Текст книги "Бульвар под ливнем (Музыканты)"

Автор книги: Михаил Коршунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Меч сделан не позже двенадцатого века, – сказал Ладя. – Мне брат объяснил.

– «Слово о полку Игореве» тоже написано в двенадцатом веке, так предполагают. – Оля попыталась приподнять меч.

– Откуда ты знаешь древнерусский? – удивился Ладя.

– Я читаю летописи.

– Ну, ты даешь! – только и мог сказать в восхищении Ладька.

– Я хочу знать, когда в древней Руси появился орган.

– Ты что? – удивился Ладя. – Органы в древней Руси?

– Это был народный инструмент варган, переносный, совсем маленький, как шарманка. На нем играли на гуляньях, на свадьбах.

– Чудно.

– «Орган – сосуд гудебный, – сказала Оля, – бо в теле яко в сосуде живет». Написано в Азбуковнике и Алфавите. С органом боролась церковь, как она боролась со скоморохами. – Оля приподняла меч и поводила им из стороны в сторону.

Ладька смотрел на Олю и думал, как она незаметно и спокойно ушла далеко от всех, самостоятельно и интересно.

Оля осторожно положила меч на ковер, и он теперь лежал у ее ног.

– А потом органы появились и в царских «потешных хоромах», были украшены узорами и знаками, как этот меч. Играли на них посадские люди и крепостные крестьяне, приписанные к Оружейной палате. Вот они были нашими первыми русскими органистами.

Ладька поднял с ковра меч и повесил на прежнее место рядом со щитом и кольчугой.

– Я знаю, почему пропал Андрей, – вдруг сказала Чибис.

– Почему?

– Он должен побыть один. Он боится снова взять скрипку, и я его понимаю. – Оля помолчала. – Он сейчас совсем не доверяет себе.

Ладька опять ударил по щиту, и щит опять зазвенел глухо и тревожно.

Глава шестая

Андрей жил в этой комнате, отгороженной фанерой от части коридора, в «банановой роще» – тахта, стол-рама, вместо стульев подушка на полу, сковородка-часы, только отклеились некоторые цифры, вырезанные из бумаги, в углу – стопка книг и журналов. Андрей подобрал себе «Юность» за весь год и начал подряд читать.

Андрею было хорошо в старом деревянном доме на тихой московской улице. Ему нравилась бесшумная мать Вити Овчинникова и сестры Вити, старшая девочка Витя и младшая девочка Витя. Андрей позвонил из автомата своей матери и сказал, чтобы она его не искала, домой он пока не вернется. Ему надо пожить одному. Ее он просит только об одном – отнести в Госколлекцию Страдивари. Потом он встретился с Петром Петровичем и взял у него взаймы денег. Петр Петрович был рад, что мог хоть чем-то быть полезным Андрею в эти дни. Принес он ему и чемодан с необходимыми вещами. Передала мать. Среди вещей лежали ноты и зачетная книжка.

Андрей позвонил Валентину Яновичу. Этот звонок он откладывал до последнего: боялся звонить, не хотел обидеть профессора просто по-человечески, что вот пропал и не является.

– Это не разговор для телефона, – сказал Валентин Янович. – Но вы должны быть там, где сейчас лучше для вас.

– Мне лучше не в Консерватории, – сказал Андрей. – Я потом приду в Консерваторию.

– Понимаю и не настаиваю. Но вы, пожалуйста, не забывайте, что должны уметь приносить пользу другим раньше, чем самому себе. Талант принадлежит государству, это собственность государства. Пожалуйста, Андрей, очень прошу вас помнить об этом даже сейчас.

Андрей знал, что ему могли говорить хвалебные слова, может быть восторженные, но он их уже не стоил, он им не соответствовал.

Совсем недавно ему казалось, что он держит скрипку, и висок его повернут к солнцу, только к солнцу, и что это навсегда.

Он лишился всего сразу. Ладька снова впереди, без усилий, без поражений, совсем как прежде, в детстве. Легко пришел туда, где Андрей не удержался, тут же потерял все. Андрей хотел победителем встретить Ладьку, а встретит побежденным. Его победили обстоятельства, а Ладьке никаких обстоятельств для победы не нужно. Он просто жил. Андрей все время что-то преодолевал, за что-то боролся в музыке, в личной жизни. Добивался, а не просто жил. Постоянные усилия, пока не взмокнешь и не повалишься, и обязательно на последнем отрезке прямой. А если и придешь первым, то определить это можно будет только с помощью фотофиниша, а не так, когда ленточка рвется у тебя одного на груди и трибуны вскакивают в едином порыве восторга перед победителем.

