Текст книги "Русские в начале осьмнадцатого столетия"

Автор книги: Михаил Загоскин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– А почем звать, Аграфена Петровна? Ведь насильно венчать никого нельзя; и если этот жених не понравится Ольге Дмитриевне…

– Так она будет втихомолку плакать, зачахнет с горя, а все-таки выйдет за него замуж. Вы не знаете Оленьки: ведь это ангел во плоти; ей и в голову не придет, что она может не повиноваться своему дяде. Оленька же привыкла его любить и почитать как отца родного…

– Да что ж это вздумалось вашему братцу? Неужели он не мог найти лучшего жениха для своей племянницы?

– Женишок-то, сударь, хорош, – прервал Обиняков, – четыре тысячи душ.

– Нет, тут есть что-нибудь другое, – подхватила Ханыкова. – На одно богатство Максим Петрович никогда бы не польстился.

– Богатство само по себе, да ведь не худо и то, сударыня, коли мою родную племянницу станут княгиней величать.

– И, полноте, Ардалион Михайлович! Да что такое князь Шелешпанский?

– Шелешпанский! – повторил Мамонов. – Позвольте, позвольте!.. Да у меня, кажется, в списке есть какой-то князь Шелешпанский.

– В каком списке? – спросила Ханыкова.

– А вот изволите видеть: я здесь прикомандирован к Сенату ради того, чтоб забирать и рассылать по полкам всех дворян, которые или вовсе еще не служили, или еще в силах продолжать службу. По этой-то оказии и выдан мне регистр разным лицам, и, помнится, в числе их… Да вот постойте – я посмотрю…

Мамонов вынул из кармана исписанный кругом лист бумаги и начал читать про себя.

– Ну да, – вскричал он, – так и есть: «Князь Андрей Шелешпанский, тридцати осьми лет, по разрядам писан был в московском жилецком войске новиком, проживает в своих отчинах и бывает наездом в Москве». Ну что – он ли это?

– Он и есть, – сказал Обиняков.

– Так не беспокойтесь, Аграфена Петровна, – продолжал Мамонов, – что будет впереди, я не знаю, но по крайней мере теперь этому князю Шелешпанскому жениться будет некогда. Да что, он в Москве? – промолвил Мамонов, обращаясь к Обинякову.

– Как же! Я с ним вчера ужинал у Лаврентия Никитича Рокотова.

– А где он живет?

– Кто, сударь? Лаврентий Никитич?

– Нет, этот князь Шелешпанский?

– А кто его знает! Чай, где-нибудь на подворье… Помнится, он всегда останавливается по Троицкой дороге, у Креста.

– Да это все равно. Я завтра же велю его отыскать и сообщить ему, чтоб он ко мне явился.

– А что ж после будет? – спросила Ханыкова.

– Известное дело: коли еще молод и здоров, так послужи, голубчик!

– А где ж он будет служить?

– Да не опасайтесь, Аграфена Петровна, в Москве не останется. Я слышал, что он молодец собою.

– Да, сударь, – сказал Обиняков, – князь Шелешпанский человек рослый, повыше вас будет.

– Так, может статься, и к нам в Преображенский полк попадет, а не то в драгуны или в бомбардирскую роту. Не беспокойтесь, найдем место.

– Что ж, его примут офицером? – спросила Ханыкова.

– Из новиков да прямо в офицеры – помилуйте! За что? Послужит и солдатом.

– Ах, бедненький!

– Ну вот уж вы о нем и жалеть стали.

– Да как же, Андрей Степанович: подумаешь, человек богатый, привык жить барином, и вдруг – ступай, служи солдатом!

– Что ж делать, Аграфена Петровна. Я, кажется, ничем его не хуже, а годика три солдатом прослужил.

– Да вы еще были тогда очень молоды, а этому князю Шелешпанскому под сорок лет.

– Вольно ж ему было до сих пор лежать на боку. Да вы не горюйте о нем, Аграфена Петровна: служба пойдет ему впрок. Он, по вашим словам, и совершенный мужик, и дурачина, а посмотрите, как мы его вышколим, – не узнаете! Будьте спокойны, Аграфена Петровна, – примолвил Мамонов, вставая, – я этим делом займусь.

– Вы уж едете? – сказала Ханыкова, также вставая.

– Мне еще надобно кой-где побывать. Да сделайте милость, государыня моя, – продолжал Мамонов, очень вежливо и с большою ловкостию, пятясь назад спиною, – не извольте принимать для меня никакой фатиги! Останьтесь, прошу вас!

