Текст книги "Солдаты и пахари"
Автор книги: Михаил Шушарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
– Мать? Ах, да, да! Оксана… Оксаночка. Разве она в Тюмени?
– Так точно.
– Ну, что ж, дадим тебе направление в Тюмень. Комбатом пойдешь, в полк автоматчиков.
– Комбатом?! Товарищ полковник, но я же всего лейтенант?
– Нет, ты уже старший лейтенант… Это я тебе как сюрприз приберег… Вот документы, приказ… А вот еще и Красная Звезда в придачу… Вчера получили… За полковое знамя, – полковник еще более растрогался, поднялся из-за стола. – Разреши, прицеплю самолично.
У Степана выпрыгивало сердце. Сколько радости враз. И эта атмосфера радушия, и новое звание, и награда, и, главное, предстоящая скорая встреча с любимой! Она вставала где-то далеко в глубинах сознания, быстроглазая, счастливая. Лишь после того, как офицеры из округа, поздравлявшие его с наградой, гурьбой вышли из кабинета, а полковник пожелал счастливого пути, Степан задал себе этот жегший его все время, неотступный, как саднящая боль, вопрос: «Как же она будет смотреть мне в глаза? Ведь это какое-то несчастье погнало ее замуж! Это же трагедия!»
Степан был уверен в неизменности Верочкиного чувства. «Не может такого быть, – внушал он себе. – Памятью отцов поклялись. Это уж будет святотатство, если она…» Одновременно он уговаривал себя: «Ты спокойней! Не будь жестоким! Разберись. Слышишь, Степка!» Опьяненный этими думами, пришел он в офицерское общежитие. Там все сверкало чистотой. Шеренгой стояли аккуратно заправленные койки. Лишь одна была занята. Владелец ее тяжело всхрапывал, обув в хромовые сапоги наружные ножки кровати. Степану стало весело: «Ишь, хитрец, боится, чтобы не сперли обувку!» Он сбросил шинель, уронил на пол рюкзак, прошелся по узкой ковровой дорожке туда-обратно. «Все тут временное и все такое домашнее, надежное! И чего этот храпун валяется?»
Степан подошел к спящему, обомлел. Это был Игорь Козырев. Его нос, его лоб, подбородок. Седые виски? Нет, не Игорь. Морщина, перепоясавшая лоб, глубокие складки вокруг рта. Если это Игорь, что с ним?
– Игорек, – тихо позвал Степан.
– Степа? – Игорь смахнул одеяло, тяжело сгорбился на кровати.
– Что с тобой? Откуда ты взялся?
– Сейчас, – Игорь подошел к умывальнику, плеснул в лицо воду, тщательно растер полотенцем. – Откуда, спрашиваешь? Из дому я, Степа. В отпуске был.
– Говори, что случилось?
– Сейчас, – он полез в мешок, достал объемистую фляжку, вынул свою заветную рюмку, подарок отца, бывшего буденновского командира, с красиво и ловко выгравированной надписью по боку: «Русскому есть веселие пити», налил полную, с «копной».
– На, держи! Помяни моих… Всех, – он затрясся в рыданиях. – Отца, маму, Сонечку… и… Анютку… на отдельной веревочке, как партизанку… Ей три годика было, Анютке…
– Сволочи!
Игорь остановил Степана. Они сцепили мизинцы (в училище так вызывали на разговор по-братски).
– У меня сейчас философия, Степа, такая: обязательно выжить, обязательно победить. Я пойду на них с винтовкой, пусть с вилами… Для немца вилы – то же ружье… Или с топором. Ты меня извини! Буду разбивать черепа, как арбузы, резать глотки, топтать в кровь… Хватит, Степа, быть униженными, лопнуло терпение!
Степану было понятно это ожесточение. Он сам был готов на все, и только позже узнал, как страшен Игорь в своей лютости.
– А здесь ты как оказался? – спрашивал Степан. Но Игорь будто не слышал вопроса.
– Там, в лесу, Степа, я действительно струсил. Не прощу себе этого никогда!
– Перестань! Ну была слабость… Ну и что же?
– Вот за это люблю тебя. Спасибо. А здесь я оказался по назначению. На КУКС [2]2
КУКС – курсы усовершенствования командного состава.
