Текст книги "Русские в начале осьмнадцатого столетия"

Автор книги: Михаил Загоскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Долго ли ты у нас пробудешь? – спросил Данила Никифорович Симского.

– Не знаю, дядюшка. Коли мир состоится, так, может быть, мне дадут здесь отдохнуть. Теперь позвольте на часок отлучиться…

– Куда?

– Я видел в Сенате моего однополчанина, Андрея Степановича Мамонова, и обещал побывать у него сегодня до обеда.

– Ну, ступай, мой друг… Да постой, я велю тебе заложить мою одноколку

– Нет, дядюшка, мне езда до смерти надоела, пойду лучше пешком.

– Только, пожалуйста, Васенька, – сказала Марфа Саввишна, – не замешкайся, дай мне насмотреться на тебя, мое сокровище!

– Часа через два непременно ворочусь, тетушка. Мамонов жил все там же, то есть на Варварке, в доме своего родственника, Шеина. Симский, входя к нему, повстречался с каким-то барином, который, посторонясь, отвесил ему низкий поклон. Лицо этого господина показалось Симскому знакомым, но он никак не мог припомнить, где его видел.

– Спасибо, друг сердечный, – вскричал Мамонов, – спасибо! Я думал, что ты не сдержишь своего слова. Чай, все твои родные так за тебя и уцепились. И то сказать, выходец с того света!

– Да, любезный, тетушка собиралась по мне панихиду служить.

– Ну, Симский, хороша ваша белокаменная! Вот сплетпица-то, подумаешь!.. И всех вас перебили, и турки идут на Москву.

– Да за этим, Мамонов, дело пе станет и у нас в Петербурге. Конечно, там поменьше праздных людей, так и вздорных слухов не так много, как здесь; а все, я думаю, и там вестей-то не оберешься.

– Судя по тому, Симский, что ты рассказывал мне в Сенате, у нас с турками должен быть армистициум, так надобно надеяться, что скоро будет и мир заключен.

– Да, Мамонов, коли пошло дело на переговоры, так авось как-нибудь поладят.

– Ах, дай-то Господи! Тогда, может быть, и моя командировка кончится. Нет, Василий Михайлович, из мочи выбился. Такая скука, что я подчас с ума схожу.

– А невесты-то, Мамонов?

– Что невесты!.. И они надоели, пересмотрел я их больше сотни; все одно и то же. Сначала это меня забавляло, а теперь нет. Да и Федосья Игнатьевна перестала ко мне жаловать. Видно, догадалась, что я на бобах ее провожу. Была у меня здесь одна знакомая, Аграфена Петровна Ханыкова; с ней можно было время проводить: барыня умная, с хорошей эдюкацией, да и та давно уж уехала в Воронеж, чтоб быть поближе к мужу, который на службе в Азове. Ягужинские уехали из Москвы, Стрешневы также, у Гутфеля умерла старуха теща, так что он никого не принимает. Ну, тоска, да и только!

– Однако ж у тебя гости бывают. Вот я сейчас повстречался в дверях с каким-то господином, лицо мне знакомо, только не могу вспомнить, где я его видел.

– Это один магистратский чиновник, Ардалион Михайлович Обиняков, он везде шатается. Вот мошенник-то, братец, так уж я тебе скажу! Знаешь ли, зачем он у меня был? Да вот я расскажу все дело. Тебе известно, что мне поручено забирать на службу всех недорослей из дворян и новиков, которые не явились к своей команде. Вот я почти всех забрал: кто сам явился, кого привезли насильно. Один только, словно клад, мне пе дается: какой-то сорокалетний новик, князь Шелешпанский. Охотился ли ты когда, Симский, с борзыми собаками?

– Как же. Мой покойный батюшка любил псовую охоту.

– А случалось ли тебе травить лису?

– Случалось.

– Так ты знаешь, как она проводит и охотников и собак. Ты думаешь: ну, настигли!.. Как бы не так, проклятая вильнет хвостом, собаки промечутся в одну сторону, она шмыгнет в другую – и поминай как звали! Вот точно так же и князь Шелешпанский: уж я ли, кажется, не давал этой лисе угонок. Проведаю, где он, нагряну ни свет ни заря – не тут-то было, и след простыл. Теперь уж третий месяц, как я ничего о нем не слышу. Все его отчины здесь кругом Москвы, а он как в воду канул. Вот перед тобой явился ко мне этот Обиняков и объявил, что князь Шелешпанский скрывается верст за шестьдесят отсюда в лесу, на хуторе богатого помещика Рокотова, и что если я дам ему, Обинякову, команду, так он этого беглеца руками возьмет и представит ко мне в Москву. Да это бы еще ничего, а вот что скверно: я знаю доподлинно, что князя-то Шелешпанского этот самый Обиняков и уговорил от меня прятаться. Каков молодец!

