Текст книги "Бульвар под ливнем (Музыканты)"

Автор книги: Михаил Коршунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Глава вторая

Это был скоростной лифт. В лифте была одна молодежь, веселая и говорливая. Те, кто поступил в институты и сейчас хотел бы поделить свое счастье на всех. Счастье для них – величина постоянная, как и собственная молодость.

Рита была в летнем платье и в шарфе. Она всегда его носит – теплый шарф. Даже летом. Шарф стоял по краям ее плеч, будто меховой воротник. Рита сделала прическу, ее глаза были подкрашены. Это впервые.

Лифт остановился, мягко раскрылись автоматические двери, и Андрей и Рита вышли.

Потом они вместе со всеми сидели в небольшом зале. Широко виден был город. Огни. Кроссворд из огней – по вертикали и по горизонтали. И над этими пересекающимися огнями – он и Рита. Андрей подумал, там, где огни не горят, там в кроссворде незаполненные слова.

Им принесли два высоких стакана с зелеными трубочками. Трубочки были похожи на стебли травинок. Поблескивали кубики льда. Повисли дольки лимонов, специально зацепленные за края стаканов. Коктейль назывался «Двое».

– О чем ты думаешь? – спросил Андрей Риту.

– Что у тебя так все хорошо.

– Я играл удачно. Пальцы пошли и смычок.

– Ты играешь, а что ты испытываешь? О чем ты думаешь?

– Я начинаю играть в уме, где-нибудь еще в коридоре. Я играю раньше, чем начинаю еще играть. Почему ты спросила об этом?

– Меня пригласил музыкант, и я говорю о музыке.

– Перестань. – Андрей злился, когда Рита начинала так вот говорить. Когда нельзя было понять ее настоящих мыслей и слов.

Рита отпила несколько глотков, качнула стакан и послушала, как стучит о его стенки лед. Взяла дольку лимона и опустила ее в коктейль.

– Я не думал, что ты все-таки пойдешь в технический институт, – сказал Андрей. Ему хотелось перевести разговор на Риту и поговорить серьезно. – Ты сделала это из-за отца? Ты должна была пойти в Институт международных отношений, например.

– Или иностранных языков. – Рита взглянула на Андрея, и нельзя было понять, что скрывалось за ее словами, потому что в глазах ее таилась улыбка.

– Давай чокнемся, – сказала Рита.

– Коктейлями?

– А что?

– Давай.

Они чокнулись, допили коктейль.

– Здесь есть оркестр? – спросила Рита. – Скучно без оркестра.

– Только ничего не придумывай.

– А я не могу начать думать раньше, чем что-то придумаю. Но за тебя я рада. Очень! – Было похоже, что это она сказала совершенно искренне. И Рита встала и направилась к выходу.

Они шли по Садовому кольцу, по Смоленскому бульвару.

– Куда мы идем?

– Какая тебе разница.

– Не люблю, когда ты такая.

– Я трогаю босой ногой прибой поэзии холодный… – сказала Рита.

– Перестань.

– А может, кто-нибудь другой – худой, замызганный, голодный – с разбегу прыгнет в пенный вал, достигнет сразу же предела, где я и в мыслях не бывал…

– Прошу, перестань.

– Чрезвычайность поэзии, – сказала Рита.

Дверь открыли, и на пороге оказался Витя Овчинников.

– Ха! – радостно воскликнул Витя. – Ребята!

Он искренне обрадовался.

Выбежали в коридор две девочки, две копии Вити. Одна девочка – помладше, другая – постарше. Девочки вежливо поздоровались.

– Приняли в Консерваторию, – сказала Рита, показывая на Андрея.

– Андрюшка, гений! – крикнул Витя. – Я это знал.

Девочки начали вежливо рассматривать Андрея.

– Прошу в мою рощу, – сказал Витя. – Мать, ко мне Рита и Андрей прикатили.

Вышла мать Вити. Андрей никогда не ожидал, что у Вити такая мать: небольшая, в стареньком ситцевом платье, усталые тихие плечи и такие же усталые тихие руки. Из кармана платья свешивалась ленточка клеенчатого сантиметра.