Андрей вдруг начинал ненавидеть Риту, что она была, что она существовала, что она встретилась ему на пути! Что она отняла у него все, и его самого, и теперь он один, а ее нет. Она не имела права так поступать, она не имела права не жалеть себя, не беречь, жить такой жизнью, какой она жила. Она обманывала себя и обманывала его, она ничего не говорила, что с ней, как она серьезно больна. Опасно больна. Поступила в институт, наверное, по чужой медицинской справке. Наташка, конечно, за нее сходила к врачу. Карточку переклеили на документах. Наташка все могла сделать для Риты. Как и он мог. И многие другие. Потому что она все делала для других, и для него, но лучше бы не делала, лучше бы ее вообще не было на его пути.

Рита постоянно присутствовала в этой комнате. Горела ее любимая лампочка в номерном знаке. Она сидела на тахте, подвернув под себя ноги, держала маленькую чашку с колониальным чаем. Внизу у тахты стояли туфли. Ноги она закрыла широкой юбкой. И чтобы присутствовали все свойственные этой комнате вещи, настроение, а вверху на крыше висел бы скворечник. «Чаепитие с хозяйством».

Когда Андрей пришел к матери Вити Овчинникова и попросил разрешения побыть в этой комнате, мать Вити не удивилась. Она просто сказала, что это замечательно, а потом уговорила Андрея остаться на то время, пока ему будет здесь хорошо.

Андрей остался, и был благодарен за то, что Витина мать не задавала никаких вопросов. Его встретили старшая девочка Витя и младшая девочка Витя, как они встречали Риту, когда она сюда приходила. Ни о чем не спросили, а только улыбнулись, и младшая сказала: «Я вас помню». Младшая училась уже в седьмом классе, старшая – в девятом. Младшая носила челку, подрезанную над самыми бровями, посредине челка распадалась, и был узенький просвет. Он как будто остался от недавнего детства, как бывает белая метка у маленьких лосят. У старшей была тяжелая коса и карие глаза с бронзовыми искрами.

Хотя сестры и были похожи на брата, но теперь они выглядели вполне красивыми девочками. В особенности старшая. Она уже серьезно занималась изучением английского языка и собиралась после десятого класса поступить на курсы бортпроводниц. Купила пластмассовую посуду, которой пользуются в самолетах, и училась с нею управляться. Заставляла всех в доме есть из такой посуды. Андрей тоже ел. Старшая Витя говорила, что все движения у нее должны сделаться автоматическими. Она училась ходить «элегантно», подавать «элегантно», отвечать на вопросы «элегантно», улыбаться «элегантно».

Андрею казалось, что во многом она пытается подражать Рите, в особенности походке. На улице это было отчетливо заметно. У нее была почти такая же авиационная сумка, и она почти так же накидывала ее ремешок на плечо. Голову она держала высоко, как Рита. И руками она почти не размахивала, когда шла.

Андрей легче чувствовал себя с младшей. Младшая была тише и мягче сестры, и Андрей понял, что она похожа на свою мать, и, очевидно, с каждым годом это будет проявляться все сильнее.

Часто с младшей девочкой Андрей ходил на Палашовский рынок. Они шли переулками, и Андрей был спокоен – никого из знакомых он не встретит. Ему вообще не хотелось выходить на бульвар, он боялся быть там. Только однажды, когда Андрей вышел к Никитским воротам, он увидел Гусева с композитором-полифонистом. Гусев тащил огромную папку, а композитор был, как всегда, нестрижен. Андрей почти наскочил на них, но они не обратили внимания, потому что Гусев что-то возбужденно говорил, а композитор наклонил голову и внимательно слушал.

На Палашовском рынке Андрей и младшая Витя покупали картофель, иногда морковь и лук. Витя отыскивала еще какую-нибудь старушку, посимпатичнее, которая торговала солеными огурцами, просила взвесить один огурец и потом с удовольствием его грызла.

Андрею нравились походы на рынок. Никогда прежде Андрей не ходил ни в какие магазины и тем более на рынки, этим всегда занималась мать. Андрею полагалась только скрипка. Ничего отвлекающего. Теперь он брал большую плетеную кошелку, и они с младшей Витей отправлялись на рынок, а попутно и в булочную.

