Текст книги "Солдаты и пахари"
Автор книги: Михаил Шушарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Первый раз здесь обнял Тереха Марфушку, и не спала она после этого всю ночь. Подносила к лицу ладони, ловила полынный запах Терехиных рук. Тереха – соседский парень. Рядом дома стоят. И росли вместе: голышами в озерной воде кувыркались, по грузди бегали. И песни Терехины не тревожили Марфушку до сих пор. А тут, как опалил: сразу все изменилось.
На крыльях прилетела к Таньке-Двоеданке. Увидела Тереху, присела рядом, не стесняясь. Зашептала горячо, близко припадая к уху:
– Пойдем, скажу что-то.
– Посиди. Макарку дождемся.
– Он все тоскует?
– Тосковать шибко-то некогда. Изробился, как лошадь. Вчера затемно с пахоты пришел.
– Ну ты позови его, как придет. Втроем погуляем. Не заругаешься?
– Да ты что, пташка моя? – улыбнулся Тереха белозубо. В глазах нежный огонь. – Что я ругаться-то буду? С чего?
Спешили зори навстречу друг другу. В чистой синеве стояла над землей утренняя звезда. Они сидели на крутояре, под черемухой. Слушали разговоры вечных ключей.
– Как на духу вам говорю, – заглядывая в лицо то одному, то другому парню, шептала Марфуша. – Такая она добрая, такая ласковая… Тятеньке моему болячку вылечила – никаких денег не взяла. Застыдилась. Чаем все время поит с конфетами. Схватится пол мыть – вымоет не хуже меня… А книжки читает интересно: то плачет, то смеется. Какая же это политическая? Наврала Дунька… Одно мне не нравится: ни половиков нет гарусных, ни ковра, ни шубки белой, как у Соньки Бурлатовой!
– Будет тебе про шубки-то, – перебил Терека. – У Соньки шубки белы, а душа, как вар!
– Много нашего брата на свете, бедняков-то, – думала я. – А она ровно догадалась об этом и говорит: «Я, Марфуша, счастливой себя чувствую!» Мне смешно стало: «Какое уж у тебя счастье?» – «Да ведь счастье-то не в богатстве. Разбогатеешь, а другие бедными останутся». – «Ну и пусть остаются», – говорю. «А если бы все были счастливыми?» – «Такого не бывает!» – «Есть люди, которые борются за счастье для всех бедных. Они-то и сами счастливы», – пояснила она. «Добрые, видно, люди! – отвечаю. – У нас в Родниках таких нету. У нас каждый глядит другого обобрать». А она смеется: «Темная, – говорит, – ты, Марфуша, хочешь учиться?» Я даже покраснела: «А платить-то чем за учебу?» – «Бесплатно, – говорит, – стану учить». – «А Тереше, – спрашиваю, – можно?» – «Конечно, можно, – опять засмеялась она. – Приводи его в школу!»
– А Макару? – спросил Тереха.
– И ему тоже можно! – Марфуша до боли прикусила язык: она не спрашивала у Александры Павловны, можно ли читать книги и учиться поселенцам.
8
Вместо вечерок Тереха и Макарка стали заглядывать в школу. Опасения Марфуши насчет Макарки были напрасными. Напротив, учительница радовалась, что приходит и он, угощала чаем, показывала книги с картинками, объясняла что к чему.
Начинали, как водится, с букваря. Но частенько разговор от грамматики с арифметикой на житейское переходил.
– Ох и ловко же вы проучили этого зазнайку в троицын день! – сказала однажды учительница, обращаясь к Макару.
– Себе горя нажил. Писарь теперь лается на чем свет стоит: «Обчеством я поставлен! И ты, поселенская морда, не токмо передо мною шапку должен ломать, а и перед сродственниками моими и детьми. А не желаешь – к едрене-фене!»
– Сегодня работаешь – так еще и сыт, – добавлял Тереха. – А завтра на сухари высушат. Это же паразиты!
– Надо таким сдачи давать.
– А мы разве не пробовали? В прошлом году одному приказчику я немного глотку пощупал… К уряднику попал, дома выволочку получил… Вот те и дал сдачи.
– Чудные вы, ей-богу! Разве такими способами борются?
– Верно судите, Александра Павловна, – поддерживал учительницу Макар. – Тереша, он только бы глотки рвал… Так ничего не выйдет. В одиночку на волков не ходят. Облавой надо. Власть – она и есть власть: в дугу согнет!
– Будешь совсем покорным – ярмо накинут! – горячился Тереха.
