Текст книги "Горюч-камень (Повесть и рассказы)"

Автор книги: Михаил Глазков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– А за командира будет вот он…

– Петька! – подсказали ребята.

…В Климакином логу, привольно раскинувшемся по обе стороны реки, кипела работа. Колхозницы копнили сено, оно шуршало под граблями и вилами, кругом стоял тонкий неповторимый запах. Было что-то праздничное в этой картине. И в то же время что-то неуловимо-грустное– не было видно ни одной фуражки, только одни белью косынки степными чайками порхали по разлужью.

Бригадирка Лукерья Стребкова, с коричневыми от загара лицом и руками, работала наравне со всеми. Ее одолевала тревога: рабочих рук мало, мужчины все до одного на фронте, много женщин ушло на рытье окопов– успеет ли бригада до дождей убрать в стога сено. В полдень на горизонте угрожающе заходили черные тучи…

– Принимайте пополнение! – гаркнул Начинкин, подрулив на грузовике прямо к работающим. На стерню из кузова резво попрыгала ребятня, целый десант.

– Милые вы мои! Помощнички вы наши золотые! – запричитала Лукерья. – Да как же это вы придумали-то! Таскайте, хлопчики, сено в одно место, к стогу. И служивый поможет?

– Затем и прибыли! – улыбнулся Начинкин и взял в руки длинные вилы. – Полезайте на стог да только успевайте– не то сеном завалю!

Мишка и раньше бывал на сенокосе. Тогда его брал отец не как работника, – мал еще, придет время, наработается, говаривала мать. Правда, когда копнили сено, отец закидывал его сильными руками на духмяную копну, и Мишка уминал, утаптывал босыми ногами непослушное сено. Но то было совсем не трудно и даже весело.

Теперь же Мишка работал, как и все взрослые. Уже через полчаса рубашонка взмокла, прилипла к телу. Клеверные лапушки залезали за пазуху, тело чесалось. Хотелось снять рубаху, и Мишка сбросил ее, стало лучше-легкий ветерок опахнул, прибавил силы. Грабли ловчее заходили в окрепших руках.

Временами Мишка оглядывался– смотрят ли Петька, Семка, а главное, тетя Луша. Ему хотелось, чтобы они видели, как у него хорошо получается, спорится дело. Он и сам видел, как увлекла его друзей работа, и ему стало радостно от мысли, что оправдали они веру в них, и у солдата, и у тети Луши. Вот и они помогают фронту, как умеют.

Начинкин сначала подавал на стог сено, потом возил на грузовике копешки. И стог рос на глазах.

Время до обеда пролетело, как один час, ребята даже удивились, когда тетя Луша позвала всех обедать.

Как заправские работники, рассаживались в тенечке от стога мальчишки у расстеленного рядна, на котором лежали хлеб, яйца, лук и стояло несколько махоток с молоком.

– Ох, вы, наши мужички! – ласково ворковала бригадирка, протягивая ребятам ломти мягкого хлеба и первым наливая в кружки топленое молоко с пенками. И ребята, не ожидая особого приглашения, уминали за обе щеки вкусный, впервые ими заработанный, хлеб…

Ночью Мишке приснился чудный сон.

Утро. Солнце только выкатывается из-за дальнего поля. А он, Мишка, сидит на высоком возу с сеном, позади отца. Тот легонько пошевеливает вожжами и причмокивает– но!

Дорога ровная, накатанная и гладкая, и телега катится легко. Лошадь всхрапывает и помахивает – вверх, вниз – головой, уздечкой позвякивает.

Мишке хорошо и покойно за спиной отца. Ехать еще долго, и он успеет и наглядеться на просторные, розово освещенные солнцем ржаные поля, и намечтаться вволю. А мечтает он о том, чтобы поскорее вырасти и научиться косить, как отец, чтобы встать рядом с ним и вести прокос так же широко и вольно. И чтобы увидели его на покосе и сосед дядя Митроха, и тетя Поля, мамина сестра, и чтобы все говорили: поглядите, какой у Ивана сын растет работящий!

Вот отец оборачивается и протягивает Мишке яловые сапоги, такие же, как у него самого – косить-то приходится спозаранку, когда большая роса на траве, и без обувки никак не обойтись. И гадюка не укусит. Но где он их взял, сапоги, здесь-то, на возу?

