Текст книги "Солдаты и пахари"
Автор книги: Михаил Шушарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Вера Потапова, приехав в Родники, родила мальчишку с кучерявым черным крендельком на макушке. Это был удивительно спокойный младенец. Он с жадностью хватал горячими губенками грудь, а ночью, опрудившись несколько раз подряд, продолжал спокойно спать. «Не ребенок, а угодник какой-то, – говорила Поленька. – Ох, а мои были ужасно горластые… Только глаза сомкну – в два голоса поют. Я, честное слово, не знала, что с ними делать. Думала, с ума сойду!»
Поленька говорила это для того, чтобы хоть немножечко развеселить сильно заболевшую Веру. Не шел к молодой матери сон, судорогой стягивало суставы. И за две недели после появления сына она исхудала предельно. Кости да кожа. А самое страшное (Вера это хорошо сознавала), даже не засыпая, она начинала разговаривать со Степаном. Весь начищенный, отглаженный, с золотыми погонами и пышной шевелюрой, он клонился к ней и беззаботно-счастливо смеялся.
…Полк автоматчиков отправлялся на фронт. Шли к вокзалу по главному стрежню улицы ровным, точным шагом. Степа и она (в гражданской одежде, изуродованная беременностью, некрасивая) медленно шагали по тротуару. Степа нежно обнимал ее, боялся дыхнуть. И Вера сейчас вновь все это видела своими глазами. Игорь Козырев, начальник штаба батальона, тоже капитан, застывшим, холодным взглядом пугал Веру. «Степа, что с ним?» – спрашивала она. «Не будем об этом говорить, Верочка… Он – хороший мужик, вот и все!» – «Отчего же горе такое на лице?» – приставала она к мужу. И тогда он не удержался, рассказал Игореву беду.
Сейчас она, вспомнив Игоря, кричала от ужаса, руки становились не своими, деревянными: «Не надо, Степушка! Как они смели?» Степан был непроницаемо спокоен. Он говорил: «Есть за что наказать их, Верочка. Добрые для этого основания… А Игоря, конечно, страшновато пускать туда, но надо. Если не пустить, он дуг таких нагнет… Отчаянный мужик!»
…Пришел к болевшей Верочке дядя Гриша. И улыбка, и пальцы рук, и зубы, ровный, слегка съеденный рядок, были похожи на Степановы.
– Хотишь ты али не хотишь, сношка, но я тебя вылечу. Потому как ты наших кровей молодца родила!
– Чем вы будете меня лечить?
– О-о-о! Товарищ доктор! Вы все научные алименты знаете, а мы свои, родниковские.
Гришка притащил Верочке кринку меду и несколько травяных закруток.
– Ты только не бойся, а молись… Матушка пресвятая богородица, батюшка истинный Христос, спасите меня, проживающую в школьном, третьем от краю, доме, а остальных – как знаешь! И, главно, пей мед вот с этой травкой, а потом с этой и еще вот с этой!
В тайных баталиях со своей «белой заразой» Григорий произносил много каленых, как желтый печной кирпич, слов: «Ради счастья людей, ради освобождения духовного борцы революции шли на каторгу, кровь проливали на баррикадах, от чахотки умирали по тюрьмам. А ты?» Он сперва говорил такие речи, чтобы запугать, оболванить и закабалить свою бабу. А потом, вдумываясь в смысл произнесенного, подолгу сидел ошарашенный, пил самогонку и сознавался: «Так оно, вроде, и на самом деле так было. Что же я, курва, себе-то вру. Братишка мой, соколик ясный, знал, а тоже ведь не объяснил вовремя, сукин сын!»
Когда Григория по делу Лаврентия-лавочника вызывали в органы госбезопасности, он резал напропалую:
– Лаврушку? Лавочника? Знаю. Кровопивец первый… Иксплуататор!
– Вы сами участвовали в антисоветских мятежах, заговорах?
– Я? Против Советов? Вот что, товарищ, ты должен знать, кто лежит у нас на площади в братской могиле. Тереша, родной браток мой… И сам я партизан… Вот справка.
– Но вы все-таки были в родстве с одним из них… Арестованный это определенно доказывает.
– Был. Не отпираюсь. А потом что? Сам лично уничтожил этого вражину за наше пролетарское дело… Документы есть. И что же, посадишь?
