Текст книги "Русские в начале осьмнадцатого столетия"

Автор книги: Михаил Загоскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Теперь, любезные читатели, познакомив вас с ходом дела и положением нашей армии, я отказываюсь от важной обязанности историка, которая мне вовсе не по плечу, и превращаюсь снова в смиренного рассказчика, от которого вы вправе требовать только того, чтоб он не вовсе надоедал вам своей болтовнёю

В небольшой походной палатке, разделенной надвое парусиновым занавесом да простым деревянным столом, на котором догорали две свечи, сидел, погруженный в глубокую думу, государь Петр Алексеевич Перед ним лежал лист исписанной бумаги Облокотяся па стол, он поддерживал руками свою поникшую голову Как пасмурные осенние небеса, туманно и мрачно было высокое чело венценосного владыки; но в задумчивых его взорах незаметно было ни страха, ни тревоги: в них выражалась только одна глубокая душевная грусть. Много было грустных минут в твоей жизни, русский царь, но никогда мощная душа твоя не страдала так, как в эту ужасную ночь. Что думал ты, Великий Петр, ожидая решения гордого визиря, от которого зависела не жизпь твоя – о ней ты мало заботился, – но вся будущность твоей великой державы, твоей православной родины, которую ты хотел, как милое дитя твое, вынянчить и взлелеять на руках своих? Ты возвеличил твою Россию, двинул ее вперед, поставил в чреду могучих и великих царств. И вот все заботы, все труды твои, все надежды – все могло погибнуть в одну минуту! На кого оставлял ты свою святую Русь? Кто стал бы продолжать после тебя начатое? И кто окончил бы то, что было уже почти приведено к концу?.. О, конечно, в этот горький час ты должен был вспомнить и мог повторить проникнутые неизъяснимой грустью слова Спасителя: «Прискорбна есть душа моя до смерти!»

Поодаль от государя, в темном углу палатки, сидела на складном лагерном стуле царица Екатерина Алексеевна. Она смотрела молча на своего державного супруга и робким взором следила за каждым его движением.

– Катенька, – сказал наконец государь Петр Алексеевич, обращаясь к своей супруге, – послушай, я прочту тебе то, что написал в Сенат. Это мое духовное завещание.

– Ах, Петр Алексеевич! – прервала царица, – да почему ж нам не надеяться, что визирь…

– Пойдет на мир? Может быть, и пошел бы: он знает, что мы живые в руки не дадимся; да вот что худо: Бендеры недалеко отсюда. Я чаю, мой братец, шведский король, давно уж в гостях у визиря и, верно, не то ему советует. Я уж сказал тебе, что не сдамся ни за что на дискрецию. Может быть, мне посчастливится, и я умру с оружием в руках; а коли Господь меня не помилует коли я попаду в турецкий плен, что ж тогда?

– Избави Бог! – вскричала Екатерина Алексеевна. – Да нет, этого не будет!

– Что будет после предстоящей отчаянной акции, про то знает один Господь, мой друт! И вот для чего я написал этот, может быть, последний указ моему Сенату. Слушай, Катенька!

Государь Петр Алексеевич взял со стола исписанный лист бумаги и начал читать:

– «Господа Сенат! Извещаю вас, что я со всем своим войском, без вины или погрешности нашей, но единственно только по полученным ложным известиям, в семь крат сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены и что я, без особливой Божьей помощи, ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения, или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы то по собственноручному повелению от вас было требуемо, покамест я сам не явлюсь между вами в лице моем; но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберете между собою достойнейшего мне в наследники».

– Как, Петр Алексеевич, – сказала с удивлением царица, – если ты попадешь в плен, так твои подданные не должны уж тебя и слушаться?

– Да, мой друг! Ведь я человек, и почем знать, на что могу решиться, когда буду в неволе у турок. Чтоб выручить себя из плена, я, может быть, соглашусь на все, что от меня потребуют, не пожалею ничего и разорю вконец мое царство. Нет, Катенька, русские должны слушаться меня, своего законного государя, пока я свободен, а коли я в плену, так я сам не хочу, чтоб мне повиновались: ведь тогда уж не я стану приказывать, а турецкий султан.

