Текст книги "Солдаты и пахари"
Автор книги: Михаил Шушарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
– Ладно. Бедня-я-я-цкий! Мы ишо поглядим!
– Гляди. К тому же ты ведь еще и власть – член волостной земской управы. Шишка на ровном месте!
Однако после схода, на котором выступали учительница и Терешка, никакой управы на родниковских мужиков сыскать было уже невозможно. Слово не пуля, а к сердцу льнет. Задели за живое Тереха с Саней. Роились мужики возле волости, судили-рядили. Особенно горластыми стали те, кто вернулся с фронта. Они презрительно взглядывали на сидевших в тылу, забивали Гришку вопросами, а если он начинал путаться, материли его, несмотря на чин. Гришка, наученный Сысоем, доказывал, что партия эсеров нуждается в крепких хозяевах: не лодырей же слушать.
– А ты лодырь? – тыкал в него культей Тереха.
– Я? Как я?
– Ну вот ты, лично?
– Ты что, Терентий? Белены объелся? Не знаешь, кто я?
– Вот я и спрашиваю, отец наш всю жизнь гнул хребет и помер в батраках, ни в честь, ни в славу. Он, по-твоему, не хозяйственный был, лодырь? А писарь вечно в руках литовки не держал, а живет, как пан! Кто же лодырь?
– Так вот, у таких хозяйственных людей и надо учиться! – осекался Гришка. – Ведь у нас на крепкого мужика опора! Социал-революционеры всех мужиков крепкими намерены сделать, чтобы вся власть в руках мужиков была!
– Ну, а которые на заводах?
– Они все наш хлеб жрут. И с ними нам не по пути. Захотим мы – их всех с голоду заморим. Вот какая политика эсеров!
– К чертовой матери такую политику, – рубил воздух Тереха. – Это собачья политика, Гришка. Себе мякоть, а другому человеку – мосол!
– Ну и будете голопятыми ходить!
– А ты-то с чего забогател?
– Не ваше дело.
– Знаем чье дело, – вступила в разговор Александра Павловна. – На писаревых подачках живет. Деньжонок, наверное, раздобылся. Наемный!
– Замолчи! – одичал вконец Гришка. – А то я тебе…
– А ну-ка ты, сундук писарев, потише! – наступили на него мужики. – Учительницу не тронь, не чета тебе! Мы ведь не поглядим, что ты чином стал, быстро кости твои в пестерюху складем!
7
Жизнь молотила Ивана Ивановича крепко. Била не куда-нибудь, а все по темечку. Не раз вспоминал Иван притчу, оставленную еще отцом: «Лучшего таланту нет на свете – середины держаться. Вот столбик, к примеру, наверху – богачи, на низу – беднота, а ты – посередине. Повернулся столбик нижним концом кверху. На верху оказывается беднота, на низу – богачи. А ты где? Опять же посередине!»
Пробовал Иван жить так. Не вышло. Сначала кровинку его, Марфушку, затянула беднота, изувечила, потом, в годы солдатчины, Секлетинья, оставшись одна, не удержала лошадь. Подохла Буруха с голоду. Ну какая же тут середина!?
Тосковал Иван по коняге. Каждое утро выходил во двор, шагал к пригону. Вот бы сейчас стукнули запоры, и она бы заржала. Затрясла мелко-мелко ноздрями. Нет Бурухи!
Садился на завалинку, курил самосад. И смертная тоска кипела в сердце. Хоть в гроб ложись. Эту штуковину он давно уже сделал. В амбарушке на подкладенках стоит. Ждет своего времечка.
– Власть мужику, болтают, отдали, а где же она? Кровопивцы как жили, так и живут, – произносил вслух Оторви Голова, крутя козью ножку.
На вершине тополя каждое утро митинговали воробьи. Укатил на пашню сосед. Молотить люди собираются. А ему куда податься?
Стукнула калитка. Всхрапнул конь. У ворот появился Гришка Самарин. Привязал к столбу жеребца, подошел к Ивану, по ручке поздоровался.
– Здорово, дядя Иван!
– Доброго здоровьица!
– Что призадумался, затужил?
– Да чего там тужить, коли нечего прожить. Не тужу я.
– Сдохла, говорят, кобыленка-то у тебя? – сочувственно спросил.
– Сдохла.
– Ну, а земля как? Давай, дядя Иван, в аренду возьму?