– Я очень рада, – быстро сказала она, заталкивая в карман сантиметр. – Проходите. Витя, я поставлю чайник.

– Чайник я поставлю сам, – сказал Витя. – Чай будем пить с лепестками жасмина. Экзотика – моя слабость. Мать, где коробка?

– У меня на полочке. – И она вышла из комнаты.

– Колониальные товары собственного изготовления. Это верно, что «гроссы» махнули на завод?

– Верно. У них идея, – сказала Рита. – Год они будут познавать себя и окружающую действительность.

– А что? Уважаю.

– Я тоже хочу познать себя и окружающую действительность, – сказала Рита. – Но у меня простое любопытство. – Потом она подумала и добавила: – Очевидно.

Витя и Андрей молчали.

– Убери свои вещи. – Это вернулась и сказала мать Вити.

– Сейчас. И прошу тебя бодрее смотреть на жизнь. – Витя сказал это матери как-то строго.

Андрей хотел по-настоящему обидеться на Риту, что она его сюда привела, но после того, как он увидел мать Вити, его сестер и самого Витю вот так, дома, где он был совершенно другим, Андрею вдруг стало стыдно за все, что он до сих пор думал о Вите. А Рита знала, какой Витя. Знала его настоящим.

Андрей заметил, что мать Вити чем-то расстроена, но старается не показать этого.

Витя потащил их к себе в комнату. Это была даже не комната, а отгороженная фанерной стеной часть коридора. Окна не было, но горела большая трубка дневного света. Стены украшены самыми неожиданными предметами – спасательный круг, древняя географическая карта, медная сковородка, переделанная в часы. Цифры наклеены из бумаги. Обыкновенный номерной знак, который висит на улицах, на домах. На знаке было написано: «Банановая роща, вход со двора». Вместо стульев на крашеном полу лежали цветные подушки. Стояла низкая тахта, покрытая пледом. Овальный столик напоминал раму от старинной картины: картину вынули, а вместо нее вставили чистый лист фанеры.

Витя расчистил тахту от вещей, которые люди обычно берут с собой в дорогу, когда собираются уезжать из дому, сгреб в охапку и вынес из комнаты.

Рита выключила трубку дневного света и зажгла вместо нее лампочку в номерном знаке дома.

– Ты здесь все знаешь, – сказал Андрей.

– Конечно. Он в меня влюблен.

– С третьего класса.

– Именно.

Андрей снова начал злиться. На нее, на себя, на Витю. Не надо ему никакого чая с лепестками жасмина.

– Я уйду.

– Иди. – Рита уселась на тахте. – Хочешь обидеть Витю? Он тебе сделал что-нибудь плохое?

На кухне зазвенела чайная посуда, раздались голоса Вити и его сестер. Сестры помогали брату.

– Мне у них всегда очень хорошо, – сказала Рита. – А ты дурак, вот и все. Между прочим, я тоже поступила в институт, и у меня праздник.

– Извини. – Андрей сел рядом с Ритой на тахту.

Появилась с подносом старшая из сестер. На подносе стояли три маленькие чашки и фарфоровый чайник, прикрытый салфеткой.

Сзади шел Витя.

– Женьшень, а не чай, – сказал Витя и велел сестре поставить поднос на стол-раму. – Ты свободна. Остальное я проделаю сам.

Сестра ушла. Но заметно было, как ей хотелось здесь остаться.

Витя снял с чайника салфетку и разлил чай по чашкам. Снова накрыл чайник салфеткой.

– Пилигримы, – сказал Витя, – вы всегда найдете должное внимание, «банановая роща» к вашим услугам.

Витя уселся на подушку. Рита взяла маленькую чашку, сделала первый глоток.

– Как фирма? – спросил Витя. – Соответствует международным стандартам?

Рита весело надула щеки и громко причмокнула.

– Рад слышать.

Андрей тоже попробовал чай. От него на самом деле исходил запах жасмина.

– Метр? – спросил Витя.

Андрей кивнул. Он все еще не мог определить своего отношения к Вите.

Открылась фанерная дверь, и вошла мать. Из кармана платья у нее опять свешивался сантиметр.