– Да зачем же так отчаиваться, Петр Алексеевич? Бог милостив! Ну, конечно, выгодного мира нам ожидать нельзя…

– Вестимо, Катенька! Теперь нам об этом и думать нечего, да лишь бы мир-то нам заключить не позорный… Я охотно возвращу туркам Азов, разорю построенную на их земле Троицкую крепость, заплачу все военные издержки…

– Я думаю, – сказала царица, – визирь прежде всего потребует, чтоб ты выдал ему князя Кантемира…

– Князя Кантемира? – прервал с жаром государь. – Ни за что на свете!.. Вот тогда-то подлинно я заключил бы позорный мир!.. Молдавский господарь положился на мое обещание, был верным моим союзником, и я выдам его туркам, допущу умереть на плахе!.. Нет, Катенька, скорей уступлю я туркам русские земли по самый Курск: Господь поможет мне воротить их назад; но если я изменю моему царскому слову, так этого уж ничем не воротишь!

В палатку заглянул царский денщик.

– Что ты? – спросил государь.

– Прапорщик Симский, ваше величество.

– Хорошо. Позови его сюда. Симский вошел в палатку.

– Господин прапорщик, – сказал Петр Алексеевич, – мне рекомендовал тебя генерал Вейде как отлично хорошего и расторопного офицера. Я хочу послать с тобою в Москву указ нашему Сенату. Надеешься ли ты довезти его?

– Если Бог поможет, ваше величество, – отвечал Симский, – так довезу.

– Знакома ли тебе здешняя сторона?

– Меня часто посылали фуражировать, ваше величество, так я все окольные дороги знаю.

– Хорошо. А по какой дороге ты поедешь?

– Надобно дать крут, ваше величество, и ехать на Яссы.

– Так!.. Ступай же, не мешкая ни минуты. Турки далеко не посылают своих разъездов, и если ты успеешь отъехать ночью верст пятнадцать, так авось с Божьей помощью доберешься благополучно до Ясс, а там уж тебе никакой остановки не будет. На всякий случай вместе с тобою поедет казак, который хорошо говорит по-молдавански и по-турецки. Ну, теперь погоди немного, господин прапорщик, я сейчас тебя отправлю.

Государь Петр Алексеевич сложил свой указ, запечатал его и, отдавая Симскому, сказал:

– Отправляйся скорее! Я чаю, до рассвета и трех часов не осталось. Прощай, молодец, – промолвил государь, поцеловав Симского в лоб, – Господь с тобою!.. Только смотри не забывай русской пословицы: «На Бога надейся, а сам не плошай!»

Симский, выходя из царской палатки, повстречался с Шереметевым.

– Ну что, господин генерал-фельдмаршал, – спросил Петр Алексеевич, – есть ли какой ответ от визиря?

– Никакого, государь! – сказал Шереметев.

– Да ведь он должен же что-нибудь отвечать.

– Шепелев не воротился, ваше величество. И коли его убили на неприятельских форпостах, так, может быть, визирь и не знает, что мы желаем начать с ним переговоры.

– Да, конечно, дело статочное. Так пошлите, господин фельдмаршал, сей же час друтого парламентера, прикажите ему требовать немедленного ответа и объявить визирю, что если он не хочет вступать с нами в переговоры, то мы с Божией помощью постараемся проложить себе дорогу с оружием в руках и ляжем все до единого, но ни за что не сдадимся на дискрецию.

Фельдмаршал, отправив в турецкий лагерь своего адъютанта, возвратился опять в царскую палатку.

Прошло более двух часов – ответа не было. Вот облака зарделись на востоке. Раскинутый в долине русский стан был еще покрыт ночною тенью, но на гористом берегу Прута начинали уже белеться верхи турецких палаток. Вот первый луч восходящего солнца отразился на позолоченной луне великолепного шатра визирского; раздался пушечный выстрел, и неприятельское ядро просвистело над царской палаткою.

– Вот нам и ответ от визиря! – сказал Шереметев. – Слышишь, государь?

– Слышу, Борис Петрович!.. Ну, как ты думаешь?

– Да о чем тут думать?.. Делать-то нечего, – потешимся в последний раз… Что, в самом деле: умирать так умирать!.. Да нелегко же и туркам-то будет! – промолвил фельдмаршал, нахмурив свои седые брови.

– А если мы не пробьемся? – спросил Петр Алексеевич.

– Так что ж, ты надежа государь, – прервал старик Шереметев, помолодев двадцатью годами, – мертвым срама нет! А мы все готовы умереть с тобой.

