Текст книги "Русские в начале осьмнадцатого столетия"

Автор книги: Михаил Загоскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Эх, бабушка, да коли не плачется…

– Так ты бы хренку понюхала, дура этакая!.. Ведь старые люди говорят: коли девка в невестах не плачет, так наплачется вдоволь замужем.

– А что, Потапьевна, – спросила пожилая баба старуху, – что говорят о женихе?

– Да говорят, что он и собой молодец, и отчин много, и роду княженецкого…

– Ну, слава тебе Господи! А что, он завтра, что ль, приедет с поездом прямехонько в церковь Божию?

– Нет, Федосья, Прокофий Сидорыч говорил при мне батьке Филиппу, что жених приедет к нам сегодня и переночует здесь на селе со всем своим поездом. Для них… вон там за речкою, на верхнем порядке десять дворов отведено… Постойте-ка!..

– Что, бабушка?

– Никшни, Аксютка! Кажись, в дому-то собираются петь!.. Чу!

В комнате раздались звуки унылой песни, под которую подлинно трудно было невесте не заплакать. Сенные девушки запели:

Ласточка, касаточка,

Не вей гнезда во высоком терему:

Уж не жить тебе здесь и не летывать!..

– Что ж это они? – шепнула старуха.

– Да это, кажись, песня-то не свадебная, а подблюдная.

– Знать, обмишулились, – сказала молодица.

– Эй вы, голубки, – закричал крестьянский парень, подбегая к бабам, – что вы здесь глаза-,то пялите?.. Ступайте за околицу.

– А что? – спросила старуха.

– Жених с поездом едет.

– Ой ли?

– Право так!

– То-то же! Ведь ты, Фомка, озорник, пожалуй, даром нас перебулгатишь!

– Вот те свят – едет! Весь народ и валит из села.

– Да что ж, он близко, что ль?

– Бают, уж выехал из господской засеки и подымается на горку.

В полминуты на барском дворе не осталось никого, и даже дворовые люди, покинув свою работу, пустились бегом за остальными мужиками, которые спешили все навстречу к жениху. У самой околицы приходский священник, отец Филипп, держа в руках крест, дожидался, со всем церковным причтом, суженого боярышни Ольги Дмитриевны. Позади него стоял, с хлебом и – солью, дворецкий, Прокофий Сидорыч Кулага. Народ толпился по обеим сторонам дороги. Разумеется, все стояли без шапок. Прокофий Сидорыч, как человек опытный и бывалый, посматривал заботливо на православных, стараясь заметить, нет ли в числе их какого-нибудь недоброго человека. Вот толпа заколыхалась, народ расступился: старая, безобразная баба, опираясь на клюку, вышла вперед и остановилась на самой дороге. Прокофий Сидорыч нахмурился.

– Послушай-ка, Антон, – шепнул он дворовому парню, который стоял подле него, – ведь эта старуха… вот что вышла вперед… кажись, кадыковская ворожея, Савельевна?

– Да, Прокофий Сидорыч, она.

– Зачем пожаловала, старая чертовка!.. Знаем мы их!.. Поди-ка, скажи ей, чтоб она убиралась подобру-поздорову… нам этаких гостей не надобно… Погоди, погоди!.. На вот тебе алтын… сунь ей в руку, а то еще, пожалуй, разгневается, ведьма проклятая, всю скотину перепортит, чего доброго!.. Эй, Антон, постой!.. Ну хоть вовсе-то не гони ее, – провались она ставши! – а только отведи к стороне подальше от дороги… знаешь, чтоб глаз-то у нее до жениха не хватил.

– Слушаю, Прокофий Сидорыч, уж я ее спроважу.

– Ну, то-то же, смотри!

– Едут, едут! – раздались голоса из толпы.

