Текст книги "Русские в начале осьмнадцатого столетия"

Автор книги: Михаил Загоскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Познакомился!.. И верно, на вечеринке, или, по вашему, на ассамблее, у этого… Сестра, как бишь зовут твоего приятеля-то?..

– Какого приятеля, братец?

– Ну, вот этого немца, у которого ты вчера с аптекарем плясала.

– У Адама Фомича Гутфеля? – прервал Данила Никифорович. – Да, любезный, мой племянник бывал у него на вечеринках вместе с твоей сестрицею и племянницей… Да ты уж не думаешь ли, что этот Гутфель какой-нибудь булочник?.. Нет, Максим Петрович, он человек именитый, к нему сам государь изволит жаловать…

– Как не жаловать!.. Ведь он немец.

– Что немец!.. Немцев много. Адам Фомич и человек хороший, и живет барином. Он здесь у всех в большом почете…

– Еще бы!.. Делать-то нечего, станешь почитать и татарина, коли он тебе господин!.. Так твой племянник познакомился с моей племянницей у этого Гутфеля?.. Знаю, знаю!.. Ведь он, сиречь твой племянник, как по вашему-то, фенрик, что ль?..

– А вот, Бог даст, скоро и подпоручиком будет.

– Так, так!

– Он третьего дня ночевал у тебя в деревне.

– Ночевал, любезный.

– Ну что, как он тебе кажется?

– Молодец прекрасный!

– Так он тебе приглянулся?

– Как же!

– А что, друг сердечный, если б он посватался за твою племянницу Ольгу Дмитриевну!..

– Так я долго не стал бы его маять, а тотчас бы сказал: этому не бывать.

– Как не бывать?..

– Да так!..

– Фу, батюшки! Как дубиной по лбу!

– Не прогневайся!

– Да ты хоть подумай, Максим Петрович, Симский роду хорошего…

– Знаю, знаю! Его батюшка был казанским воеводою.

– Человек богатый.

– И это знаю.

– Так почему ж?..

– Долго рассказывать, Данила Никифорович, да и на что? Ты спросил, я отвечал, – чего ж еще тебе?

– Батюшка братец! – промолвила робким голосом Ханыкова.

Младший офицер, прапорщик (от нем. Fahnrich). 316

– Не твое дело, матушка! Покойная сестра, умирая, сдала мне с рук на руки свою дочь, завещала воспитать ее во всяком благочестии и страхе Божием, беречь и любить как родное свое детище. Что будешь делать! Согрешил я перед покойницей: не вполне соблюл ее приказание… Да Бог милостив, это еще дело поправимое… Теперь уж я с ней ни за что не расстанусь…

– Как, братец, – вскричала Ханыкова, – вы хотите Оленьку увезти в деревню?..

– Я затем и приехал, матушка.

– Так моему племяннику нечего и надеяться? – проговорил Данила Никифорович, вставая.

– Зачем не надеяться, – сказал Прокудин, – Бог в животе волен, а я человек смертный.

– Эка упрямая башка! – прошептал Загоскин. – Прощай, старинный приятель! – промолвил он, выходя вон из комнаты. – Нечего сказать, потешил ты меня!

– Ничего, любезный, – прервал Максим Петрович, – это дело обоюдное: мы, кажется, оба друг друта потешили. До свидания!

– Да, полно, Василий, кручиниться! И вчера ты целый день прогоревал, и сегодня словно в воду опущенный!.. Что, в самом деле, иль про тебя одна только невеста и была Ольга Дмитриевна Запольская? Ну, конечно, она девица хорошая, да, Бог милостив найдем и почище ее.

Так говорил Данила Никифорович, утешая Симского, которому он накануне объявил о своей неудачной попытке.

– У нас в Москве, – продолжал Данила Никифорович, – чего другого, а невестами-то хоть пруд пруди! Вот покамест ты будешь в походе под турком, мы постараемся, похлопочем да такую приищем тебе невесту, какой ты и во сне не видывал. Не правда ли, жена?

Уж конечно, батюшка, не чета будет этой вертушке Запольской, – отвечала Марфа Саввишна. – И что тебе, Васенька, понравилось в этой девочке? Ну какая она будет хозяйка? Ей бы только вырядиться заморской куклою, поплясать да перед молодежью покобениться…

– Нет, тетушка, – прервал Симский, – напрасно вы это изволите говорить. Ольга Дмитриевна девица скромная и по своему отличному мериту ело достойна всякого эстиму.