– Пока нет. Но что вы все-таки знаете о лавочнике? Нам нужны подробности.
– То и знаю, что главного родниковского бандита и контру, писаря Сутягина, он у себя скрывал от большевиков. Александру Павловну, покойну головушку, он зарубил!
– Это вы подтвердить можете?
– Сам я, конечно, не видел. Но люди говорят, и Иван Иванович, председатель сельсовета, об этом знает.
– Что ж, проверим.
– Только вы, товарищ следователь, все, что Лаврушка наврет, во внимание не берите… Он так и других оболгать может… Мы жилы последние вытягиваем для победы, а он…
Шла война. Григорий Самарин работал в колхозе действительно не покладая рук. Он ремонтировал инвентарь, брички, плуги, бороны, сенокосилки, помогал утеплять подгнившие коровники и овечьи кошары, ездил зимой за кормом.
Председатель колхоза, Никита Алпатов, муж Поленьки, бывший школьный математик, на второй год вернувшийся с фронта на протезе, не мог нахвалиться:
– Если бы не дядя Гриша, куда бы девался? Всякой дыре – затычка!
Потому-то на запросы органов безопасности он и подписал Гришке самую лестную характеристику. Не знал, конечно, Никита, что немалую роль сыграл этот человек в гибели его отца, что находят на этого «передового» колхозника частые затмения. Что во время работы он останавливается иногда, оцепенев от звучащих в душе вопросов: «Для кого стараешься?», «Кому это нужно?», «Они же тебя ограбили, и ты же на них и вкалываешь?». Гришка отчитывал себя за такие думки беззастенчиво: «Кто же ты такой, братец, если для родной земли потрудиться не желаешь… А если немец придет?» И сомнения отступали, таяли.
Похвалы председателя колхоза, положительная заметка в районной газете «Красный пахарь», приезд Веры, которую Григорий и в самом деле помог выпользовать медом и травами, допрос по поводу Лаврентия – все это окончательно отодвинуло его от зарытых на Сивухином мысу кожаных мешков. «К ним сейчас не только прикасаться, об них думать нельзя. Это же доказательство кулацкого прошлого. На кой черт они нужны?»
Когда Верочка совсем поправилась и, съездив в райздрав, начала работать в больнице, Григорий, встретив Поленьку, услышал из ее уст слова, вызвавшие огромную, до слез, радость. «Спасибо, братка!» – сказала она. «Братка!» Сколько лет не слышал такого к себе привета!
2
– Раненые есть?
– Нет, товарищ гвардии генерал-майор.
– Живые? Невредимые? Все?
– И живых… – В трубку ворвались дикие завывания, будто черная и морозная степь застонала.
– Ну, что вы там? – забеспокоился Макар.
– Живых тоже нет… Погибли все, – тихо прозвучал голос.
Макар уронил трубку, грузно поднялся со стула и ушел в комнату к адъютантам, молоденьким, только что прибывшим из резервов старшим лейтенантам Денису Кузнецову и Саше Колобову. Там сидел и Тихон.
– Водки налей! – приказал он ему.
– Полный или до хлястика?
– Полный.
Тихон послушно нацедил из канистры стакан водки, пододвинул к краю стола тарелку с бело-розовыми колбасными колесиками. Если бы в комнате не было адъютантов, Тихон непременно бы начал свою воркотню: «Куда это годно? Водку стаканами хлестать с таким-то здоровьем?» Но в комнате были оба генеральских адъютанта – «старлеи», как называл их Тихон, а при «старлеях» «позорить» генерала он никогда себе не позволит.
Макар выпил водку залпом (это насторожило Тихона), не прикоснулся к закуске:
– Закурить. Махорки.
– Пожалуйста! – Тихон чикнул по коробке с «Дукатом», выбил папиросу. Но генерал рассердился.
– Я же сказал: махорки! – губы его побелели от гнева.
Это была не шутка. Тихон окончательно понял: пришла беда. Рудька?! Рудольф!
Тихон не ошибался.
Позвонил командир корпуса Екимов. Обычно сдержанный, немногословный, на сей раз он весело и пространно поздравлял Макара, просил:
– Комбата этого – к Герою! Личный состав, всех, живых и мертвых, – к орденам… Молодцы ребята… Истинные русские воины! Молодцы, богатыри!