«В самом деле, пропала Буруха, пахать все равно не на ком, так хоть наделок в аренду сдать. И то польза», – подумал Иван Иванович. Но Гришке ответил другое:
– Обожду еще! Впереди зима. Видно будет потом.
– Чего ждать-то? Я ведь задаток сразу даю, дядя Иван.
– Задаток? Ну, тогда заходи в избу. Потолкуем!
Завел Оторви Голова Гришку в гости, а тот бутылку на стол – хлоп! Выпили магарыч. Подписал Иван контракт на два года. По червонцу с десятины посулился заплатить Гришка. Да только поставить на бумажке забыл, лихоимец, что по червонцу-то каждый год.
Побежал к нему вечером Оторви Голова.
– Тут, братец, ошибка вышла!
А Гришка и ухом не повел.
– Нету ошибки, дядя Иван, мы же с тобой так и договаривались.
– Сволочь ты, изъедуга! – плюнул на Гришку Иван.
Нет, середины, видно, держаться никак нельзя. Надо прибиваться к одному берегу.
8
Выписавшись из лазарета, Макар направился в Родники. В вагонах духота. Народ неделями мается на вокзалах, вшивеет. Тиф косит людей, больницы переполнены. И каждый день от них уходят подводы с наваленными, как бревна, трупами.
Макар оброс, похудел, рана в правом бедре нестерпимо ныла. В уездном городе он ушел из теплушки и направился в Совдеп.
– К комиссару, товарищ?
– К нему.
Из маленького кабинетика навстречу вышел сухощавый человек в военной форме. Когда Макар предъявил партийный билет и госпитальное удостоверение, тот улыбнулся, протянул руку:
– Нашего полку прибыло. Вы из Родников? Работы там, товарищ, невпроворот.
– Работать я не боюсь. Обрисуйте лишь обстановку.
– Земцы тут у нас в силу вошли. Хлеб революции – не давать. Война – до победного конца. Орут, слюной брызжут.
– Эта погудка мне знакома. Мы их самих без хлеба оставим!
– Вот это правильно… У нас есть решение Совдепа: разогнать эсеровские земские управы, – объяснил комиссар. – Вот как раз вам и придется в Родниках этим заниматься!
– Будем действовать! – Макар встал, поморщившись от боли.
Комиссар заметил.
– Вы нездоровы?
– Так, пустяки. Старая рана.
– Подождите минутку.
Он крутнул ручку телефонного аппарата, спросил в трубку:
– Ветрова мне! Николай Иванович? Направляю к вам товарища Тарасова. Продуктов ему. И доктору бы показать. Что, что? Да нет. Фронтовик. Ну, я надеюсь.
Положив трубку, разъяснил Макару:
– Это наш снабженец. Идите к нему. Он все устроит… Вы не смущайтесь… Мы всех наших так встречаем… Только побольше бы приезжало.
На другой день комиссар проводил Макара в Родниковскую волость, собственноручно подписав мандат уездного Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
– В случае чего – шлите гонца. А лучше постарайтесь опереться на бедноту. Вы ведь там многих знаете?
– Всех! – улыбнулся Макар.
– Вижу, парень вы не из робкого десятка. Держитесь. Берегите себя и товарищей. Всякое может быть. Прощайте!
Наступали холода. Солнце будто пряталось в куржаке, тусклое, бледно-желтое. «В мохнатке солнышко», – говорили мужики. Санки поскрипывали на выбоинах. Мороз пожигал щеки, леденил усы, выживал, наконец, из тонко плетеной коробушки в пробежку. Федот Потапов изредка похлестывал по отвислому заду своего рыжего меринка, рассказывал о житье-бытье.
– Неладно у нас получается, Макар. Весной Колька Сутягин приехал и от имени всего русского офицерства и от партии эсеров власть нам отдал в руки, а в управе богачей стеречь ее оставил.
– Кто в управе-то?
– Те же. Писарь, старшина. Да Гришку Самарина запихали. Попа, говорят, – для чести, а дурака – для смеху!
– Не такой он дурак, как кажется…
– А Тереха ждет чего-то… Надо бы ковырнуть эту шайку!
– Ковырнем! Ты только помалкивай.