– Да ты как хочешь ее по-немецки-то хвали, а все-таки она не много получше своей тетушки! Да уж Аграфена Петровна – об ней что и говорить – отменный соболь!.. Ни стыда ни совести…

– И, полно, Марфа Саввишна! – прервал Данила Никифорович. – Ну за что ты ее так позоришь?.. Что она тебе сделала?

– Виновата, батюшка Данила Никифорович, согрешила!.. А, воля твоя, правду всегда скажу.

– И вы уверены, дядюшка, – сказал Симский, – что Максима Петровича нельзя никак умилостивить?

– Куда умилостивить!.. Приступу нет, так с дуба и рвет!.. «Не бывать этому!», да и только!

– Ну, видно, уж такое мое счастье!..

– Полно, брат Василий! Ты еще молод, твое счастье впереди.

– Ах, дядюшка, кабы вы знали, как мне грустно!.. Я и сам не думал, что так люблю Ольгу Дмитриевну… Нет, уеду поскорей, догоню мой полк, стану драться с турками… быть может, положу голову за святую Русь…

– Что ты, мой друг! – вскричала Марфа Саввишна. – Христос с тобой!.. Ну, как ты в самом деле себе напророчишь…

– Так что ж, тетушка? Я сирота, обо мне плакать некому.

– Спасибо, племянник! – прервал Данила Никифорович. – А мы-то тебе посторонние, что ль? Полно, брат, выкинь эту дурь из головы! Пойдем-ка лучше завтракать; у меня есть заветная бутылочка фряжского винца; выпьем чарки по две, так авось у тебя на сердце-то будет повеселее.

– Нет, дядюшка, у меня голова и без этого горит. Пойду лучше пройдусь пешком.

– Ну, ступай, мой друг. Да смотри же приходи к обеду.

– Приду, дядюшка.

Симский накинул свой форменный плащ и, сойдя со двора, повернул вниз по Знаменке к Кремлю. День был ясный, погода теплая, разумеется по-зимнему; самый умеренный морозец, без ветру, не допускал только портиться санному пути и придавал воздуху какую-то особенную легкость и живительную прохладу. Все жители Москвы справляли масленицу, то есть веселились, гуляли и катались по улицам. На каждом шагу встречались с Симским разодетые в пух слободские девки, посадские бабы, городские мещане и мужички под хмельком, которые, обнявшись друг с другом и пошатываясь из стороны в сторону, растабарывали и гуторили меж собою. Тут целая гурьба веселых горожанок шла посередине улицы и пела, немного на разлад, но зато во все горло, плясовую песню, под которую разбитной детина, медленно подвигаясь перед толпою, расстилался вприсядку. Подле питейного дома лихие песенники, окружив самоучку-музыканта, отпускавшего удивительные трели на берестовом рожке, заливались в удалой бурлацкой песне: «Вниз по матушке по Волге». Тут же, в одном уголку, народ умирал со смеху, глядя на медведя, который плясал с козою, и несколько шагов подалее толпился вокруг лубочного балагана, в которого заморский знахарь глотал огромные камни, дышал огнем и жупелом, ел хлопчатую бумагу и делал разные бесовские штуки. Мимо Симского, в широких пошевнях, покрытых коврами, и расписных санях, мелькали поминутно московские барыни, богатые купчихи и гостьи иноземные; то проезжал рысцою обитый полинялым сукном рыдван на полозках, из которого выглядывали набеленные старухи в собольих шапочках; то вдруг, как птица, пролетал мимо всех разгульный молодец на борзом казанском иноходце; одним словом, все веселились, гуляли, и Симскому от этого стало еще грустнее. Чтоб не смотреть на эти забавы, в которых он не мог и не хотел принимать никакого участия, Симский, пройдя несколько шагов по Неглинной, повернул Троицкими воротами в Кремль. В то самое время, как он, пробираясь к соборам, миновал дворец Бориса Годунова, с ним повстречались парные сани и кто-то проговорил громким голосом:

– Здравствуй, Василий Михайлович!

Симский остановился, из саней выскочил молодой гвардейский офицер и бросился к нему на шею.

– Мамонов! – вскричал Симский, обнимая своего однополчанина. – Вот уж никак не ожидал! Я думал, что ты при полку.

– Нет, мой друг, я здесь в откомандировке. А ты какими судьбами?..

– Меня отпустили па недельку повидаться с родными.

– Так ты недолго здесь пробудешь?

– Еще денька два или три.

– А потом?

– Отправляюсь догонять полк.