– Слушаюсь, товарищ командир.
– И еще одна просьба, генерал… Немцы начали поголовно сдаваться в плен. На твоем участке тысяч двадцать будет… Понимаю, что морока с ними, но и ты пойми!
– Понял. Слушаюсь.
– Надо их колонны рассредотачивать. Еду мы приготовили, котелки у них свои… Их согреть как-то надо… Сами они, правда, все поразгрохали…
– Разрешите спросить: кто руководит колоннами военнопленных?
– Сами руководят. Оружие побросали и идут. Надеются, что на Урал пошлем, дрова пилить!.. Медиков тоже надо предупредить… Заразы от этих пленных может пойти немало!
– Есть предупредить.
Однозначные ответы Макара Тарасова озадачили комкора:
– Слушай, Федорыч, ты чего это заладил: «есть», «слушаюсь», «разрешите спросить»… Что с тобой?
– Потом, Сеня.
– Сейчас же докладывай. Приказываю!
– Приказываешь? Эх, Сеня… Да разве можно такие приказы отдавать? Погиб у меня Рудька… И весь батальон его, до единого… В том самом бою.. Он и есть тот комбат, которого ты хочешь представить к Герою!
– Извини, Федорыч! – помолчав, сказал Екимов и положил трубку.
Сумеречный был день. Ветер крепчал, заковывая снарядные прораны на льду, и они начали отливать антрацитовым блеском. Горизонт полыхал пожарами, изредка доносились звуки разрывов. На развалинах города, на обрушенных улицах, протянувшихся вдоль Волги на многие десятки километров, висела тишина.
Пленные немцы шли организованно, соблюдая дисциплину. Каждый офицер, назначенный руководителем колонны, имел специальную карточку с указанием маршрута, мест отдыха и приема пищи. Не «перерабатывавшие» никогда еще такого количества пленных, наши штабисты и интенданты мгновенно нашли решение этой нелегкой задачи… Полетели к колоннам машины с кипятком, кухни дымились под обрывами, в заветерье.
А они двигались… Нескончаемые колонны людей, обмороженных, вшивых, униженных. Их силком повыгоняли из подвалов лежавшего в разрухе города, напоили чаем с сахаром, накормили доброй кашей и хлебом. И вот они шагают с нескрываемой надеждой на жизнь. Могло быть и иначе.
– Товарищ генерал, – опасливо заговорил стоящий рядом Тихон Пролаза. – Разрешите спросить?
– Давай, спрашивай.
– Как вы думаете, товарищ генерал, скажут они нам после спасибо или нет?
– А ты как думаешь?
– Думаю, что нет.
– Поясни.
– Они же не поняли ничего… Гитлер у них – главная сука… И он все еще гавкает на нас… Ну и, сами понимаете, сучка – гав, щенята – тоже гав. Будут они на нас гавкать еще долго!
– Ишь ты! – Макар только что понял хитрость своего ординарца… О чем угодно старается затеять разговор, только не о нем, не о Рудольфе. Не о беде!
Степка, Рудольф… И этот старый хитрец Тихон Петрович!
Сколько же было у Макара и Оксаны радости и печали с ними пережито, перемолото… Тихон – это же непоседа. Не сидится ему, не лежится всю жизнь. Уходил с детьми в не тронутые цивилизацией дальневосточные сопки, на рыбалку или за ягодами. Учил ребятишек охотничать, ловить рыбу, угадывать непогоду, распознавать травы. И все у него выходило запросто, непосредственно… И все вызывало огонь бдительной Оксаны Павловны. Из-за этого Макар строжил своего ординарца, экзаменовал жестко.
– Ты часто объясняешь ребятам названия растений. Так?
– Точно так. Это необходимо хорошему военному человеку.
– Правильно. Но ты мне скажи, как, к примеру, называются вот эти соцветия? – Макар указывал на пушистые почки вербняка.
– Это? Неужто не знаешь? Это – котовы яйца.
– Ага. Ясно. А вот это? – встряхивал Макар веточками дикого винограда.
– Это – виноград. «Козьи титьки» называется. Ты что, товарищ командир, простых вещей не знаешь?