– Спасибо, добрый и верный слуга мой! – сказал Петр, обнимая Шереметева. – Спасибо, брат Борис!

Вот снова раздался пушечный выстрел, за ним другой, третий; все неприятельские батареи вспыхнули, и турецкие ядра посыпались в русский лагерь.

– Эк они, проклятые! – проговорил Шереметев. – Видно, пороху-то у них много!..

– Господин фельдмаршал, – сказал государь Петр Алексеевич твердым и спокойным голосом, – прикажите строиться войску в каре; обоз, понтоны и артиллерия в средине. В переднем фасе полки Преображенский и Семеновский; кавалерия в арьергарде; все генералы и штаб-офицеры по своим местам.

– Слушаю, ваше величество!

– Катенька, – сказал государь, – палатку сейчас снимут; ступай садись в карету и посади с собой князя Кантемира.

– Петр Алексеевич! – вскричала царица, обнимая со слезами государя.

– Полно, Катенька, полно! Теперь не до того. Господь с тобою!

Государь Петр Алексеевич вышел из палатки Весь лагерь был в движении. Быстро, но стройно и спокойно становилось войско в боевой порядок; полки примыкали один к другому, и в несколько минут под неприятельскими ядрами вокруг всего стана образовалась сплошная стена из русских воинов.

Фельдмаршал подошел к государю.

– Ну что наш парламентер? – спросил Петр Алексеевич.

– Все еще в турецком лагере, – отвечал Шереметев, – а может статься, и его так же убили, как Шепелева. Да уж что, батюшка Петр Алексеевич, один бы конец!

– И то правда, Борис Петрович: коли визирь упрямится и молчит, так пора нам заговорить. Прикажи бить поход!.. С Богом!

Государь и все генералы сели на коней. Через полминуты раздался по всему войску барабанный бой, и вот, как стальная нива, заволновались на солнышке русские штыки: огромное каре двинулось с места.

– Да что это, – прошептал Шереметев, – никак турки-то не стреляют?

В самом деле, неприятельские батареи замолкли, и от противоположного берега Прута отчалила лодка.

– Стой! – скомандовал Шереметев. – Государь Петр Алексеевич, – продолжал он, – у тебя глаза-то помоложе моих, – видишь?

– Вижу!.. Это оба наши парламентера… и с ними турецкий офицер; они машут платками…

– Вот что!.. Так, знать, визирь-то надумался?

– Видно, что так.

– Ну, слава тебе Господи! – сказал Шереметев, перекрестясь. – Я что! Я уж мой век отжил; а куда бы жаль было всех этих молодцов!

– Да, друг сердечный! – сказал Петр Алексеевич, пожав крепко руку фельдмаршала. – Да, слава Богу мы увидим еще с тобой святую Русь!.

IX

Теперь, любезные читатели, мы возвратимся опять к Симскому.

Ночь была темная, порывистый ветер гнал от запада густые тучи, и на мрачных небесах изредка только проглядывали звезды. Два всадника, один закутанный в широкий плащ, другой в ч-еркесскую бурку, ехали шагом по узкой тропинке, которая вела то берегом Прута, то, отбегая в сторону, терялась в глуши мелкого дубового леса, поросшето густым кустарником. Эти ночные путешественники ехали почти рядом и оба молчали. Один из них был Василий Михайлович Симский, другой– казачий урядник Никита Фролов. Вдали слышны еще были оклики русских часовых, а до рассвета оставалось уж не более двух часов.

– Да что ж мы этак плетемся нога за ногу? – промолвил наконец Симский. – Фролов, пойдем рысцой!.

– Нет, сударь, теперь рысью недалеко уедешь, – отвечал урядник, – вишь, какая темь, хоть глаз выколи!.. Мы же едем берегом, а тут местами есть такие провалы, что не приведи Господи!..

– Да ведь этак мы и десяти верст не проедем до рассвета.

– Проедем, сударь, и все пятнадцать, лишь только бы Господь Бог от встречи помиловал… Что ты… что ты, Гнедко… чего испугался?.. Экий черт! Иль нагайки захо-гел?..

– А что, Фролов, мы долго этим лесом-то поедем?

– Вот скоро должен быть поворот направо, в деревню Кут-Маре; мы примем левее, да и выедем в чистое поле; и кабы нам добраться только подобру-поздорову до села Германешти, так дело-то было бы в шапке: там пойдет дремучий лес верст на десять, вплоть до поместья Будешти, а за Будештами прямая дорога до самых Ясс.