[Закрыть]направили, а там в Тюмень. Но долго там быть я не намерен. Не пустят на фронт – через штрафную уйду! В Тюмень, кстати, уехали наши ребята младшими командирами, Никола Кравцов и Костя Гаврилов. Оба Красные Звезды получили…
– Постой, а меня почему направляют без КУКСа?
– Не знаю.
Вопрос Степана был далеко не праздным. Всех фронтовиков, средний комсостав, перед отправкой в части «пропускали» через курсы усовершенствования командного состава. Лишь после этих курсов они разъезжались по частям. Об этом и заявили Степану на следующее утро уже в приемной командующего при получении документов.
– С прямым направлением ошибка вышла, – сказали. – Если не пройдены курсы, очередное звание задерживается… А вы комбатом назначены… Уж извините… Это Данил Григорьевич вчера упустил… Очень просим извинить.
Две недели Степан писал ей письма, утром и вечером. Умолял поскорее ответить, что происходит. А вместо ответа появилась она сама, в аккуратной шинельке, с выбившимися из-под шапки белыми локонами. В глазах мольба:
– Степушка! Господи! Какой же ты все-таки беспечный: семь месяцев – никакой вести. Ну разве так можно? Ведь я не железная… Я уже все слезы выплакала.
– И замуж решила убегом бежать?
– И кто это тебе мог сказать такое? – она уткнулась в его грудь, зашлась слезами.
Уехали к знакомым. Провели у них ночь. Без венчания и свадьбы, без помолвок и регистрации стали мужем и женой. Бушевала над городом пурга. Ветер нес с промерзлых неприветливых гор снежные потоки, и они, ударяясь о кирпичные стены домов, заборов, взлетали ввысь, обрушивались на улицы колючей холодной пылью, напрессовывая тугие, крепкие суметы. Степан и Верочка вслушивались в завывание вьюги. Далекими-далекими казались и счастливая пора в Родниках, и букеты диких цветов, и ласковые утренние росы, и тяжелые вздохи озера. Полтора года разлуки оказались равноценными большой жизни.
Раздумывая вслух, Верочка говорила:
– Вы, фронтовики, знаете правду войны только с ее фасадной стороны. И не знаете изнанки… А изнанка – это когда люди, вернувшись с передовой, гниют в госпиталях и умирают, вначале обрадовавшись, что остались целы. Это страшно, Степа. Все эти месяцы я редко уходила из госпиталя. Там и спала. Мы бьемся за каждого из них… Часто без пользы. Хозкоманда ежедневно занята на кладбище, роют могилы… Вы не знаете этого. И хорошо. Правильно.
– Скажи, откуда у отца такое письмо? Что у вас произошло с Рудольфом? – перебивал Степан.
– Стоит ли говорить… Ты, наверное, сам догадываешься. Это фантазия Оксаны Павловны. Она много раз заводила разговор о тебе, как вроде разведывала что-то. А потом плакала, как о погибшем… Она прочила мне замужество. И Рудольф приезжал… Приглашал на военные концерты… Я не принимала это всерьез ни разу. Ну, некогда было мне. Ты не говори больше об этом, милый.
6
В поселке деревообделочников, на самом берегу Туры, в здании рабочего клуба разместился отдельный батальон автоматчиков. В конце сентября, закончив учебу, капитан Степан Тарасов и его боевой друг, тоже капитан, Игорь Козырев, прибыли сюда для «прохождения службы». Полковник сдержал слово. Самолично написал рекомендацию о назначении Степана комбатом.
– Выбирай здесь, на курсах, и ротных, и взводных, и штабных работников, – советовал. – Там хуже будет. Там я попрошу вас тотчас же приступить к учебным занятиям… Приказ.
– Разве вы будете с нами, товарищ полковник? – обрадовался Степан.
– Да. Я принимаю ваш полк. – Он сверкнул золотыми зубами. – Так что прошу любить и жаловать, ваш комполка, полковник Козьмин, Данил Григорьевич.
– Это же очень хорошо, товарищ полковник!
– Тебе хорошо, а мне, старику, уже трудновато. Давненько не брался за винтовку, со студентами все больше возился.
Во время этого разговора и попросил Степан за Игоря Козырева. И Игорь был назначен начальником штаба отдельного батальона. Одной военной дорожкой шли ребята, крепко дружили.
