Текст книги "Русские в начале осьмнадцатого столетия"

Автор книги: Михаил Загоскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– Эх, полно, Данила Никифорович, не искушай!.. Да и на что ему моя седая борода? Я прожил с нею весь мой век, так пусть она при мне и в могиле останется!.. А коли я ему, отцу нашему, на что-нибудь надобен, – прикажи только, так я, вместе с моей бородою, и голову за него положу!.. Так вот какой указ привез твой племянник?

– Да, Максим Петрович. И знаешь ли что? Ведь он сам напросился ехать гонцом в Москву, а это было все равно что идти на явную смерть.

– Как так?

– Да разве ты не слышал, что турки-то все наше войско крутом обложили и проезду никому не было?

– Так как же он проехал?

– А вот так же, как русские люди по вешнему ледку переходят: девятеро пойдут ко дну, а десятый кой-как доберется до другого берега.

– Так что ж ему за охота была напрашиваться?

– Что за охота! Так ты не знаешь племянника? Он у меня такой молодец, что и сказать нельзя, – вся русская отвага! И хоть он в немецком платье ходит, а удали-то в нем на десятерых немцев станет. Мало ли что с ним было: попался было в полон к туркам, голову ему срубить хотели, а все-таки Господь помиловал, и сам остался невредим, и царский указ сберег.

– Да, нечего сказать, молодец!

– Вот то-то же, Максим Петрович, ты сам изволишь говорить, что он и честный малый и молодец, а все-таки отбраковал его.

– Да у меня тогда, любезный, не то в голове было, и его-то я вовсе не знал.

– А теперь?

– Теперь иная речь, Данила Никифорович! Теперь об этом можно поговорить.

– А коли так, Максим Петрович, так позволь мне вторично сказать тебе, что я и моя Марфа Саввишна имеем великое желание породниться с тобою.

– И я также, любезный друг, не прочь от этого. Дай время подумать, поразмыслить…

– Да что тут размышлять? Коли мой племянник тебе по сердцу…

– Кто говорит: он молодец прекрасный, да и немцев-то не так любит, как я прежде думал.

– Кто? Василий? С чего ты взял, что он любит немцев? «Мы, дескать, люди петербургские, так у нас все на немецкую стать!..» А попытайся кто-нибудь сказать при нем непригожее слово о нашей матушке святой Руси, так он на нож полезет!.. Ну что ж, друг сердечный, пореши чем-нибудь!

– Экий ты проворный… пореши! Да ведь это не что другое… Иль, по-твоему, невеста в самом деле товар, а жених купец?

– А, понимаю!.. Ты хочешь прежде посоветоваться с Ольгой Дмитриевной?

– Ну, вот еще!.. Ее дело девичье, стану я с ней об этом говорить!

– Так что ж тебе за охота понапрасну меня маять? Ведь уж мы оба с тобой каждый денек считаем, и коли Господь посылает радость, так откладывать нечего.

– Правда, Данила Никифорович, правда!

– А коли правда, так о чем и думать?.. Что ж, Максим Петрович, по рукам, что ль?

– Ну, по рукам так по рукам! Прокудин и Загоскин обнялись.

– Поздравляю тебя, любезный сват, с племянником! – сказал Данила Никифорович.

– А тебя, друт сердечный, и сватью с племянницей!

– Ну что, Максим Петрович, не прикажешь ли теперь позвать жениха?

– Зачем? Это дело между нами: чай, ты не станешь спрашивать у твоего племянника, хочет ли он жениться па моей племяннице?

– И то правда! Я ведь ему вместо отца родного, так он должен во всем меня слушаться. Я ему скажу просто: «Племянник, мы ударили по рукам с Максимом Петровичем: он выдает за тебя свою племянницу; так хочешь или нет, а прошу идти с нею под венец!» Так ли?

– Так, так! И я то же скажу племяннице.

– Конечно, конечно! Их дело сторона.

– Они знай только под венцом стоять, а свадьбу уладить наше дело. Так ли, Данила Никифорович?