– Он уезжает, Риточка, – тихо и робко сказала она.

Витя вскочил:

– Мама!

– Уезжает, – повторила мать. – Был в военкомате, записался в военное училище. Прошел медицинскую комиссию сегодня.

Витя повернулся к Рите и к Андрею:

– «Банановая роща» остается к услугам друзей. Всегда.

– Рита, – сказала мать. – Может быть, ты повлияешь на него, чтобы он попозже уехал. Не сейчас.

– Мама, это армия. Как ты не понимаешь!

– Понимаю. Армия, – сказала мать. – Конечно. Если надо.

– Он будет офицером, – сказала старшая девочка Витя.

– У него будут голубые погоны, – сказала младшая девочка Витя.

Они незаметно проникли в комнату вслед за матерью.

– Определенно, сударыни, – сказал Витя. – Я буду воздушно-десантником.

Рита смотрела на Витю и ничего не говорила. Держала чашку с чаем.

Андрей сказал:

– Мне нужно уйти.

Он поднялся, поставил на стол свою чашку. Рита взглянула на него.

– Правда, – сказал Андрей. – Очень срочно.

– Да куда ты? – засуетился Витя. – Такой день!

– Я бы с удовольствием посидел еще, но вот надо. Забыл я… одно дело.

– Пусть идет, – сказала Рита. – Если надо.

– Провожу, – сказал Витя.

Он проводил Андрея до дверей. Рита осталась сидеть на тахте. Андрей слышал, как к ней устремились сестры Вити. Очевидно, они любили Риту. И Рита уже смеялась, что-то им рассказывала.

Как же он забыл о Ладьке? Он должен был выяснить, что с ним случилось. Обещал Кире Викторовне. Скотина все-таки Ладька. Сколько из-за него бывает суеты и беготни. Так всегда. И конца этому нет. Что-то еще придумал. В самый последний момент. И не явился. Совсем не пришел. Удивительный тип. Кого хочешь доведет до отчаяния.

Андрею показалось, что Кира Викторовна на Ладьку серьезно обиделась, потому что попросила Андрея обо всем узнать. Сама не захотела.

Андрей сошел с троллейбуса на Самотечной площади. Дальше надо было идти пешком. Андрей спешил. Он знал адрес Ладьки, но никогда не был у него дома.

Без труда отыскал дом, поднялся на четвертый этаж. Позвонил. Никто как будто бы не идет к дверям. Андрей постучал. Послышались шаги. Дверь открыла пожилая женщина, которая, не глянув на Андрея, начала что-то искать в коридоре. Андрей не знал – входить ему или как.

– Вот он, – сказала женщина и подняла с пола клубок ниток. – Там он. – И она махнула куда-то неопределенно рукой. (Андрей не понял, к нему это относится или опять к клубку ниток.) – Иди, иди. Чего ты встал?

Андрей вошел и все-таки спросил:

– Ладя дома? Мне Ладю Брагина.

– А кого же. Там он, на кухне.

Показался и сам Ладька. Он что-то дожевывал.

– В самый раз. Чай будешь? – спросил он так, как будто они всегда по вечерам встречались у него дома и беседовали, как самые лучшие друзья.

– Не хочу, – сказал Андрей. – Уже пил. А ты что? Ты опять…

– Уезжаю, – сказал Ладька. – Да ты проходи.

– Некогда мне.

– Завтра уезжаю.

– Как? – Андрей только сейчас понял смысл Ладькиных слов.

– Утром.

– Вы что! Все! – закричал Андрей. – Все куда-то уезжаете!

– Кто все?

– Два дня назад ты не уезжал, а теперь уезжаешь! Так вот сразу!

– Жизнь, – сказал Ладька. – Обстоятельства.

– Врешь ты все! Придумываешь! – Андрей начал злиться. – Вертишь. Крутишь. Ты обязан был явиться в Консерваторию. Тебя ждали!

– Ты ждал?

– И я тоже. Представь себе. – Андрея, как всегда, задело поведение Ладьки: никому ничего не говорит и сразу уезжает. Обидеть людей – ему плюнуть. Даже Киру Викторовну.