Мишка хочет спросить отца, но телега на выбоинах начинает качаться. Мишка крепко держится за веревку, стягивающую воз, но качка все сильнее и сильнее. И он просыпается.

– Вставай, Мишатка! Вставай! – легонько трясет его рукой бабушка. – Пора в колхоз. Я уж завтрак сварила, вставай, золотко.

Утренняя прохлада охватила Мишку, лишь только он ступил с крыльца на влажную от росы, мягкую, густо поросшую подорожником, тропку. Выйдя за угол дома, откуда просматривается весь проулок, Мишка заложил в рот четыре пальца и громко свистнул. Проулок молчал. Мишка повторил свист. На этот раз отозвались таким же свистом, и на дорогу выбежал Семка – с кнутом и мешочком с харчами. Вот с дальнего конца улицы раздался еще свист, и показался Петька. У того тоже кнут в руках, сам свил из ремешков. У Мишки кнут лучше всех – отцов еще, сплетенный из мягкого, сыромятного ремня и тоже с конской волосяной плеточкой на конце – это уж Мишка сам добавил.

– Ох, как вставать не хотелось! – зевая, сказал Петька.

– А я раньше матери поднялся, еще до стада, корову успел согнать со двора, – похвалился Семка.

– Так мы тебе и поверили, – лениво проговорил Петька.

На конном дворе, куда пришли ребята, колхозницы уже разбирали и запрягали лошадей.

– Идите, мальчики, сперва хлеб получите, – встретила их ласково тетя Луша.

Кладовщик дед Веденей свешал им на безмене по полкило свежего ржаного хлеба, с румяной корочкой с исподу, зеленого от капустных листьев – так пекут, чтобы не подгорел – и раздал ребятам. Петька тут же откусил от краюхи – хороша! – и сунул ее за пазуху. Мишка с Семкой положили хлеб в мешочки, к бутылкам с молоком. И пошли запрягать лошадей.

Петька управился со сбруей мигом, а Мишка все не мог стянуть клещи хомута супонью, с дугой и гужами управился, а с хомутом никак – силенок маловато. Выручил Петька, он на полголовы выше и в плечах шире.

– Вот как надо! – упершись ногой в клещи, ловко засупонил хомут Петька. Потом помог и Семке.

На каждой телеге лежали вилы, оставленные тут со вчерашнего вечера, и ребята, не задерживаясь, выехали с конного двора. Мешочки с харчами привязали к передкам телег.

Возили от Большого верха к телятнику зеленый горох. Женщины косили его крюками – косами с приделанными к ним длинными деревянными зубьями. Зеленые сочные стебли путались, с трудом поддавались вилам, и ребята, навьючив возы, насилу поднимали руки.

С лица обильно катился пот. Но виду не подавали, что устали. Завершив воз, втыкали в него стоймя вилы и с гиканьем трогали с места. Лошади, наевшись вкусной зелени, споро перебирали ногами, но сколько седоки ни хлопали кнутами, бежать рысью не хотели, словно зная, кто сидит на возах.

Выкатив на большак, ребята полностью доверялись лошадям, а сами начинали лущить полные гороховые стручки. Объеденье! Мишка еще и в мешочки стручков наобрывал – бабушка пусть полакомится.

Дорога до бригадного стана длинная, и ребята, наевшись гороха, успевают напеться до хрипоты.

 
…Пусть их тысячи там,
Нас одиннадцать здесь. —
 

запевал Петька. А Мишка с Семкой дружно подхватывали бодрую строевую песню, которой научились у бойцов:

 
Не сдадим мы врагам
Нашу землю и честь…
 

Помнится, те шли селом в новеньких гимнастерках, с длинными винтовками за спиной – сделали полдневный перевал и ушли за Хомутовский лес, на фронт.

Потом еще много воинских частей проходило через Казачье, одни стояли в селе по неделе, расквартированные по хатам, другие, отдохнув часок, снова строились и уходили. И все – на запад, на запад. Туда же ушел и Мишкин отец. Далеко, наверное, ушел. Посмотрел бы сейчас на Мишку, как он по-мужицки, небрежно держа вожжи, правит лошадью, – похвалил бы. Пусть не вслух, про себя, но похвалил бы, точно. Как-никак, а все же помощником стал в семье… И фронту вот помогают!

Глава четвертая

БОЕВАЯ ОПЕРАЦИЯ

В былые времена Кукуевская мельница, стоящая на отшибе села, славилась на всю округу – нигде так хорошо не мололи жито, как здесь. И приезжали сюда крестьяне на лошадях за тридцать верст. Днем и ночью, в любую погоду гудели жернова, и от их незримого мощного круженья дрожало бревенчатое мельничное строение.

Весело бывало здесь тогда и уютно. То и дело, сворачивая с большой дороги, подъезжали возы, из дверей первого этажа мужики сноровисто таскали на телеги мешки с мукой. Мельник, кряжистый, белый с головы до ног, степенно похаживал у ящиков, куда по деревянным желобам беспрестанно текла мука, и время от времени постукивал гаечным ключом по дубовому столбу: на второй этаж знак давал– засыпай! И там, наверху, бабы, давно уже держащие наготове мешки, дружно спускали зерно в ковши. И жернова принимались еще надсаднее гудеть, сполна получив работу.

А Воргол обрушивал и обрушивал из створа плотины на лопасти приводного колеса маслянистые массы воды. Над колесом, над темным бучилом в туче мельчайших брызг сверкала на солнце радуга…

Но перед самой войной мельница заглохла, обезлюдела. Обветшалое здание не починялось, не латалась прорванная полой водой плотина. А причиной тому была новая, механическая, мельница, построенная колхозом, – в селе появился ток. Видно, посчитали селяне, что накладно содержать вторую мельницу, чинить ее каждую весну.

Не стало больше за плотиной широкого разлива воды, отцвела, угасла навсегда радуга над замершим колесом и над еще более потемневшим бучилом, поросла подорожником дорога – осиротела, опустела Кукуевская мельница.

Одни только рыболовы приходили теперь к мельничному омуту, чтобы на утренней ли, на вечерней ли зорьке посидеть с удочками, подсечь окунька, а то и сома.

Петька слыл заядлым рыболовом, и Кукуевский омут был его любимым местом. Вот и сегодняшний вечер, погожий и тихий, он никак не мог пропустить. Искупавшись для начала на быстрине, смыв с себя пот и дневную усталость от полевой работы, он уселся у омута под лозинкой и размотал удочки.

Ловил Петька «на темную» – без поплавков, так глубинная рыба клюет лучше. Только смотри в оба, не спускай глаз с лески. Опыт у Петьки богатый, и он не сомневался, что к ужину принесет домой если не окуней, то плотвичек. И думал он еще о своих друзьях, с кем вот уже целый месяц работает в поле. Он и не знал, что Мишка, к примеру, так любит лошадей. Когда неделю назад бригадирка хотела было послать его пособить пастухам, а лошадь передать Авдюшке-инвалиду, Мишка так реванул, что тетя Луша еле успокоила его и напрочь отступилась – ладно уж, вози картошку.

Не знал Петька, что таким выносливым окажется Семка, хлипкий с виду, с ручонками, как тыквенные плети. Венька Багор и Сашок Гуля по пять ездок в день делали, а Семка – семь. Думали ребята угнаться за ним, по семь ездок стали делать, а Семка и тут впереди оказался– восемь сделал. Такое у парня самолюбие. Чтобы кто-то обогнал его – да ни за что на свете!

«Хорошие у меня товарищи!» – размышлял Петька. И неизвестно, по какому бы руслу потекли его мысли дальше, если б от мельницы до его слуха не донесся странный звук. Словно что-то тяжелое упало, или кто спрыгнул на дощатый пол. Что это?

И тут, как на грех, задергалась, заокуналась леска у одной удочки. Петька схватил удилище и сделал подсечку, И сразу же ощутил привычное глубинное сопротивление добычи. «Окунь – граммов на четыреста!» – определил Петька и повел леску к берегу. На зазубрик и впрямь попался окунь.

Сняв рыбу и наживив червяка, Петька снова закинул леску. «Что же это стукнуло на мельнице? – не выходило у него из головы. – Сходить, что ли, посмотреть?»

Уже смеркалось, Петька передумал идти на мельницу– темно и одному страшновато немного. И вдруг в проеме окна почудился свет.

Позабыв про удочки и пересилив робость, Петька, прогнувшись под лозиновым навесом, двинулся к мельничному строению. К дверям не пошел, а подкрался со стороны колеса к стене и по замшелым бревнам вскарабкался, подтянулся к крошечному окошку…

Сперва Петька услышал приглушенный, невнятный разговор, потом уж разглядел смутные фигуры людей, склонившихся над чем-то и подсвечивающих себе временами карманным фонариком.

Петька замер, прислушался. Говорили не по-нашему. «Не из того ли десанта, что в лесу разгромили?»

Осторожно, рискуя сорваться, Петька по-кошачьи спустился вниз, нырнул в зеленую гущу лозинок и без оглядки припустил к селу.

До Мишкиной хаты он добежал за какие-нибудь четверть часа. Нетерпеливо постучался в окошко. Выглянул Мишка.

– Чего тебе?

– Постоялец ваш, дядя Леня, дома?

– Только что приехал. В горнице он, небось не уснул еще.

– Буди быстро и сам выходи. На мельнице – немцы.

– Что?

– Буди, говорю, дядю Леню, а я – за Семкой.

…Начинкин, не совсем поверивший Петьке, и трое ребят бежали к мельничному зданию по Петькиным следам. У солдата был автомат, а у Петьки – буденовский клинок: успел заскочить домой, прихватить.

У самой мельницы отряд по договоренности разделился– Петька с Семкой покарабкались по бревнам к тому самому окошечку, Начинкин же с Мишкой – прокрались ближе к двери. План был прост: Петька бросит в окошко булыжник, вместе с Семкой поднимет шум. А Начинкин с Мишкой – в засаде, на перехват.

Увесистый голыш, брошенный Петькой внутрь здания, сделал свое дело. Незнакомцы затопали каблуками по лестнице, на второй этаж. Раздались пистолетные выстрелы. Пули расщепили раму недалеко от ребят, тут же попрыгавших в кусты. Петькин клинок загремел по фундаменту.

– Дядя Леня! Их двое, они наверху!

– Сдавайтесь! Вы окружены! – крикнул Начинкин.

Со второго этажа из полуоткрытой двери полоснули два выстрела – стреляли на голос.

– Ребята! Мигом – за плотину! – скомандовал солдат и выстрелил по двери.

Мальчишки шмыгнули за земляное укрытие и затаились.

– Не стреляйт! – донеслось сверху. – Ми сдаюсь!

Дверь распахнулась, и на деревянном помосте появились две фигуры с поднятыми руками.

Начинкин громко клацнул затвором, прицелился. И вдруг оба незнакомца резко опустили руки и выстрелили на звук затвора. Солдат почти одновременно нажал на спусковой крючок и выбежал из укрытия. Один незнакомец покачнулся и полетел с помоста на старые жернова.

Начинкин птицей взлетел по лесенке и обрушил приклад на другого противника, раненного автоматной очередью.

– Дуйте теперь кто-нибудь к тете Луше, пусть пришлет подводу. Этому теперь до утра не очухаться, – устало присев на ступеньку, сказал Начинкин.

– Дядя Лень, как вы их здорово! – восхищенно протянул Петька. – Один с двумя! Вот это да!

– Не один, а четверо, – поправил Начинкин и болезненно поморщился. – Попали все-таки гады!

Гимнастерка намокла от крови – пуля задела бок.

– Давайте мы перевяжем, дядь Лень! – предложил Семка и потянул с себя рубашонку.

– Ничего, ребята, я сам, кажется, не сильно. А вы бегите лучше за подводой – не ночевать же тут.

Семка с Мишкой побежали к селу. В домах зажигались огни: людей встревожили выстрелы у мельницы.

…Оставшийся в живых немецкий диверсант на допросе в штабе танкового полка признался, что был заброшен сюда на парашюте с особым заданием – навести «юнкерсы-88» на железнодорожный мост. Самолеты прилетят следующей ночью, ровно через двое суток после выброски диверсионной группы. Условный сигнал летчикам для бомбежки – две зеленые и одна красная ракеты.

Воргольский мост недаром отмечен на изъятой у задержанного карте: он был важным стратегическим объектом– днем и ночью с короткими промежутками шли по нему с востока к фронту воинские эшелоны.

С наступлением вечера из села в сторону железнодорожного моста отправилась группа бойцов во главе с Начинкиным. Как ни просили ребята взять их с собой, Мишкин постоялец остался неприступным.

– Нет, хлопцы, вы свое дело сделали – да еще как! Теперь наш черед.

И бойцы ушли.

– Петь, а Петь! Я, кажись, придумал, – тронул плечо друга Мишка.

– Чего ты там придумал? – нехотя отозвался огорченный Петька.

– Вспомни Казачий курган! С него ведь мост виден, как на ладони.

– О! Точно! Бежим туда! – встрепенулся Петька.

– Погоди, я только подсолнух сломлю, – сказал Мишка…

И вот лежит ребячья ватажка на самой вершине полынного кургана, ро преданию, насыпанного запорожцами над прахом павших в боях побратимов, и подсолнухи из решета шелушат да погрызывают. Верстах в полутора от них в сумраке проглядывается мост, время от времени доносится гул проходящих по нему составов.

– Миш, – прервал молчание Семка. – Повтори, что дядя Леня тебе сказал.

– Да чего повторять? Нынче ночью немцы прилетят мост бомбить.

– И все?

– Интересно, а зачем же они пошли?

– Чудак! Зенитчиков-то должен кто-то предупредить аль нет! – не утерпел Петька.

– Да, это ты верно… только зачем все же их столько пошло? – не унимался Семка.

– Вот прилип, как репей! – вспылил Петька. – А ты что же, не один здесь, вон нас сколько слушает твои дурацкие «почему»?!

– Ну все-таки, – не согласился с этим доводом Семка и надолго умолк…

– А где-нибудь сейчас и наши отцы лежат в засаде, а может, в разведку пошли, – нарушил затянувшееся молчание Мишка.

– А у меня папка – летчик, он только на самолете летает, да еще… – начал было Венька.

– Ну и что ж, что летчик! Подумаешь, все воюют: и летчики и нелетчики, – оборвал его Петька. Он был явно не в духе, что бойцы не взяли его с собой на ночное задание, о сути которого теперь остается только гадать.

В душе Петька глубоко уверовал, что после удачного боя с диверсантами он и его друзья имеют право на участие и в очередной, на сей раз загадочной, операции.

Время тянулось томительно и долго. Сперва ребята поиграли в ножички – от звезд на кургане было светло– но скоро игра прискучила, и они стали считать проходящие составы. Ночь хоть и была безветренная, однако под рубахами холодило, и все начали поеживаться.

– Костер бы разжечь, – тихо сказал Семка.

– А по шее не хочешь? – пресек Петька его невинное, но такое неуместное сейчас желание.

– Тише, ребята! – приподнялся вдруг с травы Мишка. – Слышите?

В отдалении вырастал тягучий, монотонный гул – так гудят немецкие самолеты.

– Летят!

Гул приближался, становился зловещим. «Юнкерсы» шли на большой высоте. Казалось, они идут мимо, в глубокий тыл и здесь их ровным счетом ничего не интересует.

– Эх, что же прожектора-то зевают! – в досаде хлопнул себя по колену Петька.

И зенитки молчат! – подхватил Мишка. – Может, думают, что это наши?

И в этот миг вдалеке от моста, у каменного карьера, в небо одна за другой взлетели две зеленые ракеты, а вслед за ними – красная.

Ребята недоуменно переглянулись.

Самолеты развернулись на сигнал и стали быстро снижаться.

У каменного карьера ракеты снова взметнулись, озарив окрестность мертвенным светом, в той же очередности– две зеленые и одна красная.

И тут до слуха донесся жуткий, резко нарастающий вой сброшенных бомб.

Затем сильные взрывы так сотрясли землю, что ребята в испуге уткнулись лицом в траву. Грохоту, казалось, не будет конца…

Мгновенно он утих, и ребята оторвали головы от земли. Самолеты еле угадывались в небе, от грохота бомб их гул стал тихим и не таким зловещим.

Прожекторы, как и зенитки, по-прежнему помалкивали, Но ребятам все было ясно – немецкие летчики мост не обнаружили и бомбили пустой каменный карьер.

В это время снова взметнулись ракеты, и самолеты пошли на разворот. Через минуту опять завыли бомбы и воздух качнулся от грянувших взрывов, упруго толкнул ребят в траву…

Глава пятая

ТЫ НЕ ОДИНОК, ВЕНЬКА!

До села докатилась тревожная весть: части Красной Армии оставили Орел. Линия фронта грозно подвигалась к Казачьему.

Женщины, уехавшие на рытье окопов, среди которых была и Мишкина мать, до сих пор не вернулись домой. Говорили, что их «отрезал фронт» и они оказались в тылу у немцев. Мишка смутно представлял себе, как это их отрезал фронт, а по матери часто скучал.

Почтальон Танюха все чаще стала приносить в дома похоронки, и женщины, завидев ее, понуро идущую по проулку, с нарастающей боязнью думали: к кому же сегодня? Господи, пронеси!

Пришла похоронка и Венькиной матери: смертью храбрых пал под Воронежем отец Веньки. Погиб в неравной схватке с «мессершмиттами». Ребята только что приехали с поля на колхозный двор и начали распрягать лошадей, когда к ним подошел кладовщик дед Веденей. Он положил на белобрысую голову Веньки сухонькую ладонь и сказал, как-то неестественно глядя вбок:

– Ты, Вениамин, подь-ка скореича домой, мать надобно успокоить…

– Чегой-то? – насторожился Венька.

– Плачет Федосья – отца твоего… на фронте…

Понял Венька, и все внутри его как-то оборвалось, опустилось куда-то, в глазах запорхали мурашки.

– Иди, иди, Вениамин! Ты теперь за большого в семье, кроме тебя не на кого Федосье опереться. Я распрягу, ступай.

Еле сдвинулся с места Венька, пошел, сгорбленный, придавленный неожиданно свалившимся горем, ни дать ни взять – маленький мужичок…

– Ребя, надо бы Веньке помочь, – несмело проронил Семка. – Пойдемте сейчас все к нему, может, что по дому требуется приделать.

Молчаливым согласием ответили ему друзья, враз притихшие и посуровевшие.

…Мишкина бабушка заохала, захлопотала, лишь внук ступил на порог.

– Что, баушк, аль и нам принесли? – испугался тот.

– Бог пока миловал, касатик. А Федосью-то Багрову не обошел горем, каково-то ей. И наш ни одного письмеца не прислал.

– Не до писем ему там, – успокоил ее, а больше себя, Мишка и пошел на крыльцо умываться.

Вечером он рано лег спать – сморила усталость, даже в горницу к постояльцу не наведался. Последнее время он часто разговаривал с солдатом. Ляжет с ним рядом, прикорнет к сильному плечу и так-то покойно и хорошо на душе.

– Главное, чтоб человек не переставал мечтать, – говорит Начинкин. – Мечтаешь – значит, к цели тянешься, живешь – значит, не коптишь, как головешка. Перестал мечтать – пиши пропало, начал медленно умирать. Запомни, Миша, это раз навсегда. В трудное время люди мечтают еще больше.

– А ты о чем мечтаешь, дядя Лень?

– Перво-наперво немца скорей прогнать с нашей земли – много горя он народу принес. А потом, когда немца прогоним, – пойду учиться. Стану, как отец, горновым на заводе. Он меня уже было начал приучать к доменному делу, прочил себе на замену. По вечерам я еще в радиокружок ходил. А тут вдруг – война…

И Мишке вспомнился день проводов отца на войну. Стоял август – пора, когда в садах царит запах ранней антоновки, в полях пахнет спелым житом, а по дорогам не умолкает даже по ночам скрип телег с тяжелыми снопами.

Помнится, отец, в чистой, выглаженной рубахе, вышел на крыльцо, держа за лямки набитый еще теплыми пышками из новины вещмешок, окинул враз погрустневшим взглядом гумно, огород, привлек к себе Мишку:

– Ну, ты, парень, помогай тут матери, бабушку береги– она уже старенькая. Работы не бойся, пусть она тебя боится. В общем, за хозяина остаешься. Понял?

Мишка не в силах ответить, что-то сдавило горло, он только молча кивнул головой.

Мать, стоявшая тут же, на пороге, поднесла платок к глазам, зачем-то взяла из рук отца вещмешок.

И они пошли к сельсовету, куда сходились уже со всего села призывники. Бабушка с порога перекрестила в спину уходящего отца…

Так с грустными воспоминаниями и уснул Мишка.

Проснулся он, когда бабушка, подоив корову, гремела в сенцах доенкой, процеживала в махотки молоко.

– Ну ты и спал – без задних ног! – заулыбалась бабушка. – Я уж Леониду говорю, да не буди ты малого – пусть поспит, вон как за день в поле наморился.

– А что дядя Леня? Зачем думал будить?

– Проститься, видно, с тобой хотел. Уехала его часть, со вторыми петухами по тревоге подняли.

– Куда уехала? – никак не мог вникнуть в бабушкины слова Мишка.

– На фронт, небось, куда ж еще.

Остатки сна мигом улетучились из головы: дядя Леня уехал! Больше он никогда его не увидит. Не с кем теперь ни поговорить о жизни, ни покататься на машине…

До березовой рощи, до оврага, где был отрыт капонир для машины, Мишка добежал мигом. Пустынно и сиротливо было вокруг. На дне капонира валялись обрывки масляной ветоши. Все здесь напоминало дорогого ему человека, все говорило о солдате, подарившем ему настоящую мужскую дружбу.

Мишка сел на бруствер и безутешно заплакал…

Федосья Багрова, мать Веньки, тяжело заболела с горя. Утром Семка, зайдя за другом на работу, застал его печальным, осунувшимся.

– Не пойду я нынче, Сема, на картошку – мамка захворала.

– Понятно, – участливо кивнул головой Семка.

У Веньки была младшая сестренка, Варька. Она стала главной хозяйкой по дому, перед Венькой же была не менее сложная задача: выкопать и убрать с огорода в погреб картофель. Двадцать соток – это не мало, и Венька сознавал, что один он провозится до белых мух, ведь от Варьки помощи, как от воробья.

Позавтракав, он оделся, наточил на лежащем у крыльца голыше лопату, и немедля отправился в огород.

Копал он с каким-то неведомым ему ранее ожесточением: проклятые фашисты, отца убили да еще мать свалили в постель! Попробуй-ка теперь один успей! Будь он постарше, ушел бы на фронт, ох и бил бы их, гадов!..

Картошка уродилась хорошая – лопата вываливала из земли крупные клубни, и они чистой россыпью лежали и подсыхали на солнышке, ярком и по-осеннему нежарком. Это, конечно, хорошо, что такая выросла, зима будет не страшна с едой. Но вон же ее сколько – когда он один обиходит-то! – рассуждал сам с собой Венька.

В памяти вдруг возникла давняя картина, когда Веньке было года три. Вот на этом же самом огороде отец с матерью сажали под лопату картошку. Тут же вертелся и он, Венька, только мешал родителям. То ведерко с семенами опрокинет, и мать даст ему шлепка, то зацепится за бечевку, туго натягиваемую поперек огорода для ровности грядок. Бечевка была привязана с обоих концов к белым, вымытым дождями, камням, и отец, посадив грядку, неторопливо переставлял эти камни, начинал новую.

– Веня, хочешь нам помогать? – спрашивал отец. – А за это тебе лисичка рыбки принесет!

– Хочу, – отвечал Венька. И семенил за матерью, лез ручонкой в кошелку за клубнями-половинками.

– А теперь полезай под камень, и бери Лисичкин гостинец! – дойдя до конца борозды, говорил отец. Венька нагибался, с трудом перевертывал камень и к неописуемому удивлению и радости находил сухую рыбешку, соленую, такую вкусную.

– Ну, а теперь она положит рыбку под другой камень, – смеясь, подзадоривал отец. И Венька снова семенил за матерью, старательно бросал клубни в землю…

«Была и лисичка, и отец был – веселый, ласковый, – горько думает Венька, – и нет уже ничего, и не будет больше…»

На следующий день Венька не пошел в колхоз – тетя Луша, небось, знает, в чем дело, и не будет ругать. Он опять после завтрака отправился в огород. Выкапывал картошку до ломоты в спине, только перед обедом дал себе отдых.

Он сидел на меже, под черемухой, и вдруг услыхал за собой пофыркивание лошади. Обернулся. Дед Веденей вел на картофляник лошадь с сохою. За ним шли Петька, Мишка и Семка. Ого! Вот это подмога! – затрепыхалось Венькино сердчишко.

– Найдутся, Вениамин, ведерки для хлопцев? Давай-ка быстро! Да бросай лопату-то и сам бери какую ни то посудину.

У Веньки чуть было предательски не брызнули слезы из глаз. Не оставили одного!

Венька сбегал домой, принес доенку, две кошелки, подал друзьям. Не утерпела – пришла на огород и Варька с прутяным кузовком в руке.

– Тетя Луша послала нас, – пояснил Мишка. – Идите, говорит, подсобите товарищу… Мы и рады!

– Ну, держись, картошка! – дурашливо взбрыкнул Петька и побежал к деду Веденею, неспешно заводившему лошадь на грядку. – Но, милая!

Дело пошло спорее.

…Ничего так не любит Мишка, как ездить с друзьями в ночное. Перед войной его часто брал с собой пасти лошадей отец – колхозный конюх. Мать, бывало, соберет мешочек с едой, огурцов малосольных положит, яиц всмятку, соли в бумажку завернуть не забудет, запихнет хлеба полковриги. Привяжет Мишка мешочек через плечо и скачет на Казбеке рядом с отцом. Впереди пылит по дороге табунок, а как по Миронову мосту протопочет – поворачивают его отец с Мишкой в луга.

Широко раскинулась пойма Воргола, с сочной травой по колено, с иволговым свистом в густо обрамляющем берега лозняке.

Кони разбредаются, пофыркивая, расплываются в сумеречной темени. В небесной вышине посверкивают звездочки, а из села доносятся всхлипы гармони и девичьи «страданья».

Невдалеке темной громадой над водой нависает Горюч-камень, высоченная отвесная скала. Мишка знает, что с него видно далеко окрест – и дорогу, ведущую в город, и соседние деревеньки. Со стороны реки на скалу не взобраться, голову задерешь – картуз валится.

А с поля тропа подходит прямо к самой каменистой круче, и тут уж гляди в оба, не зазевайся – загремишь, костей не соберешь.

Дорога в город проходит недалеко от скалы, внизу по луговой пойме, и люди, провожая, кто мужей, кто сыновей, на службу, долго простаивали на круче и махали платками вслед уезжающим до тех пор, пока подводы не становились крошечными, еле видимыми…

Отец, расседлав и пустив пастись лошадь, собирает в прибрежном лозняке сушняк и разжигает костерок. От него становится веселее, хотя темень еще более сгущается и лошади угадываются лишь по спокойному, сытому пофыркиванию.

А Мишка, постелив близ костра на землю сенца, ложится на живот и смотрит на огонь, на корежащиеся в нем лозиновые прутья…

Да, давно это было, а вот поди ж ты, вспоминается так явственно, и горько становится Мишке от того, что все это ушло безвозвратно. А может, еще доведется поездить с отцом, ведь не может он не вернуться с войны, если его так ждут дома…

И вот Мишка снова скачет в ночное. Рядом едут Петька и Семка, а чуть поодаль трусит на меринке дед Веденей. Едет старик в луга не потому, что тетя Луша не доверяет ребятам одним пасти лошадей, – самому захотелось вспомнить молодые годы, взглянуть на ночные приворгольские луга.

– Дедушка! А правда, что у тебя свои лошади были? – спрашивает Петька, придерживая шуструю лошадку.

– Двух кобылок держал, в извоз нанимался. А как сорганизовали колхоз – записался и я с Григорьем, а лошадей свел на обчественную конюшню.

Григорий, сын деда Веденея, как и все, – на фронте, моряк, где-то на севере воюет. Дед Веденей часто его вспоминает. Вот и сейчас при упоминании сына он горестно вздохнул и сказал, больше себе, чем ребятам:

– Давно что-то не пишет Григорей-то, охо-хо! Жив ли?

– Должно быть, жив, дедушка, – успокоил Мишка. – Просто на войне писать некогда. Если бы убили, похоронку бы принесли, как вон Коновалихе.

Ничего не сказал больше за всю дорогу дед Веденей, только вздыхал громко.

Табунок, как только свернул в луга, так сразу и разбрелся, растаял в сумеречной округе.

По привычке перво-наперво стали ладить костер. Ребята сбегали в лозняк, сломили сухостойную лозинку, сучьев на растопку насобирали. И вот уже огонь пляшет перед глазами, жарко обдает лица, делая все вокруг таинственным. И недалекое всхрапывание пасущихся лошадей тоже приобретает загадочный, тревожный смысл.

– Деда, а почему Горюч-камень так зовется? – нарушает тишину Семка.