– Как это можно, Андрей Степанович, – это моя облигация2: я хозяйка, а вы мой гость.

– Вы меня конфузите, сударыня! Да, по крайней мере, не извольте провожать так далеко.

– Помилуйте, что за далеко! Разве вы не знаете пословицы: «Для дорогого гостя и семь верст не околица»?

– Всенижайше прошу вас… без проводов, Аграфена Петровна!..

Однако ж Аграфена Петровна проводила своего гостя до самой передней.

– И вы также едете, Ардалион Михайлович? – сказала она Обинякову, который повстречался с нею в дверях гостиной.

– Пора, сударыня, время обеденное; чай, жена давно уж меня дожидается.

– Ну, Бог с вами, только смотрите же, не забудьте о моей тяжбе.

– Как это можно! Я на этих днях непременно у вас побываю.

– Сделайте милость!

Обиняков отправился, но только не к себе на Берсеньевку, а в Зарядье, к Андрею Юрьевичу Шелепшанскому, который никак не подозревал, что над его беззащитной головою сбирается такая ужасная гроза. Этот потомок удельных князей Белоозерских останавливался обыкновенно в одном из самых худших постоялых дворов Зарядья. Он занимал три небольших покоя, или, вернее сказать, одну грязную, запачканную комнату, разделенную натрое дощатыми перегородками. Первая комната служила лакейскою для двух холопов, которые, судя по их тощей наружности, были великие постники; во второй – князь Андрей Юрьевич принимал своих гостей, а в третьей, более похожей на теплый чулан, чем на комнату, он изволил спать ночью и отдыхать после обеда на высокой лежанке, которой недоставало только полатей, чтоб походить совершенно на самую простую крестьянскую печь. Нечаянный приезд Обинякова помешал любимому занятию князя Шелешпанского: он считал свои деньги, отбирал к стороне истертую мелочь и чистил кирпичным порошком серебряные рублевики.

__ Ах, батюшка Ардалион Михайлович, – вскричал

он – Как ты меня захватил!.. Сейчас… сейчас!.. Сочту после, – продолжал он, всыпая торопливо деньги в кожаную суму и кладя ее за пазуху. – Что это тебе вздумалось?

__ Да надобно кой о чем поговорить с вами.

__ Поговорить! О чем? Уж не хочешь ли опять торговать моих саврасых?

– Нет, сударь, дорого просите.

– Дорого?.. Что ты, Ардалион Михайлович, побойся Бога! За эту цену у меня их с руками оторвут. Таких коней на свете мало: трехвершковые казанки – да ведь это диковинка, любезный!.. Им на охотника и цены нет. Вот у меня была – давно уж, еще до покражи моей ветчины – такая же пара, так я взял за нее двести рублев чистоганом, да еще жеребчика в придачу, вот того самого, что я продал Опухтину за персидского аргамака.

– Да не о том речь, князь Андрей Юрьевич. Я приехал с вами поговорить о деле нешуточном. Во-первых, честь имею поздравить вас с невестой…

– С какою невестой?

– А как же?.. Ведь вы женитесь на племяннице Максима Петровича Прокудина.

– Кто это тебе сказал?

– Помилуйте, об этом вся Москва говорит.

– Неужели?.. Да от кого же это вышло?

– Видно, вы сами как-нибудь проговорились.

– Я только сказал об этом одной Федосье Игнатьевне Перепекиной… Ты знаешь ее?

– Сваху Игнатьевну? Как не знать! Ну, батюшка, нашли человека! Да вы бы еще взлезли на Ивана Великого да ударили в успенский колокол!

– Так это Игнатьевна разболтала?.. Ах она чертова тетка!.. А ведь как божилась, проклятая!.. «Никому, батюшка, не скажу, видит Бог, не скажу! Отсохни у меня правая рука по локоть, коли я кому ни есть хоть словечко вымолвлю!» Ну, делать нечего!.. Да и то сказать, пускай себе говорят, что князь Андрей Юрьевич Шелеш-панский женится" на Ольге Дмитриевне Запольской… Эка беда! Что она, краденая, что ль, какая?.. Невеста богатая…

– Так, сударь, так! Да вот изволите видеть: я сейчас был у ее тетушки…

– Аграфены Петровны Ханыковой?