– Так, Максим Петрович, так! Станем мы их спрашивать!..

– Вот еще!.. Делай что велят… Да что ж ты этак глазами-то поводишь, Данила Никифорович?

– А ты что ухмыляешься, Максим Петрович? Оба старика взглянули друг на друга и засмеялись.

– Эх, любезный сват, – сказал Прокудин, – что нам друг друга морочить? Видно, что было, того не вернешь. Да хоть свадьбу-то справим по старине, в этом нам никто не указ.

– Изволь, друг сердечный, только, пожалуйста, не откладывай.

– Чего откладывать! Уж скоро Успенский пост. Милости прошу ко мне с женихом и со всем поездом в село Вздвиженское, на будущей педеле во вторник.

– Будем, Максим Петрович, будем!

– Да скажи Василию Михайловичу, что он увидит свою невесту только тогда, когда она будет Ольгой Дмитриевной Симской. Чай, у них в Питере этого не водится, да ведь мы люди не петербургские. Э! Да, пожалуйста, любезный, пригласи на свадьбу господина Мамонова. Кабы не он, дай Бог ему здоровья!.. Да что об этом говорить: помиловал Господь и меня и племянницу… А! Да вот и Марфа Саввишна! ч

– Жена, – сказал Загоскин, – мы сейчас покончили с Максимом Петровичем: он выдает за Василия свою племянницу, Ольгу Дмитриевну; на будущей неделе свадьба… Ну, что ж ты стоишь? Поцелуйся с нашим дорогим сватом!

Марфа Саввишна поцеловалась молча с гостем.

– Прошу меня любить и жаловать, – молвил Про-кудин, – и не оставлять вашею милостью мою Оленьку!

– Помилуйте, Максим Петрович, – проговорила наконец Марфа Саввишна, – родня всегда родня. Жаль только, что я уж стара и хила стала, батюшка. Что делать! Не могу во всем заменить ее тетушку Аграфену Петровну, та, бывало, с ней по ассамблеям ездит…

– А вы, матушка, приучите племянницу хозяйничать, заниматься домашними делами: ведь ей стоит только у вас перенимать!

– И, батюшка: ученого учить – лишь только портить!

– Хорошо, хорошо! – прервал Данила Никифоро-вич, которому этот разговор начинал не нравиться. – Вели-ка, Марфа Саввишна, закуску подавать. Да милости просим, дорогой сват, чем Бог послал!

– Благодарю покорно! Я уж обедал.

– Где?

– У сестры Аграфены Петровны.

– Как, да разве она приехала?

– Вчера поутру. Азов сдают опять туркам, так и муж ее скоро вернется в Москву. Прощай, сват! – продолжал Прокудин, вставая. – Поеду отдохнуть немного, а там и домой.

– Так ты здесь и дня не пробудешь?

– Когда теперь! Надо о свадьбе подумать. Ведь это дело не шуточное, около пальца не обведешь. До свиданья! Жду вас, любезные сваты, во вторник.

– Будем, будем, Максим Петрович! – сказал Загоскин, провожая своего гостя. – Ну что, жена, – спросил он, воротясь в гостиную, – каково я дело-то повернул, а?

– Ух, батюшки, – промолвила Марфа Саввишна, – отлегло от сердца!

– А, то-то же! Только что говорила^ а небось теперь сама радехонька!

– Слава тебе Господи! то-то бы срам был!

– Срам не срам, а нечего сказать, – обидно бы было.

– Ну, кабы Максим Петрович остался обедать!..

– Так что ж?

– Как что? Ведь я тебе говорила, батюшка: гусь пережарился, похлебка простыла, а пирог так подгорел, что стыдно на стол поставить.

– Вот о чем толкует!.. Пойдем-ка обедать да вели позвать нашего затворника – чай, он теперь ни жив ни мертв. Вот мы с ним па радости выпьем по чарочке да закусим твоим подгорелым пирогом!