По дороге они разговаривали. Вначале девочка каждый раз рассказывала Андрею о своей школе, о том, как она работает пионервожатой в четвертом классе «Б», как готовится поступать в комсомол, как участвовала в соревнованиях по гимнастике (ее любимый снаряд – брусья) на первенство района. Но вот Андрей заговорил о Дубровнике, о конкурсе. Он ведь никому еще не рассказывал, как было в Югославии. И теперь так случилось, что первым слушателем в Москве оказалась девочка Витя. Ей было интересно все: и как выглядел атриум – передний двор княжеского дворца, окруженный портиками; как вытаскивают запечатанные конверты с номерами; кто из конкурсантов за кем будет выступать; как нелегко справиться с незнакомым залом, с его акустикой, преодолеть страх, потому что борешься с именитыми соперниками; как потом, когда пройдешь два тура, приятно чувствовать себя уверенным, что и ты скрипач международного класса и, главное, что ты можешь победить, и теперь совсем реально.

Андрей рассказывал, как перед последним туром он вечером плавал в море. Адриатическое море очень соленое, и плавать совсем легко. Луна над тобой, звезды, башни древнего города. Он долго плавал, чтобы устать и чтобы потом сразу уснуть и быть наутро совершенно свежим. А если будешь совершенно свежим, то и музыка твоя будет совершенно свежей, хватит на нее и смычка, и пальцев, и нервов, и дыхания.

Младшая Витя слушала Андрея и волновалась так, как будто все это происходило с ним снова. Она смотрела на него, и зрачки в ее глазах, тоже карих, как у сестры и брата, расширялись, и она вскрикивала или хваталась за концы воротника своего пальто. Поднимала воротник и пряталась в него от страха за Андрея, будто он на этот раз не победит. Требовала повторять детали борьбы на третьем туре, когда Андрей играл с оркестром и у него неожиданно перестала держать строй одна струна. И как он вспомнил, что профессор Мигдал мог взять расстроенную скрипку и сыграть на ней все чисто. И он продолжал играть. Он мог тогда все!

Андрей ставил на землю кошелку с картошкой и показывал девочке Вите, как он иногда переворачивает смычок и водит пальцем по нему, как по рельсу, на ощупь, без скрипки, а скрипку слышит, каждый ее звук.

Витя тоже стояла рядом с Андреем и водила пальцем, словно по смычку. Андрей тихонько напевал мелодию, чтобы она поняла, как это можно слышать. Потом он брал ее палец и водил им, как надо, чтобы совпадало с мелодией.

Они снова шагали с картошкой, и Андрей снова говорил. Он устал молчать. Ему хотелось рассказывать ей не только о себе, но и о музыке: что музыка обозначает звуками и их сочетаниями явления природы и человеческой жизни; что она обозначает структуру Вселенной, и об этом говорил еще Аристотель в древности. Музыка похожа на математику, на архитектуру, и есть такие произведения, которые прямо называются «Небоскребы», «Интегралы». Андрей слушал их в Югославии, в Белграде. Музыка – это прежде всего образы, которые отражают реальную действительность, подчиненную художнику, или вымысел, но тоже подчиненный художнику, его восприятию реальной жизни.

Он рассказывал ей о музыке тональной и атональной, о взаимодействии этих направлений. О композиторах Шенберге, Менотти, Стравинском. Он не уставал повторять ей, что лучше музыки может быть только музыка.

Андрей теперь поджидал, когда младшая Витя возвращалась из школы, чтобы побыть с ней. Иногда они сидели в «банановой роще», девочка занималась уроками или переписывала протокол заседания совета отряда четвертого класса «Б»; Андрей читал.

Однажды Витя спросила:

– А что такое настоящая скрипка?

– Я не могу тебе объяснить, – сказал Андрей. – Она одна – и симфонический оркестр и голос, и все это принадлежит тебе и всем, кто с тобой. Ее лак от пальцев нагревается и слегка плывет. Он живой, понимаешь! И звук у нее живой! Не как живой, а живой изнутри, по-настоящему, как ты или я. И звук поэтому начинается не сверху, а изнутри. Ты этого не поймешь, и никто этого не поймет!

– А где взять скрипку еще, чтоб такую же?

– Их делали триста лет назад.

– Теперь не могут?

– Нет.