– Счастливый человек!.. Да садись-ка, брат, в сани, поедем ко мне. Я живу близехонько, на Варварке, в доме дяди моего, Степана Ивановича Шеина.

Симский сел в сани к Мамонову. Через несколько минут они въехали во двор и остановились у небольшого кирпичного домика, вовсе не затейливой наружности.

– Вот, как видишь, Василий Михайлович, – сказал Мамонов, вылезая из саней, – палаты небольшие, да зато в них тепло, и я живу один-одинехонек. Милости просим!

Когда они вошли в сени, им послышались в передней комнате голоса; казалось, о чем-то спорили.

– Да погоди, тетка, сейчас вернется! – говорил кто-то басом.

– Чего годить! – раздался в ответ писклявый голос, – что мне, до вечерен, что ль, у вас дожидаться?

– Ну, так и есть! – сказал Мамонов, входя в переднюю. – Это Игнатьевна. Здравствуй, голубушка!

– Здравствуй, мой сокол ясный! – пропищала, кланяясь в пояс, пожилая женщина в штофной шубейке и бархатной, опушенной куницею шапочке. – Уж я тебя ждала, ждала!

– Так подожди еще немножко, мы с тобой поговорим.

– Ох, кормилец ты мой, часочки-то у меня счетные! Мне еще надо побывать у Спаса на Чигасах, а оттуда к Харитонию в Огородниках; не задержи меня, батюшка!

– Небось, Игнатьевпа, не задержу.

Мамонов и Симский отдали денщику свои плащи и, пройдя через столовую комнату и небольшую гостиную, вошли в угольный покой, в котором стояло несколько стульев, большой шкап, резной дубовый стол и кровать с белым пологом.

– Садись, любезный! – сказал Мамонов, снимая с себя трехцветную шелковую перевязь, которая была у пего надета по мундиру.

– Ого! Да ты в полном параде, – сказал Симский, – шарф через плечо.

– Как же, Василий Михайлович: я был в Сенате; мне там читали царский указ.

– Указ? О чем?

– А вот, изволишь видеть: у нас теперь война с турком, и велено забирать на службу всех взрослых недорослей из дворян, неслуживших новиков и всяких разночинцев, которые еще молоды и здоровы, а под разными предлогами отбывают. от царской службы и проживают в Москве. Вот как пошел перебор, так все эти тунеядцы, которым бы только на боку лежать да ничего не делать, и бросились вон из Москвы, кто куда попал. Меня для этого и прикомандировали к Сенату, чтоб я их везде отыскивал, хватал и представлял на службу; об этом мне и указ сегодня читали. Эх, Симский, счастлив ты: будешь драться с турками, станешь бить этих басурманов, в плен брать, а я… Правда, и я буду брать в плен матушкиных сынков, сорокалетних недорослей и этих мироедов, которые называют себя дворянами, а дворянской службы нести не хотят. Да какая мне будет от этого сатисфакция? Ведь уж тут доброй манерою не кончишь. Хлопот не оберешься, брани также. Все московские барыни, а пуще барышни, закидают меня каменьями… Ну, нечего сказать, вынулся мне жеребьек!.. Добро бы еще оставили меня в Санкт-Петербурге, а то живи здесь – в этом захолустье.

– Вот как!.. Так ты называешь Москву захолустьем?

– А как же прикажешь ее назвать? Неужели такой же резиденцией, как наш Санкт-Петербург? Нет, любезный: кто привык обходиться с людьми эдюкованными ' и понасмотрелся иноземных обычаев, тому здесь какое житье? Так ли веселятся и проводят время в нашей резиденции!.. Конечно, и здесь бывают ассамблеи, да только ни дать ни взять – шарман-катеринки: заведут их – они, как будто живые, танцуют, не заведут – так просто сидят как разряженные куклы. А что за кавалеры!.. Посмотришь, иной одет как человек, в немецком кафтане, в парике, подымет даму как следует, а примется танцевать – фу, батюшки!.. В какие позитуры становится, что за ухватки!.. Так и смотришь, сейчас пойдет вприсядку!.. Заведешь с ним какую-нибудь конверса-цию, он выпучит глаза, слушает и не понимает самых обыкновенных речей. Да что и говорить! В Москве не токмо народ ординарный, но даже люди принципиальные, только бороды себе выбрили, а рожи-то у них все немытые! Нет, Василий Михайлович, наша резиденция не то!

– Ну, конечно, Андрей Степанов; однако ж и Москва…

– Что Москва?.. Москва просто русский город.

– А разве наш Санкт-Петербург город не русский?