Они сэкономили один день до явки в часть и провели его с Рудольфом, Оксаной Павловной и Верочкой в маленьком теплом особняке, неподалеку от комендатуры… Степан будто вернулся в детство… В зале, застланном большим уже стершимся белым ковром, в углу стояли большие медные часы. Они всегда были в углу, сколько помнит себя Степан. Их покойные глухие удары слышал он еще ребенком. И шкафы, и вазы, и салфетки, и фарфоровые фигурки-слоники, и рояль с надломленной ножкой, и даже кошка с котятами – все было прежним. Все было так же, как там, в Хабаровске, в Саратове… Всюду, куда бы ни кидала отца военная служба.
И постаревшая Оксана Павловна, мачеха, все так же целовала его в вихрастую голову, обнимала, заставляла погреться в теплой воде, переменить белье («особенно пропарь ноги»). Будто не замечая, что он взрослый, толкала ему в рот сладости. Плакала.
Только после того, как Игорь, подымая тост, поздравил Степана и Веру с законным браком, едва заметная тень коснулась лица Оксаны Павловны, но она быстро согнала ее, и слезы, опять непрошеные, навернулись на глаза.
– Деточки мои милые, родные! – говорила она. – Пусть счастье всю жизнь сопутствует вам!
Умела себя вести жена генерала Тарасова, добрая, преданная своему неспокойному семейству.
Весел был и Рудик. Он ослепительно улыбался. Элегантные усики, буйный белый чуб, добротного шитья мундир. Крепкий, широкий в плечах, он весь светился:
– Вера! Степа! Давайте за ваше счастье! Жить вам да богатеть, да спереди горбатеть, как поговаривал наш славный Тихон Петрович!
– Где они сейчас, наши дорогие Макарушка и Тихон Петрович? – Оксана Павловна прослезилась.
Завертелись разговоры вокруг самых дорогих людей.
Никто не знал, конечно, да и знать не мог, что в эту ночь, по указанию Ставки, воздушно-десантная дивизия генерала Тарасова, временно переформированная в гвардейскую стрелковую дивизию, была направлена на защиту Сталинграда, что с этой ночи, по существу, и начался героический путь десантников по дорогам войны: от Сталинграда на Волчанск, затем на Харьков, Днепропетровск, Яссы, Будапешт… Свыше девятисот дней и ночей на протяжении двух тысяч верст шла дивизия с боями, истекая кровью, замерзая в снегах, форсируя реки, отбивая танковые атаки, приближаясь к логову врага.
Ловил волк, но нашлись силы, поймали и его.
7
Рудольф Богданов скрытно от матери и Степана трижды подавал рапорт с просьбой о направлении в действующую армию. Но комендант тылового гарнизона и окружное начальство отвечали отказом. И он решил употребить в дело имя отца. Приехав в УралВО, он добился приема у командующего, и командующий, к великой радости Рудольфа, быстро согласился с его доводами.
– Да, – сказал он. – Мы поддержим этот замечательный почин офицера, стремящегося на фронт, к отцу-генералу, защищающему в эти трудные дни Сталинград. Об этом надо написать в «Красном бойце», – приказал он сидевшему рядом майору.
– Будет сделано.
– А вы, Богданов, завтра же получайте приказ. Счастливо!
Вернувшись к матери, Рудольф увидел полные ужаса ее глаза и одрябшее, состарившееся лицо.
– Что с тобой, мама?
– Не надо, Рудольф… Я прочитала «Красный боец». Очерк о тебе «В ногу с отцом»… Бог тебе судья!
– Но ведь это же долг?!
– Ясно. Но не каждая мать даже ради великого долга пошлет сына на… Я, прости, не отношусь к таким матерям!
Она не проронила больше ни слова. Лицо стало бесстрастным. Она перекладывала вещи в рюкзаке, пальцы ее дрожали.
Поздним вечером Рудольф приехал к Степану и Верочке на комендантской «эмке» и попросил:
– Оденьтесь. Поедем. Очень важный разговор.
– Куда ты? Ночь уже.
– Ничего. Одевайтесь.
Они долго колесили по темным улочкам города, вырывая фарами закуржевевшие тополя, белые особняки, деревянные домики, светящиеся желтыми огнями, редкие силуэты прохожих. Машина затормозила у въезда на центральную площадь, где, подсвеченный тусклыми прожекторами, белел в снежных вихрях памятник Ильичу. Часовые перекрыли дорогу: на площади шли строевые занятия в связи с подготовкой к двадцать пятой годовщине Великого Октября. Отсюда же уходили к эшелонам маршевые роты. Рудольф вышел из машины, попросил у часового разрешения проехать к памятнику.