Витя поглядела на Андрея с недоверием: летают ракеты на Луну, на Венеру, а скрипку никто не может сделать, как делали триста лет назад? Шутит он над ней, как над маленькой. Он скоро уйдет из их семьи, вернется к своим занятиям и к своим друзьям и вот напоследок решил ее развлечь.

– Скрипка – последняя тайна на земле, – сказал Андрей.

– Не надо, – вдруг сказала девочка Витя.

Андрей непонимающе на нее взглянул.

– Не надо со мной так, – попросила Витя. – Я знаю, вы от нас уже уходите.

Андрей подумал, что он действительно скоро уйдет. Домой к матери, к Петру Петровичу. Он не бросит свое привычное, и в семье Вити Овчинникова он оказался, наверное, еще и потому, что рядом была музыкальная школа и Консерватория, и ему хорошо только тогда, когда все это рядом с ним. Андрей хотел быть к себе безжалостным, даже несправедливым.

Он взглянул на Витю. И еще ему, наверное, было хорошо потому, что она сейчас тоже была рядом с ним.

Девочке Вите он сказал, что все, что он говорил о скрипке, – это правда: никто до сих пор до конца не отгадал секрета, как делал инструменты Страдивари.

– Честное слово?

– Честное слово.

– Я верю. Я вам верю! – закричала она радостно. – Скрипка до сих пор еще тайна! – Потом опять переспросила: – Честное слово?

– Да, – кивнул Андрей.

И вдруг прямо на глазах кончилась осень и началась зима: пошел снег, крупный, нехолодный, самый первый. Он полетел из темной тучи, и все гуще и гуще. Он падал, еле слышный в тишине вечерней улицы. Андрей подумал, что только, пожалуй, Гендель сумел передать в музыке это еле слышное падение снега.

Андрей вздрогнул. Вместе со снегом он перестал видеть рядом с собой Витю, а увидел Риту, и вечерний город в снегу, и совсем близко лицо Риты, ощутил концы ее длинных ресниц, мех ее воротника и услышал ее слова: «Мастер, ты потерял голову».

А Витя была счастлива, потому что знала, кого она попросит разгадать тайну скрипки, кто сумеет это сделать.

Глава седьмая

Андрей шел сюда все эти дни. Он видел, как он останавливается у железных ворот кладбища, где всегда стоят группами притихшие люди, где в простых железных ведрах продают вечнозеленые ветки. И он видел, как он быстро уходит, так быстро, что почти убегает. Андрей хотел себя убедить, что все это должно происходить не с ним, и это не он идет сюда все эти дни.

Так Андрей поступал в детстве, отстранялся от того, что причиняло ему серьезную боль, что пугало его, чего бы он не мог перенести спокойно; он стоял сам от себя в стороне, и тот, другой, был для него чужим. И это удавалось. Потом Андрей прочел, что подобным образом поступают на Востоке многие из тех, кто поклоняется какому-то определенному учению, определенным истинам. Андрей в детстве ничего такого не знал, никаких истин и учений. Подобное состояние было ему свойственно, и не потому, что он именно боялся чего-то, а потому, что он слишком все болезненно чувствовал. Многие даже несложные обстоятельства становились для него сразу критическими, способными привести к потере контроля над собой, над своими чувствами. Он не пытался кому-нибудь объяснить это, чтобы его поняли и поверили, что у него все бывает так, даже Рите не пытался. Но она сама поняла, убедилась в том, какие он иногда совершает поступки, нелепые и обидные, которых потом стыдится, от которых мучается еще больше, потому что в тот момент, когда он их совершает, он как бы не присутствует. И она умела в такие минуты управлять его настроением и его поступками.

Риту он потеряет для себя окончательно, как только перешагнет эти ворота. Так он потерял отца. Окончательно. И теперь он останется один, и не кто-то другой, на кого можно будет смотреть со стороны, а именно он.

И Андрей всегда даже в мыслях уходил от ворот. Войти сюда – это значило видеть потом все то, что будет за этими воротами. Убедить себя, как в детстве, что все было не так, он не сможет. Но и продолжать вести себя как в детстве он тоже больше не может.

Сегодня Андрей был здесь. Он приехал из дому. Мать объяснила ему, как он все должен здесь найти. Он ничего у нее не спрашивал, и она сама это сделала, она понимала, что это время наступило. Она знала своего сына.