– Посмотри сюда! – встала учительница. – Вот лампа горит, видишь?
– Не слепой.
– Встану я в сторонку, ну вот сюда, и буду дуть на лампу, думаешь, потушу?
– Не потушишь.
– А давайте на это место встанем все вместе и дунем разом. Сразу потухнет. Мир, Тереша, только вздохнет – и ураган подымется. И правители полетят, и богачи, и помещики! Разом надо! Понятно?
Вспыхивало Марфушкино лицо, заострялся носик. Макар по привычке ворошил пятерней рыжие волосы. Тереха слушал, широко распахнув глаза, удивляясь и восхищаясь.
Когда ночью шли из школы, Марфушка боязливо говорила:
– Как она про царя-то!
– Что как?
– Разве про царя-батюшку так можно?
– А что, нельзя, по-твоему? – отвечал Тереха. – На кой ляд он сдался, царь, если только о богатых и думает!
9
Не спалось волостному писарю Сысою Ильичу. Повернется на правый бок – никого нет рядом, повернется на левый – тоже. Мучили его обе пагубы: и душевная, и телесная. Стояла перед глазами румяная Марфушка. Виделся жаркий, голубой день. Вот забрела она в озеро, наклонилась к воде, забелели тугие икры. Оглянулась стыдливо, одернула юбчонку, засмеялась. Прошла мимо бестия – огнем обожгла! И бедра крутые, и косы, и глаза – все блазнится Сысою.
Зачастил в школу, с учительницей важные разговоры разводит. На Марфушку масляный глаз косит.
– Если нужда какая, Александра Павловна, ко мне адресуйтесь. Я все улегулирую!
– Спасибо. Пока все хорошо.
– Ну и слава богу. А какова сторожиха?
– Добрая. Работящая.
– Сам подбирал. Знаю.
Писарь похлапывал Марфушку по плечу, пытался обнять.
– Так ведь? – спрашивал, расплываясь в улыбке.
– Да ну вас, Сысой Ильич! Не шутите!
– В жизни не люблю шутить, Марфушенька, для тебя стараюсь!
Незадолго до страды, вечером пришел в школу посыльный из волости, Терехин одногодок и дружок Федотка Потапов.
– Айда, Марфушка! Сысой вызывает чегой-то!
Марфуша накинула платок, пошла вслед за Федоткой. Было душно. Солнышко словно зацепилось за церковные купола и остановилось. Звоном звенела за околицею степь. Когда пришли в контору, Федотка, сдернув картуз, вытер подолом рубахи потное лицо, боком пролез в писареву комнату. Девушка осталась в коридоре. Прислушалась. Из-за стены, отгородившей писарев кабинет от чижовки, куда сажали пьяниц, воров и бродяг, слышались стоны и вздохи.
У Марфушки зашлось сердце. «Неужто мачеха правду выболтала! Господи! Не приведи ты к этому, господи!» – молилась. По-своему, по-девичьи, разговаривала с богом. Две горячие светлые горошины ползли по щекам.
Наконец появился Федотка, сказал:
– Заходи.
Писарь важно сидел за столом, углубившись в бумаги. За правым ухом – карандаш, за левым – папироска. Остатки волос прилизаны, свернуты в замысловатую загогулину: спрятал лысину, молодится. Стукнула в дальнем конце коридора входная дверь: это Федотка ушел в караулку. Хозяин оторвался от бумаг, усадил Марфушку на широкую, затертую до блеска мужицкими штанами, деревянную софу. Глаз его в сгущающихся сумерках казался черным.
– Ну, Марфушенька, чего сегодня во сне видела?
– Ничего, Сысой Ильич. По какому делу вызывали?
– Дело у меня к тебе важное. Только тебя да меня касаемое.
Он подсел к Марфуше. Пухлая нерабочая рука его будто невзначай прикоснулась к теплому колену. Девушка не двинулась с места. Это взбудоражило писаря. Он на цыпочках подошел к двери, замкнул ее на кованый железный крючок.
– Не трогай меня, проклятущий! – Марфуша, как кошка, вспрыгнула на стол, со стола на подоконник.
– Постой, Марфуша!
А она – в открытую створку. Лишь бумажки, лежавшие на столе, запорхали следом да сиреневый куст под окном покивал немного ветками и замер.
На другой день кто-то нароком заронил горящую спичку на пашне Ивана Ивановича Оторви Головы. Две десятины пшеницы, весь посев, выгорели дотла. Сгорело и соседнее поле, Терехиного отца, Ефима Алексеевича. Терешка, находившийся при стаде, первым заметил пал. Хлестал его березовыми прутиками, топтал. Весь обгорел, а потом уж побежал в деревню звать на помощь. Пригнали мужики к полям и руками развели: поздно.