– Да из чего же он это делает?

– Из чего! А вот прочти эту копию с царского указа, – сказал Мамонов, подавая Симскому исписанный лист бумаги.

– Что ж это? – молвил Симский, читая. – Тут речь идет о том, что дозволяется всякому чину торговать с платою пошлины.

– Это пункт первый, читай дальше.

– Пункт второй, – продолжал Симский. – «С семьсот первого году выписать, сколько каких выморочных деревень роздано и кому». И это, кажется, к делу нейдет?

– Читай, читай!

– Пункт третий: «Кто скрывается от службы, объявить в городе, кто такого сыщет или возвестит, тому отдать все деревни того, кто ухоранивался».

– Ну что, любезный, теперь понимаешь, из чего бьется Обиняков?

– Ах он разбойник!

– По мне, хуже разбойника. Подбил человека на дурное дело да сам же на него и в донос.

– И этот мошенник получит все именье князя Шелешпанского?

– Разумеется. Завтра после обеда он отправится с командой, сделает выемку, привезет сюда этого новика, получит от меня свидетельство, а там представит его при своей челобитной в Сенат и отберет у этого бедняжки Шелешпанского все именье, а ведь именье-то какое: с лишком четыре тысячи душ.

– Да что ж, это, – спросил Симский, – тот самый князь Шслешпанский, который был помолвлен на племяннице…

– Аграфены Петровны Ханыковой. Ну да, тот самый. Месяца два тому назад Аграфена Петровна, которая была еще здесь, уведомила меня, что родной ее брат, Максим Петрович, зовет ее на свадьбу племянницы в подмосковное свое село. Надобно тебе сказать, что Ханыкова и слышать не хочет об этой свадьбе. Вот я взял с собою команду и отправился втихомолку к Про-кудину. Подъезжая к селу, я узнал от мужичков, что жених, то есть князь Шелешпанский, прибыл со всем своим поездом в село Максима Петровича. Кажется, я хорошо распорядился: одну часть моей команды оставил на карауле у самой околицы, другой приказал ехать с обыском на село, а сам отправился прямо в господский дом. Свадьбе-то я помешал – это правда, а жених все-таки ушел. Что будешь делать! Сквозь пальцы проскользнул, проклятый!

– Так поэтому он еще не женат? – спросил Симский таким странным голосом, что Мамонов взглянул на него с удивлением и сказал:

– Что ты, брат, поперхнулся, что ль?

– Да!., что-то так… – промолвил Симский, чувствуя, что сердце его совершенно оледенело. – Так ты, Мамонов, – продолжал он, – помешал этому бедняжке жениться на племяннице Прокудина?

– Да ведь жениться-то всегда можно. Чай, их давно уж обвенчали. Коли дело полажено, так долго ли отпеть «Исайя ликуй»? Не на селе у своего дяди, так где-нибудь на погосте. Жаль мне этой… как бишь ее звали в девках-то?.. Да, Запольская! Такая хорошенькая, умненькая, танцует прекрасно… Бсдняжечка! вышла за богатого человека, а теперь что он будет? нищий!

– Да неужели в самом деле этот мошенник Обиняков отберет у него все именье?

– А ты думаешь, оставит что-нибудь?

– Послушай, Мамонов, нельзя ли как-нибудь этому пособить?

– Никак нельзя. Конечно, если б он догадался да прежде, чем его захватят на этом хуторе, явился ко мне сам, – ну, это дело другое. Не знал, дескать, что меня требуют, ездил по моим отчинам, хворал… мало ли что можно сказать.

– Что ж тогда с ним будет?

– Ничего, поступит на службу, а все именье при нем останется. Куда ж ты, Симский?

– Прощай, мой друг, меня дожидаются обедать. Э, да кстати!.. Можешь ты мне дать эту копию с указа?

– На что тебе?

– Показать дядюшке. Может быть, оп еще этого указа не читал.

– Пожалуй, возьми, если хочешь.

– Ну, прощай, Андрей Степанович!