Разговоры иссякли. Выкурено уже немало табаку. Путники молчат. Прячется за лес солнце. Поземка перехватывает дорогу большими кинжальными струями. Когда Федотка, уткнувшись в тулуп, начал посапывать, Макар перебрал в памяти все три с лишним года солдатчины. Петроград. Полковые комитетчики. А потом восстание. Лазарет. Отцвели тополя, запушили больничные дорожки ватой. Народу в палатах густо. Вонь. А сосед по койке, бывший офицер, говорит: «Тридцать лет мне. Слепым прожил. На обмане. Россию защищал. На кой черт она сдалась мне, эта Россия. Чрево императорское хранил, кретин. Нет, новую жизнь, друг, надо строить по-новому. Не ждать, а сейчас прямо строить. Понял?» Офицер плакал часто, бился на подушке: «Обманули, гады! Глаза занавесили!»
Потом мысли перескочили на уездный город… Когда уже уехал, догадался, что женщина, сидевшая в приемной комиссара, была та тетка Марья, которая снабдила его под Покров день листовками. Ах ты, тетка Марья! Вон ты какая! «Помните, Макар! Главное – раскрыть мужикам глаза, показать, на что способно кулацкое земство и что это за штука!» Это говорил комиссар. У него удивительно русское лицо. И улыбка добрая. Славный парень.
Глубокой ночью въехали в Родники. Вон она, школа. Вон березка, которую посадил сам. Выросла. А школа будто ушла в землю… Ни огонька, ни звука. Даже собаки не лают.
– Зайдешь ко мне обогреться или сразу домой? – спросил Федотка.
«Домой». Так еще никто и никогда его не спрашивал.
– Пойду к ней, – тихо отозвался. – Спасибо. Извиняй!
Под крутояром, около ключей, стоял пар и глухо рвалась от морозов наледь. В одном из школьных окошек зажглась лампа.
9
На рассвете Макар и Саня пришли к Терехе Самарину. Марфуша уже встала. Щепала лучину, готовясь растопить печку. Тереха и маленький Степка спали на полатях.
– Эй, георгиевский кавалер, подъем! – входя крикнул Макар.
– Ой, ты! – вскочил Тереха. – А я как раз тебя во сне видел, медведюшка!
– Как видел-то?
– А все так же! – Тереха обнял Макара. – Писаря будто бы обеими руками давишь. А я тебе помогаю. Давай, Марфушенька, кидай на стол, что есть!
– Некогда угощаться, товарищ Самарин, – полушутя заявил Макар. – Наша большевистская ячейка вся тут. Надо работать.
Около полудня, побывав у многих фронтовиков-родниковцев, они пришли в волость. Писарь, раскрыв сейф, сидел за столом и угрюмо рассматривал пустую чернильницу. Гришка, с глубокого похмелья, молча кусал прокуренные ногти. Весело поздоровавшись, Макар вынул мандат уездного Совета, бросил на стол. Сысой Ильич прочитал документ, злобно заводил носом:
– Пошел ты к едрене-фене! Не ты меня сюда выбирал, не тебе и убирать… А то сейчас же угодишь в чижовку!
– Прошу сдать все дела, – спокойно продолжал Макар и, не спуская с писаря глаз, вынул из кармана браунинг.
Писарь засуетился, начал спешно выгружать содержимое сейфа на стол.
– Товарищ Терентий, – приказал Макар. – Прими дела!
Через час в писаревой опочивальне сочиняли жалобу. Писарь под диктовку старшины выводил:
«Уведомляем сим, что родниковский поселенец Макарка Тарасов, преступник с удостоверением Совдепа, обманул при помощи большевистской агитации население, закрыл нашу волостную управу и угрожал нам револьвером, принуждая сдать всю власть в его бандитские руки».
А в волость уже собирали ребятишки всех фронтовиков, шныряли по улочкам, кричали под окнами: «На собрание, товарищи!» Пришли не только фронтовики. Вряд ли когда-нибудь в волости бывало столько народу. Большой темный коридор и боковые комнаты до отказа забили мужики и бабы. На подмостках оранжевым светом горели две семилинейки. Люди оживленно переговаривались, смеялись.
Вышла на подмостки учительница.
– Именем Российской Коммунистической партии большевиков сегодня в Родниковской волости объявляется Советская власть. Земля передается тем, кто ее пашет, на вечное пользование.
И разом заметалось пламя в лампах-семилинейках.
– Большевикам – ура!
Когда выборным на уездный съезд крестьян выдвинули Тереху, на сцену вылез Гришка.
– Товарищи-граждане! Большевики обманывают нас. Власть захватят рабочие, а крестьянам – опять каторга! Поразмыслите, граждане, зачем посылать на мужицкий съезд Терешку. Он и земли-то не знает, не имел ее сроду. Пастух! Надо послать хозяйственного крестьянина, доброго, справного человека… Вот помяните меня…
С передней скамейки, опираясь на батожок, встал Федотка.