В потемках к убитому горем Оторви Голове приехал писарь.
– Не бедуй, – сказал. – Мир поможет. С миром беда – не убыток. Пригоняй ко мне подводу, бери хлеба сколько надо, сочтемся.
Закрутила, заколобродила после пожара непогодь. Дождь не дождь, снег не снег. Каша какая-то, ненастье. Ни жать, ни молотить, ни сенокосничать. Увез в эти дни Иван Иванович из сутягинских кладовых два воза чистой пшенички. Без копейки отдал ему зерно писарь: «Кто в беде не бывает! Как не помочь!» Понимал Иван Иванович, что добровольно залезает в писарев капкан, да куда податься-то? Некуда.
10
Только через неделю после Семена-летопроводца, первого сентября, закончили в тот год родниковцы страду. Начали класть клади. Пошла на гумнах молотьба. Поплыли в чистом покойном воздухе белые паутинки-пленницы – запоздалые признаки ядреного бабьего лета. В воскресенье утром Иван Иванович выгнал Пеструху в стадо, прибрал на дворе, пощипал горевшими руками бороду и, усевшись на сосновую колодину под крышей, вынул кисет. Яркое проглянуло солнышко. Ворона с вырванными на хвосте перьями шлепнулась на прясло, закаркала. Оторви Голова взял было палку, чтобы прогнать проклятую вещунью, но звякнула калитка. В избу шли двое – мужик и баба. Как кипятком ополоснуло бедного Ивана Ивановича появление этих гостей. Он давно знал, что соседский парень Терешка сохнет по его любимой доченьке. Знал, что лучшего жениха нечего и ждать. Вот-вот зашлют Самарины сватов. Но полошила мысль о писаре. Неспроста наведывался он в дом, хлеба дал взаймы – тоже неспроста. И Секлетинья, жена Ивана, не раз уж говорила, что писарь набивается в женихи. Оторви Голова в этих случаях хулил на чем свет стоит и Секлетинью, и писаря.
– Креста на нем нет, что ли, на старом упырке. Он ведь и меня-то старше года на три, а Марфушку за него?!
– Не лайся, отец! Счастье девке выпадает, а ты лаешься!
– Счастье? Выдра ты мокрохвостая! Не болит у тебя сердце об дитенке, чужая она тебе! Сплавить рада!
– Гляди сам как.
– Чего гляди, чего гляди? – взрывался еще пуще Иван Иванович. – Замолчи!
А на душе кровянило: «Посватает – не откажешь. Заморит с голоду!»
Сейчас, когда увидел, что под матицей с полотенцем через плечо стоит родниковский псаломщик, а рядом, словно сытая кошка, щурится жена старшины Бурлатова, Татьяна Львовна, считавшаяся лучшей свахой во всей волости, охнул. Не Терехины сваты, писаревы. Чтоб им сдохнуть!
– Доброго здоровьица, Иван Иванович, Секлетинья Петровна! Низко кланяемся! – запела сваха.
– Проходите, гостеньки! Не поморгуйте! – торопливо подала табуретки Секлетинья.
Минуту неловко помолчали. Заржал привязанный у калитки рысак.
– От Сысоя Ильича мы, – сказал псаломщик. – Вдовый он и здоровый. Две головешки в поле горят, а одна и в печи гаснет!
– Князю – княгиня, боярину – Марина, да и Сысою Ильичу нужна своя Катерина. Марфу Ивановну приглядел, в пояс кланяться велел!
– Рановато ей.
– Восемнадцатый годок – в голове-то холодок. Не худой жених сватается. С достатком.
– Ах ты господи, – побелел Иван Иванович. – Не с богатством жить-то!
– Хозяйкой в дом придет, не гостьей!
– Не ровня она ему.
– Ничего! Оботрется, обмелется – мука будет!
– Жена не сапог – с ноги не скинешь!
– А добра-то вам мало ли делал?
– И средствов на свадьбу не пожалеет! И долги не помянет!
Иван Иванович молчал. Синяя жилка на виске дергалась все сильнее.
– Дак как же, Иван Иванович?
– Ох, и не знаю как!
– Стало быть, согласен?
…Пришлось Оторви Голове выпить за счастье Марфушки объемистую чарку крепкой, на совесть прокупорошенной водки. Поневоле, да пришлось. Знал Иван: не согласишься – обует писарь из сапог в лапти. А когда сваты укатили, стукнул он кулаком по столешнице, расплескал вино, отрывисто, по-собачьи завыл.