Шагах в двухстах показались из-за горки два передовые вершника с белыми ширинками через плечо; за ними потянулся длинный поезд щеголевато одетых холопов Лаврентия Никитича, – их было до сорока: все они сидели на красивых конях и ехали попарно; потом ехали, также верхом, двое жениховых дружек, сыновья Герасима Николаевича Шетнева, а немного позади – князь Андрей Юрьевич Шелешпанский и Лаврентий Никитич Рокотов. Под первым красовался отличный персидский аргамак, белый как снег, с заплетенною гривою и перевязанным хвостом; второй сидел на вороном черкасском жеребце. На женихе была шапка мурмолка с собольим околышем, красный объяринный кафтан и парчовая ферязь с золотыми петлицами. Надобно сказать правду: князь Шелешпанский сидел молодцом на своем борзом аргамаке, и когда этот полный огня и жизни красавец конь начинал под ним играть, он сдерживал его могучей рукой и, как будто бы шутя и без всякого усилия, заставлял идти ровным и тихим шагом. Поезд оканчивался длинным рядом всякого рода повозок, в числе которых отличалась особенно обитая алым сукном огромная колымага с позолоченными колесами. В ней сидели посаженая мать князя Шелешпанского – супруга Лаврентия Никитича Рокотова, Герасим Николаевич Шетнев и сваха из мелкопоместных дворянок, которая должна была принимать молодых в опочивальне и осыпать их хмелем. Все мужики, завидя господ, примолкли и низко поклонились; бабы также поклонились, но только принялись болтать пуще прежнего.

– Посмотри-ка, Акулина, – молвила одна молодая баба, – с правой-то стороны жених, что ль, едет?

– Вестимо жених. С левой едет боярин Рокотов.

– Так это жених-то?.. Ну, неча сказать: сокол ясный!..

– Батюшки светы! – закричала другая молодица. – Какой на нем зипун-то!.. А сбруя-то на лошади… матушки!.. Никак литого серебра!

– Какого серебра! Разве самоцветного золота, – вишь, как на солнышке-то горит!

– Смотри, кума, смотри, как лошадь-то под ним прядает!.. Ну, молодец!

– У, батюшки, какой рослый, дородный!..

– Да личмянной какой!.. Гляди-ка, тетка, гляди, лицо-то у него так и пышет!

– Ну, послал Господь женишка нашей боярышне!

– Подавай ей Господи!..

– Эй вы, бабье! – закричал Кулага, – тише вы!.. Что вы так горланите, чечетки этакие… Тише, говорят!.. Наболтаетесь дома!

Подъехав к околице, поезд приостановился; князь Андрей Юрьевич сошел с коня, приложился к кресту, принял от дворецкого каравай, на котором стояла серебряная солонка, потом сел опять на своего аргамака, и поезд двинулся снова вперед. За ним кинулся весь народ. Старики плелись позади, молодые ребята забегали вперед и, останавливаясь на каждом крестце, встречали жениха низкими поклонами. Когда поезд поравнялся с господским домом, за ворота высыпала целая толпа сенных девушек, а из домовых окон высунулись головки приезжих барышень. Все они казались очень пригожими, вероятно, потому же, почему и звезды кажутся ярче, когда нет на небе светлого месяца: Ольги Дмитриевны не было в числе этих любопытных.

Максим Петрович, приняв жениха и почетных гостей в просторной избе своего старосты, пригласил к себе в дом Рокотова с женою и Герасима Николаевича Шет-нева. Жених, сваха, дружки и все, составлявшие поезд, разместились по отведенным для них избам. Прокофий Сидорыч заправлял угощеньем. Различные наливки, вино, пиво и сладкие меды лились рекою. Сваха набила себе препорядочный мешок черносливом, винными ягодами, финиками и всякими другими иноземными сластями; жених выпил целую ендову имбирного меду и скушал фунтика три изюму; дружки также позабавились около сластей и посмаковали вдоволь Прокудинской вишневки, которая под этим названием славилась во всем околотке. Об остальном поезде и говорить нечего. Прокофий Сидорыч не успокоился до тех пор, пока не уложил в лоск всех холопов Лаврентия Никитича; ему не удалось только справиться с одним ражим детиною, который, по привычке или по какой-то особенной способности, пил вино как простой квас, а пиво – как воду; впрочем, и тот хотя стоял еще крепко на ногах, но не мог уж вымолвить ни слова.

Вот этак часу в седьмом князь Шелешпанский, которому стало душно в избе, снял с себя ферязь и вышел в одном кафтане за ворота. К нему явился Прокофий Сидорыч

– Что, батюшка князь, – сказал он, – не угодно ли тебе прогуляться?

– Нет, – отвечал Шелешпанский, – я сяду вот здесь, на скамеечке.

– Присядь, батюшка, присядь!.. Отсюда пригоже посмотреть на все стороны. Местечко дальновидное – на горке вышло: верст за десять крутом видно, и все село как на блюдечке.

– А что, старина, – сказал Шелешпанский, – ведь это село-то все ваше?

– Как же, сударь.

– Отчина или поместье?

– Отчина, батюшка. Жалована еще при дедушке Максима Петровича.