– Да, князь. Ей при мне об этом сказали… Батюшки светы! Она так на стены и полезла… «Не хочу, да и только!»

– Вот еще! Да ей-то какое до этого дело? Она тут ни при чем.

– Помилуйте, родная тетка!..

– Так что ж? Не приедет ко мне на свадьбу?.. Да пожалуй себе не езди! Кума с возу, возу легче!

– Это бы ничего, князь, да у нее есть приятель, гвардейский офицер, Андрей Степанович Мамонов…

– Эка важность! Велика фря, гвардейский офицерик… Да что он мне сделает?

– Ну, сударь, не говорите! Знаете ли, зачем прислали в Москву этого Мамонова?

– А кто его знает.

– Ему указано от царя забирать и рассылать по полкам всех неслужащих дворян.

– Всех? Как всех?

– Ну, вестимо дело, сиречь тех, которые еще молоды и здоровы, а пуще-то всего молодых дворян, которые писаны были в новиках, а службы никакой не несли.

– Батюшка Ардалион Михайлович, – вскричал князь Шелепшанский, побледнев как полотно, – да ведь этак, пожалуй…

– Да, князь, и до вас доберутся. Этот Мамонов читал мне список дворян, которых потребуют на службу, а в нем и ваше имечко есть.

– Что ты говоришь?

– Был, дескать, писан в московском жилецком войске новиком, тридцати осьми лет; живет, дескать, праздно в своих отчинах и доселе облыжно показывал, что он человек недужный.

– Так и написано?

– Так, сударь. Я поспешил вас об этом уведомить, потому что завтра, а может быть и сегодня вечером, пришлют за вами.

– Неужели пришлют?

– Непременно.

– Ну, а коли я не поеду?

– Нельзя: возьмут насильно.

– Неужели насильно?

– А вы думаете, кланяться вам станут?..

– Ах ты, Господи!.. Вот дело какое!..

– Кажись, этот Мамонов, – продолжал Обиняков, – очень желает угодить Аграфене Петровне. Он при мне говорил: «Уж вы не беспокойтесь, матушка: князь Шеле-шпанский не женится на вашей племяннице». Да еще как похвалялся, разбойник! Я, дескать, этого женишка ушлю туда, куда ворон и костей не заносил.

Бледное лицо князя Андрея Юрьевича покрылось багровыми пятнами, холодный пот выступил на лбу; он вскочил со стула и начал как шальной бегать по комнате, повторяя шепотом:

– Куда ворон костей не заносил! Вот тебе на!.. Футы, нелегкая!.. Эка притча, подумаешь!.. Да что же этот проклятый Мамонов говорит, – промолвил он наконец, остановясь напротив Обинякова, – меня опять, что ль, новиком запишут?

– Какие, сударь, теперь новики! Об них давно нет и в помине. Вас запишут в драгуны или в какой ни есть пехотный полк солдатом.

– Как солдатом?

– Да так! Бороду обреют, наденут на вас лямку… – Солдатом!.. Да ведь солдат-то бьют?

– Бьют, сударь.

– Да ведь этак, пожалуй, не ровен час, и меня палочьем вздуют?

– Вздуют, батюшка.

– Ах ты, Господи! – завопил Шелепшанский. – Отцы мои!.. Сударики!.. Кормильцы!.. Да что ж мне делать?

– Я вам, батюшка князь, объявил об этом заранее, а уж там как сами знаете.

– Постой, Ардалион Михайлович! Знаешь ли что?.. Дай-ка я себе растравлю руку или ногу…

– Так что ж? Вас отвезут в лазарет, сиречь в казенную больницу, а там как раз вылечат.

– Эко дело, подумаешь! куда ни кинь, все клин!.. Да нельзя ли хоть деньгами откупиться?..

– Деньгами? Нет, сударь, не такой человек этот Мамонов, его не подкупишь.

– И что ты, Ардалион Михайлович! Да кто же себе злодей? Станут мне деньги давать, а я не возьму?

– Вы дело другое, сударь: вы человек умный, а этот Мамонов что? шалопай, мотыга, – ему деньги нипочем. Да и что вы ему дадите? Ведь он богаче вас.

– Неужели?.. Ну, пропала моя головушка!.. Коли нельзя и деньгами взять, так делать-то нечего, ложись да умирай!

– Оно конечно, – молвил Обиняков, помолчав несколько времени, – дело-то плоховато… Тут надобно, чтоб и волки были сыты, и овцы целы… Разве подняться на какие-нибудь хитрости?