– Что за жисть, в душу, в креста мать, господи!
В писаревой доме в это время уже шел пир-ряд. Застолье веселое: и сват со свахой, и старшина, и урядник, и поп.
– Ломался еще?
– Не шибко. Испугался он.
– Ну, господи благослови!
Звякали гранеными, опрокидывали один за другим, закусывали обильно полуостывшими пельменями с горчицей и перцем, телятиной с хреном и отборными твердыми рыжиками в сметане. Запивали излаженным на смородине квасом.
11
Такое иногда спрашивали школьники, что Саня едва сдерживала смех. «Коли земля круглая, так пошто без лошади ездить нельзя?» Часто вместо ответов давала книжки: «Прочтите – узнаете. Только берегите, не теряйте!» Теплом загорались синие Макаркины глаза в такие минуты. Он не расставался с книгой. Пойдет ли лошадей поить рано утром, убирает ли навоз в пригонах, ходит ли за пермянкой-сохой, книга всегда с ним, под зипунчиком, притянута опояской.
– Чудной какой-то, или придурковатый, или нарочно придуривается, – говорили мужики. – Ему бы работу тяжелую воротить, а он книжки читает.
– Ты, поселенская морда, не лодырничай, а то я тебя попру отседова к едрене-фене, гра-мо-тей! – рычал, словно зверь, Сысой Ильич. – И чтобы того… не было этого.
– Ничего этого и нету. И ни того, и ни этого.
Вечерами он, дав коням овса, прибавив сена, надевал старый чапан, постоянно висевший в конюховке, задворками пробирался к школе. Всю жизнь встречавший льдинки в глазах людей, он потянулся к учительнице, согретый ее вниманием.
Легко давалась грамота Терехе. Он схватывал все на лету и очень скоро наторел в письме и чтении. Хуже дело шло у Марфушки. Никак не могла она научиться складывать слоги. Нараспев, по-детски, читала букварь.
– Мы-я-сы-о, – называла буквы.
– Что вышло? – спрашивала Саня.
– Не знаю, – вздыхала Марфуша.
– Прочти еще раз.
– Мы-я-сы-о.
– Ну.
Хмурила лоб учительница. Затаив смех, глядели на девчонку парни. А у нее кривился от обиды рот, катилась непрошеная слезинка.
– Ну чо вы шары-то на меня уставили, – чуть не рыдая, говорила она. – Ну, мясо, мясо, мясо.
– Хорошо, – откидывалась на спинку стула Александра Павловна. – Правильно. Только ты не отчаивайся. Не все ведь быстро освоишь. Придется помаяться. Учеба никому легко не дается. Я вот, как и ты, тоже долго не могла научиться читать по слогам! А потом все стало на свое место.
– Она тоже одолеет. Она же упрямая, – подбадривал любимую Тереха.
Никто не заговаривал о Марфушкиной беде, не задевал писарева сватовства. Не хотели теребить наболевшее: и так убивается.
Сох Тереха. Слез он не знал и не ведал и притушить горе ему было печем. Налегал на работу, читал. Бродил ночами, как лунатик, возле писарева подворья. Что-то замышлял.
12
За озером, около кладбища, на Сивухином мысу, березовый подлесок. В середине его елань, густо охваченная спелым боярышником. Тут всегда тихо. Только опавшие листья шепчутся между собой, да волны у берега денно и нощно трамбуют синий песок. Запахи увядшего копытеня, сурепки и богородской травы сливаются воедино.
Страхи-небывальщины ходили про Сивухин мыс. Нечистое место, правда. Кто бы ни пошел туда – заблудится непременно, на лошади поедешь – то гуж порвется, то супонь развяжется, то колесо у телеги спадет. Многие крестились-божились, что встречались там с самим сатаной в образе по-человечески улыбающейся кобылы Сивухи, которую пристрелили за то, что была она разносчицей худой болезни – сибирки. Закопана была Сивуха на мысу. И вот встает по ночам с тех пор и пугает людей, окаянная.
– Пойдем, Александра Павловна, боярку собирать, – пригласила учительницу Марфуша.
– А куда пойдем?
– На Сивухин мыс. Я бы одна сходила, да боюсь.
– Ну что ж, пойдем.
Полянка была поистине сказочной. Она привораживала красками и покоем. Ветер расшибался о березняк, преграждавший путь к елани, и на елани острая стояла тишина.