Макар втолковывал Пролазе, что так растения называть нельзя, что есть научные их названия. Но Пролаза возмущался и начинал сердиться:
– Во веки веков так называли, и люди не хуже вас были. А сейчас нельзя. Парнишкам вредно! Как услышат, так сразу и испортятся! Тьфу! Прости меня грешного!
А Степа и Рудик? В какую «глухую защиту» уходили они, оберегая Тихона. Они вставали плечом к плечу, задиристые, как молодые фазаны. И говорили родителям веские и даже обидные слова: «Только бездельники могут сидеть сложа руки и не изучать край, в котором живут… Тихона Петровича не троньте! Вам его не понять».
И сам Тихон в те годы не раз говаривал Макару: «Дети твои, командир, – как все равно мои… Мы их обязаны человеками сделать!»
Женился Тихон поздно и неудачно. Было это в Саратове, перед войной. Высокая, чуть сутуловатая Фроська не оплакивала свою девичью красу да русу косу, да молодую волюшку, да отчее заступничество. Она была худруком в военном ДК, играла на скрипке, забывала о Тихоне. Но это куда бы еще ни шло. Начала Фроська водить домой разных мужиков, как она объясняла, «репетиторов». Застав ее однажды с очередным «репетитором», Тихон объявил:
– Жена из тебя, Фроська, не получится, потому как зад у тебя с рождения в дегтю… Давай мой чемоданчик и не льни ко мне… Можешь быть свободна!
Дети командира, Рудольф и Степа, стали для Тихона Пролазы утешением и радостью, предметом забот и волнений… И вот пришло горе. Они, стареющие военные, приняли его так же мужественно, как и потерю Сани в далеких двадцатых годах. И, может быть, все было бы зарубцовано и смято беспокойной, неустроенной военной жизнью и продолжавшимися лишениями, если бы однажды вечером не позвонила из штаба корпуса ничего не знавшая о гибели сына Оксана Павловна.
…Тернисты и неисповедимы военные дороги. То разбегутся навеки, оставив в памяти лишь едва приметные следы, то сойдутся в одну, и побежит такая дорога, как одна судьба, в одну сторону. И врачует эта судьба, и объединяет, и надежду хранит всем по равной дольке.
Легко об этих дорогах слушать, да страшно видеть.
В штабе корпуса Оксану Павловну решили подготовить к горестному сообщению о гибели сына. Командир корпуса Семен Викторович Екимов, даже в самых трудных условиях любивший создавать хороший жизненный уют и требовавший этого от подчиненных, провел ее в ярко освещенную, устланную коврами землянку.
– Это у нас апартаменты для гостей, – посмеивался он. – Я тут пленных немецких генералов перевоспитываю.
– И удается?
– Нет, Оксанушка, не удается. Безграмотный народ, темнота и волки!
Ловко открыл красиво оформленную бутылку вина.
– Выпей две капли.
– Такие вина вам Ставка посылает? – кивнула Оксана на бутылку.
– Есть и трофейные… Есть и свои вина, не хуже… А солдатам водку только свою даем… От мороза – спасение великое! Ну, ты давай выпей! Сейчас Тарасов приедет.
И тут Оксана неожиданно для себя увидела все враз: и нервно бьющийся на виске генерала сизый живчик, и вздрагивающие его щеки, и смертельно усталые глаза. Он, кажется, поймал этот ее немой вопрос, заговорил тихо, торжественно:
– Ты, пожалуйста, будь мужественной, Оксана… – Маленькая рюмочка дрогнула, вино плеснулось на ковер.
– Говори, Екимов. – Она зашаталась в нервном ознобе. – Рудольф? Да? Так?
– Ему… посмертно… звание Героя…
– Господи!
Оксана сумасшедше взглядывала в лица успевших приехать Макара и Тихона, давилась слезами, спрашивала злобно:
– Все почести и звания, какие вы ему наприсваиваете мертвому, они мне заменят его? Сына? И вам не стыдно?
– Успокойся, Оксана!
– Вы – люди, обладающие военной властью, вы обязаны избегать жертв… А вы кидаете под танки собственных детей! Где ваша совесть?!
– Что ты говоришь, Оксана Павловна? Опомнись! – Пролаза со стаканом воды в руке опустился на колени возле дивана.
– Не успокаивай меня, Тихон Петрович! Не смей успокаивать. Женя, мой первый муж, из-за него погиб, из-за Тарасова… И Рудик – тоже из-за него… есть же какие-то границы!