– Не положено, товарищ старший лейтенант.
– Ну, пусти, – мучительно улыбнулся Рудольф. – Завтра уезжаю на фронт. А это мои друзья. Надо.
– Понимаю, товарищ старший лейтенант. Но приказ.
– Хорошо. Машина постоит здесь, а мы подойдем лишь к памятнику… Ну разве тебе не понятно?
Патрульный отвернулся. Потом тихо сказал:
– Сегодня сотни вас валом сюда валят… А приказа пропускать нет.
– Ну так мы пройдем?
– Идите.
Они остановились у подножия памятника. Снег пошел густо, и ветер совсем затих. Рудольф молча сиял шапку, потом сказал:
– Я не мог уехать, не побывав у него. Отсюда все наши уходят в действующие части… Я не мог… Есть много правды на земле… Она живет и в моем коменданте, не отпускавшем меня на фронт, и в сердце моей мамы, не признающей женщин, которые посылают своих сыновей на гибель ради долга. Но у него правда святая. Одна на всех… С ней легко.
Они вслушались в тихую буранную ночь. Батальоны, отправлявшиеся на фронт, уходили к вокзалу. Плыла, как клятва, песня:
Белоруссия родная,
Украина золотая!
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!
Взволнованные уезжали обратно. Бились в лобовое стекло снежинки, таяли и текли вниз, как слезы, глухо выл двигатель. Рудольф объяснял:
– Я почти год был в числе хранителей и стражей памятника Ленину… Наш комендантский взвод нес здесь службу. Ночью хождение возле памятника запрещено. Но часто целые роты, а то и батальоны застывали здесь по стойке «смирно». Они тут клянутся Родине… Это святыня… Так и должно быть!
Уезжал Рудольф в составе маршевого батальона морской пехоты. В белых полушубках, в валенках, бойцы сыпали на перроне «Яблочко». Баян, отходя от четкого ритма матросского танца, натыкался иногда на частушку. И в эту минуту краснощекий матрос из разведроты Иванов Иван Иванович, распахнув полушубок, гоголем ходил по кругу:
Эх, пол земляной!
Потолок жердяной!
И пошли мои пимы,
Запошваркивали!
При прощании Рудольф снял шапку.
– Не огорчайся, мама! – кричал он Оксане Павловне. – Все будет хорошо! Не плачь!
Но Оксана Павловна ревела навзрыд. Верочка и Степан уговаривали ее тщетно. Бабьи думы, они не в каменном мешке – на воле.
8
Ох уж эти погоны! Сколько хлопот и маеты было принято с их введением. В казармах стоял сдержанный веселый шумок. Пришил – отпорол. Опять пришил. И опять косо. Николе Кравцову, не учтя размеров его могучих плеч, выдали погончики, по всей вероятности, для маломерок. Костя Гаврилов издевался над Николой:
– Слышь, Никола, тебе же не две штуки надо, а четыре. У тебя от погона до погона четыре перегона!
Четыре Перегона – так и прозвали впоследствии старшину с легкой Костиной руки. Кто даже ни имени, ни фамилии не знает, а спроси: «Где Четыре Перегона?» – сразу скажет.
Некоторые «рационализаторы» загоняли внутрь погон картонные или фанерные пластинки, чтоб не «морщились», но от этого новые знаки различия слезали то на спину, то спускались низко на грудь. Лишь к концу дня не сложная, но требующая сноровки процедура была закончена. Все было приведено в порядок.
На вечернем построении комбат и офицеры сверкали золотыми погонами. Когда роты замерли в строю, прибежал из штаба дежурный, сунул в руку Степана телефонограмму из полка:
«Поздравьте личный состав батальона. Вчера армии Донского и Сталинградского фронтов завершили окружение гитлеровской группировки войск под Сталинградом. Фашистскому командованию предложено капитулировать!»
Троекратным «ура» ответили курсанты на это сообщение своего комбата, а затем кто-то, нарушая Устав, бойко спросил:
– Когда же на фронт, товарищ капитан?
Степан ответил уверенно:
– Скоро!
Повзводно, строевым шагом прошли курсанты по плацу. Вовсю надсажался духовой оркестр. Залатанные медные трубы сверкали в лучах весеннего солнца. Разглядывая своих мальчишек, Степан увидел их в каком-то новом, радостном свете. Может быть, из-за погон, а может, и по какой иной причине, все они казались комбату высокими, ладными, симпатичными.