– До свиданья, мой друг!

Симский обнял Мамонова и отправился домой.

XII

На другой день после рассказанного мною в предыдущей главе, часу в восьмом утра, Максим Петрович Прокудин сидел на рундуке своего сельского дома вместе с Ольгой Дмитриевною Запольскою. Максим Петрович читал любимую свою книгу «Камень веры» Стефана Яворского, племянница сидела подле него и вышивала на пяльцах.

– А вот и Прокофий едет из Москвы, – сказал Про-кудин, закрывая книгу, – что он везет нам – горе или радость?

Через несколько минут Прокофий Сидорыч стоял уж перед своим господином.

– Ну что, Калуга? – "спросил Максим Петрович. – Что слышно в Москве?

– Да мало ли что толкуют, батюшка, – отвечал Прокофий, – одни говорят одно, другие другое.

– Так есть и хорошие слухи?

– Есть, Максим Петрович.

– Ну, слава тебе Господи!.. Ты был у Шетнева?

– Как же, сударь. Изволит тебе кланяться. «Пи-сать-де к твоему барину не могу – дело опасное, а скажи ему на словах: начали, дескать, распускать по Москве слухи, что в нашем войске все благополучно, что государь Петр Алексеевич жив и здоров и что теперь с турками замирение. Да ты, дескать, Максим Петрович, этому не верь – все это выдумки, и хоть оттоле и есть выходцы, да от них правды не узнаешь; а все-таки и они поговаривают, что дело-то было сильно плоховато; так ты себе на ус и мотай: коли было плохо, так отчего ж теперь стало хорошо? Ведь к нашему войску на выручку никто не подоспел!» Вот что, батюшка, приказал тебе сказать его милость Герасим Николаевич.

– Так Шетнев думает, что это все сказки? А ты что думаешь, Кулага?

Прокофий Сидорович начал ухмыляться, почесал затылок, помялся и наконец промолвил:

– Не прогневайся, государь Максим Петрович, я думаю, Герасим Николаевич изволит называть эти добрые слухи выдумкою ради того, что ему крепко бы хотелось, чтоб слухи-то были дурные.

– Может статься. Да ты-то сам как думаешь?

– Я, батюшка, что! Я человек глупый. По мне, лучше верить хорошему, чем худому.

– И я, видно, Прокофий, не умней тебя. Ну, ступай с Богом!.. Тебе, чай, надо отдохнуть… Постой-ка, постой!.. Ох, глаза-то у меня плохи стали!.. Посмотри, Прокофий: ведь это к нам кто-то едет.

– Едет, батюшка.

– Кажись, тройкой в телеге?

– Да, сударь… У! да как задувает! Видно, на разгонных.

– Да, шибко едет. Ступай, Прокофий, скажи, чтоб закуска была готова… Кто бы это такой? – продолжал Прокудин. – Э! Да никак на нем шляпа-то немецкая? Или мне так кажется… Посмотри-ка, Оленька!. Да что гы, мой друг?

– Ничего, дядюшка.

– Как ничего: ты вся побледнела… и голос у тебя дрожит… Что ты, что ты… Господь с тобою!

– Да… – прошептала Ольга Дмитриевна, – это он.

– Он? Кто?.. Этот гость, который к нам едет?

– Дядюшка, – сказала Запольская, вставая, – я пойду к себе… я не: у>чу его видеть.

– Да кто ж он такой? – спросил Прокудин. Слезы брызнули из глаз бедной девушки; она закрыла руками лицо и назвала едва слышным голосом Симского.

– Симский! – повторил Прокудин. – Что ты, матушка, перекрестись! Да ведь он под турком…

– Так что ж, дядюшка? Видно, приехал затем, чтоб сдержать свое слово и жениться на Катеньке Юрловой.

– На Юрловой!.. Да это все вздор, Оленька.

– Как! – вскричала Запольская, и по бледному лицу ее разлился яркий румянец. – Так он не помолвлен?

– Нет, мой друг, это все выдумки Рокотова. Ступай, моя душа, ступай! Мы после поговорим об этом с тобою.

Меж тем гость подъехал к воротам и, не въезжая во двор, спрыгнул с телеги.

– Ну, так и есть, – молвил про себя Максим Петрович, – это точно Симский… Экий бравый детина' И в этом-то дурацком наряде молодцом смотрит!.. Да какой учтивый парень: не въехал прямо во двор… Вон и шляпу снял!.. Эх, кабы немцев-то он поменьше любил'

– Не прогневайтесь, почтеннейший Максим Петрович, – сказал Симский, взойдя на крыльцо, – что я осмелился незваный к вам приехать!