– А ну слезай отсюдова! Быстро!
– То есть как это, граждане-товарищи?
– Убирайся, говорю! – побелев, рявкнул Федотка. – А то я тебе все кишки на кулак вымотаю!
Его удерживали мужики.
– Хватит, наговорился, – поддержали собравшиеся Федотку. – Долой его, прохвоста!
Гришка поглядел на увесистый костыль в руках Федотки, потоптался, высморкался обиженно в платок и пошел со сцены.
– Вот она, ваша большевистская правда, – зло крикнул он на ходу, повернувшись к Макару. Макар вскипел:
– Вы поглядите на него! О правде начал говорить? А где же правда в вашей мужицкой партии? Кто обманывал народ? Обещал ему землю и свободу? Эсеры. Кто утаил от мужиков известие уездного Совета о выборах представителей на съезд крестьянства? Вы. Старшина Бурлатов, писарь Сутягин и ты – верный лакей своих господ!
– Неправда!
– Неправда? А это что? – Макар вынул из кармана вчетверо сложенный листочек бумаги. – Я, товарищи, эту бумажку у писаря в сейфе нашел. Извещение о дне открытия съезда получено в Родниках вовремя, но делегатов на съезд не выбирали. Обманули вас всех!
И опять задрожали лампы:
– К ответу их!
10
Побывали Тереха с Макаром в уездном городе на крестьянском съезде. Послушали, как долбили уездные большевики эсеров. Разогнать эсеровскую земскую управу, создать в селах волисполкомы, организовать ревтрибуналы, взять с буржуев в пользу Советской власти контрибуцию – с таким наказом вернулись домой. Вызвали в волость писаря, старшину, Гришку, еще несколько богатых мужиков и торговцев.
Почти уверенный в том, что Советская власть явление временное, писарь подкатил к зданию волости на вороном, заграничных кровей, жеребце. Пройдя к Терехе, снисходительно кивнул и, бросив на стол перчатки, уселся в кресло.
– А ну, встать! – сказал ему Тереха.
– Что? – притворился писарь.
– Встать, говорю, контра! – забелел ястребиный Терешкин нос. Писарь поднялся.
– Сегодня к двенадцати часам выплатить контрибуцию – пятьдесят тыщ. Скот, лошадей сдашь. Лавочки твои закрываем для передачи казне. Все.
Писарь нервно осклабился.
– Веско, Терентий Ефимович, но, к сожалению, невыполнимо. Не имеешь права. Из-за женщины на меня гнетешь. Я тоже знаю, куда обратиться!
– Не выполнишь решения, завтра буду судить тебя судом революционного трибунала!
Это оказало действие. Сысой прослезился. Руки его тряслись. Расстегнув рубаху, достал с гайтана замшевый кошелек, похожий на солдатский кисет, ловко перевернул его, высыпал на стол кучу золотых.
– Возьми! Только не обижай! – в голосе сквозило: «Ну вот, на этом и уладим!»
Тереха секанул по столу кулаком так, что золотые подпрыгнули, зазвенели.
– Вон отсюдова, гад!
Подхватился бывший писарь, вылетел из волости и, свалившись в ходок, укатил.
Через малое время пришел Гришка. Он был хмур, лицо в сизых отеках. Тереху опахнуло перегаром. Остекленились глаза у Гришки, не мигали.
– Контр-р-р-р-ибуцию брать? – икнув заговорил он. – Разорить хочешь? Брат! Озолочу тебя, не разоряй. Тестя моего тоже не тронь. Что он тебе плохого сделал… Мы еще пригодимся тебе… Потом ведь, кровью нажито!
– Чьим потом и чьей кровью?
– Братишка, неужто не веришь? Разве не веришь? Побойся бога!
– Я бога давно не боюсь!
– Мать у нас одна, кровь одна, Тереша! А?
– Кровь одна? Нет. Твоя белая, сукровица!
– Ну поглядим. Мы ишо поглядим! – Гришка засеменил к выходу. – Мы вам покажем!
Макар принимал богатеев тихо, без крику и излишних разговоров. Впускал по одному, перекладывал браунинг с одного края стола на другой и говорил:
– Распишись.
– Где расписаться?
– Вот тут. Золото, какое есть в списке, – сдать. Ясно? Второй раз вызывать не буду.
Знали толстосумы: этот «посельга» шутить не любит. Трусили.