– Да ты, видно, Фролов, хорошо знаешь здешнюю сторону?

– Как не знать, сударь: меня раза три в Яссы посылали; дорога знакомая.

– Постой-ка, брат, постой! – сказал вполголоса Симский, приостановя свою лошадь.

– Ничего, Василий Михайлович, – молвил Фролов, – это ветер шумит по лесу. Здесь нам и днем опаски большой бы не было, а вот как выберемся в чистое поле, так уж тут держи ухо востро!.. Благо почь-то темна, а то проклятые басурманы как раз бы нас подозрили, а пуще эти буджатские татары: они, словно волки, так везде и рыщут.

– Неужели ты, Фролов, испугаешься татарина?

– И двух, сударь, не испутаюсь, да ведь их здесь видимо-невидимо!.. Всех не перебьешь, а наутек и не думай: у них кони знатные!.. Вот не так чтобы давно этих поганых татар вовсе здесь не было, да вдруг как полая вода нахлынули, – вовсе простору ие дают!.. А что, сударь, правду ли говорят, что государь Петр Алексеевич хочет с турком-то мир учинить?

– Может статься.

– Так что же велено всему войску готовиться к сражению?

– Видно, так надобно.

– Знать, по пословице: миру проси, а камушек с собой носи!..

– Ну, разумеется. Почем знать, коли визирь не пойдет на мировую…

– Так придется с ним распить круговую? Так, сударь!.. Да и пора чем ни есть порешить с турком-тог ведь нашим скоро перекусить нечего будет. Что, в нашем деле, мир так мир, а не то перекрестясь, да и пошел наудалую. Вынесет Господь – хорошо, пе вынесет – его святая воля! Лишь только бы наш батюшка уцелел, а ваши головы что!.. Ведь царство-то русское пе нами стоит!

– Да, брат Фролов, за нашего государя не жаль своей головы положить.

– Чего жалеть, батюшка! Да ведь таких царей, как наш государь Петр Алексеевич, сродясь нигде не бывало. И собой молодец, и удаль вся русская. Как теперь смотрю: под Полтавою летает себе соколом на своей лошадке; вокруг его народ так валом и валит, а ему в горюшка мало! Где погуще, тут и он! А уж заботливый-т® какой! Подумаешь, кому бы, кажется, и понежиться, как не царю? – ему никто не указ; так нет! говорят, ночи не спит!.. Да зато уж у него и другие пе дремлют. Вот иноземные-то государи – фу, батюшки, – чай, к ним и приступу нет! А к нашему царю, коли ты прав или за делом идешь, – ступай прямо! Он, наш кормилец, со всеми милостив; простого лапотника не погнушается. Да вот я, сударь, расскажу тебе, что слышал от одного крестьянина, у которого года два тому назад стоял постоем. Забыл, как село-то прозывается… ну, да это все равно. Вот что он рассказывал: «Еду, дескать, я однажды порожняком с базара по большой дороге, зазевался маленько, попал в рытвину, задняя ось-то и пополам, а до села еще версты четыре оставалось. Что делать, на одном передке далеко не уедешь. Со мною был парнишка, я послал ею за осью на село, а сам остался подле воза. Вот, гляжу, едет на тройке в телеге какой-то барин, а с ним служивый; поравнялся со мною и велел остановиться. Я шапку долой. «Что, дескать, мужичок, стоишь ты здесь с возом праздно?» – «Да вот, мол, батюшка, притча сделалась: ось лопнула». – «Так что ж, – у тебя, кажись, за поясом топор?» – «Да, кормилец, купил на базаре». – «Ну так чего же ты сложа руки стоишь? Иль уж ты и оси-то сделать не сумеешь? Лесок здесь есть, срубил бы деревцо, да и за работу». – «Нельзя, кормилец! Здесь лес рубить царем заказано». – «Экий ты какой, да кто про это узнает?.. Я никому не донесу». – «А Бог-то на что, батюшка?» Вот, гляжу, барин спрыгнул с телеги, подошел ко мне, взял меня за виски и поцеловал в маковку. «Добрый ты мужичок, говорит, добрый! и Бога боишься, и царя слушаешься». – «Да кого ж нам и слушаться», – молвил я. «А видал ли ты когда-нибудь царя-то?» – спросил барин. «Нет, батюшка, сродясь не видывал». – «Ну, так посмотри на меня, ведь я-то и есть царь Петр Алексеевич». Я в ноги, а он поднял меня и говорит: «За то, что ты, мужик, присягу помнишь и царский указ хранишь, я сам тебе послужу и сделаю тебе ось моими руками». Вот он взял у меня топор, срубил деревцо да в два мига такую смастерил ось, что любо-дорого посмотреть! Приладил как быть надо, сел опять в телегу и покатил. Я приехал на село да прямехонько к батьке. «Вот, дескать, отец Федор, како дело со мной было». Батька выслушал, подивился и говорит мне: «Не подобает тебе, Гаврила, ездить на оси, которую делал своими ручками помазанник Божий: отдай ее в церковь!» Ну, вестимо, я отдал, и ее поставили на паперти, у самых церковных дверей». Вот что, сударь, Гаврила мне рассказывал, а ось-то я сам видел: она и теперь все там же на паперти стоит. Так вот он каков, наш батюшка! И разной мудрости иноземной обучен, и царством правит, да и в мужичьем-то деле всякого за пояс заткнет!