Много лет, как маленькая царапина, не заживала в ее душе эта сверлящая мысль… И прорвалась, несправедливая и слепая. Макар, наклонив голову, сдержанно молчал. Седые волосы упали на лицо. Крупные руки, налившись, безвольно лежали на коленях. «Вот ведь как. Война. А она? В штабной землянке на коврах слезы льет! Генералы стаканы с водой подносят… А как деревенские бабы-колхозницы? Или заводские от станка? Что делают они, получая похоронки? И кто воду в стаканах подносит этим бабам?»
Макар вздрогнул от резкого телефонного звонка. Екимов снял трубку:
– Слушаю, товарищ командующий. Будет сделано. Да, она приехала… Плохо. Сына потеряли. Передаю трубку, товарищ командующий!
Макар медленно подошел к аппарату, взял трубку, плотно прижал к уху.
– Макар Федорович, друг мой! – говорил командующий. – Понимаю и сочувствую… Тяжело терять сыновей. Пережил и я такое. Но прошу тебя, генерал, крепись. Во имя победы, генерал…
3
Батальону Степана Тарасова надлежало выделить шестнадцать гвардейцев для занятия рубежей на правом берегу Свири. Когда был объявлен приказ, батальон спешно построили. Комбат стоял перед строем, спокойно вглядывался в знакомые лица. Потом поставил задачу:
– На воду будут спущены деревянные плоты и лодки. На лодках – чучела солдат. Надо, чтобы противник поверил, что именно на этом участке мы готовимся нанести удар. Враг откроет по флотилии огонь. Но держаться надо крепко. Действовать быстро. С началом артподготовки все переправившиеся должны находиться в квадрате триста восьмом. Там – полная безопасность! Ясно?
– Ясно! – глухо ответили десантники.
– Предупреждаю, задание рискованное, кто желает добровольно – два шага вперед, арш!
Строй колыхнулся, дважды стукнул сапогами по высохшей, закаменевшей земле: добровольцами захотели быть все.
– Отставить! – рассердился Степан, не ожидавший такого оборота. – Демонстрировать ложную переправу будут гвардии старшина Кравцов, старшие сержанты Елютин, Немчинов, младший сержант Зашивин, сержанты Волков, Малышев, Тихонов, Юносов, Павлов…
Степан назвал всех шестнадцать, и строй зашумел:
– А я?
– А меня?
– Чем я хуже?
– Разговорчики! – Степан удивленно смотрел на своих взбунтовавшихся орлов. – Разойдись! Все на отдых!
Какой отдых? Провели эту ночь почти без сна. Костя Гаврилов тайком посасывал папироску, вздыхал, Четыре Перегона чистил автомат и незлобиво ворчал на дублера Мишу Ибрагимова.
– Весь запас горячей еды надо было разлить по термосам… и унести солдатам в траншеи, а не около кухни болтаться!
– Я так и думаю.
– Думаю. Индюк думал, да сдох. За целый день не мог дело сделать. И людей не накормил как следует!
– Товарищ гвардии старшина, ну спроси, кто голодный? Силком толкал – не жрут!
– Это потому, что вы с поваром кашу варили, и ей один черт только рад.
– Ты зря, Никола, про кашу такое говоришь, – причесывая перед маленьким зеркальцем пшеничную шевелюру, заступался за Мишу Костя. – Каша отменная. Я и то чуть не полную каску съел.
Молчали. Глядели на белый туман, разостлавшийся по реке, по траншеям и по лесу.
– Эх, дела, дела! – хрипло вздыхал Четыре Перегона.
– Ты о чем?
– Да о жизни. О чем же еще? Сейчас у нас на Тоболе сенокос начинается. Травостой хороший. Дожди в самое время прошли… Я колхозник… Знаю… В такое время мы колхозом, бывало, к середине августа по полтора плана давали. И сено какое! Коровы едят и глаза защуривают. Спасибо, дескать. Встанешь утречком в такой день, выйдешь по росе на речку, а от воды и от деревни хлебом сдобным несет… Это бабы шанежки колхозным покосникам пекут… А потом зазвенят по дворам наковаленки, мужики литовки отбивать начнут… Музыка, хоть пляши. Дружно работали, что скажешь. Нынче, жинка пишет, нет во всем колхозе ни одного мужика. Старики да ребятишки… Бабы на своем горбу все везут. Вот оно как… И председателем – тоже баба, агрономша бывшая… Дюжие бабы! Прямо сказать, у них там в тылу – второй фронт.