Поздно вечером Тереха с Макаром собрались идти по домам, но в дверях встретили Ивана Ивановича.
– Товарищи! На минутку можно вас?
– Что случилось?
– Случилось-то ничего… Вот маракуем мы с мужиками письмо Ленину написать.
Тереха взял из рук Ивана Ивановича измятый листок.
– Когда это вы сообразили?
– Вчера еще. Все мужики просют. Надо. Тереха прочитал:
«Дорогой ты наш Владимир Ильич! Мы, мужики Родниковской волости, приветствуем Советскую власть. Мы признаем ее за главную силу в нашей России! Будем берегчи Советское государство, потому как оно наше, родное. Да здравствует товарищ Ленин и Советская власть!»
– Дельно! – одобрил Макар.
– И еще у меня к вам такой вопрос: откуда он, Ленин-то, не слышали? В Елошанке у меня кум живет, тоже Ульянова фамилия и сыновей у него шестеро… Не из них ли?
– Нет! Владимир Ильич волжанин, из городских, – объяснил Макар. – Это я точно знаю.
Оторви Голова улыбался.
– Я мыслю так, хотя он и из городских, но крестьянствовать ему, наверное, приходилось.
11
Перед севом волисполком делил землю кулаков. Лошадей, телеги, сбрую, плуги раздавали бедным.
– Эй, дядя Иван, в волость тебя, к самому товарищу Тарасову! – крикнул в окошко десятник.
– Сейчас, – Оторви Голова свесил ноги с кровати. – Секлетинья! Рубаху давай! Вышитую!
– Ой-ё! Да ты, Ваня, никак рехнулся. Мы же ее про свят день берегем!
– Волость, Секлетинья, – это Советская наша власть. И туда реможным ходить не след.
Обкорнав овечьими ножницами нависший над губой волос, надев новую рубаху, Оторви Голова пришел в волисполком, к Макару.
– Вот, Иван Иванович, решили мы на исполкоме оказать тебе помощь, как беднейшему пролетарию.
– И что же это будет за помощь?
– Иди на приемный пункт, выбирай любую конягу. Сбрую, если надо, тоже возьми. Это от Советской власти, навовсе, то есть на вечное пользование.
Задергалась у Оторви Головы щека, покраснел нос.
– Спасибо! В жизни етого не забуду! – заплакал.
– Там Савраска писарев стоит, – тихо продолжал Макар. – Хотя и староват, годов семь мерину, но его бери. Могучий конь, работяга. Я сам его выпестовал с жеребячьего возраста!
Иван Иванович привел Савраску в полдень. А к вечеру уже успел кучу дел переворотить: телегу подремонтировал и смазал, стойло в пригоне отгородил, ясли починил, за сеном к одоньям съездил.
– Телегу, говоришь, давали, чего же ты не взял? – спрашивала Секлетинья.
– Зачем нам другая телега? Своя есть, и хватит.
– Ну и глупой же ты, Ваня. Да мы бы продали ее. Вот тебе и деньги.
– Что-о-о-о? – индюком налетел Иван Иванович на бабу. – Продать? Власть народная дарит, можно сказать, доверяет нам, надеется, а ты глядишь, как бы ее облапошить!
Савраска похрустывал в стойле сеном, храпал. Вечером Иван Иванович почистил его, намочил старых сухарей с отрубями, сделал мешанину. Уходить со двора, от собственной лошади, он не собирался: прилег на телегу, подмял в изголовье пучок сена. Лежал с открытыми глазами… Теплая волна обмыла сердце Ивана. Советская власть! Все мужики душой ринулись к этому чистому небу. Хвалят большевиков. Хвалят ревтрибунал, где верховодит Терешка, дорогой его зятек, хвалят Макарку. Макарка, он сильно степенный и сурьезный и раньше был. А сейчас спуску никому не дает. И все по правде: зазря кобелем не кинется. По избам ходит, смотрит, кто как живет… А с буржуев этих побольше можно бы контрибуции-то слупить. У них позакопано, поди.
Под утро стало холодно. Иван Иванович поднялся, подбросил Савраске свеженького сенца, погладил его по крупу, направился в избу. Вот в эту минуту и услышал он выстрел где-то в соседях, вроде у Терехиного дома. Прошлепал кто-то по грязи бегом мимо Ивановой ограды. Выскочил Оторви Голова за калитку, разглядел в темноте: убегает в степь человек… Что-то неладно.