– Ах, друг сердечный! – прервал Шелешпан-ский, – сделай милость, дай, батюшка, ума… приставь голову к плечам!

– Вот то-то, князь Андрей Юрьевич, теперь дай ума, приставь голову к плечам! А как в прошлом месяце я просил у вас взаймы двадцать пять рубликов, так и денег нет!

– Право не было!.. Видит Бог, не было!

– А теперь, кажется, есть: вы при мне считали. Одолжите, сударь, пятьдесят рублей, мне крайняя нужда.

– Да ведь это деньги-то не мои.

– Ну, коли не ваши, так и говорить нечего. Счастливо оставаться, батюшка!

– Постой!.. Куда ты?

– К Аграфене Петровне Ханыковой: она, верно, не откажет мне в пятидесяти рублях, барыня богатая…

– Помилуй, да на что тебе пятьдесят рублей?.. Ну, двадцать пять рублей куда ни шло! – продолжал Шеле-шпанский, вынимая из-за пазухи мешок с деньгами.

– Премного благодарю, батюшка князь, да мне этого мало, и коли пришлось занимать, так лучше занять у одного приятеля, чем у двоих… Прощенья просим, Андрей Юрьевич!

– Постой, постой! Ну, Ардалион Михайлович, недаром говорят, что ты крапивное семя! На, вот тебе, считай, – промолвил князь, высыпая деньги на стол, – возьми себе пятьдесят рублев… Да ведь ты мне их отдашь?

– Как же, князь! – отвечал Обиняков, отсчитывая себе пятьдесят рублевиков. – Непременно отдам, когда будут деньги… Ну, спасибо вам, князь Андрей Юрьевич, – помогли бедному человеку в нужде! – продолжал Обиняков. – Теперь мы поговорим о вашем деле. Коли забирают на службу всех дворян, так это потому, батюшка, что у нас война с турком, а вот как сделается с ним замирение, так тревожить никого не станут и дела-то пойдут по-прежнему. Нам бы только с вами как ни есть время протянуть, а там, Господь милосерд, все будет шито да крыто. Вся сила в том, князь Андрей Юрьевич, чтобы вы к Мамонову не являлись и чтоб вас, несмотря на это, нельзя было назвать ослушником.

– Да как же ты это сделаешь?

– А вот как: коли вы не знаете, что он вас требует, так вам нечего к нему и являться, – не правда ли?

– Ну, вестимо! Да ведь ты сказал, что за мной пришлют?

– За вами пришлют завтра, а вы уезжайте в деревню сегодня, да только не в ту, в которой всегда живете. Я слышал, что у вас около Москвы много отчин.

– Как же, все мои отчины около Москвы, одних сел до десяти будет.

– И все по разным дорогам?

– Все по разным: и по Тверской, и по Коломенской, и по Серпуховской, и по Владимирке есть, и по Остромынке…

– Ну вот изволите видеть!.. Поезжайте теперь в какую-нибудь отчину, а здесь оставьте верного человека. Лишь только я узнаю, что Мамонов проведал, где вы живете, я к вам тотчас гонца. Незваные-то гости на двор, а ваш и след простыл! «Уехал, дескать». – «Куда?» – «Да Бог весть – не то в Москву, не то в коломенскую отчину». А вы переезжайте в серпуховскую, а коли надобно будет, так в другую, в третью, а там в четвертую, – устанут за вами гоняться. Ну, а если каким ни есть случаем вас и захватят, так что ж? «Я, дескать, не знал, что меня требуют, и от царского указа не прятался; а ездил по моим отчинам». Да и как вас захватить? Я буду здесь сторожить, и коли вы сами зевать не станете, так будь этот Мамонов хоть семи пядей во лбу, а все-таки на своем не поставит. Ему же и без вас дела-то будет довольно, погоняется за вами, а там, глядишь, плюнет да скажет: «Черт его побери совсем!»

– Ну, Ардалион Михайлович, головка-то у тебя…

– Годится покамест, батюшка.

– Только вот что: как же я женюсь? Ведь свадьбе положено быть на Фоминой неделе.

– Здесь, в Москве?

– Нет, в серпуховской отчине Максима Петровича Прокудина.

