Текст книги "Солдаты и пахари"
Автор книги: Михаил Шушарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Прошло три года. Мало кто остался в Родниках из Саниных друзей. Затихло село, пригорюнилось. Бабы да старики в домах. Богател Сысой Ильич, радовался успехам своего сына Николая, третий год служившего в уездном городе. Косолапил по улочкам румяный, как сдобная ватрушка, Григорий Самарин. Он замужичел: усы начал отращивать, бородку. И брюшко поднялось, будто тесто перевалило через опояску. Только в плечах остался жидким да корявины прежние.
– В некрутчину тебя, Гришка, пора уж, – говорил Сысой Ильич.
– Нет, дядя Сысой! Молодой я ишо! Да и больной!
– Какой ты, к едрене-фене, больной, скоро етим местом печку начнешь сворачивать.
Ухмылялся Гришка, знал: шутит волостной писарь. Тугой супонью завязался у них потайной узелок. Заметил как-то Гришка, что сыплет писарь в свою завозню, полную казенного хлеба, желтый озерный песок.
– Зачем это? – спросил у работников, возивших на подводах желтую поклажу.
– В проходы, на пол. От сырости.
– А-а-а. Ну, а мне показалось на продажу! – хохотнул Гришка.
Глаз не спускал он с Сысоева двора, то и дело вертелся подле кабака, приплясывал: «Зачем тебе песок, старый ирод?» Весной со всех окрестных сел нагнали к складам подводчиков. Каждый день вереницы телег и пароконных бричек, груженных пшеницей, уходили со двора Сысоя Ильича.
– Пусть кушает во здравие православное воинство. Дай бог победы ему! – крестился писарь.
Однажды Гришка просидел возле амбаров всю ночь. Всматривался в писарево подворье. Ждал. После первых петухов скользнули в склад наемники Сысоевы и сам он. Разглядел Гришка, как проворно кидали они в зерно песок, перемешивая его с пшеницей легкими деревянными лопатами. Прикидывал: «На каждой телеге двадцать пудов, само мало; если в день отправить по два ведра песку на подводу, и то, почитай, двести пудов получается. А за неделю? А за две?»
Пришел на другой день к писарю. Побасенку рассказал:
– Ездил я недавно в Гнилую. К дружку.
– Ну так что?
– Куклу мою гнилинские кобели чуть не задрали.
– Не ври. Сучек не трогают.
– Ей-богу. Ты сам знаешь, Кукла у меня сытая, справная. А гнилинские кобелишки шкилетистые… Напали на нее. «Гав-гав», – и только. А я Кукле: «Узю! Подери-ка им шубы-то!» Ну, Кукла и давай… Одного швырнула, другого рванула… Думала, все. А их туча, слышь, налетела, и давай потрошить Куклу!
– Это ты к чему?
– К тому, дядя Сысой, что многовато песку-то в хлебушко сыплешь.
Писарь позеленел.
– Какого песку?
– Озерного, желтенького, как пшеничка.
– Пошел ты к едрене-фене!
– Не шути, дядя Сысой, нас много, мы видели… Как бы тебе от казны секир-башка не вышла. Время-то военно.
– Стой, Гришка, тише! – писарев глаз налился кровью. – Кто еще видел-то?
– А что?
– Тише ты, паршивец! Кто видел?
– Не скажу.
– Говори, гад, а то душу вытряхну. – Сысой выдернул из кармана нож-складень.
Но Гришка даже головы не повернул.
– Убери ножик, дядя Сысой, не ровен час, последнего глаза лишишься.
Писарь весь трясся.
– Ах ты, подлец, ах ты, змееныш! Что тебе надо?
– Золотишко есть?
– Что?
– Золотишко, спрашиваю, есть немного?
– Ну.
– Дай малую толику.
Сысой Ильич выскочил из горницы, хлопнул дверью так, что заходила стена. Гришка ждал, что будет.
Прибежала в горенку Дунька.
– Какой-то ты невеселый, Гриня, видать, с тятенькой рассорился?
– С чего ты взяла?
– Гневный шибко в подвальчик пошел.
– А где это у вас подвальчик-то?
– Там, между кладовыми, глубоко.
– Нет, Дунечка, я с твоим тятенькой не ссорился, ей-богу!