– Ничего, батюшка, ничего! Добро пожаловать! Милости просим садиться!

Симский поклонился и сел подле Прокудина.

– Прежде всего, батюшка, – сказал Максим Петрович, – позволь спросить: ты приехал из-под турка?

– Да, Максим Петрович.

– Давно ли?

– Другой день.

– Так сделай же милость, Василий Михайлович… так, кажется, батюшка: Василий Михайлович.

– Точно так, Максим Петрович.

– Усердно прошу тебя, скажи мне без утайки всю сущую правду, что у вас там делается.

– Теперь все кончено, Максим Петрович. Вчера прибежал в Москву гонец: с гурками заключен вечный мир.

– Вечный? Так авось годика два-три протянется. А что наш батюшка Петр Алексеевич?

– Все слава Богу! Чай, идет теперь с войском к нашим границам.

– Ну, спасибо тебе за добрые вести, молодец, спасибо!

– Теперь позвольте мне доложить, Максим Петрович, зачем я к вам ехал: дело важное и требует большой поспешности.

– А что такое, Василий Михайлович?

– Оно отчасти и до вас касается.

– До меня?

– То есть до человека, очень вам близкого. Ваша племянница, Ольга Дмитриевна Запольская, была помолвлена за князя Андрея Юрьевича Шелешпанского и, вероятно, теперь уж замужем.

– Так что ж, батюшка?

– А вот что, Максим Петрович: коли вы не поторопитесь сделать что я вам скажу, так у вашего племянника, сиречь князя Шелешпанского, все именье отберут.

– Племянника! – повторил Прокудин. Казалось, он хотел что-то вымолвить, но остановился и, поглядев пристально на Симского, сказал:

– Да как же это у него отберут все именье?

– А вот как, Максим Петрович. Я думаю, вам небезызвестно, что государь Петр Алексеевич приказал забирать па службу всех взрослых недорослей из дворян и неслуживших новиков. Отыскивать их и записывать в полки поручено моему сослуживцу, Преображенского полка господину поручику Мамонову.

– Знаю, батюшка, знаю! он у меня был.

– Так вам должно быть известно и то, что князь Шелешпанский несколько уже месяцев отбывает от службы и прячется по своим деревням. Вчера я застал у Мамонова какого-то приказного чиновника Обинякова…

– Ардалиона Михаиловича?

– Точно так, Максим Петрович. Этот Обиняков объявил Мамонову, что князь Шелешпанский скрывается верст за шестьдесят от Москвы в лесу, на хуторе помещика господина Рокотова, и что он, Обиняков, коли дадут ему команду, изловит непременно вашего племянника и доставит его к Мамонову в Москву.

– Вот что!.. А давно ли, батюшка, этот мошенник Обиняков в сыщики попал?

– Он не сыщик, Максим Петрович, и делает это не по долгу службы, а по собственной охоте.

– Да что ж ему за прибыль?

– Вот то-то и дело, что для него прибыль превеликая: коли он доставит к Мамонову князя Шелешпанского, так отберет у него все именье.

– Все именье!.. Да по какому же праву, Василий Михайлович?

– А вот в силу этого именного указа. Извольте прочесть сами… пункт третий…

– Ах он Иуда, предатель! – вскричал Прокудпн, прочтя этот третий пункт. – Да неужели он в самом деле завладеет всем именьем князя Шелешпанского?

– Нет, Максим Петрович! этому делу пособить еще можно. Если ваш племянник не даст себя захватить на хуторе и успеет сам явиться к Мамонову, так прежнее отбывательство в большую вину ему не поставят: его только примут на службу, а именье при пем останется Теперь, – продолжал Симский, вставая, – прошу прощенья, Максим Петрович! Я свое дело сделал, извольте делать ваше.

– Постой, постой, любезный! – сказал Прокудин, схватив за руку Симского. – Дай мне на тебя полюбоваться… Да что ж ты за человек такой, Василий Михайлович?