В продолжение этого рассказа наши путешественники доехали до опушки леса.

– Вот и поле пошло, – сказал Фролов, – теперь зевать не надо… Постой-ка, сударь…

Урядник слез с лошади, нагнулся к земле и стал слушать.

– Ну что? – спросил Симский.

– Теперь эта ось перенесена на паперть соборного храма города Волоколамска.

– Тихо, батюшка, ничего не слышно.

– Да зато скоро видно будет. Посмотри-ка, Фролов, все облака разошлись.

– Да, сударь, да!.. Мешкать нечего – с Богом! Симский и Фролов выехали на изрытую колеями

дорогу, которая, судя по частым насыпям и гатям, шла низкими и болотными местами.

– Вот, кажись, и поворот, – прошептал урядник. – Два дубка… столб… ну, так и есть!.. Эх, больно светло становится… Пронеси Господи!.. Сюда, батюшка, сюда, налево!.. Ну, что это? – промолвил вполголоса Фролов, осадив свою лошадь. – Слышишь, сударь, что ветром-то наносит??

– Да не близко ли мы к реке?.. Может быть, это шумит Прут?

– Какой Прут!.. Река должна быть правее, а это прямехонько против нас… Никшни-ка, батюшка! Так Едут к нам навстречу и есть – конский топот!.. Слышишь?

– Теперь слышу. Это должны быть татары или турецкий разъезд.

– Полуночники проклятые!.. Вот их черт несет!..

– Думать-то нечего, Фролов, свернем с дороги в сторону, а как они проедут…

– Вот то-то и беда, сударь! Здесь по сторонам вовсе езды нет – трясинник да болота; днем бы еще, может статься, проехали, а ночью как попадешь в какую-нибудь трущобу, так и сиди до утра, а там тебя руками возьмут. Нет, батюшка, уж лучше ехать на Кут-Маре, хоть и дадим крюк, да авось ли как-нибудь доберемся проселками до села Германешти. Нам в Кут-Маре проводника дадут.

– Кут-Маре, – повторил Симский. – Кут-Маре! Ведь это, кажется, поместье молдаванской барыни Хереско.

– Да, сударь. В Германешти лошадей вовсе нет, так я у нее часто подводы брал и сенцом не раз поживлялся. Такая ласковая… Чу, слышишь!.. Близехонько, и, кажись, их много… Ну, сударь, делать-то нечего – наутек!

Путешественники приняли направо и пустились по дороге, которая вела в деревню Кут-Маре. Проехав шибкой рысью версты две, они выехали на берег Прута. Крутом все было тихо, вдали перед ними мелькал огонек.

– Вот, немного полевее, должен быть мост, – сказал Фролов, – а за ним как раз господская усадьба.

– Так поэтому, – спросил Симский, – и огонек-то светится?

– Должно быть, в барских хоромах. Там есть у меня приятели: один детина по имени Димитраки, сиречь Дмитрий, и любимая сенная девушка куконы, цыганка… помнится, Мариорицею зовут. Она всем домом заправляет. Кабы нам до нее только добраться, так барыни и тревожить нечего: Мариорица девка добрая, русских любит и, уж верно, даст нам проводника.