– Доброе село, доброе!. Чай, этак домов до полутораста будет?

– Без малого двести.

– Вот как!.. А что, вон энти поля за большой дорогою – ваши?

– Наши, сударь.

– А чернолесье, которым мы ехали?

– Это господская засека.

– А вон вдали-то бор?

– Наш, батюшка, наш.

– Знатное село, знатное!..

– Чай, у вас по речке-то луга заливные?

– Да, сударь, заливные. По той стороне верст на пять пойдет все Пойма. Наша река невеличка, батюшка, а весной по ней хоть струга ходи. Вон ракитник-то на лугу – в полую воду одни вершинки видны.

– Знатное село!.. Кажись, и крестьяне у вас исправные.

– Да, сударь, благодаря, во-первых, Бога, а во-вторых, государя Максима Петровича, мужички у нас по миру не ходят. Много есть зажиточных, и разве редкий только по мясоедам-то пустые щи хлебает.

– Вот как!.. Ну, знатное село!.. А что это, направо-то, дорога куда пошла?

– В Москву, батюшка.

– Откудова ж мы приехали?

– От Серпухова.

– Так!.. Посмотри-ка, старина, кто это там по московской дороге едет?

– А кто их знает!.. Здесь езда не малая. Бывает, временем, как в Москву повезут хлебец, так по дороге и денно и нощно тянутся обозы Ведь Серпухов – город торговый, батюшка; пристань на Оке, а кремль-то никак почище был московского, весь из белого камня построен Теперь он поразвалился, а все еще местами как взглянешь на стену, так шапка с головы валится. Говорят, будто бы его строил царь Иван Васильевич, – не Грозный, сударь, а дедушка Грозного…

– Что это, брат, – прервал Шелешпанский, который, не слушая дворецкого, продолжал смотреть с приметным беспокойством на большую дорогу, – эти проезжие-то, видно, не мимо едут?

– А что, сударь?

– Вон, видишь, своротили с большой дороги… едут сюда!

– Сюда?.. Так, может статься, это сестрица Максима Петровича.

– Кто? Аграфена Петровна Ханыкова?

– Должно быть, она. К ней посылали нарочного в Москву.

– Зачем?

– Что ты, батюшка князь!.. Как зачем? Ведь она родная тетушка твоей нареченной, так как ж ее не позвать на свадьбу?

– Так она знает, что завтра свадьба? – вскричал с ужасом князь Андрей Юрьевич.

– Как не знать.

– Ну! плохо дело!

– А что, сударь?

– Беда, да и только!

– Беда! – повторил с удивлением Прокофий Си-дорыч.

– Да как же не беда! Ведь Аграфена-то Петровна скажет об этом Мамонтову.

– Какому Мамонтову?

– Ну вот этому – провал бы его взял!.. Ах, Господи… Смотри-ка, смотри!.. На четырех тройках!

– Да, сударь, это не Аграфена Петровна, а, кажись, люди служивые.

– Вот тебе раз! – вскричал Шелешпанский, вскочив со скамьи.

– Да, сударь. Вон остановились за околицей… говорят о мужичками… вон одна подвода поехала прямо к господскому дому… а с другой-то сошли служивые и стали возле околицы… А вон остальные-то две подводы, кажись, повернули сюда… Ну, так и есть!.. Видно, к старосте..

– А где живет староста?

– Здесь, батюшка. Это его изба. Князь Андрей Юрьевич помертвел.

– Да вот уж они и едут, – сказал дворецкий. – Эк дерут!.. Видно, животы-то не свои.

Князь Андрей Юрьевич кинулся на двор и начал метаться по сторонам как угорелый. На все вопросы Прокофия Сидорыча он не отвечал ни слова, а только повторял прерывающимся голосом:

– Где ворота, где ворота?

– Ворота? – спросил дворецкий, который, видя необычайный испуг жениха, и сам также немного испугался. – Какие ворота?

– На зады, на зады!

– Да вот, сударь, перед тобою.

Шелешпанский распахнул ворота, выскочил на огород и ударился бежать.

– Батюшка князь! – закричал Кулага, стараясь догнать жениха. – Да постой!.. Куда ты?..

Добежав до плетня, который отделял огород от поля, Шелешпанский остановился.

– Уф!.. Задохся!.. – промолвил Прокофий Сидорыч. – Да что это, сударь князь, куда ты изволишь бежать?

– И сам не знаю! Куда глаза глядят! Ну вот хоть в лес!