– А что ж, Максим Петрович, я думаю, и всякий другой на моем месте…

– Нет, молодец, не говори! Я все знаю: тебе не за что любить Шелешпанского. И добро бы ты думал, что племянница моя не замужем, – ну, это другое дело! Я, дескать, покажу себя добрым человеком, утожу Максиму Петровичу, а теперь из чего ты изволил себя тревожить?.. Ну, дай Бог тебе здоровья, Василий Михайлович, утешил ты меня, старика! Видно, еще не перевелись честные-то по булату, православные люди на святой Руси!.. Вот посмотрим, что-то скажет об этом мой приятель, Лаврентий Никитич Рокотов. Послушаешь его, так вся паша молодежь так набралась немецкого духа, что в ней русской-то правды на волос не осталось.

– Да неужели и вы, Максим Петрович, изволите думать, что между немцами нет добрых и честных людей?

– Как не быть, батюшка! И в нечестном Содоме нашелся праведный Лот, а немецкая-то земля, чай, побольше будет Содома и Гоморры… А, да вот нам и завтрак несут!.. Андрюшка! вели заложить мой возок, я сейчас поеду к Рокотову. Милости просим, гость дорогой! Покамест мне запрягают лошадей, мы с тобой закусим, выпьем по чарочке, а там и с Богом!

В продолжение завтрака Максим Петрович расспрашивал подробно своего гостя о прутском деле и когда выслушал его рассказ, то, покачав головою, сказал:

– Эх, молодец! сплоховали паши набольшие! Как же они этак словно в ловушку попали?

– Что ж делать, Максим Петрович! – отвечал Сим-ский. – Государя обманули ложными донесениями, и воложский господарь нам изменил.

– Так что ж смотрели ваши немецкие генералы! Ведь их там, говорят, неотолченая труба.

– Ох, Максим Петрович, уж не извольте говорить о немецких генералах!..

– А что?

– Да главный-то из них – генерал Янус – все дело испортил: пропустил турок через Прут, дал им зайти к нам в тыл, а подержись он хоть с полдня, так мы бы через Прут переправились и не дали себя обойти.

– Да что ж это такое, – промолвил с удивлением Прокудин, – этот Янус немец, а ты за него не заступаешься?

– Чего тут заступаться! Сам государь изволил сказать, что генерал Янус нечестно свой долг исполнил.

– Вот что! Так, видно, и немецкие генералы со всячинкою: не все с неба звезды хватают!

– Помилуйте, Максим Петрович! Да есть ли изо всех этих немецких генералов хоть один, которого можно было бы сравнить с нашим графом Шереметевым, с князем Мешниковым и даже с князем Репниным? Я уж не говорю о государе Петре Алексеевиче, у которого в одном мизинце больше ума, чем у всех этих немцев.

– Ах ты, мой голубчик! – вскричал Прокудин, всплеснув руками, – так вот как ты изволишь поговаривать!.. А я думал, что ты вовсе погряз в этой немецкой прелести!..

– Нет, Максим Петрович, я вам и прежде докладывал, что нам должно перенимать все полезное у наших соседей, но не ради того, чтоб сделаться самим немцами. Да разве русский человек не может научиться разным наукам и всем заморским хитростям, а меж тем остаться таким же точно православным русским, какими были его отцы и прадеды? Ведь это везде так, Максим Петрович. Вот, примером сказать: голландцы не уступят в науке англичанам, немцы не меньше знают французов, а ведь не все же за морем сплошь да рядом или французы, или немцы, или голландцы, – и там также наука наукой, а каждый народ сам по себе. Однако ж, Максим Петрович, вам надо поспешить. Хоть, кажется, времени еще довольно, а ведь не ровен час: коли этот Обиняков поторопится да захватит вашего племянника…

– Племянника! – повторил Прокудин, улыбаясь. – Ну а коли Шелешпанский вовсе мне не племянник?

– Что вы говорите, – прервал Симский, и глаза его заблистали радостью, – так Ольга Дмитриевна не вышла за князя Шелешпанского?

– И никогда за ним не будет.

– Так она не замужем?..

– Покамест нет. Ну, прощай, друг сердечный! Ты, чай, остановился в Москве у своего дяди?

– Да, Максим Петрович.

– Так мы послезавтра опять с тобой увидимся. До свиданья, любезный!

Симский уехал. Прошло несколько минут. Прокудин провожал глазами уезжающего гостя и, казалось, размышлял в эту минуту о чем-то приятном. Он поглаживал с приметным удовольствием свою седую бороду и улыбался. Вдруг сенные двери скрипнули и растворились до половины.