– Ой, Саня, гляди, ягод-то, ягод-то! – кричала Марфуша, и оттуда, из подлеска, вторила ей еще одна девушка:
– Ягод-то, ягод…
Они набрали полные лукошки, решили отдохнуть. Учительница прилегла на мягкую, сухую траву. Прислушиваясь к ветру, гулявшему па озере, спросила:
– Марфуша, а ты сильно любишь его?
– Кого? Терентия?
– Да.
– Одной тебе скажу: все сердце выболело о нем. Шибко люблю, Саня. Никого мне не надо, кроме Тереши… Вчера сон видела, будто падаю с неба на Родники, а он стоит и руки тянет ко мне, и слезами обливается. А я не знаю, к кому идти: к нему, али домой, али к писарю.
– Я бы к Терентию пошла, будь на твоем месте.
– Дак и я – тоже. Да жизнь-то не по-моему кроится. Горемычная я, видно, уж такая. Ну куда кинуться? С Терешей уйти – сгубит писарь отца и нас обоих съест… А к писарю… Это хоть сейчас моток на шею.
– И как ты все-таки решила?
Марфуша сжала кулак, погрозила Родникам.
– Я принесу вам приданое! Я вам устрою!
Тянулись над головами белые громады облаков. Рвался на поляну ветер.
– А ты, Саня? Как ты жить думаешь?
Учительница улыбнулась:
– Я же тебе когда-то об этом говорила… Пряма стежка моя, и никто меня с нее уже не свернет. Ты одно знаешь, что я «политическая», а больше-то ведь ничего.
– У тебя, поди, отец и мать тоже против царя?
– Отца, Марфуша, я совсем не помню. Ушел искать счастье на Алдан, да так и не пришел. Погиб, по слухам, от обвала на шахте… Мать умерла, когда мне еще и двух лет не было. Взросла у тетушки, у маминой сестры. Она в то время в городе учительствовала. Домик у нас свой был. Жили незаметно. А потом отправили меня в Ялуторовск, в епархиальное училище к знакомым учителям… Молилась перед экзаменами, на исповеди ходила, верила…
– Сейчас не веруешь?
– Обманул меня бог, Марфуша! Когда приехала после училища в свой город, тетя уже замужем… Дядя Костя – редкий человек, знающий… И оба они были связаны с революцией… И обоих в седьмом году взяли ночью. Осталась я одна. Упрашивала бога: «Спаси их!» Тетю не знаю за что застрелили, а дядя Костя от скоротечной чахотки в тюрьме скончался. Вот так обернулись молитвы-то мои. И ненавижу я сейчас, Марфуша, всех этих! Палачи казнили, а бог благословлял! Ненавижу!
– А если арестуют тебя, да в каторгу?
– Арестуют – ты останешься, Тереха, Макар… Всех не арестуют… Вы тоже по моей же тропинке пойдете. Я знаю. Потому, что она правильная, эта тропинка.
– Ой, страшно, Саня!
– Ничего. Крепись. Настанет добрый час.
13
В тот день уходили к югу последние косяки журавлей, гневалось Родниковское озеро. Макарка лежал на крыше и думал. Вечером в школе они долго спорили с Терехой.
– Придет время – возьмутся мужики за топоры, – говорил Макар.
– Это не впервой.
– Ну и что?
– Стенька Разин брался? Брался. Емельян Пугачев брался? Брался. В пятом году было? Было. А чем кончилось?
– Ни лысого беса ты не понимаешь! На старое глаза лупишь! Пятый год – это, братец, как это… Савраску перед бегами и то наганивают, готовят… Это ре-пе-ти-ци-я!
– Не понимаешь! – передразнивал Тереха. – А ты скажи, вот у нас в Родниках подымутся мужики, а в Елошном или в Падеринке нет. Тогда как? Надо же в одно и то же время. Да и кто тут подымется? Которые богатые – ни за какие коврижки! А бедные, наподобие Оторви Головы, темны еще!
– Что ты на Оторви Голову показываешь? Нас-то больше.
Вчера и дала Александра Павловна Макару эту книжку. В ней и есть ясный и точный ответ на Терехины и Макаровы сомнения: во главе революции будет стоять партия большевиков, рабочие и беднота – главная ее сила! Терешки и Макарки и в Елошном и в Падеринке есть!
– Вот твой калган до чего как раз и не дошел. Партия! Это, братец ты мой, сила, которая объединяет всех.
По-кошачьи тихо подкрался Колька. Выхватил из рук книжку – и наутек. Но Макарка проворнее. Пока писаренок семенил по лестнице, спускаясь вниз, Макарка спрыгнул с крыши сарая и встретил его мощной оплеухой. Книжка запорхала на ветру.