– В лес? Ах, Господи!.. Да от кого ж ты это изволишь прятаться?

– Как от кого? Ведь это приехал Мамонов!

– Так что ж?.. Да Бог с ним!.. Пускай он Мамонов… что тебе до этого?

– Да ведь он уж два месяца за мной гоняется.

– Гоняется?

– Ну да! Ведь у него указ есть схватить меня – да в солдаты.

– Как так?

– Да так! Слышь, велено всех новиков забирать на службу, и Аграфена-то Петровна с ними заодно… Ах, батюшки-сударики! Вот тебе и свадьба!

На заднем дворе избы раздался грубый голос:

– Эй, староста!.. Где староста? Подавайте его сюда. Князь Шелешпанский полез через плетень.

– Погоди, батюшка! – закричал Кулага. – Тут болото: увязнешь по уши… Постой, постой!

Но Шелепшанский перекинулся со всего размаху через плетень, грянулся оземь и, к счастию, попал не в трясину, а между двух кочек, в грязную лужу, в которой он увяз только по пояс. Прокофий Сидорыч перелез бережненько через плетень и, придерживаясь за него, помог жениху выбраться на сухое место.

– Вот я говорил тебе, батюшка! – сказал он. – Тише, тише!.. Изволь ступить сюда… на кочку… вот так!..

– Ух, батюшки! – промолвил Шелешпанский, отряхиваясь как медведь, который вылез из болота. – Грязи-то на мне, грязи!.. А кафтанчик новенький, с иголочки…

– И, батюшка, сошьешь другой!.. Чу! Никак уже служивые-то по огороду ходят.

В самом деле, на огороде послышались голоса.

– Голубчик ты мой… родной, – прошептал князь Андрей Юрьевич, дрожа всем телом, – спрячь меня куда-нибудь!

– Да куда ж я тебя спрячу, батюшка, – сказал Кулага, почесывая затылок, – лес далеко, и идти-то до него все чистым полем. Вот кабы летом, так дело иное: засел бы в коноплях, так тебя наискались бы досыта; а теперь время весеннее, и в лесу-то спрятаться негде.

– Ух, батюшки! – проговорил, заикаясь, Шелеш-панский. – Слышишь?.. Идут!

– Ну, делать нечего! – прошептал Кулага, – Ступай-ка, батюшка, вдоль плетня… вон там налево барское гумно… Все-таки лучше, чем здесь, на юру: там можно и в ригу, и меж одоньев завалиться – не вдруг найдут.

– Ступай же вперед, голубчик, ступай!

Пройдя шагов двести вдоль крестьянских огородов, они вошли калиткою на барское гумно.

– Ну вот, сударь, – сказал дворецкий, – хочешь где-нибудь за одоньем прилечь или в ригу?..

– Постой-ка, голубчик!.. Ведь это кладь соломы?..

– Да, сударь.

– Так я залезу в нее.

– Что ты, батюшка! ведь это хорошо минутки на две, а то задохнешься; да еще неравно с барского двора приедут за соломой, начнут валить ее на телегу да как хватят тебя вилами в бок… избави Господи! Вот разве, сударь, в овинную яму, так авось туда не заглянут.

– В самом деле!.. Ах ты, мой любезный!.. Голубчик мой!.. Пойдем скорее.

– Вот тебе раз! – вскричал Кулага, подойдя к овинной яме. – Лестницы-то нет!.. Да постой, батюшка, я спущу тебя на кушаке.

Прокофий Сидорыч снял с себя пояс, захлестнул один конец за туго подвязанный кушак Шелешпанского и начал его спускать потихоньку в яму.

– Ох, батюшка князь, – промолвил он, кряхтя, – грузен ты больно!.. Не сдержу… видит Бог, не сдержу!..

– Ничего! – сказал Шелешпанский, – пускай: внизу-то солома.

Кулага выпустил из рук кушак… князь Андрей Юрьевич повалился на солому, крякнул и встал на ноги.

– Ну, что, батюшка, не ушибся? – спросил дворецкий.

– Нет Ступай-ка теперь, голубчик, на барский двор, проведай, что там делается, да приди сказать мне.