Через несколько дпей в селе Вздвижепском повторилось опять то же самое, о чем я рассказывал вам, любезные читатели, во второй главе этой части моего рассказа, с тою только разницей, что после девишника на другой день была свадьба и что па этот раз все без исключения были счастливы и довольны… Ах, нет! ошибся. Помните вы старуху Потапьевну, которая шу-няла молодую бабу за то, что она не плакала на своем девишнике? Эта старуха осталась очень недовольной. Во время девишника она смотрела в окна и, к крайнему своему прискорбию, заметила, что ненаглядное ее сол-пышко, боярышня Ольга Дмитриевна, не только не плакала, но беспрестанно улыбалась и была так весела, как будто бы не ее замуж выдавали.

– Ох, худо! – говорила она. – Не плачет теперь, так наплачется вдоволь замужем!

Я думаю, вовсе не нужно вам сказывать, любезные читатели, что это пророчество не сбылось.

Разумеется, Рокотов не был на свадьбе и поссорился с Щетпевым за то, что он не отказался от приглашения. Года через три Лаврентий Никитич умер преспокойно на своей постели. Вероятно, он кончил бы свою жизнь совсем другим образом, если бы времена смут и мятежей не прошли безвозвратно. По смерти его Шетнев оделся в немецкое платье, но это ему не пошло впрок: он не получил места, для которого принес в жертву свою великолепную окладистую бороду. Впрочем, Шетпев перенес эту невзгоду гораздо великодушнее, чем Ардалион Михайлович Обиняков, у которого четыре тясячи душ., «по усам текло, да в рот не попало». Отправясь с командою чтоб захватить князя Шелешпанского, Обиняков начал мечтать о будущем своем барском быте. «Шелешпанский глуп, – думал он, – и коли он получал до осьми тысяч рублей со своих четырех тысяч душ, так я получу вдвое. Построю себе на Ильинке каменные палаты, заживу барином и не стану ни перед кем шапки ломать!» Представьте же себе его ужас, когда он не нашел никого на хуторе и узнал, что князь Шелешпанский поехал в Москву явиться Мамонову. Эта неудача, которой он никак не мог предвидеть, до того его поразила, что он слег в постель; потом стал попивать с горя, начал заговариваться и кончил тем, что сошел с ума, – разумеется, на том, что у него четыре тысячи душ крестьян и огромные каменные палаты на Ильинке.

Предсказание Мамонова сбылось: военная служба принесла большую пользу князю Шелешпанскому. Конечно, он не поумнел, но зато из неуклюжего увальня сделался таким расторопным молодцом, что через два года махнул из рядовых прямехонько в сержанты.

Может быть, вы желаете знать, любезные читатели, что сделалось с молдаванскою куконою, Смарагдою Хереско? В таком случае, я прошу вас прочесть следующее письмо Андрея Степановича Мамонова, который, года два спустя после свадьбы Симского, был откомандирован по делам службы в Киев.

«Любезный друг Василий Михайлович!

Не удивись, что я пишу к тебе такое длинное письмо. Я знаю, что ты меня любишь, так, верно, с истинною сатисфакциею узнаешь, что твой друг и сослуживец помолвлен. Я пишу к тебе одному об этом, а ты потрудись уведомить всех общих наших приятелей, а к отсутствующим напиши универсалы, – пусть все знают, что я счастлив! Но я еще не сказал тебе, кто эта персона, которая в столь короткое время успела меня совершенно заполонить. Да вот, постой, я расскажу тебе все по порядку. Приехав в Киев, я педели три прожил совершенным сиротой. Первое мое знакомство было с отставным полковником Артамоном Никитичем Голушко. Он живет безвыездно в Киеве, потому что его отчины в Чигиринском повете, по Днепру. Жена его природная молдаванка, женщина без большой эдюкации, но очень ласковая и обходительная У нее гостит родная сестра ее, молодая и богатая вдова, Смарагда Хереско. В жизнь мою я не видывал такой красавицы. Представь себе… да ты не поймешь меня! Ты, любезный друг, живешь теперь почти всегда в Москве, так, уж верно, стал человеком старозаветным; чай, по-твоему, та только и хороша, про которую можно спеть