– Нет, любезный, извини!.. Санкт-Петербург город немецкий, знаешь, этак… как бы тебе сказать?.. Европа!.. А здесь что? И люди, и дома, и обхожденье – все на русскую старинную старь. Здесь, брат, и с деньгами пропадешь: ничего нет порядочного. Пива хорошего не отыщешь, изрядного голландского сыру не спрашивай, уж о добром гамбургском кнастере или старом францвей-не' и не заикайся. Деревня, братец, деревня!

– Хороша деревенька!

– Велика!.. Да что в этом толку. Знаешь пословицу…

– Полно, Мамонов! Ты позоришь Москву, потому что тебе скучно, а скучно оттого, что ты в ней никогда не живал.

– И дай, Господи, никогда не жить! Знаешь ли, Василий Михайлович, чем я отвожу себе душу?.. Одна только забава и есть!.. Ты видел в передней старуху?

– Видел. Кто она такая?

– Самая знаменитая московская сваха, Федосья Игнатьевна по прозванию Перепекина.

– Сваха? Да разве ты хочешь жениться?

– И пе думаю… Ну, брат, видно, здесь в Москве залежалых-то невест довольно. Недели две тому назад Игнатьевна явилась ко мне от какой-то вдовушки, которая видела меня у Гутфеля, и с тех пор отбою нет: что ни день, то новая невеста.

– И это тебя забавляет?

– А как же! Во-первых, каждый день смотр: то в том приходе, то в другом. Я, разумеется, всегда невесту отбракую, Игнатьевна разгневается, я начну ее поддразнивать, она примется меня ругать – потеха, да и только!.. А сверх того, если я проживу здесь месяца три или четыре, так уж верно всех московских невест поодиночке переберу; коли сам не женюсь, услужу приятелю. Да не хочешь ли, Симский, я тебе как раз невесту найду?

– Нет мой друг, моя невеста не здесь.

– А где же?

– Да Бог знает. Может быть, в чистом поле, а может статься, и под какою-нибудь турецкой фортецией: булатная сабля, свинцовая пуля, чугунное ядро – вот мои невесты, Мамонов, других суженых у меня не будет.

– И, полно братец! живой живое и думает. Да что это с тобою сделалось?.. Ты в самом деле грустен… Что ты, любезный, с похорон, что ль?

– Так, ничего… пройдет!

– А вот постой, я тебя развеселю, – сказал Мамонов, отворяя дверь в гостиную.

– Федосья Игнатьевна, – закричал он, – милости просим сюда!

Игнатьевна вошла в комнату, перекрестилась на икону и поклонилась низехонько хозяину и гостю.

– Садись-ка, любезная, к нам поближе, – продолжал Мамонов, указывая ей на порожний стул.

– Присяду, батюшка, присяду! – молвила Игнатьевна, садясь. – Не прогневайся, езды-то у меня много, а коней всего одна бессменная пара, да и так уж старенька, шестой десяток служит.

– Ну что ж, Федосья Игнатьевна, поговорим-ка о деле.

– Да как же это, кормилец, у тебя гость?

– Ничего, это мой задушевный друг: при нем все можно говорить.

– Так, батюшка, так!.. Ну что, сударь, ты вчера, как обедня отошла у Николы в Пыжах, изволил быть на паперти?

– Как же! Ведь ты меня видела?

– А видел ли ты, мой сокол ясный, барышню, с которой я шла рука об руку?

– Что ж, эта барышня та самая невеста, о которой ты мне говорила?

– Да, батюшка, да!

– Видел.

Что, мое красное солнышко, правду ли я тебе сказала – красавица!

– Кто?.. Эта барышня? Эх, Федосья Игнатьевна, ну не грешно ли тебе так людей морочить? Что она за красавица?.. Набелена, нарумянена…

Без этого нельзя, сударь: дело девичье… Да она и так, Бог с нею, такая белолицая, румяная, что и сказать нельзя!

– Нос в пол-аршина.

– Уж и в пол-аршина!.. Что ты, кормилец!.. Нос как нос, поменьше твоего будет.

– Я, Игнатьевна, дело другое: я мужчина и человек рослый, а она девица и собой-то больно невеличка.

– А что ж тебе, батюшка, Сухареву башню, что ль?

– Да воля твоя, Игнатьевна, по мне лучше Сухарева башня, чем этакий недоросток. Я жену в кармане носить не хочу.

– В кармане? Не упрячешь, батюшка!!

– Она же, кажется, на левую ножку изволит прихрамывать.

– Прихрамывать? Что ты, батюшка, перекрестись!