– Ладно, сударь, я как раз сбегаю… Да послушай, батюшка, – промолвил Прокофий, воротясь, – смотри сиди смирно и, коли кто подойдет к овину, голосу не подавай… Как я приду, так первый тебя окличу

IV

В то самое время, как князь Шелешпапский прятался от служивых в овинной яме, к дому Максима Петровича подъехал на тройке молодой гвардейский офицер. Он соскочил с телеги и, войдя в переднюю, приказал доложить, что приехал по царскому указу поручик Мамонов; потом, сбросив с себя забрызганный грязью плащ, вошел в столовую комнату. Через несколько минут его попросили в гостиную. В этой комнате встретил его Максим Петрович; тут же, развалясь на креслах, сидел Лаврентий Никитич Рокотов, подле него, на стуле, Герасим Николаевич Шетнев, а несколько поодаль стоял, прислонясь к печке, Карп Саввич Пыжов. Когда Мамонов вошел в гостиную, Карп Саввич низехонько поклонился, Шетнев привстал, а Лаврентий Никитич не тронулся с места. На побледневшем лице Карпа Саввича ясно изображались сильный испуг и самая рабская, безусловная покорность; хотя в глазах Шетнева заметно было также что-то похожее на страх, однако ж он не смутился и даже посмотрел довольно спесиво на приезжего. В надменном и неприязненном взгляде Лаврентия Никитича выражалось негодование, которое он вовсе не старался скрывать; он взглянул исподлобья на Мамонова, нахмурил брови и повернулся к нему спиной. Казалось, что этот нечаянный приезд не потревожил одного только хозяина.

– Милости просим, батюшка! – сказал он спокойным голосом. – Ты приказал доложить мне, что приехал сюда по царскому указу… вот я тебя слушаю: изволь мне сказывать царский указ.

– Во-первых, государь мой Максим Петрович, – отвечал Мамонов, вежливо кланяясь, – я осмеливаюсь презентовать вам мой всенижайший респект!..

– Благодарю, батюшка, хотя, признательно сказать, и не очень понимаю, что ты изволишь мне говорить.

– Всепокорнейше прошу вас экскузовать меня! – продолжал Мамонов, не обращая никакого внимания на замечание Максима Петровича. – Может быть, я вовсе не в пору потревожил вас моим приездом?

– И, что ты, батюшка: царский указ всегда в пору!

– Не извольте только гневаться на меня, Максим Петрович. Я человек служивый и должен поступать в силу данной мне от правительствующего Сената инструкции – сиречь наказа.

– От Сената!.. Так ты, батюшка, не по царскому указу изволил ко мне приехать?

– Все едино, Максим Петрович. Разве не изволите знать, что сенатским указам, якобы своеручно подписанным его царским величеством, должны повиноваться все под опасением строгого наказания?

– Знаю, батюшка, знаю. Ну, чего ж от мепя этот господин Сенат изволит спрашивать?

– Дело идет вовсе не о вас, Максим Петрович. Его царскому величеству государю Петру Алексеевичу угодно было указать, чтобы, ради войны с турским султаном, всех неслужащих молодых дворян забирать на службу. В именном регистре, данном мне от Сената, значится также и неслужащий дворянин, князь Андрей Юрьев сын Шелешпапский…

– Князь Андрей Юрьевич?

– Да, Максим Петрович. Меня известили, что он здесь.

– Здесь, батюшка. Да ведь, кажется, он уж служил…

– Никак нет, Максим Петрович: он был только записан новиком в московском жилецком войске и на службу не являлся; а так как ему еще нет и сорока лет…

– Да ты знаешь ли, господин офицер, – прервал Шетнев, подойдя к Мамонову и толкнув потихоньку локтем Прокудина, – что князь Андрей Шелешпанский, хотя еще в поре, однако ж давно уже уволен па покой ради его хворости и всегдашних недугов?

– Знаем мы эти недуги! – возразил Мамонов. – Сенат уж извещен и о том, что он облыжно называет себя недужным. Люди хворые сидят на одном месте, а этот князь только и делает, что разъезжает крутом Москвы. Вот уж я два месяца за ним гоняюсь.

– Как так? – спросил с удивлением Прокудин.

– Да, Максим Петрович! у него около Москвы много деревень; вот мне дадут знать, в которой деревне он живет, я пошлю за ним, – не тут-то было: «Изволил уехать неизвестно куда». Я пошлю в другую: «Был, дескать, и здесь, да вчера выехал». Я в третью: «Сейчас только выехать изволил». Поверите ль: всю команду с ног сбил. Видно, у него есть приятели в Москве, которые весточку ему подают. Да уж теперь вы сами изволили мне сказать, что он здесь, так я его из рук не выпущу.

В комнату вошел слуга и доложил Прокудину, что из соседнего села пришел земский староста с понятыми.