Писарь Сысой Ильич в эту ночь тоже не спал. Он ворочался на кровати, вскакивал. Хватал лежащий под подушкой шестизарядный наган. «Ограбили совсем краснозадые. Опозорили. Даже законную жену отобрали, – он поскрипывал зубами. – Бить надо. Жечь. Пороть насмерть. Вот что надо делать».
Перед утром он надел охотничью кацавейку, сунул в карман оружие. Поколесив по деревне, приблизился к домику Терехи. Вошел в палисадник. В кухонном окошке горел свет. Писарь приник к самому стеклу, разглядел Марфушку. Она лениво потянулась, недавно, видимо, вставши, подошла к печке. Поковыряла горевшие ярко березовые дрова, повернулась лицом к окну, о чем-то задумалась. Из-под тесной кофточки, не застегнутой на крючки, видны были овалы располневших, наливающихся грудей.
Писарь тщательно прицелился через стекло в левую грудь, нажал спуск… Вскочил с кровати Тереха. Выбежал на кухню. Марфуша стояла у шестка, сжав прострел руками. Сквозь пальцы красными ручейками хлестала кровь.
– Марфушенька! Родненькая моя!
– Тереша, – она будто с удивлением посмотрела на возлюбленного. – Ничего, Тереша, я выздоровею… Ничего.
– Родненькая! – он схватил ее на руки, и она, дернувшись всем телом, будто от озноба, обмякла.
Иван Иванович прибежал к Терехе, когда тот положил уже покойницу на лавку. Не стало у Ивана Ивановича дочки.
12
Полторы недели мотался Тереха Самарин – председатель Родниковского ревтрибунала – по деревням волости. Искал звериные следы убийцы. Измучил милиционеров, копя, высох сам. Лицо стало черным, облупился ястребиный нос.
– Врешь, не уйдешь, гад! – хрипел. Однажды вечером прибежал к нему Иван Иванович, возбужденный необычно.
– Засек я, Тереха, его. Знаю где. Ты слушай.
– Говори, чего ростишься?
– Отец поди я, тоже искал! Только тебе не говорил… Вот…
В маленькой деревушке под названием Гнилая в огороде у лавочника Лаврентия, взбухшем от растаявшего снега, как рассказывал Иван Иванович, ясно видны следы. От дома торговца до огромного стога овсяной соломы, уметанной на гумне, высушенная подошвами тропинка. Закоробилась под апрельским солнышком. Проверил Тереха: днем к стогу никто не ходил. Две ночи лежал у прясла, в зарослях старой крапивы, ждал. На третью, под утро, скрипнули задние ворота Лаврентьева пригона. Завернувшись в собачью доху, вышел в огород хозяин. Будто матерый, огляделся по сторонам, втянул ноздрями воздух, пошел к стогу.
Заклацали у Терехи зубы. Тенью скользнул он вдоль огорода за Лаврентием, прислушался. Лавочник шел не оглядываясь. «Туп-туп-туп», – слышались впереди его шаги. И вдруг исчез. Тереха всматривался, вслушивался. Бесполезно.
– Врешь, не уйдешь, гад! – он прижался грудью к стогу соломы, потянул на себя пучок и замер.
– Что нового-то? – спрашивал в стогу писарь.
– Почти что ничего, Сысой Ильич.
– За мной-то охотются?
– Каждый день в деревне бывают. Да ты не боись. Эта халупа надежная. Никто не знает, что внутри балаган.
– А ночами-то не сторожат меня?
– Безрукий и тот уезжает.
– Не приведи господь с ним повидаться.
Тревожно загоготали в камышах дикие гуси. Рванули переливами на ближних токовищах короткую первую песню глухари.
– Ну, ты иди давай. А я усну немного, – сказал Лаврентию писарь. – Наблюдай за всеми ихними делами. Мне все докладывай. Долго они не продержатся.
– Поскорее бы. Иначе разорят в корень. Ну, бог с тобой. Завтра приду.
– Прощевай!
Замолкли лавочниковы шаги. Глухо стукнули ворота, лязгнула щеколда.
– Ох-хо-хо, – вздохнул в стогу писарь. – И когда она кончится, власть большевистская, проклятая, мать ее!
Писарь молился. А ночь перед рассветом сгустилась, затихла. Ни звука, ни шороха.
– Кажется, пора, – решил Тереха и пошел к потайному выходу в балаган. Нашарив огромный сноп соломы, приваленный к скирде, потянул его на себя, отбросил, спокойно позвал:
– Сысой Ильич! А Сысой Ильич!