Андрей идет по неширокой дорожке, присыпанной свежим песком. По краям дорожки снег, еще неглубокий, и сквозь него пробивается осенняя трава. Пустые кроны деревьев четко обозначены на сером остуженном небе. Пахнет свежим печным дымом, очевидно, от домика сторожа или от длинного, похожего на барак здания конторы.

Вдали за оградой движется нестихающий поток грузовых машин, и Андрей хочет слышать шум их моторов. Грузовики ему сейчас нужны, они помогают ему идти по эту сторону ограды. Скоро он останется совсем один… Сейчас он останется совсем один…

Кира Викторовна – об Андрее

В тот день, когда я позвонила матери Андрея и узнала, что Андрей ушел и его нет, я сказала, чтобы она оставила его в покое. Все, что случилось, настолько серьезно для него, что он один должен все это попытаться понять, если это можно как-то понять, и преодолеть. И никто ему сейчас не поможет – ни она, ни я, ни друзья. Никто! Только скрипка, музыка. Скрипка в состоянии заставить его преодолеть это. И я подумала, что Андрей придет ко мне, когда ему вообще захочется к кому-нибудь прийти. Не надо его искать, в особенности ей, матери. И он пришел ко мне. Я ни о чем его не спросила, даже о Югославии. Сел в коридоре.

– Я должен выступить с отчетом о конкурсе? – спросил он.

– Так обычно делают лауреаты, – сказала я.

– Можно я выступлю в школе?

– Конечно. Мы будем очень рады.

– А вы скажете об этом Валентину Яновичу?

– Скажу.

– И вот…

– Что это?

– Медаль. Золотой «Орфей». Хочу передать школе.

– Может быть, ты это сделаешь сам?

– Лучше вы.

– Хорошо.

– Я хочу сыграть вальс Наташи из «Войны и мира» Прокофьева. Подготовил за эти дни.

Я не спросила, за какие дни. Ничего вообще не спрашивала.

– Я пойду, – сказал Андрей и поднялся с места.

– Приходи опять, когда захочешь.

Он сказал:

– Хорошо.

Из окна я видела – Андрея ждали двое ребят. Он вышел из подъезда, они подошли к нему, и все трое медленно ушли. Это были не наши ребята. Очевидно, друзья Риты Плетневой. Те самые «гроссы».

Андрей выступил в школе, сыграл вальс Наташи из оперы «Война и мир». Вальс, который звучит и постепенно затихает, как бы ускользает во времени. Ускользает, уходит у людей юность – так написал его Прокофьев и так сыграл его Андрей.

Когда последний звук ушел, повис где-то далеко, никто в зале не пошевелился, хотя в зале сидела сама юность, у которой еще ничто не ускользнуло и не ушло.

Глава восьмая

На грифельной доске, которая занимала всю стену заводской лаборатории при испытательной станции, была мелом нарисована скрипка. С мелом в руках стоял Сережа. Иванчик был рядом, руки заложил глубоко в карманы (признак максимальной сосредоточенности) и слушал Сережу.

– Ель раз в пятнадцать лучше проводит звук, чем клен, поэтому верхняя дека как вибратор, нижняя как резонатор. Между ними тонкая палочка. Она соединяет деки, создает одномоментность колебаний.

– Конечно, – кивнул Иванчик.

Сережа обозначил верхнюю деку «а», нижнюю «в», бока «с» и «с 1».

– Чтобы вывести из ничего все, достаточно единицы. Верно? – Сережа любил формулы.

Иванчик вытащил руки из карманов, подошел к доске и взял мел. Провел жирную черту вдоль верхней деки.

– Ровность звучания должна зависеть прежде всего от верхней деки.

– Почему только верхней?

– Источник колебаний.

– Формула должна быть единой для всего аппарата, – возразил Сережа.

– Я не отрицаю формулы, но я выделяю главный элемент, с чего надо начинать поиск.

– Согласен.

– И потом, мне кажется, секрет, по-видимому, в едва заметных отклонениях, – продолжал Иванчик. – Самое непонятное в скрипке то, что она понятна.

– Замерим частоту колебаний всех точек области резонанса, сделаем график акустических частот, одним словом, заведем фотометрическое досье.

– Все-таки странно?

– Что?

– Страдивари постиг законы акустики, конечно, интуитивно. Как практик.

– Да. Иначе быть не может.

– Спустя десятки лет физик Савар открывает законы акустики на основе изучения скрипок Страдивари. Я повторяю – физик.

– Ну!