– Да, не сладко нашим, – соглашался Костя, – но ничего, Никола, мы потерпим, подождем… Мы свое сальдо-бульдо подсчитаем! Они с нами за все расплатятся!
Туман – хороший друг. Под его покровом подтянули к самому берегу плоты, на них установили чучела. Враг не мог заметить движения советских войск, занявших прибрежные траншеи. Когда едва-едва проглянуло солнце, из траншей стала видна широкая гладь реки.
Все шестнадцать избранных, разбившись на пары, бесшумно вошли в реку и вплавь, толкая перед собой плоты и лодки, направились к вражескому берегу. И тотчас сверкнули на побережье огненные жала. Заработали пулеметы, и маленькие фонтанчики вспенили поверхность воды рядом с плотами.
На середине реки флотилию накрыли батареи. Забушевала пенными фейерверками стремнина, и лодки и плоты начали перевертываться. С головой накрыла волна Четыре Перегона. Через несколько секунд он показался уже невдалеке от чужого берега. Кто-то спешил к нему. Уцепившись за обломки плота они начали двигаться вдвоем. Новый взрыв скрыл их от глаз Степана. «Пропали! Не дотянуть!» – подумал он.
Прошло еще несколько минут, и воздух раскололся от ударов тысячи орудий и минометов. Послышался нарастающий гул. Над головами проплыли тяжело груженые советские бомбардировщики. За ними располосовала небо волна штурмовой авиации. Весь северный берег окутало черным дымом. Взметнулись в воздух вместе с глыбами земли осколки долговременных вражеских укреплений. Заиграли «катюши».
Более двух часов все гудело, дрожало и рушилось. Когда орудия смолкли, властно раздалась команда:
– Переправа! Вперед! И пошли…
Вот он, правый берег, измятый, испаханный бомбежкой.
– В проходы! Обследовать укрепления!
– Есть!
Степан и Игорь вели своих ребят по глубокой зигзагообразной траншее… Захватили вражеский блиндаж… С хрястом разлетелась утлая дверь… Темно… Пахнет сигаретами и спиртом… Вспыхивают фонарики… Стены обклеены русскими деньгами – красными тридцатками… На середине стола невыпитые бутылки с ромом. Этикетки на бутылках русские, с ятями. Царские. Долго же хранили запасы его императорского величества! В углу, неловко запрокинув голову, лежит немецкий офицер. Застрелился? Или застрелили?
После осмотра такие блиндажи взрывали гранатами. Вспучивалась земля, летели осколки кирпича… Сажа – большие черные мухи – забивала глаза, нос, оседала на мокрых, просолившихся гимнастерках.
Уже далеко от реки, за лесом, увидели группу своих ребят, первыми преодолевших Свирь. Двое задних вели под руки почерневшего и злого старшину Четыре Перегона. Правый рукав его был залит кровью, плетью висела простреленная рука. Старшина был бледен, увидев своих, он потерял сознание.
4
Внимательно следил Степан за Игорем Козыревым. Нелюдимость и отрешенность Игоря прерывались иногда взрывами бурного веселья и озорства. В такие минуты он начинал балагурить, петь, улыбка не сходила с уст. Но могло пение мгновенно оборваться, и в глазах появлялся тот чужой, холодный свет, которого боялась Верочка.
Исцеление принесла, кажется, Людмила Русакова, новая санинструкторша, прикомандированная к батальонной санчасти незадолго до отправки на фронт. Добрая, с милой улыбкой и нежным белым пушком на верхней губе. Игорю негаданно даже для него самого стало легко. Но вместе с этим заронилось в сердце смятение, и он постоянно и неумело начал искать с ней встреч.
Людмилка улавливала в голосе его и взглядах какую-то неожиданную для себя нежность. И ей впервые это непонятное состояние стало по-особому дорогим. Она смеялась и радовалась. Конечно, от комбата, от других офицеров такое нельзя было скрыть. Да Игорь к тому же и не скрывал ничего.
– Прости, Степа, – сказал он комбату. – Людмилка – это у меня не флирт… Я душу вылечу рядом с ней!