– Что тебе? – миролюбиво ответил заспанным голосом Сутягин.
– Выдь на минутку!
На четвереньках выкарабкался из темного лаза Сысой.
– Руки вверх, сволочь! Не шевелись!
Ранним утром пригнал Тереха писаря в Родники, завел его в дом, в горницу, приказал:
– Раздевайся! Молись богу!
– Ты что, Тереша, задумал?
– Раздевайся, сволочуга!
Только что вставал рассвет. Звенели подойниками бабы, ворковали голуби. А разъяренный Терешка читал уже Сысою приговор: «Именем революции кровососа и убийцу Сысоя Сутягина Родниковский трибунал приговорил к высшей мере…»
Никто не слышал, как в писаревой двухэтажнике туго лопнули два пистолетных выстрела. Никто не видел, как Тереха Самарин облил керосином комнаты, а потом по очереди поджег их. Пожарный набат ударил только тогда, когда над крышей двойным змеиным жалом полыхнуло высоко в небо пламя.
13
С тех пор, как схоронили Марфушку, побелела Терехина голова, две глубокие черные канавки опоясали рот. Взгляд стал каменным. Старшина Бурлатов сдал не только контрибуцию, но и весь имевшийся в его кладовых хлеб, выгорела дотла красовавшаяся раньше на пригорке богатая усадьба писаря Сутягина. Бесследно исчез сам писарь.
– Ты мне скажи, – спрашивал Макар Тереху, – кто все ж таки выжег писаря?
– Никто.
– Как то есть никто?
– Никто – это значит все, сообща!
– Слушай, Терентий, нам ее, власть-то, дали с думкой, что мы лучше кровососов хозяйствовать станем. А ты убивать да палить.
– Знаешь что, – Тереха побледнел. – Ты мне брось Христа в душу вгонять. Я с ним и так без портков остался!
– Значит, ты?
– Я. Ну и что?
– Так ведь это незаконно.
– То есть?
– Не судили его.
И опять передернуло лицо Терехи.
– А меня ты за кого считаешь? Я, значит, не законный суд? На, держи! – он выхватил из кармана листок. – Это приговор Сутягину. Я его приговорил. Я и приговор привел в исполнение. И наперед тебе скажу: резал я их, гадов, и буду резать. А ты меня не учи слюни пускать. Не время. Кто кого!
– Товарищ Самарин! – вырос за столом Макар. – Ты забываешь, сколько крови стоила наша власть и как она нам дорога.
– Революций без крови не бывает!
– Пустая твоя башка! – накалялся Макар. – Революция – это сама справедливость! И законы у нее – самые честные. А ты позоришь ее перед народом.
– Пошел ты знаешь куда!
– Где у тебя наган?
– А што?
– Клади на стол. Ты арестован!
– Макар! Ты шутишь?!
– Клади наган. Сымай ремень. Именем революции приказываю!
Всю ночь просидел Терешка в арестантской. Его трясло. И опять, в который раз, приходила к нему Марфуша. Грезились ее полные ужаса глаза. «Тереша! Милый! Родименький! Я выздоровею! Тереша!» Под утро будто сломалось что-то в Терешке. Затребовал бумагу, чернил.
«Товарищи партийцы и все сочувствующие, – царапал в заявлении. – Винюсь перед вами. Судил не по нашему народному праву, а по своему нраву. Поверьте: я сейчас хорошо понял, где корень нашей родной революции. За нее я не пожалею ни крови своей, ни жизни».
Родники бурлили. Каждый день в волисполком шли мужики. Партийная ячейка росла. Кроме Сани, Терехи и Макара, на собраниях бывали новые члены партии большевиков: Федот Потапов, Спиридон Шумилов – фронтовики и Ванюшка Тарков – сын ссыльного. Подал заявление о вступлении в партию Иван Иванович Оторви Голова.
Сидела в осиротевшем Терехином домике со спокойным, тихим Степушкой Ефросинья Корниловна, приговаривала:
– Горемычный ты мой ребеночек! Без мамоньки родимой остался! – Целовала, трясла его на руках.