Вера, к радости Степана, в этот вечер была дома. И Оксана Павловна хлопотала в маленькой кухоньке, готовила ужин.
– Не та хозяйка, которая говорит, а та, которая суп варит! – Она вышла навстречу Степану и ахнула: – Степушка, миленький! Да какой же ты у нас красавец! А погоны! Как они тебе идут! Я и раньше говорила всем этим военным-беспогонникам, что погоны для армии необходимость!
Вера, чмокнув Степана, притворно ворчала:
– Не хочу, чтобы он был таким завлекалой… Уведут еще! Нынче бабы нахальные!
– Пока суп готовится, на, прочти! – Оксана Павловна вынула из сумочки письма. – Сразу три сегодня пришло. От отца, от Рудольфа, от Тихона Петровича… О, господи! Морочат они мне голову.
Прочитав письма, Степан от души рассмеялся.
Письма были чистосердечны и неуклюже противоречивы. Отец главным образом старался усыпить бдительность матери:
«Ничего особенного пока не произошло. Были незначительные столкновения с немцами, а сейчас пока тихо».
Он просил ее выслать монографию одного известного немецкого военспеца под названием «Активная оборона», сдать в ремонт серебряные часы с автографом Фрунзе, а самое главное – беречь себя:
«В Сибири, ты знаешь, морозы бывают дикие, хотя и без ветра. Воздух может быть разреженным. Ты это учти с твоей ангиной!»
Рудольф с восторгом сообщал, что получил очередное звание – капитана – и вступил в командование каким-то подразделением. Тихон Пролаза жаловался на генерала:
«Сколько я ему ни советую насчет устройства Рудольфа при штабе, он как воды в рот набрал, не обращает решительно никакого внимания… Не хочет надевать новенькие трофейные сапоги «со смехом», то есть меховые, а ходит в своих хромовых, а иногда забывает надевать даже шерстяные носки. Вообще почти полностью перестал мне подчиняться».
– Что ты, Степушка, смеешься? Я понимаю, они обманывают меня, шелопуты!
– Какой же смысл им вас обманывать? Нет, по-моему, у них там все в порядке. Не надо нервничать, мама, надумывать лишнее!
Когда поужинали, Оксана Павловна спросила:
– Ну, а вы что собираетесь делать?
Вера смущенно покраснела. Степан насторожился.
– В каком смысле?
– О, господи! В каком смысле?! Да ты совсем слепой, что ли? Не видишь, она беременная!
У Степана екнуло сердце, засветились лаской глаза. Он подошел к Вере, бережно взял ее на руки, шепнул на ухо: «Спасибо». И начал носить по комнате, целовать сначала медленно, нежно, а потом исступленно, не стесняясь мачехи.
– Родненькая ты моя! Голубушка милая!
– Вы успокойтесь… Вы хотя бы понимаете, как все это трудно?
– В чем дело?
– Прежде всего, Вера находится на военной службе. Она – военврач.
– Ну и что? Она – женщина… Жена. Что тут незаконного?
– Родится ребенок, как быть? Ведь ты, Степа, скоро отправишься на фронт… Тебя не удержишь.
– А вы, мама, вы же здесь останетесь?
– Нет, милые дети! И я тоже уеду. К отцу, в его часть. Война идет… Народ весь поднялся. Я – жена генерала, буду ходить в Тюмени по базарам? Нет уж! Я твердо решила… Я уже и курсы медсестер закончила… Вот, – она показала серую картонную книжку, удостоверяющую право работать медицинской сестрой. – Вы и не заметили даже, что я на учебу бегаю!
– Что-то надо придумать.
– Я уже придумала… Верочка должна демобилизоваться… Пятый месяц, слава богу! И уехать в Родники. Там у своих родить. А потом работать. Врачи сейчас везде на вес золота. И за ребенком последить есть кому… Поленька, дед Иван, бабушка еще живая.
– И все они будут рады тебе, Веруня… И я вернусь после войны, а ты уже с парнишкой… Научим его лодкой управлять, рыбачить… Велосипед купим? Ага?