– Так что ж? Тем лучше: в чужом селе и подавно вас искать не станут. Да еще до Фоминой недели много воды утечет, лишь только бы на первых-то порах вы не попались в лапы этому Мамонову. Известное дело: новая метла всегда чисто метет; теперь он сгоряча и рвет и мечет, а там, Бог милостив, уходится, голубчик! Только уж вы не мешкайте, батюшка, уезжайте скорей из Москвы.

– Чего мешкать… Эй, Фомка!.. Сидорка! Двое слут вошли в комнату.

– Скажите Андрону, – продолжал Шелешпанский, – чтоб скорей запрягал лошадей, мы сейчас едем. Ты, Сидорка, поедешь со мною, а ты, Фомка, останься здесь.

– Слушаю, батюшка! – отвечал Фомка с низким поклоном.

– Найми себе какой-нибудь уголочек, да смотри – подешевле! Харчевых я тебе оставлю. Будет с тебя копейки по две на день?

– Воля твоя, государь князь Андрей Юрьевич.

– Чего ж еще тебе?.. Скоро пост. Был бы только хлеб, а за водой и сам на реку сходишь. Смотри, каждый день являйся к Ардалиону Михайловичу и что он тебе прикажет, то и делай – слышишь?

– Слушаю, батюшка.

– Ну, ступайте же, помогайте Андрону запрягать лошадей, а я стану здесь укладываться. Да у меня смотри – живее!

– Прощайте, князь Андрей Юрьевич, – сказал Обиняков, вставая, – мы, кажется, все порядком уладили, теперь вам бояться нечего.

– Нет, Ардалион Михайлович, боюсь, крепко боюсь!.. Как подумаю об этом Мамонове, так меня вот так трясучка и начнет бить… У, батюшки, страсть какая! Пожалуй, еще пошлют под турка…

– Вестимо дело! Теперь с ним война, об этом уж и манифест объявлен.

– А ведь там, говорят, людей-то до смерти бьют.

– Да, батюшка, по головке не гладят.

– Вот то-то же!.. Уж ты сделай милость, Ардалион Михайлович, не зевай ради Бога! Лишь только узнаешь что-нибудь, мигом посылай ко мне Фомку.

– Да куда ж посылать-то?

– По Смоленской дороге, в село Сысоево: я теперь туда поеду.

– Так оставьте ж ему деньги на езду.

– Зачем? Дойдет и пешком: ведь всего только пятьдесят верст.

– Ну вот еще!.. Он пойдет пешком, а команда от Мамонова поедет на подводе, – что вы это!

– Да ведь он у меня ходок.

– Эх, князь, вот нашли время алтынничать. Ведь дело-то нешуточное!

– Ну, хорошо, хорошо!

– Прощенья прошу, князь Андрей Юрьевич… Ну что, сударь, послужил ли я вам?

– Как же, любезный! – сказал Шелешпанский, посматривая с горем на свой кожаный мешок с деньгами. – Ах ты, мошенник этакий! – прошептал он, когда Обиняков вышел вон из комнаты. – Послужил!.. Ну за что содрал с меня пятьдесят рублей?.. Отдам, дескать, когда деньги будут! Да когда у тебя деньги-то бывают, голь проклятая!.. А там еще для Фомки лошадей нанимай, плати за его харчи… Вот не было печали, да черти накачали! – промолвил князь Андрей Юрьевич, начиная укладывать в чемодан свое добро. – Эка притча какая!.. Копишь, копишь деньги: не доешь, не допьешь, сбираешь по копеечкам; а как пришла беда, так рубли нипочем!.. Ну, нечего сказать, выдался денек!