– На основе скрипок Страдивари.

– Ну! Ну!

– Почему мы вынуждены начинать все сначала? От нулевого цикла?

– Данные Савара нас в чем-то не устраивают, – спокойно сказал Сережа. – Потому что самое непонятное то, что скрипка понятна. Твои собственные слова.

– Так же точно думал Савар, не сомневаюсь.

– Возможно. Но он не учел едва заметных отклонений. Опять твои собственные слова.

В комнату заглянула девушка в беретике, который лежал на ее голове синим блюдечком. Увидела чертеж.

– Вы еще не ушли? Что это, ребята?

– Скрипка, – ответил Сережа. – Будем делать.

– Кто? – Девушка растерялась.

– Мы. И ты тоже.

Девушка в беретике сомнительно посмотрела на ребят.

– Игнорабимус, – сказал Иванчик и взмахнул рукой, будто набросил себе на плечо полу старинного плаща. – «Никогда не познаем». Так сказал латинянин о смысле жизни. Скрипка – смысл жизни для музыканта.

Девушка стояла и не уходила.

– Но если кто-то когда-то уже делал, – сказала девушка, – то почему теперь игнорабимус?

Это было почти триста лет тому назад. В итальянском городе Кремоне на площади святого Доменика стоял двухэтажный дом. На крыше дома, в сушильне, где обычно сушилось белье и фрукты, сидел человек в белом шерстяном колпаке и в переднике из белой кожи. Колени человека были засыпаны мелкой стружкой. Стружка сыпалась из-под стамески. Человек выстругивал деку для скрипки. Иногда постукивал по деке пальцем, выделял определенные точки. Он знал и понимал, что это за точки: он распределял толщины, от которых зависела сила и красота звука, необходимые резонансные частоты, или, как говорят уже теперь, итальянский тембр.

Он знал, что южная ель придаст тембру звука нежность, серебристость, северная – силу, интенсивность, но вместе с тем и грубость. Клен для нижних дек лучше всего идет итальянский, он отличается стойкими акустическими свойствами. Но он не мог знать, что после его смерти будут пытаться делать скрипки из отобранного им дерева, но не сумеют сделать ни одной, чтобы она звучала так же, как у него.

Старый мастер знал, что декам, сделанным даже из одного и того же куска дерева, приходится придавать различную толщину, чтобы добиться тона одинаковой высоты, потому что древесина у части ствола дерева, обращенной на север, плотнее, чем у части ствола, обращенной на юг.

Конец его шерстяного колпака доставал почти до плеча, если старый мастер наклонял голову, подносил к уху деку, стучал по ней пальцем. Потом снова подстругивал стамеской, уменьшая толщину деки. Он знал, что должен слышать, угадывать уже сейчас качество звука будущего инструмента.

Закончив верхнюю и нижнюю деки, мастер вырезывал массивную головку – завиток из волнистого клена, прикреплял ее к грифу. Гриф потом прибивал мелкими гвоздиками к корпусу скрипки. Через эфу вставлял между деками душку (от слова «душа»), тонкую, короткую палочку. Без душки скрипка будет глухой. Душка передавала вибрацию с верхней деки на нижнюю.

И все равно скрипка полностью еще не зазвучит: ее надо покрыть грунтом, окрасить.

Мастер не знал, что потом люди будут столетиями мучиться, отгадывать, чем знаменитые итальянцы красили инструменты. Цикорием? Настоем из оболочек грецкого ореха? Коптили в дыму?

Но старый мастер, который сидел на крыше своего дома, может быть, просто выносил деки на солнце и поливал водой, и солнце и вода делали деки его инструментов красивыми, эластичными, легкими, способными жить и не разрушаться.

И опять это не все еще. Остается лак.

Старый мастер сам брал бутыль и ходил за лаком к своему аптекарю. Что же это был за лак? Почему он и через столетия под пальцами музыканта дышит, двигается? Живой и теплый? И вся скрипка становится живой и теплой? Ее звук, ее голос. Какие это были смолы и в чем они были растворены? В спирте? В эфирном масле? Копале? Мастике? Драконовой крови?

Первую скрипку он сделал в мастерской Амати, когда ему было всего тринадцать лет. Ее найдет потом французский мастер Шано-Шардон. Ему было уже шестьдесят, когда он наконец создал самостоятельную модель скрипки.