Пил напропалую Гришка. После того, как улеглись слухи о загадочном пожаре и перестали родниковцы шептать друг другу на ухо совершенно фантастические подробности, Гришка много ночей подряд ходил на пепелище, как лунатик. Распинывал головешки, определял местонахождение заветного сутягинского подвальчика. И определил, обвалив землю и золу в узкую каменную расщелину. Расчищал потом подвальчик руками, швыряя землю из-под себя по-собачьи. Наткнулся-таки на несколько кожаных мешков с серебром. Аж взвыл от удовольствия. Вот они! Под утро пригнал к пожарищу свой рессорный ходок, увез все на Сивухин мыс, зарыл в приметном месте на обрывчике. «Пусть полежат мешочки до лучших времен», – так рассудил.
И пить принялся еще проворнее. И нес хмель Гришку все дальше и дальше от брата.
Пришел он однажды поздним вечером к старшине Бурлатову. Старый хитрец старшина увидел Гришкины глаза и немедленно поднес ему стаканчик, а потом уж завел речь.
– Что было бы, Григорий Ефимович, если бы сейчас Николай, Сысоя Ильича покойного сын, дома был бы? А?
Старшина щурился хитро, почесывая волосатую грудь. Сонька и Татьяна Львовна прятали улыбки.
– Николай был бы – власть наша была бы, – плел Гришка. – Письма-то хоть получаете?
Василий Титыч зашелся в кашле. Из горницы, приоткрыв дверь, смотрел Колька. Лицо его сузилось. Чуб обвис.
– Правильно, Гриша! Где поручик Сутягин – там всегда порядок!
Гришка поздоровался с шурином, укоризненно кивнул на старшину: «Ну и хитер-бобер!»
– Ты мне сейчас нужен, как воздух, – заговорил Колька. – Задание такое: завтра тайком оповести всех наших, наиболее надежных, чтобы в полночь были на Сивухином мысу. Там будут люди из других деревень. Проведем оперативную сходку. Дело важное. Сугубо секретное. Так что ты поосторожнее. Понял?
– Как не понять.
– Пора, Гриша, эту Советскую власть – к ногтю! – В глазах Сутягина горел решительный, беспощадный огонь. – Пора.
Гришка обрадовался:
– Давно надо, Николай Сысоич! Ведь что придумали? Сдать все личное добро! Ишь ты! Мы те сдадим! Мы заплатим контрибуцию!
Днем Гришка повидал всех, кого называли Колька Сутягин и старшина. А поздним вечером заседлал коня и задворками двинулся к условленному месту. Было холодно. Ветер утюжил камыши, моросил мелкий бусинец. Грязь стояла густая, вязкая. На опушке леса он сразу заметил всадников. Конь тихо заржал. Откликнулись из темноты другие кони. Из глухого куста кто-то невидимый спросил вполголоса:
– Пароль?
Гришка ответил бойко, с радостью.
На поляне сгрудились в круг люди: Колька, старшина Бурлатов, еще человек пятнадцать незнакомых мужчин и приглашенные Гришкой родниковцы.
Говорил Колька:
– Черные дни пережили мы, друзья мои! Но засияло и наше солнце. Скоро в Омске будет образовано новое правительство, которое поистине станет на защиту интересов России. Наша задача – взять власть на местах, поднять восстание, поддержать разливающийся по Сибири чешский мятеж. Выступление назначается на послезавтра!
– Народ, как вы знаете, почти поголовно пошел сейчас за большевиками, – сипло продолжал Колькины мысли старшина. – Значит, в первую голову надо уничтожить в волости большевистских атаманов. Остальные растеряются. Старшиной после восстания следует поставить Григория Ефимовича. Молодой и при уме. К тому же выходец из простого сословия. Итак, послезавтра, в пятницу, по всем селам волости взять власть. Ясно, господа мужики?
– Ясно.
– Даст бог, изладим все в исправности.
– Ну, тогда до свидания!
Разъезжались уже после полуночи. Гришка подошел к коню, но его окликнул Колька.
– Ты, Гриха, не против, ежели уберем брата? – разглядывал Гришкино лицо в упор.
– Не-е-е-е.
Если бы было чуть посветлее, Колька увидел бы мертвенную Гришкину бледность.
– Я понимаю, тебе это дело поручать нельзя. А вот Макаркой Тарасовым займешься именно ты.
– Как?
– Утром пойдешь к нему с вином. Угости хорошенько. Придумай предлог и кокни. Все надо списать на пьянку. Вот тебе пистолет!
Колька отошел, раскуривая сигару. Красный глазок ее, раздуваемый ветром, сверкал злобно.
14
В этот день Макар поднялся раным-рано. Наколол дров, умылся колодезной водой по пояс, начал собираться в волость. Саня ушла на озеро. Тикали на стене часы. Умиротворенно пел самовар.