Часть вторая

I

«Летом деревня – рай», – говорят все любители сельского быта, и в этом я с ними совершенно согласен; разумеется, если деревня, в которой я провожу лето, окружена рощами, а не голою степью, и перед моим веселым домиком расстилается не грязный, подернутый зеленью пруд, но изумрудный луг, усыпанный цветами, между которыми вьется игривая и светлая речка. О, конечно, такой сельский приют не грешно назвать земным раем, только не приведи Господи жить в этом раю зимою, а особливо человеку несемейному. Если он не умрет со скуки, то, уж конечно, можно сказать утвердительно, что люди от скуки не умирают. Вот, например, ночью подымется непогода; вы просыпаетесь поутру, протираете глаза и думаете: «Неужели еще ночь?» Нет, на дворе уж полдень, – да ваш дом занесло метелью, и огромные сугробы снега лезут к вам прямехонько в окна. Если иногда проглянет солнышко и улыбнется по-летнему, – не спешите к нему навстречу, потому что на дворе уж верно трескучий мороз. Полюбуйтесь этим солнышком сквозь двойные стекла и оставайтесь по-прежнему в натопленных комнатах, в которых мы все, как тепличные растения, должны прозябать большую часть нашей жизни. Если, наконец, вам надоест это искусственное тепло и вы захотите подышать свежим воздухом, надевайте на себя шубу, шапку, теплые сапоги и ступайте гулять, то есть ходить взад и вперед по утоптанной тропинке, которая ведет от барского дома к селу. Вероятно, эта прогулка не принесет вам большого удовольствия, – напротив, вам сделается очень грустно. Посмотрите вокруг себя: неужели эти голые, огромные метлы были когда-нибудь роскошными пушистыми деревьями, под тенью которых вы с таким наслаждением отдыхали в знойный полдень? Неужели это однообразное белое поле, эти наносные бугры снега, эти непроходимые сугробы – тот самый луг, на котором вы рвали цветы? А эта изгибистая дорожка, прорезанная глубокими колеями, та самая речка, в которой вы купались несколько месяцев тому назад? Согласитесь, что лучше сидеть дома, в теплой комнате, чем мерзнуть и смотреть на эти мертвые деревья, засыпанные снегом поля и это безжизненное солнце, которое, вместо тепла, обдает вас холодом. Но что ж вы будете делать дома? Читать беспрестанно нельзя: и голова устанет, и глаза заболят; а общества в деревне нет. Бывают иногда соседи, да и тут беда: на одного умного, приятного собеседника заберется к вам с полдюжины таких приятелей, для которых в городе ваши двери были бы всегда заперты, а тут отворяйте их настежь. Деревенский быт имеет свои собственные условия и законы. В городе вы можете одного гостя принять, а другому сказать, что вас нет дома, – попытайтесь это сделать в деревне… Да сохрани Господи! Вас закидают каменьями!.. Нет, круглый год жить в деревне можно только там, где солнце греет и зимой, где я могу и в декабре месяце открыть окно, сорвать на лугу цветок, покататься в лодке и отдохнуть под тенью густого дерева, покрытого зелеными листьями.

Вероятно, в старину зимняя деревенская жизнь была еще скучнее. Наши предки не знали этих отрадных минут, которыми дарят нас умственные занятия: словесность, музыка и все изящные художества; ничем не сокращаемые длинные зимние вечера должны были им казаться бесконечными. Вы можете судить поэтому, как весело было жить Ольге Дмитриевне в деревне Максима Петровича Прокудина. Бедная девушка тосковала, как ручная птичка, которая побывала на воле, полетала под открытым небом, полюбовалась на свет Божий и потом попала опять в ту же самую тесную клетку, в которой томилась почти со дня своего рождения. Чтоб не зачахнуть с тоски, она старалась забыть о своем настоящем положении; изредка, да и то с какою-то безнадежной грустью, мечтала она о будущем; но зато беспрестанно думала о прошедшем, то есть о том счастливом времени, которое она провела в Москве, у своей тетки. Как часто, сидя за рукодельем, она переносилась мыслию на эти веселые ассамблеи Гутфеля, у которого в первый раз встретился с нею Василий Михайлович Симский. «Где он теперь? – думала Ольга Дмитриевна. – Помнит ли меня?.. Ах, нет! Чай, давно уж забыл!.. И зачем ему обо мне помнить? Может быть, мы уж век не увидим друг друта… Да и мало ли на белом свете девиц милее и пригожее меня… И что это мне казалось, что будто бы он… Да нет, если бы я пришла ему по сердцу, так уж верно бы он за меня посватался… Правду говорила тетушка: «Эти гвардейские офицеры – что им! Им бы только в Москве погулять, повеселиться да посмеяться над бедными московскими барышнями…» Так зачем же я беспрестанно о нем думаю? Отчего он мерещится мне и днем и ночью? Может быть, он теперь ухаживает за какой-нибудь красавицей… смотрит ей в глаза… любуется ею, а я… О, слава Богу, что это моя заветная тайна!.. Ну, если б кто узнал об этом? Избави Господи!.. Да мне бы тогда стыдно было и на людей смотреть!.. Нет, не стану о нем думать – забуду его!..» – повторяла про себя Ольга Дмитриевна, потом начинала плакать, тосковать и принималась снова думать о Симском.