Женщина перестала интересоваться клубком ниток и теперь стояла невдалеке от Андрея и Лади и слушала, кивала головой – она была согласна с Андреем.

– Ты должен быть в Консерватории, ты это знаешь! – кричал Ладя. – А я не знаю, должен я или не должен. До сих пор ничего не знаю!

– Знал, знал, а теперь не знаешь?

– Да!

– Врешь!

– Отстань!

Они стояли в полутемном коридоре друг перед другом. Вплотную. Уже давно они так не стояли друг перед другом.

– Может быть, ты и прав, – сказал Андрей.

– Может быть, – ответил Ладя.

– Что я твоему брату скажу? – вдруг спросила женщина.

– Музыкальную школу я закончил. Он велел ее закончить, и я закончил. Теперь буду собирать коллекцию кирпичей. Один уважаемый товарищ собирает.

– Я пошел, – сказал Андрей.

– Кире Викторовне я напишу, – сказал Ладя. – И вообще Консерватория расположена в доме номер тринадцать. Меня это смущает.

Когда Андрей снова был на улице, он подумал, что даже не спросил, куда Ладька едет. Не к брату ли в экспедицию?

Глупый сегодня вечер. А так все было задумано хорошо. А потом все не получилось. Действительно, коллекция кирпичей.

Глава третья

«Тутмос» – это старый «пикап» с клетками для пеликана Бори, десятка дрессированных голубей, енота-прачки (в цирке у него номер: он стирает белье). Енота звали Енот Егорыч. И еще в «Тутмосе» ездят морские свинки, они тоже дрессированные, и у них тоже номер: они машинисты игрушечного поезда. Своих собственных имен у них нет, просто – машинисты.

Ладька вначале слегка растерялся, когда директор цирка Аркадий Михайлович подвел его к «пикапу» и спросил:

– Разбираешься?

Отступать было поздно. В конце концов, и у этого старого «пикапа» колеса вертятся, и он тоже двигается по дороге. А это уже приключение.

– Шофером будешь по совместительству. Проведем по ведомости униформистом. Свободная ставка.

Ладька не возражал. Жизнь разнообразна и поэтому прекрасна. Хирург Склифосовский играл на виолончели, выводил новые сорта груш и купался в проруби. Какой-то француз сшил себе штаны из паутины. Франсуаза говорила. И потом, «Тутмос» вполне симпатичный шарабан. Не из паутины, во всяком случае. А то, что изредка гаснет одна фара, так это не беда. Важно, чтобы постоянно горела левая, тогда не будет осложнений с автоинспекцией. И вообще тише едешь – дальше будешь. Прописная истина. В школе они любили это кричать, когда таскали по коридору материальные ценности.

Первое Ладькино серьезное путешествие. Он даже волновался. Он ждал, когда же наконец перед ним развернется дорога с ее настоящими сложностями и без надписи на машине «Учебная». Ладька много раз чувствовал начала всех дорог, но дальше километров сорока-пятидесяти ему не удавалось по ним проехать. Даже как пассажиру. Теперь – полная безграничность.

Ладькино место было в середине колонны. Первым ехал Аркадий Михайлович в собственном новеньком «Москвиче». Он опять был в рубашке и тонких подтяжках на зажимах. Надел еще черный фетровый котелок. Аркадий Михайлович был похож на старинных циркачей, или, как прежде называли, циркистов. Не хватало тоненьких усов, закрученных кверху, как две перевернутые запятые, и какой-нибудь надписи над головой: «Зоопсихолог, фабрика рефлексов».

За машиной Аркадия Михайловича ехал первый автодом, потом грузовики с реквизитом, потом Ладька, потом еще три автодома. Внушительная колонна, хотя это и не весь цирк, а только его хозяйственная часть в основном.

Санди ехала в последнем автодоме со своей матерью и отцом. Они были жонглерами. Санди была клоуном, или, как говорят в цирке, коверным. Санди мечтала быть коверным и добивалась этого, потому что она была гимнасткой, иллюзионистом-эксцентриком и просто выдумщицей в одно и то же время. Училась в цирковом училище на вечернем отделении, сейчас проходила практику.