– Ты что, гад, бить? – ощетинился Колька.
И еще последовал удар. Колька винтом отлетел к бричке.
– Где взял книжку? – захлебываясь, орал он. – У потаскухи учительницы?
– У потаскухи? На еще, собачье мясо!
На шум выбежал Сысой Ильич. Кровяной глаз его заблестел по-волчьи. Вывернув у брички валек, он хлестнул батрака по спине. Парень упал. Но тут же вскочил, схватил лежавшую на земле книжку и метнулся к забору. Перевалился через него, упал в крапиву.
– Собак спускайте! – неистовствовал писарь. – Чтобы клочья от него летели!
– Чо они его, искусают, что ли? – сказала стоявшая на крыльце Улитушка. – Он сам их всех кормит.
– Молчать! – налетел на нее Сысой Ильич. – Вон отсюдова к едрене-фене!
А Макарка уже бежал к озеру. Рубашка прилипла к телу. Ныла спина.
Всю ночь и весь следующий день пролежал в сухих камышах, отхаркиваясь кровью. Вечером, когда стемнело, пришел к учительнице:
– Вытурили меня.
– Знаю. А книга где?
– Вот… Только красным закапана.
– Молодец, сохранил книгу… Садись, поешь немного.
Глаза их встретились.
– Что делать теперь, не знаю?!
– Дело есть, – Саня приложила палец к губам. – Вчера получила из города письмо, пойдешь туда. Надо.
– Надолго?
– Там скажут. К покровской ярмарке вернешься. Спросят, где был, говори: поденно работал у того, у другого. Волость-то большая.
Саня рассказала Макару, кого искать в городе, куда приходить, что спрашивать.
Брякнула калитка.
– Спрячься, Макарушка, – она так назвала его в первый раз. – Вот сюда, в чулан.
В школу заявился писарев сын.
– Извините, сударыня, – весело заговорил он, – я к вам по делу… Книжечку бы какую почитать. Заняться совсем нечем.
– Разве только вот эту, – сказала Саня и подала Кольке «Житие Иннокентия, епископа Иркутского».
Колька обшаривал взглядом комнату, подбитый глаз его чуждо уставился на Саню.
– Разрешите, ручку вашу поцелую?
– А зачем?
Колька напыжился, поднял нос.
– По-жа-ле-ешь об этом! – Заложив руки за спину, прошелся по комнате, ткнул ногой дверь, вышел не прощаясь.
Вечером учительницу вызвал писарь. Начал допрос:
– Книжечки, Александра Павловна, батракам читаешь? Нельзя. Это противу закона.
– Жития святых? Противу закона?
Писарь будто не расслышал ее.
– В противном случае будет доложено в уезд, – продолжал. – Имейте в виду. Да-с.
– Значит, вы будете жаловаться? – рассердилась учительница. – Ну, так и я на вас пожалуюсь куда следует!
– Ладно. Ладно. Бог с вами, – струсил неожиданно писарь. – Я ведь только предостерегаю. Чтобы, не дай бог, чего плохого не вышло.
14
Зачиналось утро. Ополночь ветер затих, улегся в камышах, расчесав на берегу осоку. Выпустили из пригонов гусей. Щелкая копытами, прошло по улице стадо, унесло с собой на поскотину запахи умирающих трав и парного молока. Марфушка, позвякивая ведрами, шла по воду, обмывая ноги в холодной росе. На берегу поили лошадей парни.
– Невестушка прикатила! – крикнул Гришка.
– Невеста, да не твоя, хорек душной! – огрызнулась Марфуша.
Гришка рассердился.
Корявое лицо его побагровело, а в зрачках загорелись злые искры. На двенадцатом году хворал он оспой. Драл себя грязными ногтями. Ревел. И рукавички мать надевала ему на руки, чтобы не расчесывал обличье, и вином красным поила. Ничего не помогло.
После оспы не только лицо, но и характер Гришки остался корявым. Не любили его парни, прогоняли девки. «Шилом бритый» прозвали. Не дружил он ни с кем. Только перед богатыми заискивал, извивался вьюном, на побегушках прирабатывал, вызывая неподдельное удивление отца:
– Истинный господь, не знаю, откуда у него взялось это, – поговаривал он. – Таких ж…лизов в нашей породе сроду не было.
Завидовал Гришка Терехе: уж больно хороша собой соседка Марфушка, зазнобушка братова. И любит его сильно, на край света готова бежать с непутевым. При всех назвала Гришку «душным хорьком», не постеснялась.