В летнее время кругом Максима Петровича Прокудина жило много соседей. В десяти верстах от него была отчина Лаврентия Никитича Рокотова, несколько подалее – поместье Герасима Николаевича Шетнева и в весьма близком расстоянии пять или шесть господских усадеб, принадлежащих по большей части богатым помещикам; но зимою они все уезжали в Москву, за исключением только двух, которые жили безвыездно в своих деревнях. Один из них, бывший некогда комнатным стольником царя Алексея Михайловича, – Антон Кондратьевич Чередеев, дряхлый старик, разбитый параличом; другой – помещик тридцати душ, Карп Саввич Пыжов, служивший при царе Федоре Алексеевиче городским дворянином в Серпухове, лысый старик, весьма некрасивой наружности, не слишком грамотньгй, но человек очень добрый и простодушный. Этот мелкопоместный дворянин вместе с приходским священником села Вздвиженского, отцом Филиппом, составляли зимою единственное общество Максима Петровича. К ним можно было присоединить и дворецкого, Прокофия Сидорыча Кулагу, который принимал иногда участие в общих разговорах, играл в пташки с барином, толковал с Карпом Саввичем Пыжовым о старине и осмеливался даже, как человек начитанный, рассуждать с отцом Филиппом о разных духовных предметах, в особенности о древних церковных книгах, которым он, несмотря на свое православие, отдавал явное преимущество перед новыми. Ольга Дмитриевна редко находилась при этих беседах. Она тотчас после обеда уходила в свою комнату, сначала принималась за работу, а там, покинув свое рукоделье, сидела иногда по нескольку часов сряду в каком-то забытьи и думала, разумеется, о том, о чем столько раз зарекалась думать. Так прошел весь великий пост. Вот, наконец, «эта седая чародейка», русская зима, понатешилась вдоволь; повеял весенний ветерок, зашумели снежные потоки, вода хлынула с гор, и все поля покрылись бесчисленным множеством быстрых ручейкой. Вот появился первый гость весны, голосистый жаворонок, и начал перепархивать с одной проталинки на другую. Прошло еще несколько дней, и настал великий праздник Божий, и весь русский мир закипел жизнию и весельем. Казалось, что вместе с Христовым воскресеньем воскресло все – и люди и природа. Холмы опушились зеленью, озимые поля, сбросив свой снежный покров, разостлались роскошными коврами. На всех лицах сияла радость, все дышало любовью, и все, встречаясь друг с другом и восклицая: «Христос воскресе», обнимались, как родные братья.

В светлое воскресенье Максим Петрович, по старинному русскому обычаю, разговелся за одним столом со всеми своими домочадцами, потом вышел с Ольгой Дмитриевной на крыльцо, поклонился всему миру, который собрался на его барский двор, и перехристосовался поодиночке со всеми крестьянами, из которых каждый принес своим господам по красному яичку. К обеду Максим Петрович поджидал своего соседа Пыжова, но он не приехал. На другой день праздника, когда Прокудин садился за стол вдвоем со своей племянницей, Карп Саввич вошел в столовую.

– А, соседушка любезный, – вскричал Максим Петрович, – Христос воскресе! Милости просим откушать нашего хлеба и соли!

Пыжов облобызался с Прокудиным, с Ольгой Дмитриевной, со всеми служителями, которые на ту пору были в комнате, перекрестился и сел за стол.

– Что это, друг сердечный, – сказал Максим Петрович, – за что такая немилость? Когда это бывало, чтоб ты не обедал у меня в светлое воскресенье?

– Что ж делать, батюшка! – отвечал Пыжов, кушая, с прохладой и с расстановкою, сытную похлебку из гусиных потрохов. – Я и сам не чаял этого. Уж я отговаривался, отговаривался, да он пристал ко мне, как с ножом. «Ты, дескать, мой прихожанин, зачем тебе ехать к Максиму Петровичу? Разговейся у меня, а к нему и завтра поедешь».

– Да о ком ты говоришь?

– О Лаврентии Никитиче Рокотове.

– Как? Да разве он здесь?

– Здесь, батюшка. Третьего дня изволил приехать в свою отчину и завтра собирается к тебе.

– Милости просим.

– Ну, батюшка, дай Бог ему много лет здравствовать! Потешил он меня, старика.

– А что?

– Да вот что, Максим Петрович: глаза-то у меня становятся больно плохи; уж чего, кажется, крупнее акафистов киевской печати, – и те с грехом пополам читаю; что ж, он, мой кормилец, привез мне из Москвы какие-то стеклянные наглазники…

– Сиречь очки?