– Постой-ка, Фролов, – прервал Симский, – что это?.. Мне кажется, как будто бы…

– Да, сударь, что-то шумит!.. Или это так ветер, что ль, шелестит?.. Кажись, ветер… Вот опять затихло!.. Чу, на господском-то дворе собаки залаяли!.. Видно, нас почуяли… Слышишь, сударь?.. Вон ворота заскрипели… Что ж это ни свет ни заря?.. Уж не дожидаются ли они кого-нибудь?..

– А вот увидим! – сказал Симский, приударив нагайкою свою лошадь.

Через несколько минут наши путешественники, переехав через мост, въехали на господский двор, обнесенный высоким тыном, и остановились шагах в десяти от барского дома. Прямо, в глубине двора, тянулось длинное здание, покрытое соломой, налево чернелся густой сад, а направо разбросаны были по двору отдельные выбеленные известью мазанки. Симский и Фролов спешились. К ним подошел с фонарем дюжий детина в овчинном кожухе.

– Ты, приятель, караульщик, что ль? – спросил его по-молдавански Фролов.

– Караульщик, – отвечал молдаванин.

– Э, здравствуй, браг Димитраки!

– Здравствуй!.. Да ты кто?

– Иль не узнал казачьего урядника Никиту… помнишь?

– Помню… Так это ты?.. А твой товарищ?

– Русский офицер.

– Русский офицер?.. Да как это вае сюда черт занес?

– Уж это не твое дело. Поди разбуди Мариорицу и вышли ее к нам. Ну что ж ты рот разинул?

– Да как же это вы сюда приехали?

– Говорят, не твое дело, ступай!

Молдаванин почесал затылок, поглядел с удивлением на Фролова и отправился. Минуту через две сени господского дома осветились, и Димитраки вышел на крыльцо вместе с женщиной, закутанной в длинную кацавейку.

– Ну вот и Мариорица! – прошептал Фролов.

– Да, это, кажется, она, – сказал Симский.

– Так и ты, сударь, ее знаешь?

– Знаю.

Симский подошел к крыльцу, и лишь только свет от фонаря отразился на его лице, цыганка вскрикнула, всплеснула руками и кинулась опрометью назад в дом.

– Постой, постой! – закричал Фролов. – Куда ты, Мариорица?.. Постой… Димитраки, что ж это она, чего испугалась?

– Да, видно, этого черта, – отвечал молдаванин, – вон что идет сюда из людских-то. Он всю ночь шатается по двору да за всеми присматривает, цепная собака этакая!

– А кто он такой?

– Янко, арнаут бояра Палади.

– Какого бояра? Ведь здешняя-то помещица кукона Хереско?

– Ну да.

– Так, видно, этот бояр к ней в гости приехал?

– И не один: с ним гостей-то много понаехало. Огромпого роста арнаут подошел к караульщику,

вырвал у него из рук фонарь, посмотрел молча на наших путешественников и, сказав вполголоса несколько слов, отправился назад.

– Что этот долговязый с тобой говорил? – спросил Фролов.

Вместо ответа Димитраки подошел к воротам и начал их запирать.

– Эх, плохо дело, – шепнул урядник, – никак мы в ловушку попались!.. Послушай-ка, приятель, – продолжал он, обращаясь к молдаванину, – ты зачем ворота запираешь?

– А вот скоро опять отопру, – промолвил Димитракн, – кажись, гости идут.

– В самом деле, – сказал Ситаский, – конский топот!

– Кто ж это к вам едет? – спросил Фролов.

– Ночь-то больно темна, а то бы ты не стал меня спрашивать. Вон – посмотри* Видишь ли ты там что-нибудь подле забора?

– Нет, не вижу.

– Подойди поближе.

Фролов сделал несколько шагов вперед и остановился.

– Что ж это, – сказал он, – «икак оседланные лошади?

– Ну, да!.. Вот ты бы днем тотчас увидел, что на них турецкая сбруя.

– Так здесь турки?

– Друтой день стоят. Их привел бояр Палади.

– Где он, где он? – раздался женский голос. – Василий Михайлович, где ты?

– Я здесь, Смарагда! – сказал Симский, идя навстречу куконе.

– Боже мой, ты здесь, и в какую минуту!.. Мариорица!.. Димитраки!.. Приберите куда-нибудь лошадей, а ты, Василий, и твой товарищ ступайте ко мне в дом.