Злорадствовал Гришка, когда узнал, что просватали девку за писаря.
– Тебе слюнки глотать придется, – говорил брату. – А писарь, хотя и одноглазый, женится. Вот оно, богатство-то, какую силу имеет! И книжечки твои тут не помогут! Ученый!
Тереха хватал что попало под руку, кидался на Гришку.
Отец останавливал:
– Не кобели, поди! Чего всходились?!
Знал Гришка, какой камень лег на душу брата, и вот, поди ж ты, не огорчался, а радовался: «Так ему и надо, стальному!»
– Эй, невеста, замешана на тесте, пусти ночевать! – орал он дурным матом. – Позорюем на коровьем-то реву!
Захохотали, засвистели парни. Будто полоснул кто Марфушку плетью. Пригнулась, даже ниже ростом стала. Едва донесла коромысло домой, залила кадочку, кинулась бежать на поскотину. Нагнала стадо. Остановила Тереху.
– Что случилось, птаха моя? – испугался пастух.
Судорожно дернулись у девчонки губы, потекли слезы.
– Не плачь. Слезами горе не смоешь. Давай уходить. Женимся. Обвенчаемся где-нибудь не в нашем приходе.
– Господи! Тереша! А благословлять-то кто нас будет? А отец мой как же?
– Греха боишься? Не слышала, что ли, как Саня толковала. Богатые, которые жируют и за наш счет жизнью наслаждаются, они больше грешат… Только грехи им не записываются!
– Не боюсь я никакого греха! И бога не боюсь. Айда! – Она взяла Тереху за рукав, потянула в колок. – Айда, желанный мой, дите от тебя будет… Пойдем!
Рванула на себе кофточку, прижалась к Терехе, заревела навзрыд.
15
В покров день, в праздник пресвятой богородицы, первого октября по старому стилю, в Родниках собирались большие ярмарки. С первым снегопадом на потных, в куржаке конях приезжали из уездного города купцы с рыбой, мехами, лесом. Заявлялись кочевники-казахи, слетались цыганы-конокрады, ворожеи, труппы бродячих актеров. Появлялись оптовики из Ирбита, Новониколаевска и даже из Нижнего Новгорода. Шумные шли торги. Площадь около церкви кишела. Лавочки ломились от товаров. Ребятишки торговали вовсю приготовленными на эти дни калачиками, а бабы гнали по дешевке горячие пельмени, на закусь.
На покров день и назначил свою свадьбу Сысой Ильич. Его двухэтажный крестовик, казалось, источал запахи блюд, выдумываемых Улитушкой.
Сысой Ильич приосанился, порумянел. Марфуше не велено было уходить из дому даже за водой. Она сидела в родной горнице с подружками-одногодками. Вязали и шили. Пели обручальные.
Перед самой свадьбой на тройке вороных прикатил жених. Не хотел, чтобы невесту из бедного домишки Оторви Головы повезли к венцу. Упросил будущего тестя и тещу: пусть Марфуша, подружки ее и родня проведут ночь у него в доме.
– Так-то сроду нигде не делается, – возражали сваты.
– А мы сделаем. Нам все можно, – смеялся писарь.
– Нету в етом никакого нарушения, дорогой ты наш зятек! – Секлетинья подхалимски заглядывала в лицо писарю. – Поезжайте и не беспокойтесь.
Умчала тройка ватагу девчонок и Секлетинью в романовский край. Оставшись один, Оторви Голова полез в шкаф.
– Где она тут у меня?
Налил полный стакан, отщипнул хлеба.
Он редко пил водку, во хмелю был смиренным, кротким. Беседовал обычно сам с собой, хвалил-навеличивал.
– Пей, дорогой ты наш Иван Иванович! Душа ты мужик! Закуси-ка! Вот линечком холодным! Эх, Ваня, Ваня! Скоро писаревым тестем станешь, будь он трижды проклят! Затянул петлю, скимость!
Осоловело глядел на покосившуюся печку, на ухваты, на грязный мочальный вехоть, высунувшийся из чугунка. Потом увидел, как клонится потолок, а ветер в трубе явственно выговаривал:
– За-ду-ш-ш-ш-ш-у-у-у!
16
На другой день у Сутягина начался пир. Гостей было не много, но все фамильные: два великохолмских воротилы – братья Роговы, Бурлатов-старшина с женой и дочерью, лавочники из деревень, урядник и отец Афанасий. Оторви Голову на свадьбу так никто и не позвал. Одурманенный с вечера вином, он сидел один, с потускневшими сумасшедшими глазами, в холодной избе. Секлетинья боязливо просила зятя:
– Привезти бы надо отца-то.