– Да, сударь, по-иноземному – окулары; знаешь, этак на нос надеваются. Немецкая выдумка, батюшка, а, нечего сказать, хитро придумано.

– Что ж, тебе в них лучше?

– Как же, батюшка, свет увидел!

– Вот что! Так стекла-то пришли тебе по глазам?

– Да как бы тебе сказать… не очень по глазам. – Сначала все как будто бы застилало, да я фортель нашел.

– Какой фортель?

– А вот какой: как я начну читать, так книгу-то держу подальше, а наглазники спущу пониже да через них и смотрю. Ну, этак хорошо!.. Что ж ты, батюшка Максим Петрович, смеешься?.. Право так!

– Ах ты голова, голова! Да коли ты через них смотришь, так на что ж они тебе?

– Ну вот, поди ты! Я и сам в толк не возьму; а лучше, право лучше!.. Видно, уж так хитро устроено, и князь Андрей Юрьевич Шелешпанский тоже говорит: «Знать, дескать, тут есть пружина какая-нибудь».

– Князь Шелешпанский? Так и он здесь?

– Как же, батюшка!.. Приехал погостить к Лаврентию Никитичу. У него здесь недалеко и своя отчина есть. Фу, батюшки, богат!.. Куда ни поезжай кругом Москвы, все его отчины! И сам-то он какой молодчина!.. Вот бы тебе, государыня Ольга Дмитриевна, женишок! То-то была бы парочка!

– Что вы это, Карп Саввич, – прервала Запольская, – охота вам говорить!

– А что ж, матушка? Ты у нас девица на возрасте, невеста.

– Да полноте, как это вам не стыдно!

– Да что ж тут стыдного, Ольга Дмитриевна? Дело житейское. Не век же тебе сидеть в девках.

– А вам-то что до этого? – сказала с улыбкою Ольга Дмитриевна, стараясь обратить этот разговор в шутку.

– Как что, матушка? – подхватил Карп Саввич. – Да ведь ты наше красное солнышко; мы все Бога молим, чтоб он послал тебе суженого роду знатного, богатого, молодца собою и чтоб он человек-то был добрый. Ну кто говорит, и ты у нас, Ольга Дмитриевна, невеста первостатейная: и красотой, и умом, и богатством – всем наделил тебя Господь. Да и князь-то Шелешпанский не другим чета. Такие женишки, какой он, и в старину за углами не валялись, а теперь, не прогневайся, матушка, в сапожках ходят! Человек смирный, молодец собою, и, легко вымолвить – четыре тысячи душ! А в кладовых-то, говорят, отцовское серебро так ворохами и навалено; одних серебряных братин десятка два наберется, а разным кубкам, ковшам и позолоченным чаркам счету нет!.. Так как же, матушка, не пожелать тебе счастья, а нам, старикам, радости; то-то бы попировали на твоей свадебке!.. Ну, вот уж ты и нахмуриться изволила!.. А за что, матушка?.. Ведь это я любя говорю…

– Я очень вам благодарна, только сделайте милость…

– Ну, хорошо, сударыня, хорошо. Мы теперь об этом говорить не станем, эта речь впереди… Да я же, видит Бог, ни с чего другого об этом заговорил, а так, матушка, к слову пришлось… И то правда, – промолвил вполголоса Пыжов, обращаясь к хозяину, – дело девичье!.. Ушки-то у них золотом завешены, и слышат, да не слышат, и любо, да не скажут!

После обеда Карп Саввич пошел отдохнуть. Ольга Дмитриевна хотела также уйти к себе в комнату, но дядя приказал ей остаться, посадил подле себя, приласкал, потом, помолчав несколько времени, сказал:

– Послушай, Оленька, ведь Карп Саввич-то дело говорил, и если б князь Андрей Юрьевич Шелешпанский за тебя посватался…

– Ах, что вы, дядюшка! – вскричала Запольская.

– А что, мой друг?.. И я также тебе скажу: ты уж, матушка, невеста, – не век же тебе в девках сидеть.

– Нет, дядюшка, я не хочу с вами расставаться.

– И я этого не хочу, мой друг. Да в том-то и дело: если б ты вышла замуж за князя Андрея Юрьевича, так мы бы никогда с тобой не расстались; он переехал бы на житье в здешнюю свою отчину, вы стали б ездить ко мне, я к вам…