– А, это ты, Оленька, – сказал Максим Петрович. – Поди сюда, поди!.. Сядь-ка вот тут… поближе ко мне… Ну, племянница, глаза-то у тебя зорки: издалека ты узнала Симского!

– И, что вы, дядюшка!.. Ведь он уж был близко, – отвечала Ольга Дмитриевна, покраснев как маков цвет.

– И то сказать, – продолжал Максим Петрович, – такого молодца за версту узнаешь. Не правда ли, мой друг?

Вместо того чтоб отвечать на вопрос дяди, Ольга Дмитриевна придвинула к себе пяльцы, нагнулась над ними, стала разбирать шелк и наконец промолвила едва слышным голосом:

– А зачем он приезжал к вам, дядюшка?

– Да по делу твоего жениха, князя Шелешпанского.

– Жениха! – повторила с ужасом Запольская.

– То есть бывшего, мой друт! – прервал с улыбкою Прокудин. – Ну, чего ты испугалась? Уж я сказал, что скорей выдам тебя за немца, чем за этого беглого новика. Вот, подумаешь, прошу узнать: этот вор Ардалиошка Обиняков крепко стоит за нашу старину, позорит всех иноземцев, князь Шелешпанский также, оба они слывут людьми русскими, а что в этом толку, коли душонки-то у них жидовские. Один мошенник, а другой, по мне, и того хуже. Обиняков что? приказная строка! а Шелешпанский– богатый боярин, природный князь, да любого цыгана научит, как обманывать добрых людей. Живет хуже всякого скареда и, чтоб отвилять от царской службы, по овинам изволит прятаться. А вот этот Симский… И я, грешный человек, думал, что он вовсе онемечился… Да и как не подумать: хвалит все заморские обычаи, любит немцев и сам-то говорит иногда ни дать ни взять как немец; а как пришло дело начистоту, так его честная русская душа вот так из-под немецкого-то платья и рвется наружу!.. Ну, нечего сказать, славный малый!

– Так он вам нравится, дядюшка? – спросила робким голосом Ольга Дмитриевна.

– Да, мой друг, очень нравится, а тебе?.. Ну, что ж ты молчишь, Оленька?.. А! Вот что: ты не хочешь со мной спорить…

– Как, дядюшка?

– Да, мой друг: я его хвалю, а тебе он, видно, не по сердцу.

Ольга Дмитриевна кинулась на шею к дяде и заплакала.

– И, полно, матушка! – сказал Прокудин, улыбаясь. – О чем ты плачешь?

Запольская хотела что-то сказать, но слезы не дали ей вымолвить ни слова.

– Да не бойся, мой друт! Коли Симский тебе не нравится, так Бог с ним.

– А разве он что-нибудь вам говорил? – промолвила Ольга Дмитриевна.

– Теперь ничего. Да ведь он уж за тебя сватался.

– Что вы говорите?

– Да, мой друг. Вот когда ты жила еще у своей тетки, родной его дядя, Данила Никифорович, сам приезжал ко мне сватом, а я как будто бы отгадал, что Симский тебе не по сердцу, и слушать его не стал.

– Ах, дядюшка!..

– Что, племянница?

– Да вы, кажется, имеетесь надо мною.

– И, что ты, матушка?

– Вы говорите, что Симский мне не нравится?

– А как же, Оленька? Котда я уговаривал тебя выйти замуж за Шелешпанского, ты плакала, а и теперь также, лишь только я намекнул тебе о Симском…

– Ах, дядюшка! – прервала Запольская, потупив глаза, – да ведь я тогда плакала с горя…

– А теперь от радости? Ага, смиренница, промол-вилась!

– С радости!.. – повторила Ольга Дмитриевна, и в глазах ее снова блеснули слезы. – Почем знать, может быть, теперь Симский…

– Нет, мой друг, и теперь все то же. Ведь он приехал сюда затем, чтоб выручить из беды твоего мужа… Да, да, Оленька, Симский думал, что ты давно уже княгиня Шелешпанская, и кабы ты видела, как он обрадовался, когда я сказал, что ты еще не замужем… Ну, да что об этом говорить! Видно, пословица-то недаром: «Суженого конем не объедешь». Прощай, Оленька! Мне пора ехать к Рокотову, а завтра я отправляюсь в Москву, и если Данила Никифорович опять заговорит о своем племяннике, так что ж, матушка… прикажешь ударить по рукам?

– Воля ваша, дядюшка.

– А твоей-то воли нет?

– Ах, какие вы!..