Людмилка все время старалась быть возле Игоря. Она очень любила стихи, сочиняла их сама.
Не от грома, понимаешь,
Просыпаюсь оттого:
Слишком тихо ты вздыхаешь
Возле сердца моего!
Сочиняла Игорю. Но читала всем ребятам. И, читая, преображалась, выказывая натуру нежную, чувствительную и хрупкую. Влажнели прекрасные синие глаза, и голос подрагивал, срывался.
– Опять разволновалась! – говорили про Людмилку десантники.
Слушали ее с удовольствием, вдумываясь в каждую строчку и в каждое слово. Требовали пояснений.
Только Миша Ибрагимов иногда просил:
– Не надо, Людмила, не читай. Здесь, понимаешь, не у всех нервы в порядке!
– Ничего, – говорила Людмилка. – Вот кончится война, а у меня уже целая книга стихов. Понял? Поэтессой стану. Вот посмотришь!
– Поэтами только мужики бывают, а бабы – нет! Они женами поэтов могут быть или любовницами – для чувствительности! – убежденно говорил Миша. – Так что ты не мели.
– Дурак ты! – еще более убежденно отвечала ему Людмилка и продолжала читать.
Попадая во второй эшелон или выходя на короткий отдых, Игорь и Людмилка уходили в лес или сидели на опушке, наблюдая, как бегут по июльскому небу быстрым бегом дымные, тревожные облака. Игорь припадал к ее маленькому уху и озорным завитушкам, торчавшим из-под пилотки, и говорил-говорил, обнадеживая ее, веря себе:
– Мир стал таким злым и холодным временно. В сущности он не такой. По природе… Вот закончим войну, приедем в мое село… И бухнут ударники духового оркестра. Это будут встречать нас, как боевых друзей, как мужа и жену.
Он целовал ее, слушал неровные стуки сердца.
– Игорек! Милый Игорек! – шептала она.
После таких встреч они расставались всякий раз немножко изменившимися, повзрослевшими, еще более уверенными друг в друге, в своих чувствах и будущем.
Двадцать третьего июля в междуречье Тулоксы и Видлицы Ладожская военная флотилия высадила при поддержке большого количества самолетов морскую стрелковую бригаду. Противник в тылу, что нарыв на спине. На это немецкое командование не рассчитывало. Это было неожиданностью. Все дороги от Олонца на Питкяранту были перерезаны, все артерии, питавшие Карельский фронт, склеротически сжались. Вскоре противник опомнился, решил во что бы то ни стало утопить моряков в озере. Завязались упорнейшие бои.
Десантники подходили к старинному русскому городу Олонцу. Закопавшись в укрытия, не обращая никакого внимания на методически пролетавшие над головами мины, располагались на ночь. Появились связные.
– Старшин, помкомвзводов, командиров взводов и рот – к комбату! – негромко неслась команда.
Степан сидел на огромном поваленном бомбежкой дереве, остальные расположились по краям воронки.
– Утром выйти на подступы к городу и по сигналу начать штурм! – приказывал он. – Сегодня – хорошо накормить личный состав, выдать сколько надо патронов, гранат, проверить оружие. Все ясно?
– Ясно.
– А чем кормить солдат будете?
– Почти нечем. Сухой паек!
– То-то же.
– Я знаю, чем кормить, – сказал Костя Гаврилов. Все обернулись к нему.
– Продолжай, комсорг.
– В двух километрах отсюда догорает продуктовый склад… Догорает только верхняя часть, а подвалы целы… Там масло, мясо, галеты.
– Откуда узнал?
– Что же я за разведчик! Ребята мои там были… Склад, правда, находится под охраной второго эшелона, но они все-таки принесли три котелка масла и два окорока.
– Десантник с голоду не помрет! – смеялись собравшиеся.
– Об одном предупреждаю, – продолжал Костя. – Масло из бочек накладывать нечем, так что саперные лопаты с собой берите!
– И я предупреждаю, – сказал Степан. – Водки лишней не отыщите.
– Нет. Этого у нас не будет.