– Я единственная девочка-клоун, – говорила Санди.

– В Московской области, – говорил Ладька.

– В Советском Союзе, – говорила Санди. – Арчи, подтверди.

Арчи наклонял голову и негромко тявкал. Потом изображал что-то хвостом. Арчи тоже был коверным.

Полное имя пуделя Арчибальд. Ладя так его и называл, и, кажется, за это пудель особенно и сразу полюбил Ладьку. Он иногда догонял «Тутмос» где-нибудь в объездах, где машины совсем сбавляют скорость. Ладька открывал дверцу, Арчи впрыгивал в кабину к Ладьке, и они ехали вместе.

Арчибальд путешествовал так же охотно, как и Ладька. Движение колес радовало их обоих. На бензоколонке, которая расположена около Вязьмы, Ладька решил поразить Санди: он пригнулся в «Тутмосе» и незаметно подъехал к заправщику. У заправщика чуть кепка с головы не слетела, когда он увидел, как пудель подруливает к бензоколонке. Цирк цирком, но все-таки… Санди шутку вежливо оценила; Аркадий Михайлович не очень: цирк должен быть в цирке, а не в гуще транспорта.

Ладькины пассажиры были очень смирными. В пути они в основном дремали. Только пеликан Боря иногда начинал кричать странным голосом. Ладькины вещи ехали в автодоме Санди. И скрипка ехала. Ладька испытывал полное наслаждение, что он сидит за рулем, пускай даже и «Тутмоса». Но в руках руль, пускай и без сервиса, под ногами педали, пускай и не широкие. Дрожит у колена черный шарик на рычаге коробки скоростей. И вокруг непрерывное, незатихающее движение.

Люди сами виноваты, когда им скучно, когда они убивают свое время. Ладя никогда не будет убивать свое время. Он никогда не будет ничего ждать; он будет каждую минуту жить, и если он не знает, чего он достигнет скрипкой, он будет жить пока без скрипки. Скрипка – это струны, смычок и ты сам. А Ладька не знает, где он до конца сам, в чем? И он завидует Андрею, которому все понятно. Струны, смычок и он сам – вместе. А Ладька не вместе ни с кем и ни с чем. И пусть.

– Арчибальд, – сказал Ладька, – вы мне симпатичны, и я вас уважаю.

Пудель повернул голову к Ладьке и приподнял одно ухо. Он умел быть внимательным.

– Член ДОСААФ СССР Брагин на двести восьмидесятом километре от Москвы беседует со своим лучшим другом и попутчиком Арчибальдом. Вы, Арчибальд, напоминаете мне некоего Павла Тареева. Вы разбираетесь в жизни, я это вижу. Хотя вы и коверный, и вообще несерьезная личность. Впрочем, вроде меня. Я вас когда-нибудь познакомлю с Павлом Тареевым. Он человек. И Ганка тоже человек. Она тоже знает, что делает. А я не знаю, что я делаю. Почему я оказался здесь с вами, в этом легкомысленном экипаже, и везем мы Борю-пеликана и всех остальных личностей.

При имени Бори-пеликана Арчибальд поднял второе ухо.

– А может, во мне, Арчибальд, зарыт где-то на самом дне Чайковский? Соната, сонатина в переменном размере. Чем объясняется ваше увлечение переменным размером? Вопрос корреспондентов. Ответ – только движением встречных лимузинов. Как? На лицах корреспондентов удивление. Ответ – проходит машина, и это тактовая черта. А чем будут велосипедисты, Арчибальд? Не знаете? Я тоже не знаю. А Галлахер все знает. Вам не известен Галлахер, Арчибальд? Композитор, истинный лондонец, как и ваши предки, судя по родословной. Он сочинил симфонию о футболе. Можно сочинять музыку о явлениях физики, можно и о футболе. «Печальная симфония» называется. Посвятил ее проигрышу сборной Англии на первенстве мира в Мексике. Свистки арбитра, вопли болельщиков, вздохи футболистов после поражения. Все есть. А мы с вами, Арчибальд, не знаем, чем будут велосипедисты. Поглядим лучше на приборы – амперметр показывает зарядку, бензина полный бак, температура воды шестьдесят градусов. Бутлеров, когда учился в пансионе, прятал у себя в спальне химические склянки. Однажды склянки взорвались, Бутлерова заперли в карцер. На обед водили с доской, на которой написали: «Великий химик». Смеялись над мальчиком. Но потом мальчик посмеялся над ними над всеми. Он стал великим химиком. Из программы для восьмого класса. Можете, Арчибальд, взять к себе в клоунаду. Я придумал, чем в сонатине будут велосипедисты – слабые доли такта. Вы, кажется, спите и не слушаете?