– И глазки-то у нее… не прогневайся, любезная…

– Что глазки?

– Да так! Немножко врозь посматривают.

– Что, что?.. Так она, по-твоему, коса?

– Есть грешок, Игнатьевна.

– Коса!! Да что ты, сударь, вчера до обедни-то не хлебнул ли?

– Двух передних зубков, кажется, нет.

– Тьфу ты, окаянный этакий! – вскричала старуха, вскочив со стула. – Да что ж ты, в самом деле, всех моих невест цыганишь, что я тебе дура, что ль, досталась?

– Ну, полно, Федосья Игнатьевна, не гневайся! – сказал Мамонов, усаживая ее опять на стул. – На-ка вот тебе за труды, – продолжал он, подавая ей два рублевика. – Что ж делать, коли мне так показалось.

– Показалось! – повторила Игнатьевна все еще несколько сердитым голосом. – Вишь, какой зубоскал!.. Чего тут показаться?.. Благо ты господин-то добрый и тороватый, а то бы я давно перестала к тебе жаловать!.. Вот то-то и есть: дали вам повадку, голубчики!.. Бывало, в старину, хочешь верь, хочешь не верь, а уж невесты тебе не покажут. Видишь, что выдумали: изволь товар лицом продать!.. А кто на вас угодит?.. То не так, другое не этак… Ох вы, баловники этакие!

– Да ведь так-то лучше, Федосья Игнатьевна. Теперь жених пеняй на себя, а прежде, бывало, за все отвечает сваха. Что, любезная, скажи-ка правду: чай, тебе иногда доставалось на орехи?

– Ну, конечно, батюшка, всяко бывало. Уж наше дело таковское. Бывало, угодишь, так матушке Федосье Игнатьевне челом; а не угодишь – так старую чертовку Игнатьевну позорят на чем свет стоит.

– А этак, случится, и потасовку зададут?

– Кому, сударь? Мне?.. Нет, батюшка, велико бесчестье заплатишь!.. Я ведь не посадская баба какая; мой покойный муженек служил поддьяком в холопьем приказе; ему подчас и бояре кланялись. И кабы не бедность моя, не стала бы я по вашей братье шататься… Ну что, молодец, так эта невеста тебе не люба?

– Нет, Федосья Игнатьевна, подавай другую.

– Подавай другую!.. Эва как поговаривает!.. Да разве невесты-то блины?.. Подавай другую!

– На-ка вот тебе еще рублевик… Полно, голубушка, не скупись: что есть в печи, все на стол мечи!

– Спасибо, кормилец, спасибо!.. Ах ты, мой сокол ясный! Хотелось бы мне тебе послужить… Да ты, Андрей Степанович, человек-то бедовый!.. Видишь, какой привередник!.. Ну, так и быть – скажу! Уж только и ты, батюшка, не забудь меня, старуху. Есть у меня на примете невеста – и хороша, и пригожа, девица рослая, не то чтобы очень дородная, а этак, знаешь, наливное яблочко: свежая, румяная, глаза голубые, брови черные… Да это еще ничего, – богатство-то какое!.. Покойный ее батюшка тридцать лет сряду был якутским воеводою, а ведь там воеводам житье! От царя земного далеко, а царь небесный грешников милует, так делай что хочешь – своя рука владыка. Ты, чай, изволишь знать, Сибирь-то золотое дно. Там, говорят, из черных соболей нагольные тулупы носят, а простых куниц никто и даром не берет, так есть около чего ручки погреть!.. Да он таки и понагрел их, дай Бог ему царство небесное! Легко вымолвить: тридцать годов на воеводстве просидел!.. А дочка-то у него одна-одинехонька осталась, делиться не с кем… Ну, что?.. Неужели ты, кормилец, и эту невесту охаешь?

– А вот как посмотрю.

– Тебе бы все смотреть!

– Нельзя без этого, Игнатьевна… Э, да постой, любезная!.. Давно хочу тебя спросить: я недели две тому назад познакомился на ассамблее у Стрешневых с одной барыней– не знаешь ли ты ее? Аграфена Петровна Ханыкова…

– Как, сударь, не знать!.. Я у нее зачастую бываю. Приношу всякую всячину: то кружева и ленточки, то шелковые платочки. Ведь я человек бедный, батюшка, веем промышляю. Да что ты о ней изволишь спрашивать? Разве она овдовела?

– Нет, Игнатьевна: с ней живет племянница.

– Ольга Дмитриевна?.. Вишь, ты какой!.. Губа-то У тебя не дура, батюшка!