– Ну, добро, добро!.. Прощай, мой друг!

XIII

– Что ж это Максим-то Петрович не едет? Ведь он сказал тебе, племянник…

– Да, дядюшка, он спросил меня, у вас ли я живу, и сказал, что послезавтра непременно со мной увидится.

– Ну, так и есть! Ты был у него третьего дня, и коли он выехал вчера, так должен быть сегодня к обеду. Ты не знаешь, где он остановился?

– Не знаю, дядюшка.

Разумеется, эти вопросы делал Данила Никифорович Загоскин племяннику своему Василию Михайловичу Симскому.

– Коли он приедет сюда с племянницей, – продолжал Данила Никифорович, – так, верно, остановится в доме у сестры, а если один, так, может статься, и ко мне взъедет. Нечего делать, надобно подождать его к обеду Как ты думаешь, жена?

– Воля твоя, Данила Никифорович, – промолвила Марфа Саввишпа. – Только я за гуся не отвечаю: пережарится, батюшка.

– Беда не большая. Мы с Максимом Петровичем люди не привередливые. Ты говорил мне, Василий, что он тебя ласково принял?

– Очень ласково.

– Очень ласково! Да это еще ничего: Максим Петрович человек радушный, ты же приехал к нему с добрым делом; на его месте и всякий обошелся бы с тобой ласково.

– Нет, дядюшка! сначала он был только приветлив со мной, а под конец так меня обласкал, что я и слов не нашел. Уж он хвалил, хвалил меня!.. А как стал прощаться со мной, так назвал другом сердечным.

– Ну, это не дурно. А намекал ли он тебе что-нибудь… знаешь, о том?..

– Как же, дядюшка, и очень намекал…

– И это хорошо! Максим Петрович не скажет слова на ветер – не такой человек. Да и ты не глупо сделал, племянник: расхвалил русских генералов, а немецкого-то генерала ругнул… Умно, любезный, умно! Потешил старика…

– Я говорил это, дядюшка, не ради его потехи: это-сущая правда.

– И, Василий! Ну хоть бы и душой-то немного покривил, что за беда! Ведь немцам от твоих слов ни хуже, ни лучше не будет, а Максиму Петровичу это как маслом по сердцу!.. Так ты, племянник, хочешь, чтоб я с ним опять речь повел об Ольге Дмитриевне?

– Ах, сделайте милость, дядюшка!

– Ну так и быть, попытаемся еще разок. А ведь обидно будет, коли он и теперь так же заломается…

– Дай-то Господи! – прошептала Марфа Саввишна.

– Что, что? – прервал Данила Никифорович.

– Да, государь, не прогневайся! Кабы моя воля, так я бы ни за что не благословила Васеньку жениться на этой Запольской.

– Не благословила! А почему бы так, сударыня? Что, она невеста бедная, что ль?

– Нет, батюшка, с достатком.

– Собой, что ль, не хороша?

– И этого сказать нельзя: личико у нее смазливое и по годам опа ровня Васеньке.

– Все говорят, что она предобрая.

– И это может быть.

– Так чего ж еще тебе? Рожна, что ль, прости Господи!

– Эх, Данила Никифорович! да ведь жена должна быть хозяйкой в доме, угождать мужу, заботиться о детях…

– А почему ты думаешь, что Ольга Дмитриевна…

– И, батюшка! чего ждать от такой девицы, которая по немецким ассамблеям ездит, в заморские робронты одевается и пляшет с кем ни попало…

– Так что ж, тетушка, – прервал Симский, – Ольга Дмитриевна человек молодой, почему ей не повеселиться?

– Ох, Васенька! припомни мое слово: сядет тебе это веселье на маковку!

– Добро, добро! – прервал Данила Никифорович. – Ты это, Марфа Саввишна, говоришь потому, что сама-то устарела.

– Ах, батюшка, разве я не была так же молода?

– Была, мой друг, да в то время об ассамблеях-то у нас и речи не было и вас всех, моих голубушек, за ключиками держали; а будь-ка ваша воля, так, может статься, и ты бы поехала на вечеринку к немцу Гутфелю.

– Сохрани Господи!

– И, Марфа Саввишна! так-то бы поехала да отхватала минавею с каким-нибудь аптекарем!.. Ведь мы все под старость прежние свои грехи забываем. У самих ноги плохо ходят, так и другие не бегай… Э! Да вот никак и Максим Петрович въехал на двор… Ну, племянник, коли ты хочешь, чтоб я высватал тебе невесту, так убирайся вон!.. Максим Петрович любит все старинные обычаи, а в старину такие дела при женихе и невесте не делались.