Арчибальд положил голову на спинку сиденья и закрыл глаза. Он или спал, а может быть, и думал над словами Лади о Бутлерове, «Печальной симфонии» Галлахера, о Чайковском.

Вечером автопоезд остановился в кемпинге. Проехали за ворота и поставили машины на стоянке. Автодома выглядели внушительно. Получился настоящий поселок. «Тутмос» затерялся среди автодомов – как, дровяной сарайчик.

В кемпинге было еще много легковых автомашин. Они стояли в заездах около палаток. Палатки были разноцветными и напоминали детские флажки на веревке. Были врыты столбы, а вокруг них подковой – скамейки. Тоже разноцветные.

Ладя никогда не бывал в кемпингах. Здесь было как-то особенно оживленно – кто спешил в душ с перекинутым через плечо полотенцем, кто нес кастрюлю или чайник в летнюю кухню, сделанную под навесом, кто возился с машиной, и около него стояли добровольные консультанты и советчики, кто, разложив прямо на палатке, сушил белье.

Арчи немедленно отправился знакомиться. Он-то прекрасно знал, что такое кемпинг.

– Товарищи, через тридцать минут соберемся на ужин, – объявил Аркадий Михайлович.

Санди спросила Ладю, как он после первого большого перегона – не устал?

– Все в порядке, – сказал Ладька. – Зверей своих сейчас накормлю.

– Ты не сердишься, что у тебя «Тутмос»?

– Что вы! Лимузин, о котором я мечтал. И главное, звери настоящие.

– Сердишься, – сказала Санди.

– Да нет же, право. Что вы… – Ладьке нравилось говорить «вы» Санди и ее пуделю Арчибальду.

– Я люблю, когда люди смеются.

– Я тоже.

– Улыбнись.

Ладя улыбнулся.

– Громче, – потребовала Санди.

Ладька засмеялся, совсем по-настоящему.

– А ты знаешь, кто был праотцом клоунов? – спросила Санди.

– Нет.

– Аристофан.

– В Греции все есть, – сказал Ладя.

Санди убежала помогать готовить ужин. Эти совместные ужины были ритуалом. Ладя потом узнал. Все собирались, ели и обсуждали прошедший день, потому что наконец все были вместе и никуда не спешили.

Ладька накормил Борю, Енота Егорыча и насыпал зерен голубям и «машинистам». Вышел за ворота кемпинга. Большой луг, а на нем стога сена. У Ладьки затекли ноги, он решил пробежаться до первого стога.

Он упал на сено, и его обдало запахом лета, вечернего солнца. Приятно ныли руки и плечи, как после хорошей работы. Он впервые в жизни проехал триста восемьдесят километров, и ему казалось, что вся дорога была в нем, каждый километр. Ощущал ее мышцами плеч и рук. Было приятно, потому что дорога привела его на этот луг, к этому стогу сена, и Ладька лежал радостно-усталый и слушал, как в нем еще звучала дорога. У нее была своя мелодия, Ладька в этом не сомневался. Дорога не просто двигалась навстречу, она что-то отдавала человеку, который двигался по ней. Он лежал и слушал, как это звучит.

Прибежал Арчи. Наступил Ладе на грудь и заглянул в лицо. Ладя повалил его рядом с собой в сено.

– Привет, бульдог.

Арчи весело залаял, и тут появилась Санди.

– Куда ты пропал? Все беспокоятся. Новый сотрудник.

– И пропасть нельзя?

– Нельзя. Дисциплина.

– А мне нужна свобода. Я ее певец и выразитель!

