже оставили в небольшой щели в скале две плоские гальки. Теперь камни лежат у них в комнате на столе.

Санди познакомилась с художником-моменталистом, который вырезывал ножницами из черной бумаги силуэты. Санди попробовала вырезать его профиль. Он вырезал профиль Санди. Проделал это мастерски, заложив руки с бумагой и ножницами за спину. Теперь Санди и художник друзья. Санди обучается у него профессии художника-моменталиста-силуэтиста. Вырезывает Ладю ежедневно десятки раз.

Ладя повернул голову Санди к себе, заглянул в глаза. У Санди они были чуть шире раздвинуты, чем это, может быть, полагалось, но от этого лицо ее было только озорнее и лучше. Санди разжала губы, выпустила прядь волос. Подхваченная ветром прядь запуталась на ее лице. И тогда Ладя – как он в детстве с возмущением кричал: «Где же меценаты!» – с гордостью кричит: «Она моя жена!», хотя никого вокруг нет, кроме какой-то птицы на высоких тонких ногах.

Санди смеется и вновь ловит губами прядь волос, удерживает от ветра, смотрит на Ладю. Ладя остался Ладей, ей от этого особенно радостно. Она не хочет в нем никаких перемен, не хочет в нем никаких новых достоинств, потому что она его любит.

Они лежали на мелкой гальке у самого моря. Это было под ливадийским виноградником, где сохранился еще кусок дикого пляжа без тентов, зонтиков и лежаков. Сюда приходили мальчишки с удочками, солдаты, свободные от дежурств у пограничного прожектора. Здесь валялись на берегу, выброшенные прибоем, глиняные черепки, куски просоленного морем дерева, прошлогодние ягоды винограда, затвердевшие и превратившиеся тоже в коричневые камушки. Здесь не было курортной Ялты, а был диковатый старый Крым.

Санди закрыла глаза и лежала без движения. Солнце было поздним, осенним, но еще теплым. Можно быть на пляже – не купаться, а просто лежать. Ладя смотрел на Санди. Он радовался, что она теперь постоянно рядом с ним и если дотронется до нее, она тут же откроет глаза и повернется к нему.

Санди сказала:

– Расскажи о своей маме.

Почему вдруг? Но то, что она это сделала именно здесь, при полном их счастье, когда, казалось, ничего и никого им больше не надо было, приятно поразило Ладю и взволновало. Значит, она об этом думала и только искала подходящий случай, чтобы спросить. Особой душевной тишины, которая была бы у них обоих для такой просьбы и для ответа на такую просьбу. И тогда Ладя сказал ей то, что он никогда никому не говорил:

– Я ее совсем не запомнил. Не сумел.

– Совсем?

– Только что-то такое, что, может быть, я и придумал.

– Не придумал, – сказала Санди. – Ты запомнил. Все это было.

Санди положила голову ему на руку так, чтобы щекой быть на его ладони. Ветер с моря шевельнул ее волосы и потом засыпал ими Ладино лицо. Ладе от этого сделалось привычно спокойно.

– Андрей играет хорошо, – сказала Санди.

– Я не думаю сейчас об этом.

– Я тоже. Но я виновата перед тобой, – сказала она вдруг.

Летний театр-эстрада. Ряды пустых деревянных скамеек. Над сценой полукруглая крыша с маленькой лирой посредине, вырезанной из фанеры.

В театр входит Санди. Идет вдоль пустых рядов, делает вид, что у нее в руках сумочка и что она из сумочки достает билет, потом начинает искать свое место. Наконец находит и садится.

Ладя стоит на эстраде. Санди одна в летнем пустом театре.

Сегодня Ладя будет играть для Санди. Они последний день в Ялте. Завтра уезжают. Санди сидит, ждет. В это время появляется знакомая птица на высоких тонких ногах. Очевидно, не хочет пропустить последний концерт в сезоне на летней эстраде.

Ладя поднимает скрипку, медленно приближает смычок к струнам и начинает играть. Скрипка поднята высоко, и кажется, он не видит пустого летнего театра.

Санди слушает.

Она затихает в неподвижности, и лицо ее очень серьезно. Ладя играет удивительно и так сильно, что Санди от волнения даже бледнеет. Она знает, что Ладя талантлив, но только сегодня, сейчас она понимает, что перед ней Великий Скрипач, а в его музыке сейчас только она, Санди – ее голос, ее движения, руки, глаза, губы. И еще в музыке особое беззвучное «да». У любви есть беззвучное «да», главное, решающее. Люди молча протягивают его друг другу. Если кто-то кому-то не подарит беззвучное «да», значит, он никогда не подарит и свою любовь, не сделает ее единственной и окончательной.

Ладя протягивал Санди беззвучное «да» – свою единственную и окончательную любовь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю