Текст книги "Горюч-камень (Повесть и рассказы)"

Автор книги: Михаил Глазков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Видно, мы чем-то прогневали бога, – проговорила Домнуха Горохова. – Никак не везет нам…

Умывшись, собрали косы и тронулись в обратный путь, к Казачьему…

А в село в это время въехала на постой новая, механизированная часть. На улицах и в проулках стояли, остывая от похода, вездеходы, автомашины, мотоциклы. Сновали бойцы с котелками.

Мишку и Веньку встретил на улице Дышка, в закатанных до колен штанах.

– Ну и шила понаехала! Дивижия, а может, и шелый полк!

– Чудак! – засмеялся Мишка. – Полк-то меньше дивизии!

– А шего это вы такие гряжные, как жамажуры?

– Пожар, Витек, тушили: хлеба от молнии загорелись.

Тот лишь молча покачал головой, огорчившись то ли от того, что хлеба горели, то ли потому, что его не было там, на поле.

Расквартированная в Казачьем часть направлялась на фронт. Несмотря на краткость отдыха, командир решил помочь колхозникам в жатве. Десятка два бойцов вышли наутро на просохшее от вчерашнего дождя ячменное поле, – женщины уступили им свои крюки, а сами стали вязать снопы и ставить их в крестцы. Столько же бойцов работало и на току. Раздевшись до пояса, они, истосковавшиеся по любимой работе, так подкидывали снопы к молотилке, что только свясла трещали. Зерно провеивали на ветру деревянными лопатами и тут же сыпали его в осьминные мешки. К обеду на току уже возвышалась целая баррикада из мешков.

Алексей летал, как на крыльях: он радовался, словно дитя, такому неожиданному обороту дела и уже примеривался к тому, чтобы воспользоваться еще и военными машинами для вывозки хлеба по госпоставкам на ссыпной пункт. «То-то Луша порадуется! Надо как-то съездить в город, проведать ее. Заодно и о протезах узнать…»

А вечером на Крестах, где дороги расходятся на четыре стороны, захороводилась, как в былые времена, «матаня», простенький деревенский танец. Боец-гармонист бесшабашно наяривал на принесенной кем-то из женщин мужниной гармошке. А девчата, положив загорелые руки на желанные плечи кавалеров, упоенно танцевали. Кланька Голосёнка, прозванная так за звонкий голос, запела:

 
Я пою, пою, пою,
Пою по-соловьиному.
Я днем по вечеру скучаю,
Вечером – по милому.
 

Ей тут же отозвалась подруга – Шурочка Афонина:

 
Я иду, а милый пашет
Черную земелюшку.
Подошла я и сказала:
«Запаши изменушку!..»
 

Красива она была, Кланька Голосенка! Многие парни заглядывались на ее волнистые русые волосы, на статную фигурку. И сейчас не один боец провожал ее взволнованным взглядом. До войны она дружила с Алексеем Коноваловым, а когда он ушел на фронт, долго не унывала и завела себе ухажера – тракториста из соседней деревни, пахавшего в их бригаде зябь. Но и тот вскорости ушел на войну, и Кланька, как говаривали бабы, осталась на бобах. Когда пришел Алексей из госпиталя, ему все рассказали о неверности Голосенки.

…Бередила души заливистая гармоника, летела пыль из-под ног танцующих пар. Давно не было на Крестах такого гульбища. И старухи, опираясь на палки, пришли поглядеть на «матаню», вспомнить свою невозвратную молодость.

– Сходил бы тоже на улицу, – уговаривала Коновалиха сына. Но тот молча сидел за непочатой кружкой молока, не ел и не вылезал из-за стола. Что думал этот искалеченный войной человек, встретивший всего лишь двадцать первую весну! Может, видел он себя, довоенного – с обеими руками, полного сил и веселья! А может, вспомнил своих боевых друзей, кому уже никогда не услышать ни гармони, ни девичьих частушек!

А «матаня» шумела в полном разгаре. Заиграли веселого «колчака», и бойцы пустились в пляс, вытягивая из толпы упирающихся для вида девчат. Первого гармониста сменил другой – среди бойцов их было немало. Плясуны выделывали такие коленца, что девушки покатывались со смеху, а старушки только покачивали головами.

– Мишк, а Мишк! Пойдем к дяде Алексею. Что-то его не видно, – сказал другу Венька.

Ребята вылезли из толпы и пошли к Коновалихиному дому. С крыльца увидели в освещенное окно сидящего за столом бригадира.

– Дядь Лень! – тихонько стукнув в окно, позвал Мишка.

Тот обернулся на стук.

– Дядь Лень! Это я с Венькой.

– Заходите.

Те вошли в хату.

– Ну, чего вам?

– Пришли за тобой. Пойдем на «матаню».

– Не хочется, ребята. Нечего мне там делать…

– А знаете что? – встрепенулся Венька. – Пойдемте к нам на сеновал, а?

– Пройдись, пройдись, Лексей, хоть куда-нибудь! Ну что ты душу себе рвешь, – поддержала ребят Коновалиха. – Не такие еще бывают калеки. Жить-то надо! Ты ж еще молодой…

Алексей нехотя поднялся из-за стола: «Идемте».

Они лежали на сеновале и молчали. В открытую дверь отчетливо и чисто доносились звуки гармони и девичьи припевки. Ребята жалели бригадира, им было понятно его чувство: доведись и до них такое – затоскуют.

– Я ведь, хлопчики, любил ее, – нарушил молчание Алексей. – Но, видно, не судьба мы друг другу: на что я ей теперь нужен такой!

Ребята знали, о ком говорил он: только что они видели ее на «матане», танцующую как ни в чем не бывало с бойцами.

– Дядь Лень! А разве нет других девчат? – сказал Мишка. – Да плюнь ты на нее!

– Эх, ты несмышленыш! – с горечью улыбнулся тот. – Не на все можно плюнуть… Рад бы, да…

И снова все замолчали. Лежали и слушали звуки летнего вечера. Можно подумать, что и войны нет: разливается ливенка, «страдают» девчата, слышится веселый молодой смех. Но вот в уши вполз чужеродный монотонный звук: высоко в небе над селом пролетали немецкие бомбовозы.

Алексей и ребята слезли с сеновала и вышли наружу. Немного погодя на востоке вспыхнули осветительные «люстры» и раздались глухие взрывы – немцы бомбили в городе железнодорожный узел.

– Вот, сволочи! – сказал Мишка.

– Погоди, накопят наши силенок – отлетаются, – отозвался Алексей. – Ну, пойдемте на сеновал, спать будем.

Залезли снова на сено, тесно прижались друг к другу. На Крестах смолкла гармонь.

…Едва забрезжил рассвет, Венька потихоньку сполз с сеновала и крадучись вышмыгнул за дверь. Все у него было продумано еще с вечера. Придя на конный двор, он разыскал у амбара дегтярку и припустился по пустынному проулку к дому Кланьки Голосенки. Когда-то он слышал, что если девушка изменяет парню, то мажут дегтем ворота ее дома, навечно покрывают ее черным позором.

Венька взял дегтярку и плеснул из нее на ворота: вот тебе, предательница, за Алексея! Тут же зашвырнул дегтярку в густую крапиву…

В тот день Кланька не вышла на ток. Люди посудачили по поводу измазанных ворот да утихомирились. И только Алексей все ходил пасмурный и осунувшийся с лица. Завидев на току Мишку с Венькой, укоризненно покачал головой:

– Эх, ребята, ребята!..

В бригаду привезли из района локомобиль – паровую машину, похожую на маленький паровозик. Он должен был заменить лошадей, приводящих в движение молотилку. Ребята были в восторге от невиданной доселе новинки. Пока приезжий специалист, седоусый дядька, в замасленном комбинезоне, устанавливал на току и налаживал локомобиль, они успели потрогать и пощупать все: и блестящие медные трубочки, и привинченный к паровому котлу манометр, и лоснящиеся от масла округлые бока машины, заглянули и в толку с чугунными колосниками.

Седоусый машинист надел на шкив ремень, соединив им машину с молотилкой, и подал ребятам команду:

– Таскайте, пострелы, солому!

Те принялись за работу. И вскоре у локомобиля высилась большая куча соломы.

– Ну, хватит, дяденька?

– Хватит… на три лошадиных силы, а в машине их тридцать, сил-то!

– Как это?

– А вот так! За тридцать лошадей она сработает и овса ей не надо. Поняли?

– Ждорово! – воскликнул Витек Дышка.

Машинист затолкал в топку охапку соломы и поджег.

Пламя вспыхнуло и стало жадно пожирать ее, прося новой порции.

– Ребятки, за дело!

Те засновали от скирды к машине, поняв, что трудно им будет тягаться с этим железным прожорой. То ли дело – лошадки – погоняй, знай, не ленись, кнутом! Однако они вскоре поняли и другое: никакие лошади не угонятся за вот этими двигающимися механизмами. Когда мелко дрожащая стрелка манометра дошла до верха, машинист прикрыл дверцу топки и стал крутить какие-то многочисленные колесики. Раздался оглушительный, свистящий гудок, у людей аж уши позакладывало. Зашипел пар, и маховик со шкивом быстро завращались, приведя в движение через ремень молотильный барабан.

– Начали! – скомандовал машинист стоящему наготове Григорию. И тот бросил в зев молотилки первый растрепанный сноп. Еще, еще… И пошло! Женщины едва поспевали подбрасывать снопы.

Жарко попыхивал паром локомобиль, шелестела ременная передача, надсадно гудела молотилка. Ворох зерна рос на глазах, а обмолоченная солома летела нескончаемым вихрем. Ну, куда тут лошадям до машины!

До обеда намолотили столько, что веять не успевали. Пришлось таскать непровеянное зерно в ригу, под крышу – на случай дождя.

– Эх, и выручил ты нас, дядя! – восхищался бригадир, влюбленно глядя на седого машиниста. А тот только улыбался в свои роскошные усы, вытирая ветошкой потные бока локомобиля.

Глава тринадцатая

ХЛЕБ ДЛЯ ФРОНТА

Этот августовский день останется в памяти ребят на всю жизнь. С утра бригадир Алексей Коновалов распорядился тщательно почистить лошадей, и Мишка с Венькой, Витьком Дышкой, Вальком и Сашком Гулей нивесть где откопали скребницы и принялись усердно скоблить непривычных к такому вниманию лошадей.

Мишке достался трофейный битюг, и, чтобы отчистить такую громадину, ему порядком пришлось попотеть. Хотя битюг стоял покорно, изредка лишь вздрагивая от прикосновения железа, Мишка покрикивал на него:

– Ну, стой, германская скотина! Небось, у какого-нибудь фрица смирно стояла!..

– Миш! А ты ш нею по-немешки побалакай, она еще будет шмирней! – поддразнил Дышка.

Лошадей почистили, запрягли и, стоя во весь рост на полках телег, лихо прикатили на ток.

– Ваше приказание выполнено, товарищ бригадир! – улыбаясь доложил Мишка.

Пока нагружали подводы, Мишка сбегал домой и принес заранее написанный им на белом полотнище простыни плакат: «Больше хлеба фронту – ближе победа!»

– О, да ты, я гляжу, не дремал! – удивился бригадир. – Ну, комиссар, приделывай его к подводе!

Мишка отыскал на конном дворе две жерди и приколотил к ним гвоздями полотнище. Получилось неплохо. Так! Какая подвода поедет первой? Вот эта? Хорошо. Еще несколько ударов молотком и жерди как приросли к грядушке уже нагруженной мешками телеги.

Обоз получился немалый – двенадцать подвод были навьючены мешками с чистым зерном. На переднюю подводу сели Мишка с Григорием – битюг выдюжит. На другой – Венька с Семкой, на третьей – Витек Дышка с Сашком, а остальными сели управлять Алексей, Валек и женщины. На Мишкиной подводе трепетал под ветром написанный красными буквами плакат, придавая обозу праздничную торжественность.

Когда уже все было готово и бригадир намеревался дать команду трогаться, к обозу румяным колобком подкатила с торбой за плечами Аришка Кубышка:

– Миленькие, погодите! Нет ли местечка, подъехать с вами до станции?…

– Есть, да не про твою честь! – отрезал Алексей.

А Венька спрыгнул с подводы, схватил лежавшую у вороха метлу и протянул ее Кубышке:

– На, теть Ариш! Окорячивай метлу и дуй, как баба Яга, – быстрее нас приедешь!

Грохнул смех, а Кубышка, пятясь с тока, принялась костерить Веньку на чем свет стоит.

– Гляди, как бы от твоей руготни пышки в торбе не прогоркли! – крикнул ей вслед бригадир. А кто-то из женщин бросил вдогонку:

– Барыга!..

Обоз тронулся. Он ехал по улицам, и старушки, подойдя поближе к обочине дороги, глядели просветленными глазами.

– С богом, роднуши! Счастливой дороги! – истово перекрестила едущих прослезившаяся бабка Коновалиха.

Обоз двигался мимо луга, мимо Воргола, где вдали темнел Горюч-камень. И Мишка, завидев его, хмуро темнеющего в знойном мареве дня, невольно подумал о Петьке. Ехать бы тебе, Петька, сейчас с нами на возу, ощущая всем существом своим теплоту взращенного и собранного нами зерна! Но пусть и не косил ты с нами хлеба, не потел на току и не едешь сейчас сдавать зерно Родине, ты ценою своей жизни приблизил к нам этот светлый торжественный час.

Давно не видели на приемном пункте такого большого и такого интересного обоза. Поэтому все рабочие высыпали из склада полюбоваться впечатляющим зрелищем.

– Ну и зерна приволокли! – раздавались голоса. – Прямо целый вагон!

– А плакат-то, плакат! Не иначе ребячья придумка! Ну и молодцы!

– Вот так же мы когда-то в коллективизацию езживали!..

Разгрузив подводы и получив квитанции за сданное зерно, колхозники тронулись в обратный путь…

А в это время расквартированная в Казачьем механизированная часть получила приказ выступать под Мценск.

В селе отовсюду доносился рокот заведенных моторов, Бронетранспортеры, тягачи, автомашины, мотоциклы – вся эта гудящая и рокочущая техника выруливала в узких проулках к большаку, выстраиваясь в колонну.

– По машина-ам! – докатилось от головы колонны.

Бойцы с автоматами и вещмешками со скатками за спиной тяжело вскакивали в кузова грузовиков.

Колонна тронулась по большаку в сторону Хомутовского леса. Бойцы на грузовиках громко запели:

 
Пала темная ночь
У приморских границ.
Лишь дозор боевой
Не смыкает ресниц…
 

Мишке вдруг вспомнилось, как когда-то они с Петькой пели эту песню на поле. Петькина песня! Мужественная и сильная! С нею он, наверняка, и умирал, непокоренный и гордый. Мы не посрамим, Петька, нашей дружбы, мы так же ненавидим врага, как ты его ненавидел. Мы все сделаем для того, чтобы скорее прогнать его с нашей родимой земли. И Мишка, а за ним и его друзья, дружно подхватили солдатский мотив:

 
Пусть их тысячи там,
Нас одиннадцать здесь, —
Не сдадим мы врагам
Нашу землю и честь…
 

* * *

Горюч-камень! Ты стоишь над быстротечными водами Воргола, поросший пепельной полынь-травой, словно убеленный сединами воин. Сурово и строго вглядываешься в нынешний день и в века. Много на твоей памяти полегло тут верных сынов в жестоких битвах за Родину! И по-отечески равно оплакиваешь ты и древнего князя с его дружиной, обильно оросивших кровью твои камни, и Петьку, чью краснозвездную могилу бережно охраняешь ты и днем и ночью… Ты знаешь, Горюч-камень, какой ценою добыты для нынешних и грядущих поколений и этот вот поющий над просторами вольный ветер, и эти, широко и волнующе раскинувшиеся по твоим берегам, луга, леса и пажити – все, что зовется одним, дорогим каждому, словом – Родина! И, благословляя мирный труд людей, ты по праву безмолвно спрашиваешь: а все ли деяния их достойны былого, бессмертного Подвига? Слава же тебе в веках, неодолимый и гордый Горюч-камень!

РАССКАЗЫ

Обида

Поезд подкатил к станции ранним утром, когда солнце только собиралось выплыть из-за горизонта, и Захар Купавцев, сойдя с вагонной подножки и поставив на дощатый перрон чемодан, подумал, что так оно даже лучше– можно будет спокойно, никого не встретив, пройтись до дому пешком. И перед его мысленным взором встала во всей трехкилометровой протяженности дорога, по которой он не хаживал без малого сорок лет. Ведь его, Захара, призвали в действующую армию в июле сорок первого. И сейчас стоит июль.

Никто больше не сошел с поезда, который тихонько, будто крадучись – паровоз даже не свистнул – отошел от станции. Захар взял чемодан и двинулся к выходу с перрона – на полевую дорогу. Еще раз втайне порадовался, что никто больше не пойдет по дороге и не помешает предаться сладким воспоминаниям и столь запоздалому свиданию с родимыми местами.

По этой самой дороге он уходил на фронт. Вон на той лужайке призывники, подвыпивши на прощанье, а больше для куражу, бесшабашно плясали под заливистую ливенку Семена Култышки, остающегося дома по причине врожденной хромоты. И он, Захар, тоже плясал.

Помнится, под этим вот дубом стояла зареванная вся, с какой-то неестественной улыбочкой, Ольга, его молодая жена. Только три годочка успели они пожить вместе, правда, и двумя детишками обзавестись.

С одним, грудничком Ленькой, в тот день осталась дома Захарова мать Евлампия Финогеновна. А другой – Димка, первенец их, значит, был тут же, на станции – ползал у материнских ног божьей коровкой по мягкому подорожничку. Вот она и трава все та же, словно проводы только вчера были.

На станции ему довелось побывать еще раз, через месяц, когда проезжал на фронт. С дороги дал знать семье, и Ольга с братишкой успели прибежать. Только обнял и поцеловал их – воинский эшелон стоял всего три минуты.

Шел он медленно – на большее не были способны простреленные ниже колен ноги. В Норильске, где жил и откуда только что приехал, он ходил с тростью, но, собираясь на родину, не захотел ее брать, то ли не желая показаться землякам инвалидом, то ли понадеявшись на свои силы. Да и куда спешить-то, успеет дойдет, ведь не ждет его здесь никто. Сорок проскочивших лет, за которые он был в родной Луганке лишь во сне да в мечтах, сделали свое: словно непроходимым, плотно пристрелянным, ничейным полем пролегли они между ним и родным домом. Сколько раз за эти долгие-предолгие годы Захар мысленно прокручивал перед собой горестную ленту предвоенной и военной жизни. И что ни крутил – обрывалась она всякий раз на сорок третьем, когда он в саратовском госпитале, ослепленный невыносимой обидой, с жгучими слезами на глазах отправил последнее письмо сюда, в родной дом, писал, что больше ноги его там не будет.

Он, может быть, тогда и не стал бы писать, перескулил бы, перескрипел бы зубами не столько от физической боли – лежал с перебитыми очередью из немецкого пулемета ногами – сколько от душевных мук, от нанесенной ему обиды.

В августе сорок третьего привезли его из-под Понырей, с Орловско-Курской дуги, в этот приволжский тыловой госпиталь, а через месяц, когда миновала опасность остаться безногим, Захар написал в Луганку, Ольге, чтобы приехала она к нему в госпиталь, проведать – к другим-то раненым приезжали жены или матери. Ему нестерпимо хотелось увидеть свою Ольгу, сил и духа что ли набраться для окончательного выздоровления.

Но Ольга не приехала. Через неделю с небольшим ему принесли треугольничек – Захар разворачивал его дрожащими руками, это он как сейчас помнит. Лучше бы он его не получал! Да вот оно, это роковое письмо, в бумажнике, сохранил он его зачем-то и непонятно зачем бережет.

Захар Купавцев незаметно для себя остановился посреди дороги, вынул из бокового кармана пиджака бумажник, достал желтый, вчетверо сложенный листок, с выцветшими от времени написанными химическим карандашом строчками… «А приехать я к тебе, Захарушка, не могу, – писала Ольга. – И ты уж не обижайся, поверь мне, не могу. У нас все хорошо, все живы-здоровы…»

«Лучше бы уж она совсем тогда не писала – не приехала бы и все, а то, – „у нас все хорошо“, приехать же не сочла нужным. Значит, и я им всем не очень-то нужен был!» – растравлял душу Захар, торопливо сворачивая листок и пряча снова в бумажник.

Не стал бы он тогда отвечать на письмо жены, да соседи по палате подзудили, раззадорили: обязательно отпиши ей все, что ты думаешь о ней. Самолюбка она у тебя бессердечная. Разве так истинная жена поступает, – подливали масла в огонь Захаровой души раненые. И он написал ей. Он даже не назвал ее в письме по имени, просто так, безлично, и написал: пусть не считает больше мужем и не ждет домой – ноги его отныне в Луганке не будет. В сердцах ни детям, ни матери своей привета не передал – могла бы хоть мать-то если не приехать к нему, так весточку передать. Значит, и ей безразлично, что с сыном…

На дороге, которую так медленно, с остановками, одолевал Захар, в отдалении появились две быстро движущиеся фигуры. Захар отогнал от себя воспоминания, внутренне подтянулся, тверже заступал по накатанной земле. Встречные приближались – это были средних лет мужчины, рослые, в белых, с расстегнутыми воротничками, рубашках. Видно, что спешили на станцию, наверно, на пригородный поезд.

«Вот таким и я был, когда уходил на фронт, – подумалось Захару. – Интересно, что у них за судьба? Женаты ли? Счастливы? У меня уже в таком возрасте двое ребятишек было. Вот именно, было! А что если один из них мой сын? Ведь он совсем не знает, как выглядят его взрослые сыновья. Даже детской фотографии и той у него нет».

Захар снова остановился, раздумчиво поглядел вслед прохожим, которые даже не поздоровались с ним, прошли мимо, будто его и не видели. И все ж что-то волнующе-теплое ворохнулось в груди. Если бы не то злосчастное письмо, он бы еще в начале сорок четвертого был дома, а то… Выписавшись по излечении из госпиталя, Захар заказал билет не в родное село, а в далекий незнакомый ему заполярный город Норильск. Сосед по палате, тоже выздоровевший, сагитировал его в свой город. Вместе они и махнули туда.

Поначалу жил Захар у того друга, поступил на работу в автоколонну, сперва мойщиком машин, потом в слесари пошел. А лет семь назад на шофера выучился, порулил на грузовиках с изыскательскими партиями, потом, когда надоело мотаться по тундре, перешел на такси. Работа ему нравилась, город – не очень: красивый, но холодный, неуютный какой-то. За долгие годы так и не привык к нему, все время скучал по родине. А тут еще и семейная жизнь не заладилась. Женился он на работнице пищеторга, без особой любви, даже, если честно сказать, вовсе без любви. Просто надоело холостяковать, питаться всухомятку. Всухомятку жевать перестал– всякой еды навалом было, не оказалось главного– душевного взаимопонимания. Жена все больше о тряпках да о жратве пеклась, весь разговор у нее только об этом. Детей у них не было, вначале жена не хотела иметь – работу с жирным приварком из-за них оставлять? – а потом вроде бы и не прочь, да уж не выходило. А что дом без ребятишек, без их лепета и баловства – темница беспросветная, вот что.

Осточертела такая бессмысленная жизнь Захару, попивать начал втихомолку. Правда, вовремя спохватился, образумился – кому все это нужно, кого удивишь этим, только здоровье и ум потеряешь. Но стал все чаще подумывать о возвращении домой, от которого война его увела. Магнитом манило родное село.

Но лишь вспомнит Саратов, госпиталь, женино письмо, и обида с неутихающей силой захлестнет все его существо, враз отвратит от мысли о доме.

Всего лишь одно письмо и написал Захар на родину, но не семье, а другу юности Семену Култышке. Поведал ему о своей новой жизни, поинтересовался детишками. Но ответа не получил…

Так и жил все долгие заполярные годы Захар, пока однажды не произошел у него с тем самым госпитальным другом разговор. Он тоже в автоколонне работал диспетчером.

– Гляжу я уж давно на тебя, Захар, и чем больше приглядываюсь, тем больше себя казню. Ей-богу, виноват я перед тобой, зачем сманил тебя сюда. Не прижился ты тут нисколечко. Как яблонька с поврежденными корнями – вроде и зеленеешь, а изнутри чахнешь… Съездил бы ты домой, а?

Никогда не срывался Захар на людях, а тут побагровел весь и сердито выпалил:

– Знаешь что, иди-ка ты…

Но разговор тот не давал ему покоя, И вот на днях, получив отпуск, он решительно заявил жене, что немедленно поедет на родину.

И вот он тут, на родной земле. Идет по забытой и незабытой дороге, домой идет. Сколько же он топает? Ого, уже полтора часа! Раньше, в молодости, этот путь он за полчаса промахивал.

А вот и дом завиднелся. Интересно, заметят ли его из окон, поди уж не спят? Да что заметят – узнает ли кто его после такой отлучки? Мать, уж наверное, старым-стара…

С такими растрепанными мыслями и приближался Захар к дому. Солнце давно уже поднялось и здорово припекало. Пришлось снять пиджак.

Захар, волнуясь, тяжело взошел по ступенькам на выщербленное крыльцо. Дом был все тот же, не перестраивали, и Захар привычно, не глядя, потянулся к щеколде, постучал.

Прислушался – нет ли шагов в сенцах. Не послышалось. Постучал еще, скова тихо.

Поставив чемодан на пороге, Захар с занывшим сердцем сошел с крыльца, глянул вдоль улицы. Интересное дело, и тут, как на полевой дороге, ни души! Потом догадался: сенокос в разгаре. Вон и у их дома – копешки сена, Подошел к одной, выдернул пучок духовитого разнотравья, поднес к лицу. И пахнуло далеким детством, лесом и степным простором с жавороночьим песенным журчаньем в поднебесье. На глаза навернулись слезы. Смахнул их ладонью, устыдился, даже обернулся – не заметил ли кто его слабости. Увидел медленно подходившего к нему старика.

– Здравствуй, молодой человек! К Купавцевым, что ль? Чей будешь-то? – забросал он Захара вопросами.

– Как чей? Купавцев и буду! – ответил Захар с ноткой недовольства. Приглядевшись пристальнее, признал в старике деда Алексана – за два дома от них живет – совсем древний, немощный стал, но узнать все же можно.

– Захар Купавцев я, Алексан Егорыч. Неужели не узнал?

– Нет, не признал, – отозвался тот и уже с большим интересом воззрился на Захара выцветшими глазами.

Помолчали оба.

– Сорок лет не был, разве ж узнать.

– Да-а. Далеко, слышно, живешь.

– Стучу вот – кет никого. Где наши, не знаешь ли? Мать где?

– Финогевна, что ль?

– Ну да, конечно!

– Так ведь схоронили мы Финогевну.

– Как схоронили?

– Лет, почитай, десять тому. А я вот все скриплю, как старая лесина, пора бы уж и на покой. Финогевна-та, мать твоя, не хотела помирать, все тебя ждала, вдруг объявишься… Не объявился.

Захар сел на порог крыльца, забыв на время про стоявшего рядом старика. Силы покинули его, надсадно заныли раны.

Дед Алексан не уходил, глядел на сидящего не то с жалостью, не то с укоризной.

– А Ольга-то твоя в лесу – косят они с Алешкой, – подал голос старик. – Почитай, уж неделю. Там и ночуют. Меня попросили за домом приглядеть.

– С ночевкой, говоришь? – обрел наконец в себе способность говорить Захар.

– Обыденкой такую даль много ли сделаешь. Ну ты погоди горевать, я сейчас Нюшку за нею пошлю, внучку свою. Шурку-то мово помнишь? Дочка это его младшая будет.

– Как не помнить. Жив-здоров?

– Что ему подеется – на тракторе он, тоже днюет и ночует в поле. Нынче грех сидеть по хатам – сезон.

Двенадцатилетняя Алексанова внучка расторопна на ногу: через пять минут уже бежала по улице в сторону леса. Что ей, вострушке, четыре версты – мигом промахнет.

Жди, Захар, свою Ольгу, скоро придет! А придет ли? Нужен я ей, как в сорок третьем, жди-пожди. Пока девчонка бегает в лес, пойти что ли посмотреть на огород?

Захар обогнул амбар, каменную стену и через калитку, еле державшуюся на скрипучих петлях, прошел в огород.

Цепко тянулся к солнцу по жердочкам горох, упруго топырились елочки моркови, заполонив добрую сотку земли сочными плетями, теплясь, словно свечечки, желтыми огоньками, цвели огурцы.

Захар осторожно раздвинул жесткие и шершавые листья, и из-под них выглянули пупырчатые ребристые огурчики. Давно не испытывал такой радости Захар. С чувством хозяина, а не случайного захожего, сорвал парочку и тут же с аппетитом захрустел. Хорошо! Такая благодать разве есть в Норильске!

Незаметно для себя Захар прошел по меже до края огорода, где росла черемуха. Она тут с незапамятных времен растет, ничего с ней не делается – живучая. Вот только старого дерева не было, даже пенька не видно. Но молодая поросль так вымахала над плетнем, что если бы захотел дотянуться до ягод, ни за что бы не дотянулся– надо влезать по гладким стволам, черемуха еще не поспела, но ягоды уже были с боков коричневые.

Приятные воспоминания нахлынули волной, закружили мысли, взбудоражили. Смелым он был парнем, уже на третий вечер поцеловал упиравшуюся Ольгуньку, а еще через пару вечеров привел ее под эту черемуху, где они долго, до вторых петухов, слушали заливающегося соловья…

Захар настолько ушел в воспоминания, что явственно услышал девичий голосок. Оглянулся. За плетнем, на соседнем огороде, стояла девушка-подросток, в ситчиковом платьишке в горошек, и глядела на него то ли с любопытством, то ли с подозрением.

– Дяденька, ты чей?

Захара невинный вопрос поставил в тупик. Да, чей я в самом деле? Чужой человек на чужом огороде…

Ничего не ответил он девочке, круто повернул к стежке и споро зашагал к калитке.

…Ольга с сыном Алексеем и невесткой Таней копнили в лесу, на своей делянке, сено. Травостой выдался богатый – почти на каждой поляне торчал островерхий стожок. Корове на зиму за глаза хватит, прикупать не придется.

Настроение у Ольги было хорошее, пока прибежавшая из села девочка Нюша не принесла неожиданное, сразу же вызвавшее сумятицу в душе, известие.

– Сидит на крыльце, курит, тетя Оль, – переводя дух, завершила известие Нюша.

Но Ольга уже не слушала, стояла, пришибленная новостью. «Ну зачем приехал? Зачем? Не было печали… Все уже давно отболело, перегорело, нет же…»

Взяв себя в руки, разыскала на просеке сына, сказала ему о приезде отца. Алексей насупил брови – точь-в-точь Захаровы – ничего не ответил, снова взял воткнутые было в землю вилы, медленно пошел к валкам сена.

«А мне-то идти домой иль нет?» – захотелось ей спросить сына, но не спросила. Затянула потуже на голове косынку и нехотя в село пошагала…

К дому подходила, чувствуя в ногах свинцовую тяжесть.

Захар сидел на крыльце, дожидался. Завидев приближавшуюся Ольгу, нервно встал, двинулся навстречу.

– Здравствуй, Ольга, – еле вытолкнул из себя тихо.

– Здравствуй, – тоже негромко ответила Ольга.

– Не ждала?

– Ждала… в сорок третьем, из Саратова.

– Понятно.

Постояли молча.

На какое-то мгновение в Ольгином сердце шевельнулась жалость к этому, бывшему когда-то родным, человеку. Нестерпимо захотелось подойти и припасть к его впалой груди… Но последним усилием воли сдержалась, обрела прежнюю суровость.

– Проходи, что ль, в избу, – отчужденно проговорила она.

Вошли в хату – Ольга впереди, Захар – за нею. «Это мы с ней с сенокоса пришли», – подумалось ему, но он тут же отогнал мысль.

Странное дело, у Ольги само собой улеглось волнение, будто вовсе и не муж ее, некогда любимый, переступил порог вдовьего дома, а совсем посторонний человек. «Да он чужее чужого теперь для меня, дом родной, детей променял на какую-то… Нет ему больше места ни в сердце, ни в доме».

Захар живо огляделся. Уютом, волнующе знакомым повеяло изо всех углов. Вот печь, где он мальчонком грелся в зимние дни после школы и где слушал по вечерам материны страшные сказки. Вот чулан, с неизменными ведрами, корцами да посудой. А это уже новое: телевизор, кружевной накидкой занавешенный, картины на стене, книги в шкафу под стеклом. От этого, доселе ему не известного, пахнуло чем-то настороженно-неприязненным. Это новое безмолвно напомнило ему, что он только гость и никто более.

– Садись, – таким же отчужденным голосом вывела его из созерцания и раздумья Ольга.

Захар сел.

– Ну, сказывай, зачем пожаловал?

Захару Ольгин вопрос придал решимость, снова всколыхнул в нем приглушенную было обиду.

– Я вроде бы еще не совсем тут чужой! Это ты тогда не удосужилась в госпиталь пожаловать. Оно и правильно – кому же нужны увечные…