На дворе замелькали огни.

– Скорей, скорей! – шепнула Смарагда, таща за собой Симского.

Но прежде, чем они добежали до крыльца, бояр Палади с целою толпою турков заступил им дорогу

– Постой, кукона! – сказал он, схватив за руку Смарагду. – Мы и без тебя угостим этих русских.

Симский и Фролов не успели вынуть своих сабель, их схватили и тотчас обезоружили.

– Свяжите хорошенько этих бродяг! – продолжал Палади, обращаясь к туркам. – Как ваш ага воротится, так мы расспросим их порядком, зачем они сюда пожаловали, и если они подосланы…

– О нет! – вскричала Смарагда. – Уверяю тебя… они заплутались… заехали сюда нечаянно!..

– Э, да как ты за них заступаешься, кукона!.. Посветите-ка сюда, – продолжал Палади, подходя к Симскому. – Ну так и есть! – сказал он, нахмурив свои густые брови. – Милости просим, господин офицер!.. Теперь мы с тобой разочтемся!.. Я дал по тебе промах, проклятый русский, да авось теперь не промахнусь! – промолвил он, вынимая из-за пояса пистолет.

– Ты убей и меня вместе с ним! – вскричала Смарагда.

Она обвила Симского обеими руками и крепко прижалась к груди его. В эту самую минуту ворота распахнулись снова, и видный собою турецкий ага в сопровождении многочисленного отряда спагов въехал во двор.

– Что у вас такое? – спросил он, спрыгнув молодцом с коня.

– Да вот, – отвечал Палади, опустив пистолет, – к нам заехали сюда русские, так я хотел с ними поскорей разделаться.

– Русские?.. Хош халды! Добро пожаловать! Где ж они?

– А вот здесь.

– И только двое? Да что ж эти московиты

– Видно, их подослали нарочно.

– И ты хотел их застрелить?

– А разве не прикажешь?

– Нет, не прикажу. Ну, стоят ли эти собаки, чтоб ты тратил для них порох? Хамид, – продолжал ага, обращаясь к одному из спагов, – возьми себе их головы.

Хамид, пожилой турок с седой бородою, спустился медленно с коня.

– Ну, Василий Михайлович, – молвил Фролов, – пришел наш конец!.. Я по-турецкому маракую, – знаешь ли, что сказал этот турка?

– А что? – спросила торопливо Смарагда.

– Он велел покончить с нами.

Кукона вскрикнула, голова ее скатилась на грудь, руки опустились, и она упала без чувств на землю. Мариорица подняла свою госпожу и, при помощи Димитраки, внесла ее в дом.

– Делать нечего, Фролов, – сказал Симский, – воля Господня… молись Богу!

– Поганые басурманы, – прошептал урядник, – эк они нам руки-то скрутили… и перекреститься нельзя!

Хамид вынул из ножен свой булатный ятаган, обтер его полою кафтана и, обращаясь к своему начальнику, сказал:

– А что, эфенди, здесь, что ль, или там, за воротами?

– Да, сведи их со двора Палади, – продолжал ага, – ты спрашивал этих москов, что они за люди такие?

– Одного из них я знаю: он должен быть русский юз-баши.

– Юз-баши! – вскричал ага. – Аллах кирим!.. И ты хотел застрелить его?.. Постой, Хамид, постой!.. Мы до сих пор не могли еще захватить в плен ни одного русского юз-баши: они, проклятые собаки, ни за что живые в руки не даются. Наш визирь Ахмет-паша – да сохранит его Аллах и да утонет он в море милостей великого падишаха! – дорого бы дал, чтобы порасспросить хорошенько хоть русского ан-баши, а это юз-баши!.. Он от него все может выведать…

– Так ты его отошлешь к визирю?

– Я сам после утренней молитвы отвезу этих пленных в лагерь и сдам с рук на руки великому каимакану…

Ханух! Селим! Заприте куда-нибудь до утра этих гяуров!.. Да если они уйдут…

– Не заботься об этом, – прервал молдаванин, – не уйдут! За это я берусь.

– Ну, не говори, Палади! Этим русским – да истребит Аллах весь нечестивый род их! – сам шайтан помогает: они в мышиную щелку пролезут, проклятые! Смотри не упусти их!

– Чтоб я их упустил? Да застрели меня как собаку, если я выпущу из рук этих разбойников русских!