– Немедленно вылазь из этого сена, выразитель. Мы ждем тебя ужинать!

Ладя поднялся и пошел вслед за Санди. Что тебя ждут, было приятно. Даже очень приятно, но Ладе не хотелось, чтобы это заметила Санди. Он вообще не хотел, чтобы кто-нибудь когда-нибудь знал, как он дорожит простым человеческим вниманием. Дома Ладю никогда не ждали – брат был в экспедициях, то в одной, то в другой, а соседка только следила, чтобы он ел, когда и как – не имело значения. И все – больше никому ты не нужен.

Родных Ладька плохо помнил – они погибли при землетрясении в Средней Азии. Отца меньше помнил, мать – больше. Ладя остался с братом. Жили они трудно, и это было долго, пока брат наконец не закончил институт. Скрипка в руках у Ладьки оказалась случайно: зашли они с братом в комиссионный музыкальный магазин, и Ладька сказал: «Купи скрипку». Брат купил за пять рублей. После гибели родителей это была первая Ладькина просьба к брату. А если купили скрипку, значит, надо было на ней играть. А если ты начал играть на скрипке, то иди и поступай в музыкальную школу. Брат отвел Ладьку в музыкальную школу, и Ладька, на удивление брату и самому себе, в школу поступил. У Санди есть отец и мать, и это самое лучшее, что может быть у человека на всем белом свете. Ладька так считает. Но он об этом тоже никогда никому ничего не говорит.

Санди по-прежнему шла впереди. На ней было белое платье. Вдруг оно стало красным. Ладя даже не заметил, как это случилось; просто взглянул на Санди, и на ней было уже красное платье, а волосы – розовые.

– Репетируешь? – Он забыл сказать ей «вы» от удивления.

Санди ничего не ответила, шла себе как ни в чем не бывало.

Платье Санди засветилось синим, все сразу, будто покрылось фосфором. Уже вечерело, и платье в сумерках стало очень эффектным. У Арчибальда в зубах появились такие же синие перчатки.

– Аристофаны! – засмеялся Ладька. – Черти полосатые!

Утром снова длинный караван, и снова Ладя за рулем. Дорога, встречные машины – тактовая черта, конец тактовой черты, – басовые ключи автобусов, велосипедисты с граблями и удочками, мосты через реки, шлагбаумы и будки путевых обходчиков, заросшие цветами до самых окон, и облака на небе. Дует ветер, они плывут, куда дует ветер.

Под ногами у Лади подрагивают педали, подрагивает в руках руль: чувствуется дорога. Непрерывное, незатихающее движение. Левый локоть прижгло солнцем, потому что Ладя выставлял локоть в открытое окно. Санди пришлось смазывать ему локоть кремом от ожогов, а пудель Арчи пытался оказать помощь своим языком.

Один раз у Лади с грохотом лопнула покрышка. Пеликан Боря даже не проснулся, а «машинисты» потеряли сознание от страха. Пришлось отливать водой. Водители с других машин сказали Ладьке, чтобы он не перекачивал баллоны: днем от движения они разогреваются, и так все у него полопаются, тем более баллоны на «Тутмосе» старые. Ладька с водителями не мог не согласиться. А то, что «Тутмоса» украли из какого-нибудь государства Урарту, он не сомневался, да и водители с других машин не сомневались. Ископаемое.

С основным цирком соединились в Чернигове, небольшом городе. Он стоял на возвышении и был старой крепостью. Сохранились стены, монастырь, пушки с чугунными ядрами, столбы-коновязи. Мостовые были выложены крупным булыжником. Шатер цирка был натянут недалеко от пушек, под двумя огромными дубами. И было похоже, что это разбили бивак русские гренадеры. Вот что такое археология. Ладька теперь понял.

Ладькин «Тутмос» превратился в билетную кассу. Ладька ездил по Чернигову и окрестным поселкам и деревням, продавал билеты. Над кабиной «Тутмоса», на первом плане, он укрепил афишу, где был портрет Санди с Арчибальдом. Он хотел, чтобы основным артистом из цирковой фамилии Мержановых была Санди, потому что, если бы не трюки коверного Санди, он бы никогда не увидел, например, Чернигова, этих рвов, храмов и пушек. Он бы не носил сейчас в себе восемьсот километров дороги, все мосты, кемпинги, стога сена, железнодорожные переезды. И над ним никогда бы не проплывали такие белые облака. Многие в Москве видят облака? Или что-нибудь такое в этом роде?