– Послал я за ним кучера, на тройке!
Кучер вскоре вернулся без Ивана:
– Пьянющий он, валяется… Куды его повезешь?!
В церковь ездили шумно, длинным свадебным поездом.
– Прошу, прошу, за мой стол, – выходя из-под венца под руку с Марфушей, смертельно бледной, в слезах, кланялся гостям писарь.
…И заблагостили по селу колокольцы, разноголосо заповизгивали гармоники.
Когда кошевки выскочили на ярмарочную площадь, под ноги переднему кореннику вывернулась от цыганского возка крошечная, красноротая собачонка. И тотчас кровавыми брызгами разлетелась по снегу от удара мощным кованым копытом. Лошади испуганно шарахнулись. Смятение произошло лишь на малую минуту, но сваха, Татьяна Львовна, зашептала закутанному в бобра мужу:
– Не к добру!
А тот лишь осклабился:
– Дура ты, баба!
Первым за свадебным столом произносил тост уже где-то изрядно выпивший урядник Коротков.
– Гас-па-да! Сегодня у нас баль-шой праздник! Да-с! Баль-шой! Бракосочетание уважаемого нами Сысоя Ильича! Мы надеемся, гас-па-да!
Его перебивали тоже изрядно захмелевшие купцы, но удавалось это с трудом. Урядник упорно продолжал ораторствовать:
– Гас-па-да! Я думаю так: Сысой Ильич и впредь, обновив свою жизнь, будет честно служить матери России. Горь-ка, гас-па-да!
Марфуша замерла. Потный писарь целовал ее неловко и неопрятно.
Около полуночи распотешился над Родниками буран. Завыли где-то совсем близко, за огородами, волки.
В самый разгар гулянья пришел в село Макар. Первым, кого он увидел, был Тереха. Пастух выскочил из переулка, проваливаясь в убродном снегу, трусцой побежал в Романовку. Поджарая фигура его то мелькала в снежных вихрях, то исчезала. Макар прибавил шагу, окликнул:
– Постой!
– Макарша? Пришел?!
– Ага. Александра Павловна в школе? – поймав в движениях Терехи что-то необычное, спросил: – Ты чего?
– Свадьба сегодня у Марфушки, вот чего!
– Пойдем к Александре Павловне. Дело есть нешуточное. Пойдем. Мы их поздравим!
Три недели прожил Макар в Великом Холме. И дрова пилил, и мешки с мукой на лабазах перетаскивал.
Как велено было Александрой Павловной, пошел в Копай-город. Это на самой окраине. Темно. Ночь. Только собаки лают да воют… Там собак голодных больше, чем у нас. Нашел домик с тремя скворешнями на воротах, потихонечку стукнул в ставень три раза. «Слышу! Кого бог принес?» – «Я, тетка Марья, привет вам от бабушки Александры». – «Коли с приветом, заходи!» Впустила меня женщина в сени, зашептала: «Быстро! Вот эти две пачки прячьте!» Затолкал я листовки под рубаху. А женщина: «Скажите бабушке Александре, что хвораем мы все, половина в больнице лежит. Иди». И только я отошел к другому домику, смотрю – городовые. Ну, думаю, и мне придется хворать, да еще как… Без документов и с листовками… Приблизились ко мне двое: «Стой, молодец!» Не помню, как все вышло. Стукнул ближнего по усам – и бежать. Свистки засвистели. Стреляют, паразиты. А я – за город, в лес. Верст пятнадцать рысью махал… Забрался в стог, выспался… Ну и вот.
Под утро свадьба обезумела. Плясали до тяжелого пота, хоть выжимай рубахи.
Во Ирбите
Вода дорога.
Во Тюмени
Рыба без кости.
Пропадай, милка, без вести!
Одно колено хитроумнее другого выделывали братья Роговы. Отца Афанасия отливали в маленькой горенке водой: окончательно переневолился. Появились откуда-то две цыганки:
Базар ба-а-а-а-льшой,
Купил па-ра-сен-ка!
Две недели циловал.
Думал, что дивчонка!
Старшина Бурлатов («всю жисть староверской крепости держуся») налился гневом, запустил в, цыганок пустой бутылкой. И они вскоре исчезли с братьями Роговыми. А Улитушка и наемные девки все таскали и таскали на столы разные кушанья, разливали вино и пиво.