– Хорошо, эфенди!.. Помни же, что ты теперь сказал!

– Не забуду. Я их так припру, что к ним и муха не влетит!.. А что ты думаешь, ага, визирь что с ними сделает.

– Известно что: расспросит обо всем.

– Да, скажут они правду!

– Скажут. Да ведь их станет допрашивать визир-ский палач Абдул-Мукир, а у него и мертвый заговорит.

– А как их допросят.'

– Так велят задушить. Кто побывал в руках у Абтул-Мукира, тот уж ни на что не годится.

– Вот что!.. Хорошо же, что я их не застрелил. ' Алейкум салам, эфенди!

Палади велел вести за собою Симского, и Фролова. Все турки, убрав лошадей, разбрели в разные стороны, и на опустелом дворе остался снова один караульщик Димитраки.

X

В небольшой комнате, при слабом свете лампады, которая висела перед образом Божией матери, сидела на своей постели бледная, убитая горестью кукона Хереско. Она молчала, и по временам только удушливые рыдания вырывались из груди ее. Подле кровати стояла любимая ее цыганка.

– Мариорпца, – промолвила наконец кукона, – не обманывай мспя! Ты говоришь, что он жив, но я сама слышала…

– Да, кукона, – прервала цыганка, – им хотели отрубить головы, но, видно, турки передумали.

– Да точно ли это правда?

– Как же, кукона! Уж я тебе говорила, что их отвели в каменную кладовую. Димитраки видел, как их туда заперли.

– А что ж нейдет ко мне бояр Палади?

– Кто его знает! Когда я ему сказала, что ты зовешь его к себе, так он поглядел на меня таким зверем, что я и ответа не стала дожидаться.

– Боже мой! а меж тем время так и летит!.. Что, Мариорица, посмотри, светает?

– Да, кукона! Вон уж там, где из-за рощи-то солнышко, выходит, звезды стали тухнуть.

– А Палади нейдет!..

– Чу, что-то стукнуло… Вот и в девичьей зашумели… Идет, кукона, идет!

Двери отворились, и в комнату вошел бояр Палади. Он взглянул угрюмо на Смарагду; ее заплаканные глаза и помертвевшее лицо, казалось, не возбудили в нем никакого сожаления; напротив, взор его сделался еще мрачнее.

– Проклятый! – прошептал он. – Как она его любит!

– Садись, бояр! – сказала тихим голосом Смарагда.

– Зачем, кукона! Мне некогда с тобою долго разговаривать: я отвечаю головою за пленных русских, так сам их караулю. Конечно, им уйти нелегко, да ведь здесь, пожалуй, и помогут.

– Бога ради, Палади, скажи мне всю правду: что с ними будет?

– Известно что: Ибрагим сказал мне, что он после утренней молитвы отвезет их в лагерь к визирю; там от них допытаются, зачем они сюда пожаловали, расспросят о русском войске. Турки на это молодцы: коли примутся пытать, так у них всякий заговорит, – по жилочке вытянут из человека! А там как узнают от них все, что надо, так отмахнут им головы или велят задушить. Ведь у них расправа короткая!

– Милосердый Боже! – вскричала Смарагда, – а я еще радовалась, что Симский жив!

– Вольно ж тебе было мне помешать: я сгоряча убил бы его непременно. Теперь, не прогневайся, и сам ни за что не трону этого красавчика: пусть он прежде побывает в руках у визирского палача. Посмотрим тогда, каков-то он будет!

– Боже мой, Боже мой!.. Да за что ж ты его так ненавидишь?

– За что?.. И ты спрашиваешь об этом?.. За что? Ты любила меня, Смарагда… Да, да, ты любила меня!.. И если б не этот пришелец, не этот демон-соблазнитель, я был бы давно твоим мужем! Теперь он в руках моих, его ждет мучительная смерть, а знаешь ли, что я завидую ему? Он умрет любимый тобою, а я останусь жить… На что?.. Для чего?.. Если б я ненавидел тебя, как ненавижу этого русского… о, тогда бы я мог еще жить! Я был бы счастлив твоею горестью, я упивался бы слезами твоими. Твое отчаяние было бы моим блаженством, но я люблю тебя!.. И если бы ты знала, Смарагда, какой адский пламень обхватывает мое сердце, как рвется оно на части при одной мысли, что ты презираешь любовь мою, что этот злодей владел тобою!