9
Злое время – война. Сколько дней впереди – столько бед. Под Сталинградом все туже стягивалась петля на горле врага. Все ожесточеннее шли бои. Дивизия генерала Тарасова, сражавшаяся в южной части города, захлебывалась кровью. После стремительных танковых атак на местах боев подолгу лежали трупы погибших. Поземка заметала убитых, и на отполированной ледяными ветрами степной глади по утрам можно было видеть лишь торчащие из снега полы шинелей, руки, ноги, остекленевшие под стужей, с застывшими гримасами боли и отчаяния лица.
В новогоднюю ночь разведчики сержанта Иванова Ивана Ивановича проникли в снежной крутоверти через нейтральную полосу, уничтожили охрану немецкой кухни, перевернули котел с варевом и приволокли в землянку Рудольфа немецкого повара. Повар был высок ростом, сухощав, с лица его пластами сходила обмерзшая черная кожа. Но в глазах ни на йоту страха. Надежда.
Иванов доложил по форме:
– Товарищ гвардии капитан! Задание выполнено, язык взят. Разрешите допросить?
Но немец, когда его опростали от стягивавших по рукам-по ногам веревок, похоже, сам захотел снять допрос с Ивана Иванова.
– Ду есть кто такой? – спросил он разведчика.
– Я? Ишь любопытный! Я – сержант Иванов Иван Иванович!
– Обманывайт! Ду ист врунчик!
Заполнившие землянку разведчики хохотали.
– А ты юморист!
– Зачем так думаешь?
– Так думайт оттого, что Иван есть – понятно, два Ивана есть – можно, три Ивана – невозможно.
– Дерьмо ты гальюнное! – обозлился Иван Иванович. Но немец не успокаивался:
– Зачем столько пища губиль? – Он показал тонкую ладонь, ловко сделал ее лодочкой и полез в карман. Карманы его, как оказалось, были до отказа набиты черной кашей, перемешанной с маленькими кусочками конины. Каша была еще теплая и пахла отвратно. – Зачем таку еду губиль? Там зольдат опухайт, сильно коледный!
– Значит, ты каши наворовал? У своих? Ах ты, паскуда!
– Прекратите! – Рудольф выгнал из землянки разведчиков и позвонил в штаб полка.
Пленный немец оказался не таким простаком, как подумали в землянке Рудольфа Богданова. В дни победоносного наступления он служил, оказывается, шефом на пищеблоке у командующего группой войск, потом за неповиновение и вольность был отчислен в ударную группу. И оттуда зачастую отзывали его, тонкого знатока кухни, в распоряжение штаба. Лишь в последние дни, когда зашатались устои окруженной армии и началось безбожное разворовывание продуктов, выгнали (опять же за вольность и свободоязычие) в действующее подразделение батальонным кухмейстером. В штабе дивизии, вытянувшись перед генералом в струнку, он рассказал о сосредоточении на участке большого танкового подразделения. О замысле немцев догадаться было нетрудно. Главная цель – прорыв к Волге – оставалась. Замысел можно было назвать бессмысленным, обреченным на провал. Это хорошо понимал Тарасов. Прорыв в эти дни не принес бы немцам никакого результата. Стоявший в резерве фронта танковый корпус, разделенный на две части, утопил бы немцев в реке.
Но события развернулись по-другому.
После полуночи из штаба полка в батальон Богданова передали зашифрованную телефонограмму на немецком языке. Она звучала игриво:
«Послушай, Ганс! Завтра тетушка, черт бы ее взял, приедет к вам рано утром вместе со своими коробками и чемоданами… Ты позаботься о том, чтобы поскорее выпроводить ее из этого ада… Пускай она убирается, пока жива. Благотворительность ее нам сейчас не нужна».
Это означало следующее: батальон Рудольфа Богданова должен приготовиться к отражению мощной танковой атаки. Участок обороны, занимаемый батальоном, приказано держать до прибытия резервных подразделений.
Рудольф дал команду собрать офицеров. И тут же снова тревожно загудел аппарат. Это звонил отец.
– Гвардии капитан Богданов слушает! – тихо представился Рудольф. Трубка молчала долго. Потом отец спросил:
– Как себя чувствуешь?
– Хорошо, папа.
– Все продумай как следует!
– Сделаю.
И опять легкое потрескивание и молчание в трубке.
– Береги себя, Рудик. Слышишь?
– Спасибо, папа!
Остатки ночи в подразделении гвардии капитана Богданова готовили новые огневые точки, организуя возможность густого и рассредоточенного огня из ПТР и противотанковых пушек, подносили ящики с противотанковыми гранатами, бутылками с горючей смесью. Нежданно-негаданно в штабную землянку явились раненые, сбежавшие из санбата моряки.