Его скрипкам будут присвоены имена, чаще всего по именам бывших владельцев – Медичи, Юсуповская I, Юсуповская II, Львова, Третьякова. Их будут похищать, перекрашивать, чтобы как-то изменить внешний вид и утаить от специалистов. Будут выпускать подделки и торговать, как фальшивыми бриллиантами. Из-за них будут совершаться преступления, их будут прятать в тайниках. Их стоимость будет расти, пока фактически они не станут бесценными.

Секрет их утерян, как утеряна и могила самого мастера. Он, как и великий Моцарт, похоронен в общей могиле, за чертой города.

Его имя Antonio Stradivari.

«Гроссы» приступили к работе. Они были уверены, что современная наука должна стать решающим фактором в создании скрипки.

Начать можно и с того, что отправиться в музыкальную школу к кладовщику, встретиться с ним, поговорить. «Гроссам» было известно, что кладовщик – бывший мастер. А всегда надо знать истоки любого производства, чтобы предугадать его дальнейшее развитие и возможную эволюцию.

Кладовщика «гроссы» без труда отыскали на его постоянном месте в подвале.

– Простите, – сказал Иванчик, – что вы знаете о скрипках?

Кладовщик подумал и ответил:

– Ничего.

– Это очень мало, – сказал Сережа.

Кладовщик улыбнулся:

– Вы хотите знать больше?

– Мы должны.

– Давно еще я прочитал, что в среднем раз в неделю кто-нибудь заявляет, что открыл секрет Страдивари. Вы пришли за этим секретом? – Кладовщик по-прежнему улыбался.

«Гроссы», не обращая внимания на его улыбку, продолжали спрашивать:

– Что вы знаете о резонансном дереве? О распределении толщин?

– О стеклянных резонансных палочках?

– О гармонической настройке дек?

– Вы работали у Витачека. Что у вас сохранилось? Записи? Наброски?

Кладовщик положил простую ручку, которой он производил какие-то пометки в ведомостях. Он много лет провел в подвале, он сам обрек себя на эту жизнь и не хотел возвращаться в прошлое. Вновь настраивать деки, водить по краю смычком; прикладывать к декам стеклянную палочку и мокрыми пальцами тихонько тереть палочку и тоже настраивать таким способом, слушать, как звук рождается из-под палочки.

И так день, два… месяц. Не спать, не есть, а все искать, искать, добиваться.

Составлять лаки и крыть ими не только поверхности дек, но и внутренние своды, накладывать со сгущениями – а вдруг получится резонанс, тот самый?

И опять слушать день, два… пять. И от усталости, от бессилия, от отчаяния топтать деки ногами.

А теперь пришли эти двое и хотят, чтобы он им что-то сказал о скрипке, в чем-то помог. А в чем он может помочь? Скрипка, сделанная на фабрике, стоит девять рублей; футляр к скрипке стоит одиннадцать. Футляр дороже скрипки. Это он должен сказать этим двум? И что фабрика, где делают скрипки, называется мебельной? И что исчезает резонансное дерево? И что на одном авиационном заводе лежит уложенное еще до войны на просушку дерево. И только один мастер-старик попытался сделать из него скрипки, и сделал. Дерево оказалось удивительно поющим, но скрипка не получилась такой, как у итальянцев. Старик вскоре умер. Скрипка, как память о мастере, хранится в Госколлекции. Есть у кладовщика и книга Зеленского, где написано, что в скрипках Гварнери дель Джезу, на одной из которых играл Паганини, верхние деки часто утончаются к середине, и поэтому распределение толщин здесь обратное общепринятому. Обратное! А звук не обратный! Звук, достойный Страдивари.

– Вы когда-то собрали скрипку Андрею Косареву, – сказал Иванчик. – Мы его друзья, и мы это знаем.

– Я сделал то, что могли бы сделать и на мебельной фабрике.

– Допустим, – сказал Сережа. – Но вы помогли человеку.

– Он талантливый скрипач, – сказал кладовщик.

– Настоящие скрипачи должны играть на настоящих инструментах. Только маленькие дети могут играть на скрипках за девять рублей, учиться…

– Я дам вам книги и рукописи, – сказал кладовщик, подумав.

– Будем очень благодарны. Это поможет нам идти дальше. Новым путем.

– Новым путем?

– Конечно. Зачем повторять Рафаэля?

Кладовщик ничего не ответил. Он только подтянул пальцем свой глаз, чтобы лучше видеть «гроссов».