Круглолица, Белолица, Красная девица

А моя невеста смугла, бледна, и лицо у нее продолговатое. Для тебя, чай, краше нет твоей Ольги Дмитриевны. Кто и говорит, она, конечно, пригожа, да это все не то. Как бы тебе сказать? Ну, вот, примером, твоя Ольга Дмитриевна хороша, как прекрасное весеннее утро, а моя Смарагда – как жаркий ясный полдень. Голубые глаза твоей жены тихи и спокойны, как светлый месяц на чистых небесах, а черные очи моей молдаванки вот так и жгут, как летнее солнышко. Надобно тебе сказать, что у нее был жених, какой-то боярин Палади; его убили турки, и она, из любви к покойнику, дала обещание не выходить никогда замуж. Много у нее было женихов в Киеве, да все они как не солоно хлебали! Лишь только кто посватается, так и ворота на запор. Иной не мог даже добиться того, чтоб она с ним словечко перемолвила. Со мной обошлась она гораздо ласковее, чем с другими, и знаешь ли почему? Ты век не отгадаешь. Она любит без памяти Преображенский полк, в котором мы с тобою служим. Ты спросишь: за что? А Бог весть! Я думаю, так! женский каприз. В первый раз, как она со мною об этом говорила, так расспрашивала, как зовут моих товарищей и кто из них женат. Ну, разумеется, в числе женатых я назвал и тебя, рассказал ей, как ты был влюблен в Ольгу Дмитриевну, как ее хотели выдать замуж за князя Шелешпанского, а выдали наконец за тебя. Вот этак недельки через две я начал ей говорить обиняками, пытался завести амурную речь – не тут-то было, и слушать не хочет! Что, брат Василий, тебе, как другу сердечному, скажу всю правду! Не пропяло месяца, как я исхудал так, что на себя не стал походить. Сна нет, еда на ум нейдет, только и думаю что о ней! А она все та же – ни лучше, ни хуже. Однажды поутру пришел ко мне жид с разными товарами: с колечками, сережками, запонками; в числе этих вещей был у него золотой крест с молдаванской надписью, который, по его словам, достался ему от какого-то турка Он уступил мне этот крест очень дешево, и я в тот же день повез его показать Смарагде. Ты не можешь себе представить, что с ней сделалось, когда она его увидела. Я думал, что моя молдаванка с ума сошла: уж она его целовала, целовала, прижимала к груди! Разумеется, я стал просить позволения благословить ее этим крестом. Сначала она как будто позамялась, подумала минутки две, а там взяла его да так на меня взглянула, что я совершенно ожил. С этой поры пошло все лучше да лучше, и вот теперь она моя невеста. Я было, любезный друг, сначала и возгордился. Думаю про себя: ну, видно, я молодец недюжинный и знаю, как с женщинами обходиться, когда такая непобедимая фортеция сдалась мне на дискрецию! Только вчера моя Смарагдушка спеси-то во мне поубавила. Она была со мною очень ласкова, приголубила меня да вдруг и говорит: «Хорош ты и пригож, мой суженый, а всего-то для меня милее то, что ты носишь Преображенский мундир». – «А если б я служил в Семеновском полку?»– спросил я шутя. «Так вряд ли была бы я твоей невестой», – промолвила с улыбкою Смарагда. «Да разве ты любишь не меня, а мой мундир?» – сказал я. «О, нет, – отвечала Смарагда, – теперь я и тебя люблю – ведь ты мой жених!» И тебя!! Вот, толкуй после этого! Подумаешь, как женщины-то причудливы! Ну, скажи сам, Василий Михайлович, – чем наш Преображенский мундир красивее семеновского?

Прощай, друг сердечный! Поклонись от меня своей барыне и коли встретишь где-нибудь Федосью Игнатьевну Перепекину, так скажи ей, чтоб она обо мне не хлопотала. Он, дескать, нашел уж себе невесту».