– Постарайтесь, дядюшка!

– Будем стараться, батюшка, а там что Бог даст! Симский вышел вон, а Данила Никифорович пошел навстречу к своему гостю.

– Здравствуйте, старый друг! – сказал Прокудин, обнимая Загоскина. – Давно мы с тобой не видались.

– Давно, Максим Петрович.

– Марфа Саввишна!.. Как, матушка, ваше здоровье?

– Слава Богу, Максим Петрович, Господь грехи терпит! – молвила очень сухо Марфа Саввишна, выходя вон из комнаты.

– Я, Данила Никифорович, и с тобой хотел повидаться,^ сказал Прокудин, садясь, – а коли правду молвить, так сегодня приехал не к тебе, а к твоему племяннику.

– Все равно, любезный, мы с ним не делимся.

– Мне хотелось еще раз сказать спасибо Василию Михайловичу за то, что он не дал мошеннику Обинякову ограбить князя Шелешпанского. Ты ведь, чай, об этом знаешь?

– Да! Василий мне сказывал.

– Ну, Данила Никифорович, можешь ты похвастаться своим племянником: вот уж подлинно честный малый!..

– Да и как быть иначе, Максим Петрович: его покойные родители были истинно честные и благочестивые люди, а ведь ты, чай, знаешь пословицу: «Недалеко яблочко от яблопьки падает».

– Так, так! Да как он это из-под турка-то к тебе приехал? В побывку, что ль, отпустили?

– Нет, Максим Петрович: государь Петр Алексеевич прислал его сюда гонцом.

– Вот что!

– Он привез Сенату указ от его царского величества.

– Указ! О чем?

– А вот, изволишь видеть… Э! Да кстати, помнишь, мы с тобой спорили, – я говорил, что наш батюшка Петр Алексеевич паче всего любит и бережет свою святую Русь, а ты стоял в том, что он любит не свой православный народ, а немцев, голландцев и всяких других иноземцев.

– Помню, Данила Никифорович, помню! Что делать, грешный человек, я и теперь то же думаю.

– И думаешь это потому, что государь жалует заморские обычаи, хочет, чтоб мы все одевались по-иноземному, и подписывается иногда не Петром, а Питером?

– Да разве этого мало?

– Погоди, любезный, погоди, выслушай меня!.. Вот, примером сказать, если б какой-нибудь царь вел войну и ему бы не посчастливилось: войско его разбили, а его самого захватили в полон – как ты думаешь, что бы он написал своему народу?

– Вестимо дело: он написал бы, чтоб его как-нибудь выручили, а коли насилу взять нельзя, так выкуп дали.

– Выкуп! Да ведь за царя-то, пожалуй, и полцарства попросят, всю землю разорят…

– Что ж делать, любезный! Коли уж такой грех приключился, так жалеть нечего – все отдавай!

– Ну, а коли этот царь напишет своему народу: если вы узнаете, что я попал в плен, сиречь нахожусь в неволе, так вы уж не должны почитать меня своим царем и государем и никаких указов моих не исполнять. Пусть, дескать, я пропаду, да вы-то останетесь целы.

– Что ты это говоришь? Да неужели государь Петр Алексеевич…

– На вот, прочти!

– Да это что такое?

– Список с того указа, который привез сюда племянник.

– Господи Боже мой! – вскричал Прокудин, прочти указ. – Ну!!!

– Что, любезный, кто из нас прав?

– Ты, Данила Никифорович, ты!.. Ах я окаянный ропотник!.. И я мог говорить, что государь Петр Алексеевич променял свой народ на немцев, что он вовсе о нас не думает, а он, кормилец наш, себя не пожалел для своего царства!.. Ну, правду ты мне говорил, Данила Никифорович, Господь послал нам такого царя, какого до сих пор еще нигде не бывало.

– Что, Максим Петрович, будешь ли теперь гневаться на меня, что я, в угоду такому великому государю, немецкое платье на себя надел?

– Куда мне гневаться, Данила Никифорович! Да мне стыдно теперь на тебя смотреть.

– То-то же, любезный!.. А что, друг сердечный, если б государь сам лично тебе сказал: «Послушай, голубчик Максим Петрович, потешь меня, отмахни себе бороду»?