– А что?

– Как что? Да Ольга Дмитриевна не то что всякая другая, это, сударь, нещечко! Собой красавица, богатство большое, родство знатное, ни отца ни матери… Нет, Андрей Степанович, тут взятки-то гладки!

– И, полно, Игнатьевна! Коли Ольга Дмитриевна невеста…

– Невеста, сударь, невеста, да только не твоя.

– А почему ж не моя?

– Да потому, батюшка, что она уж просватана. Симский побледнел.

– Просватана? – повторил Мамонов. – За кого?

– Ох, молодец, крепко-накрепко заказано не сказывать… А я все-таки скажу… назло ему скажу… скряга этакий!.. Я, батюшка Андрей Степанович, часто хаживала к одному богатому женишку, князю Андрею Юрьевичу Шелепшанскому; его уж давно разбирает охота жениться, и он также куда браковал невест; да только не так, как ты, кормилец: он все добивался богатой невесты. Вот я, сударь, и приискала ему одну купеческую дочку– лет этак под сорок и собою некрасива: рябая, черномазая… да зато вся в жемчугах; у отца чугунные заводы, рыбные ловли в Астрахани и всего только две дочери. Сегодня поутру я зашла об этом поговорить с князем Андреем Юрьевичем, а он мне и слова не дал выговорить. «Спасибо, дескать, Игнатьевна, за твою службу и труды, а я уж покончил; мой двоюродный братец, Лаврентий Никитич Рокотов, высватал мне богатую невесту. Вчера по рукам ударили, а на Фоминой будет и свадьба». – «Ах, батюшка, – молвила я, – да дай же порадоваться твоей радости, – скажи мне имечко нареченной; может статься, и я ее знаю». Князь Андрей Юрьевич учал отнекиваться, а я все приставала. Вот он помялся, помялся, да и сказал мне, что Максим Петрович Прокудин выдает за него племянницу свою, Ольгу Дмитриевну Запольскую и что уж это дело совсем поконченное. Как я стала с ним прощаться, так говорю ему: «Батюшка, милостивый князь, я много для тебя потрудилась, не одну пару чеботов истоптала и денно и нощно заботилась о том, как бы тебе угодить, не забудь же теперь меня на такой радости, – пожалуй мне, старой сиротинке, хоть что-нибудь на хлебец!» Ах, батюшки, как его, сударь, стало коробить!.. Инда в пот ударило! Учал он ходить по комнате и туда и сюда, гляжу: пошел ж себе в чуланчик… Уж он там шарил, шарил!.. Вот изволит опять идти – такой красивый, так и пышет! Подошел, да и сунул мне в руку… что ж ты думаешь, кормилец?.. Полтинник!.. Да еще проткнутый, – видно, с какой-нибудь мордовки! «На, дескать, Игнатьевна, у меня его не берут, а ты везде шатаешься, у тебя с рук сойдет».

– Неужели ты, Федосья Игнатьевна, взяла?

– Что ты, батюшка! Я этот дырявый полтинничек положила ему на стол, низехоньк© поклонилась да сказала: «Прими, батюшка, Христа ради!», а сама и вон. Вот, сударь, скряга-то!

– Да, хорош! И за него выдают Ольгу Дмитриевну!

– Что ж делать! Андрей Степанович богат, природный князь и, нечего сказать, собою молодец.

– Право?

– У, батюшка!.. Детина такой ражий, дородный… что вы, молодцы! Обоих-то вас сложить, так его одного не будет.

– Вот как!

– Да, сударь, да!.. Не будь он такой скула, так нечего сказать, жених недюжинный!.. Э, да что толковать об этом шмольнике. Ты мне лучше скажи, батюшка, хочешь, что ль, посмотреть воеводскую-то дочку?

– Как же, Игнатьевна, хочу.

– Так изволь, сударь, знать, что она завтра будет у Троицы на Кулишках, после ранней обедни, милостыню нищим раздавать, и я с ней вместе буду.

– У Троицы на Кулишках! Где ж это?

– Ничего, батюшка, я твоему Федоту растолкую, так он тебя прямехонько довезет. Ну, мое красное солнышко, – промолвила Игнатьевна, вставая, – заболталась я с тобой!.. А дела-то у меня, дела, Господи Боже мой!.. Прощенья прошу, батюшка! Смотри же, не забудь, завтра после ранней обедни…

– Небойсь, Федосья Игнатьевна, не забуду. Прощай, любезная!.. Ну что, – продолжал Мамонов, обращаясь к своему гостю. – Какова моя сваха?.. Э, да ты никак стал еще грустнее!.. Что это с тобой?