Кира Викторовна получила первое письмо от Лади из Орши. Начиналось письмо с описания девочки по имени Санди. Имя это звучало с первых же строк. «Конечно, – подумала Кира Викторовна, – опять девочка». В судьбе Андрея – девочка, и в судьбе Лади появилась девочка. И так сразу и решительно. Ладя, который вообще никогда не придавал этому никакого значения, ну никакого, и теперь он где-то с каким-то цирком. Ездит на каком-то «Тутмосе». И, конечно, ради этой девочки.

Кира Викторовна не против спорта в школе, ни в коем случае. Она сама занимается лыжами. Но вот то, что Ладя увлекается машинами, в данном случае явление отрицательное. Он может повредить пальцы, когда возится с «Тутмосом», случайно, и кончена скрипка. Навсегда. Или вот в последнюю зиму Франсуаза – сколько из-за нее Кира Викторовна вынуждена была перенервничать! Франсуаза надевала коньки с чехлами и всюду ходила на коньках, даже в школе иногда. Занимается на скрипке, делает уроки, а сама стоит на коньках. И научилась не просто кататься, а даже начала играть в хоккей. Недавно опять ушибла лицо – на этот раз губу. Схватила с поля ледяную крошку и быстро приложила к губе. И все. Только бы не выбыть из игры, из своей пятерки. Шайба – это теперь основное! Кричит партнерам: «Не боись!» Научили ее так кричать. В Франсуазе поселились два великих города – Москва и Париж, и она не желает ни одного из них упускать. Кире Викторовне приходится быть и преподавателем, и матерью, и опекуном.

А может быть, Кира Викторовна не права? И прав Гриша, когда говорит, что она делает с учениками то, что ей надо, а не то, чего они хотят? Уехал Ладя в один день, значит, ему это было необходимо. Значит, ему так хочется сейчас, и нельзя его неволить, даже Консерваторией. Потому что, если бы он ничего другого, кроме Консерватории, не представлял себе, не мыслил, он был бы сейчас у Валентина Яновича. А он оказался где-то в цирке шапито. И хотя Ладя и пишет, что скрипка с ним и всегда будет с ним, что он ее никогда не оставит, но что значит не оставит, если сейчас он днем торгует билетами, возит корм для животных, а вечером работает униформистом – чистит и заправляет манеж, дежурит во время представлений у форганга. Так, кажется, называется выход на манеж. Да, и еще ассистирует Санди и ее Арчибальду на репетициях. Может быть, написать директору цирка? Объяснить все-таки, в чем дело?

Кира Викторовна раздумывала так над письмом, но когда письмо прочел Гриша, он категорически запретил ей писать директору цирка. Брагин уже не ученик, а самостоятельный человек со средним музыкальным образованием. У него паспорт. И теперь даже трудовая книжка, и он имеет право работать там, где он хочет и кем он хочет – шофером, лифтером, пантомимистом, униформистом. Преподавателем музыки, как это сделала Ганка. Но это вовсе не значит, что никто из них не вернется в большую музыку, перестанет быть художником.

– Но это совсем не просто, Гриша, – пыталась возражать Кира Викторовна. – Требуются серьезные усилия, и ты это знаешь. Ушел – пришел, не так все просто.

– Вдруг твой Ладя способен именно на такие усилия? Они ему необходимы. Все было слишком легко.

– Может быть, – сказала Кира Викторовна.

Ей не хотелось спорить с Перестиани. Иногда и он бывает прав, и она не отказывает ему в этом. Кира Викторовна помнит высказывание знаменитого пианиста Гофмана: маленькая знаменитость часто содержит свой собственный «монетный двор», но выпускает при этом фальшивые деньги. Больше всего Кира Викторовна не хотела в своей работе превратиться в такой «монетный двор».