Утром, после короткой артподготовки, начался бой за город. Фашисты засели на чердаках и на крышах, на улицах, изрытых снарядами и бомбами, под мостами, в подвалах и кладовых, выложенных из дикого камня еще в старое время, прочных, как доты. Батальон Степана первым ворвался на окраину, занял оборону за полуразрушенной кирпичной стеной. Здесь атака захлебнулась: из большого белого дома поливали из винтовок и автоматов. Били густо, не переставая. Пули целовали красные кирпичи, пели, рикошетом уходя в стороны и вверх.
Лежали минут тридцать.
Сердито громыхая, подошла сзади самоходка. Командир ее, веснушчатый лейтенант, подполз к Степану.
– Видишь, какое дело? – показывал ему Степан. – Давай, садани!
Лейтенант молча уполз к самоходке. Орудие развернулось, ударило беглым огнем по дому. Рухнула крыша. Поднялась туча пыли. Белой стаей вместе с землей и досками вспорхнули тысячи бумажек, опустились на реку, и тихая стремнина, словно льдом, покрылась слоем бумаги.
Прогромыхали по мостовой самоходки. Гвардейцы продвинулись вперед… Они лавиной двигались вдоль улиц, закидывая чердаки лимонками. Взвивались подхваченные взрывной волной оконные переплеты. Разгорался город. Черными клубами метался в небо дым. Ветер подхватывал искры, гнал их на соседние дома. Плескались то тут, то там желтые языки.
– Отставить! – командовал Степан.
Но трудно было только лишь одной командой остудить накипевшую злость… Бывает так поздними веснами: насохнет, как порох, прошлогодняя трава-старица и загорится. Кто-то неуловимый пускает по буеракам, озерам и колкам пал. Пустить его просто. Но не та беда, что на двор пришла, а та, что со двора не уходит! Взметнутся в нескольких местах горячие языки. Затрещит. Пойдет. Остановить пал почти невозможно. Он буянит в лесу, валит сосны, уничтожает молодняк. И выгорают иногда по шалости детской или по оплошности незадачливого крестьянина, задумавшего получить хорошую полянку для косьбы. Подожжет один – не потушить колхозом.
Трудно было комбату остановить измотанных боями, обозлившихся солдат. Тем более, что враг продолжал оказывать сопротивление… Лимонки лопались в домах, на чердаках.
Внезапно с крыши большого каменного дома ударил вражеский пулемет. Охнув, опустился на землю один, замертво свалился другой. Десантники ворвались в дом. Степан, подпираемый сзади солдатами, остановился в торце коридора. С той и с другой стороны двери. Общежитие, что ли? Надавил спуск. Распорол короткой очередью окно. Медленно открылась одна из боковых дверей. Вышла навстречу женщина, бледная, худая. Внизу, под полом, послышался шум, топот.
– Кто там? Ну? – Костя Гаврилов допрашивал женщину.
– Там они. Эти…
– Проводи.
– Вон люк, – женщина показала на дальний конец коридора.
– За мной! – десантники попрыгали в подполье.
Штабные офицеры, кажется, ждали русских. Они быстро построились шеренгой, подняли руки.
– Оружие! – скомандовал Степан.
– Оружие все на столе, товарищ командир. Сейчас принесли пулемет последнего, стрелявшего с чердака! – показал глазами один из десантников.
Степан долго стоял перед строем военнопленных, внимательно вглядываясь в каждого. Мертвая висела в подвале тишина. Кто они? Откуда? Серые небритые лица, равнодушные, даже спокойные. «Они, кажется, даже рады, что все для них закончилось так мирно и благополучно!»
– Подняться наверх! – приказал Степан. – Быстро!
К вечеру все улеглось в старом Олонце. Дремали на скатках солдаты. Грустил с аккордеоном комсорг Костя Гаврилов.
И вдруг команда: «Встать! Смирно!» И веселый гул голосов. В батальон вернулся Четыре Перегона. Рука его висела на марлевой подвеске.
– Здорово, хлопцы!
– Здорово, Никола! Где же ты пропадал? Чего-то я тебя давненько не видел? – Костя Гаврилов, поставив аккордеон на траву, скалясь, шел на старшину. Обнялись старые дружки. Расцеловались.
Появились гвардии капитан Тарасов, Игорь Козырев, другие офицеры.
– Ты откуда, старшина? – спрашивал Николу Степан.
– Так я оттуда, товарищ гвардии капитан. – Четыре Перегона махнул рукой на юг. – Из медсанбату.