– Так, что-то нездоровится.

– Катайся больше, любезный, так все пройдет. Знаешь ли что, Симский, приезжай завтра ко мне пораньше, поедом вместе смотреть воеводскую дочку.

– Нет:, Мамонов, я сегодня в ночь или завтра чем свет уеду отсюда.

– Сегодня? Да ведь ты хотел пробыть в Москве еще дня два или три.

– Ни за что на свете!

– Что, брат, видно, правду говорил, видно, Москва-то не Санкт-Петербург?

– Да, мой друг! Мне скучно, мне тошно здесь… так душа и рвется! Скорей бы туда, где пули посвистывают и люди валятся как снопы!.. Вот как, Бог даст, догоню наш полк да под турецкими ядрами почерпну водицы в Дунае, так авось тогда на душе-то у меня будет повеселее. Прощай, Мамонов!

– Прощай, Симский, – сказал Мамонов, обнимая своего приятеля. – Коли Господь поможет тебе отличиться, так вспомни, друг сердечный, и пожалей обо мне. Я бы от тебя не отстал.

На другой день, рано поутру, из Калужских ворот выехала на Серпуховскую дорогу лихая ямская тройка. В открытых пошевнях лежал закутанный в медвежью шубу Симский, впереди на облучке сидел денщик его, Демин.

– Ну, что ж вы стали поперек дороги? – закричал ямщик, сдерживая лошадей.

Симский приподнялся. В пяти шагах от него стоял большой возок, двое слуг помогали кучеру перепрягать коренную лошадь.

– Возьми полевее, – ^сказал Симский, – их не переждешь.

Когда ямщик, своротя в сторону, поравнялся с возком и Василий Михайлович взглянул на открытое окно, из которого выглядывала какая-то барыня, то вся кровь его прилила к сердцу; эта барыня была Ольга Дмитриевна Запольская; подле нее сидел Максим Петрович Прокудин.

– Ну что ж ты? – сказал Демин ямщику. – Коли выбрался на торную дорогу, так ступай!

– Эй вы, соколики! – гаркнул ямщик.

Рысистая коренная легла в гужи, отлетные подхватили, и снежная пыль вихрем закрутилась из-под копыт удалых коней.

IX

Мы должны теперь расстаться на некоторое время с Василием Михайловичем Симским и воротиться опять в Москву. В то самое утро, когда Симский так неожиданно повстречался на большой дороге с Ольгой Дмитриевной, но только гораздо позднее, Атрафена Петровна Ханыкова сидела у себя в гостиной с Ардалионом Михайловичем Обиняковым. Я думаю, читатели не забыли еще этого худощавого господина, которого люди неблагонамеренные называли приказной строкою, нахлебником, переметной сумой и даже подозревали, что он «язык», то есть тайный доносчик, готовый при случае оговорить и выдать руками своего родного брата. Разумеется, Аг-рафена Петровна не знала ничего об этом и, по случаю одного тяжебного дела, очень часто советовалась с Ардалионом Михайловичем как с человеком знающим и деловым.

– Так вы, батюшка, полагаете, – говорила она, – что, этак месяца через два, наше дело должно решиться?

– Да, Аграфена Петровна, по всему бы так следовало. Крепостные записи и межевые книги вами представлены, все справки собраны, и задержек формально никаких нет, а все-таки, может статься, дело ваше протянется. Слабенько вы изволите действовать, матушка Аграфена Петровна!

– Да что ж прикажете мне делать?

– Всякая тяжба, сударыня, требует хождения. Теперь дело поступило в отчинную коллегию, – так что Ж зевает ваш поверенный? Надо попросить.

– Да я сама ездила к президенту, просила его…

– И, сударыня!.. Что президент!.. Дела-то вершат не президенты, а секретари.

– Что вы, Ардалион Михайлович! Хоть я и женщина, а все-таки кой-что знаю: у секретарей и голосов нет.

– Так, сударыня, так! Только вот что, когда вы изволите играть, примером сказать, на гуслях, так голос-то подают они, а все-таки сила не в них, а в вас: что вы

захотите, то они и заиграют.

– Так, по-вашему, Ардалион Михайлович, и председатель и судьи…

– Гусли, сударыня, гусли!.. Ну, Аграфена Петровна, не прогневайтесь, я вижу по всему, что ваш поверенный вовсе приказного порядку не знает и, кажись, дело-то без меня не обойдется.