– Принимай, товарищ гвардии капитан!
Под утро окопы затихли. Заснули крепким зоревым сном.
В половине восьмого «тигры» двинулись на русскую оборону идеально выравненным клином («свиньей» – так называли в наших частях это расположение фашистских танковых колонн). Однако не прошло и пяти минут, как строй начал ломаться. Загорелись головные машины. Посыпались из люков стрелки и механики. Скорострельные зенитные пушки, установленные Рудольфом на прямую наводку, рвали их на куски. Но вскоре на обоих флангах «тигры» вышли к траншеям обороняющихся и начали остервенело утюжить их. Оборвалась телефонная связь, и Рудольф растерялся, затрясся весь в лихорадке… И, как из невероятного сна, вышел Иван Иванович Оторви Голова и потихоньку сказал: «От лихоманки, когда трясет, лучше всего точильную воду пить… Черпай прямо из-под точила и пей. Отпустит!» Сухонький, хитренький старичок: «Ничо, ястрить те, не будет!»
Рвануло барабанные перепонки железным громом. Взрывы сотрясли воздух. Рудольф закрыл глаза. Очнулся от разбойничьего свиста и криков:
– Смотри, капитан! Покатились назад!
И в самом деле, «тигры» пятились по всему участку. Разведчик считал:
– Раз, два, три, четыре, пять… Горят!!!
Отошли «тигры», и начался ураганный минометный и артиллерийский огонь. Били немецкие шестиствольные минометы – «скрипачи», качалась земля от разрывов тяжелых снарядов. Один из них угодил в оставленную несколько минут назад штабную многонакатную землянку. Будто легкие спички, взлетели в воздух бревна накатника и рухнули на землю, гулко брякаясь друг о друга.
Затем над обороной на мгновение повисла тишина. И, как черные жуки с белыми усами, вновь покатились на оборону танки. Чужой рев их надвинулся быстро, кажется, в одну секунду, но у Рудольфа в это время будто повязка слетела с глаз. Он выхватил ракетницу (это было обусловлено и раньше) и, выстрелив в воздух, крикнул злобно:
– Давай, братцы!
Команда пошла по траншеям. Густо, хотя и вразнобой, долбанули пушки и противотанковые ружья. Горячими жерлами заплевались скорострельные зенитки. Облаченные в черные комбинезоны, с белыми, как у покойников лицами, завыпрыгивали из подожженных машин экипажи… И опять беспощадные зенитки калечили их своим огнем.
Во время пятой или шестой атаки, когда они остались вдвоем с Иваном Ивановичем, у Рудольфа взрывной волной унесло шапку. Свалявшийся чуб заметался на ветру.
– Капитан! На! Возьми мою! Простудишься! – разведчик опоясывал себя гранатами.
– Не надо, Ваня!
– Бери, я те говорю!
Он нахлобучил на Рудольфа шапку, крикнул:
– Держись, капитан!
И, вывернувшись через бруствер, бросился под набегавший «тигр»… Взрыв оглушил Рудольфа. Из ушей и носа потекла кровь. Он вытер ее краем полушубка, измазав красным лицо. Присел в траншее, в нишу. Несколько мгновений в этом земляном склепе показались ему вечностью.
Он поднялся, превозмогая боль, пошатываясь, подошел к пулеметному гнезду, встал на приступок и оглядел поле боя. Черный дым, клонимый не на шутку разбушевавшейся вьюгой, стелился по земле и соединил в единое пожарище все горящие фашистские танки. Рядом, на дне траншеи, загорелся убитый связист. «Зачем надо было пихать под шинель бутылки с горючкой?» Связист разгорелся костром, только противотанковая граната, зажатая в откинутой руке, не была еще объята пламенем. «Надо взять гранату, – подумал Рудольф. – Иначе взорвется». И в это время из дыма на окопы вышел еще один «тигр». «Вот и граната кстати!» – Рудольф, не торопясь, подошел к горевшему, защитившись ладонью от огня, вынул из еще не остывшей руки гранату и, выкарабкавшись из траншеи, побежал навстречу танку… Пулеметные струи тесали вокруг него наледь. Летели фиолетовые, желтые искры… Но он бежал на танк уверенно, ходко, как во время учебного кросса.