– С понятыми?.. Это зачем? – спросил Прокудин.

– Не прогневайтесь, – сказал Мамонов, – я человек военный и приказного порядка не ведаю; но со мною есть подьячий, который говорит, что формальную выемку без понятых и свидетелей делать не следует.

– Выемку?.. Да почему ж ты думаешь, батюшка, что князь Андрей Юрьевич не поедет с тобой волею? Может статься, он вовсе и не знает, что ему должно к тебе явиться.

– Помилуйте, как не знать! Чай, ему давно уж об этом донесли. Во всех его отчинах наказывали об этом всем старостам и приказчикам… Да вот, кажется, вошел на крыльцо мой сержант. Я послал его с командою к старосте. Ваши крестьяне сказывали мне, что князь Шелешпанский остановился у него в избе. Позвольте, Максим Петрович, войти сюда сержанту.

– Изволь, батюшка.

Мамонов отворил дверь в столовую и закричал:

– Прохоров, ступай сюда!

В гостиную вошел пожилой служивый. Он перекрестился на икону, опустил руки по швам и вытянулся перед своим командиром.

– Ну что, Прохоров, – спросил Мамонов, – нашел ли ты князя Шелешпанского?

– Никак нет! – отвечал сержант.

– Как нет? Да ведь он стоял у старосты?

– Стоял, господин поручик, да вдруг изволил без вести пропасть.

– Куда же он девался?

– Не могу знать. Из избы он никуда не уходил, а в избе его нет. Мы все уголки обшарили: и под лавками смотрели, и в печи, и на полатях; на чердак лазили, все хлева обошли. Артемьев и Забулдыгин ходили смотреть на огород, не залег ли он где-нибудь между грядками, – нигде нет, словно сквозь землю провалился.

– Ну вот, изволите видеть, Максим Петрович, – сказал Мамонов. – Да это ему не поможет. Прохоров, возьми с собой понятых и обойдите все дворы!.. Ступай!

– Ты, батюшка, напрасно, это делаешь, – молвил Прокудин с приметным негодованием. – Коли князь Шелешпанский не по неведению, а знаючи отбывает от царской службы, так я и сам не стану его у себя держать: у меня притона для беглых нет.

– О, если так, Максим Петрович, так с меня довольно вашего слова. Да и то сказать: коли он смекнул, что за ним приехали, то, уж верно, у вас на селе не останется, чай, давно убежал туда, откуда приехал. Мне сказывали, что он недалеко от вас гостит у какого-то Рокотова…

– У какого-то Рокотова!.. – повторил Лаврентий Никитич. – Вишь, как изволит поговаривать!.. Этот Рокотов при царе Алексее Михайловиче заседал в боярской думе, и сам государь не называл его каким-то, а изволил чествовать Лаврентием Никитичем.

– Так это вы, государь мой, Лаврентий Никитич Рокотов? – сказал Мамонов.

– Я, батюшка… имя и отечества твоего не знаю, да, по правде сказать, и знать не хочу.

– Лаврентий Никитич! – молвил Прокудин.

– Я все молчал, Максим Петрович, – прервал Рокотов, – а теперь как дело дошло до меня, так не мешай мне говорить. Ты, голубчик, называешь себя Мамоновым и сказываешь, что приехал по царскому указу. Вот Максим Петрович и поверил тебе на слово, а коли ты ко мне пожалуешь, так я тебе вперед говорю, что у меня на одних-то речах не много выторгуешь.

– Что ж вы думаете, государь мой, что я самозванец какой-нибудь? – сказал вспыльчиво Мамонов.

– А кто тебя знает! Коли Гришку Отрепьева угораздило назвать себя царем русским, так не велика важность, если какой-нибудь пройдоха напялит на себя немецкий кафтанишко, назовется каким-то Мамоновым и приедет будто бы по царскому указу, а в самом-то деле, чтоб сорвать что-нибудь… Ведь голь хитра на выдумки!

Мамонов вспыхнул. Он вынул из кармана бумаги и, подавая их Прокудину, сказал:

– Я точно виноват: мне следовало бы начать с этого.

Вот сенатский указ на мое имя и регистр дворянам, которых требуют на службу.

Пока Максим Петрович рассматривал бумаги, Шет-нев подошел к Рокотову и шепнул ему:

– Эх, Лаврентий Никитич, рассердил ты его!

– Так что ж? Барин не большой, – отвечал Рокотов, – пусть себе сердится!