– Ах, сделайте милость!

– Вот изволите видеть, матушка Аграфена Петровна, надобно, во-первых, одарить секретаря, у которого в руках ваше дело; не мешает также и протоколиста подмазать, чтоб оно ходче пошло; а там еще кой-кому: регистратору, актуариусу; так, может статься, и ближе двух месяцев эта тяжба кончится в вашу пользу. Да уж положитесь во всем на меня, Аграфена Петровна, я это дельце обработаю… Не извольте только забывать одного, матушка: коли плохо сеешь, так и жатва бывает плоха.

– Андрей Степанович Мамонов приехал, – сказал слуга, войдя в комнату.

– Ты сказал, что я дома?

– Сказал, сударыня.

– Так делать нечего – проси!

– Здравствуйте, государыня моя Аграфена Петровна! – сказал Мамонов, входя в гостиную и кланяясь хозяйке. – Зело радуюсь, что нахожу вас в вожделенном здравии.

– И я также, государь мой Андрей Степанович, – отвечала Ханыкова, вставая, – с великой сатисфак-циею вижу, что и вы совершенно здоровы, в чем я, признательно скажу, начинала уже сомневаться. В последний раз, на ассамблее у Стрешневых, вы дали мне ваш пароль' посетить меня, и вот уже скоро две недели…

– Прошу экскузовать меня, Аграфена Петровна: я несколько раз хотел к вам презентоваться2, но все это время так был занят службою…

– То есть гуляли, веселились… Ну, да Бог вас простит!.. Прошу покорно садиться!

Обиняков взглянул исподлобья на Мамонова, лукаво улыбнулся и взялся за свою шапку.

– А вы куда, Ардалион Михайлович? – сказала Ханыкова. – Побудьте с нами.

– Коли вам это угодно, Аграфена Петровна, – промолвил Обиняков с той же самой двусмысленной улыбкою, – так я с моим удовольствием!.. Мне торопиться некуда.

– Я приехал к вам, государыня моя, – сказал Мамонов, садясь подле хозяйки, – во-первых, для того, чтоб отдать вам мой всенижайший респект, а во-вторых, чтоб поздравить…

– Поздравить? С чем?

– Как с чем? Ведь ваша племянница, Ольга Дмитриевна, выходит замуж.

– Оленька выходит замуж! С чего вы это взяли?

– Я слышал от верных людей.

– Помилуйте! Да ее даже нет и в Москве: она уехала в деревню к своему родному дяде, Максиму Петровичу Прокудину.

– Может быть, Аграфена Петровна, вам не угодно разглашать о помолвке Ольги Дмитриевны и я поступаю весьма неполитично, говоря об этом, но, воля ваша, когда сам жених объявляет, что дело уже кончено…

– Сам жених!.. Ах, Боже мой! Да неужели в самом деле Максим Петрович, не сказав мне ни слова, просватал племянницу?

– И я также, сударыня, – прервал Обиняков, – слышал кой-что об этом стороною.

– Что вы говорите?!

– Я ужинал вчера у Лаврентия Никитича Рокото-ва, а у него был князь Андрей Юрьевич. Опи изволили немного подгулять, и Лаврентий Никитич, этак между речей, проговаривал, что свадьбы дальше Фоминой недели откладывать не должно, а то, дескать, чего доброго, тетушка как-нибудь и разобьет. От этой, дескать, Аг-рафены Петровны Ханыковой все станется. А ведь, кажется, сударыня, окромя вас никакой Аграфены Петровны Ханыковой в Москве нет, а у вас одна только племянница Ольга Дмитриевна.

– Возможно ли! Так это правда?

– Видно, что так.

– Да за кого же ее выдают?

– За какого-то князя, – сказал Мамонов. – Вспомнить не могу… Шпанского!.. Гипшанского…

– Должно быть, – прервал Обиняков, – за князя Андрея Юрьевича Шелешпанского.

– Да, точно так!

– Ах, бедная Оленька! – вскричала Ханыкова, всплеснув руками. – Да ведь этот Шелешпанский совершенный мужик, дурачина!..

– Так вы его знаете? – спросил Мамонов.

Я только один раз его видела. Года два тому назад он приезжал к нам торговать деревню. Господи Боже мой!.. Что за фигура, какие ухватки! А уж глуп-то как!. Представьте себе: для первого знакомства стал нам рассказывать, как у него украли ветчину, а там принялся хвастаться своим конским заводом, да такие речи начал говорить, что я из комнаты вон ушла… И я должна буду называть этого человека моим племянником!