– Пусть сердится!.. Да разве от этого князю Андрею легче будет?. Нет, друг сердечный, за это не так надо было взяться. Да вот постой, я поговорю с ним с глаз)' на глаз, так авось дело-то как-нибудь поправлю.

– Так, батюшка, так! – молвил хозяин, отдавая бумаги Мамонову. – Ты делаешь, что тебе указано, – да я в этом и не сомневался.

– Позвольте мне, – сказал Мамонов, – оставить у вас в селе небольшую команду, – не ради какого-нибудь надзора – избави Господи! Я питаю к вам, Максим Петрович, столь великую эстиму, что для меня достаточно вашего слова, – это необходимо ради всякого случая: неравно князь Шелешпанский снова появится в вашем селе, так было бы кому задержать его и препроводить немедленно в Москву.

– Хорошо, батюшка, хорошо!

– А я, – продолжал Мамонов, – сей же час отправлюсь с понятыми к господину Рокотову.

– Милости просим! – промолвил Рокотов, нахмурив брови. – Нам не впервые принимать незваных гостей, и за проводами у нас дело не станет.

– Что ж это, – прервал Мамонов, – угрозы, что ль?.. Так прошу вас, государь мой, быть известным, что коли вы осмелитесь оказать какое-нибудь сопротивление, так вас самих потребуют к ответу!.. Счастливо оставаться, Максим Петрович!. Еще раз прошу вас всенижайше не поставить мне в вину…

– Ничего, батюшка, ничего! Ты человек служивый в делаешь то, что тебе приказано.

Шетнев вышел вслед за Мамоновым в столовую.

– Господин офицер! – сказал он самым ласковым и приветливым голосом.

– Что вам угодно? – спросил Мамонов, остановись.

– А вот что: я преусерднейше прошу тебя, батюшка, не изволь гневаться на Лаврентия Никитича Рокотова. Он крутенек немного, заносчив, а, право, старик добрый!

– Да, конечно, заносчив, и даже чересчур. Нынче не прежние времена, государь мой, – коли приказано, так слушайся.

– Да ведь он только так – язык чешет, а в самом-то деле сохрани Господи!.. А что, батюшка, господин Мамонов! ты, по всему видно, человек добрый… Нельзя ли как-нибудь это дельце уладить?

– Какое дельце?

– Да вот чтоб князя-то Андрея не тревожить. Он уж человек не молодой, ему давно под сорок, здоровье у него хилое, и хоть с виду еще молодцеват, а не стоит нашего брата старика: одышка, ногами плох, животом жалуется– вовсе не жилец! Малый такой рахманный… увалень!.. Ну из чего тебе за ним тянуться? Что, в самом деле, или без него у вас и войска не стало?

– Это, государь мой, до меня не лежит: про то знают старшие.

– И, батюшка, где им все знать, и коли бы ты захотел…

– Да что ж я могу сделать?

– Как что! Ты можешь донести своему начальству, что он хворает. Вовсе, дескать, для службы негоден – даром паек будет получать, и то и се… Да что тут говорить: ученого учить – лишь только портить! Ты, чай, лучше моего знаешь, как эти дела делаются.

– Нет, не знаю.

– И, полно, батюшка!.. Шелепшанский человек богатый, а вы, господа служивые… не прогневайся, – чай, иногда как рыба об лед бьетесь. Вот если б ты, молодец, нам помирволил, так князь Андрей ударил бы тебе челом… знаешь этак – посильное место… сотенку, другую рублевиков…

– Что, – проговорил Мамонов, – вы сулите мне двести рублей?.. Да в своем ли вы уме?

– А что?.. Маленько?.. Ну, так три сотни… Э, да что тут толковать!.. Шелепшанский не постоит и за четыре…

– Что ж это, государь мои, вы шутите или нет.

Этот вопрос был сделан таким голосом, что Шетнев отступил шага два назад.

– Да за что ж ты изволишь гневаться, – сказал он, смотря с удивлением на Мамонова, – ведь это дело полюбовное, и коли тебе четырехсот рублей кажется мало, так мы, пожалуй, и еще накинем.

– Я таких срамных холопских речей и слушать не хочу! – прервал Мамонов. Он повернулся к Шетневу спиною и вышел вон.

– Не берет, пострел этакий, ничего не берет! – сказал Шетнев, входя в гостиную. – Л вес ты, Лаврентий Никитич! Кабы ты его не рассердил, так мы бы верно с ним поладили.

– Мальчишка этакий, молокосос, – прошептал Рокотов, – вишь какой, стращать вздумал!.. Потребуют, дескать, к ответу… Так что ж?.. Коли пошло на то – милости просим: примем гостя?.. Уж коли отвечать, так было бы за что!

– Что ты, Лаврентий Никитич, – прервал Прокудин, – ведь государь Петр Алексеевич шутить не любит. Что, тебе голова, что ль, надоела или захотелось в Березов?

– В Березов?.. И, полно, любезный! страшен сон, да милостив Бог!.. Березов-то далеко, и царь теперь не близко… Э, да что ж мы зеваем!.. Надо послать кого-нибудь ко мне в село; и коли князь Андрей в самом деле туда перебрался… Да вот кстати Кулага!..

В гостиную вошел Прокофий Сидорыч.

– Ну что, Прокофий, – сказал Максим Петрович.

– Все слава Богу! – отвечал дворецкий, – приезжий офицер оставил у нас двух служивых, а сам забрал с собою понятых и отправился…

– Ко мне? – спросил Рокотов.

– Да, батюшка Лаврентий Никитич.

– Так ступай, братец, прикажи кому-нибудь из моих молодцов сесть на коня да живо проселком в Знаменское, и коли князь Шелепшанский там…

– Никак, нет, сударь, – проговорил вполголоса Кулага. – Князь Андрей Юрьевич здесь.

– Здесь?.. Где ж он?

Прокофий посмотрел вокруг себя и сказал шепотом:

– На барском гумне, сударь, в овинной яме.

– Ах он сердечный! – вскричал Шетнев. – Больно перепугался?

– У, батюшки!!! дрожкой дрожит.

– Слышишь, Максим Петрович, – сказал Рокотов, – ведь князь-то Андрей здесь!

– А ты, Лаврентий Никитич, – молвил Прокудин, – слышал ли, что я говорил этому Мамонову?

– А что?

– Я сказал ему, что у меня притона для беглых нет; и коли князь Шелепшанский знаючи отбывает от царской службы, так я и сам не стану его у себя держать.

– Что ты, что ты, Максим Петрович, перекрестись!

– Да, Лаврентий Никитич, ты себе думай как хочешь, но, по мне, и простому мужичку зазорно быть в бегах, а уж коли наш брат, дворянин, учнет прятаться по овинам, чтоб отвилять как-нибудь от царской службы…

– Служба службе рознь, любезный! Вот и мы с тобой служили, кажись, верой и правдою, да только кому?.. Православным царям Алексею Михайловичу, Федору Алексеевичу…

– А он пусть послужит царю Петру Алексеевичу.

– Что, небось язык-то у тебя не повернулся сказать: православному?..

– А какому же? Разве наш батюшка Петр Алексеевич в церковь Божию не ходит?.. Эх, Лаврентий Никитич, нехорошо, видит Бог – нехорошо!.. Царей-то не мы выбираем, а Господь нам дает, так если б что и не по-нашему было…

– Толкуй себе, толкуй!.. Ну вот, Герасим Николаевич, ты со мною спорил, ан и выходит моя правда, что друт-то наш сердечный, Максим Петрович, в сенаторы захотел… Слышишь, как поговаривает?

– В сенаторы!.. – повторил Прокудин. – А ты во что, Лаврентий Никитич?.. Сказал бы я тебе, да только обидеть не хочу.

– Говори, небойсь, я не обижусь.

– Да не об этом речь! – прервал Шетнев, стараясь замять разговор, который, по его мнению, вовсе не следовало заводить при каком-нибудь Пыжове, а и того менее при дворецком Максима Петровича. – Скажите-ка лучше, что ж свадьба-то у нас?

– Делать нечего, – молвил Рокотов, – придется на время отложить.

– Знаете ли что? – продолжал Шетнев.^ Ведь повенчать-то можно у меня на селе, ко мне Мамонов не пожалует.

– Повенчать! – сказал Прокудин. – Нет, уж об этом что и говорить. Чай, теперь жениху-то не до венца: ему служить надобно.

– Служить! – подхватил Рокотов. – Зачем?.. Авось дело и так обойдется. Я найду ему укромное местечко: у меня верстах в тридцати отсюда есть хуторок в лесу…

– Да что ж, ему там целый век, что ль, жить?

– А кто знает, Максим Петрович? Мало ли что может быть: государь-то Петр Алексеевич не на свадебный пир поехал: еще Бог весть, вернется ли из-под турка или нет.