Гришка привалил ее к столу, хватал за перезрелые груди, целовал взасос.
– Ох, ягодка ты моя!
Вернулся писарь.
– А ну, кыш отсюда! – приказал Дуньке.
– Сейчас, тятенька, – Дунька поправила настольник, вышла.
– На, подлец, и молчи! – Кинул Сысой Гришке туго набитый кошелек. – Не бумажки, чистое! Бери. Да глотки кому надо позатыкай!
– Благодарствую, Дядя Сысой! – заулыбался Гришка. – Не скажем ни слова. Могила.
– А с Дунькой-то, спрошу, как у тебя? – успокоился писарь.
– Что?
– Любовь, что ли?
– Она самая, дядя Сысой! Жди сватов.
Гришка вышел на улицу, заложил в рот два пальца, свистнул, засмеялся счастливо.
– Мало, ох, мало одного-то глаза тебе, дядя Сысой. Три бы надо!
Домой пошел Гришка задами, крадучись. Ему стало казаться, что избы смотрят на него и все знают.
2
Зима в том году стояла сиротская. В начале января солнце напоило воздух хмельными ароматами талицы, потеплела синяя даль, снег отсырел. Грелись воробьи на солнышке, висели телячьими хвостами сосульки. Появились на улицах ноздреватые пропарины. Но тепло приходило не с ночевкой. Обычно после полудня задувал ветер с севера, а к полуночи мороз заковывал снежные суметы в ледяные панцири. Блестели они зеркальной покрышкой.
Гришка травил козлов. Наст хорошо поднимал собаку, но не удерживал косуль. Они просекали острыми копытцами наледь, проваливались в зернистый снег. С изрезанными в кровь ногами быстро бессилели, и Кукла свободно брала их на угоне. Гришка острым ножиком быстро перехватывал горло, поточил на снег кровь и свежевал. В амбаре у него рядом с бараньими тушками висело и это дармовое мясо.
Вот и на этот раз вскочил добытчик с кровати еще до свету. Плеснул студеной водой в лицо, забрал берданку и тихо вышел на двор. Коровы в пригоне, услыхав шорох, подали голос. Кукла ласкалась, подскуливала. Ночь перед утром темная. Но Гришке нипочем. Он еще два дня назад приглядел верстах в пяти от села, в глухом частом осиннике, немало козлиных лежек. Притянув к пимам самодельные охотничьи лыжи, заспешил к лесу. Собака бежала рядом.
Кусая на ходу горбушку, Гришка напряженно думал о своих делах. Долго таскал он кошелек с золотыми в кармане. Через каждую минуту проверял: тут ли? Не знал, что делать. Начни что-нибудь покупать, а тебя спросят: «Где денежки взял?» Наконец, порешил: высыпал золото в горшок, закопал на Сивухином мысу, под обрывом, в приметном месте. Прошлой осенью, как только схоронили отца, достал горшок, купил вскоре новый почти что дом глаголем, перевез мать, Поленьку. Дом красивенький, как игрушка, хозяин его по нужде продал. Лошадей завел пару. Пока ладно.
Недавно приехал в Родники из уездного города сын писаря Колька, розовощекий, с золотыми погонами и шашкой. «Вот бы и мне такую службу подыскать, – думал Гришка. – Можно было бы жить… Колька, говорят, собирал к себе в гости много народу, пир был большой, и будто бы революционер он, мужикам богатые наделы сулит… «Чтоб их язвило! Терешка наш революцию тут хотел устраивать, и етот тоже… Не разберешься!»
Улавливает Гришка звериным слухом тревожное гуканье вожака. Рысьей походкой идет к знакомому осиннику и, схоронившись в кустах вместе с Куклой, ждет.
Тихо. Восток светлеет почти незаметно. Когда первый луч ударил по вершине сосны на далеком курганчике, она загорелась, будто маленькая свеча. И, кажется, от нее пошел разливаться свет во всю ширь.
– Ну, пора, Кукла, узю! Ищи! – дал он команду собаке.
Кукла ринулась в тальник. Вскоре раздался ее призывный лай. Подняла!
Гришка повернул лыжи и что есть мочи помчался на лай. Вот они! В осиннике показались два зверя: исхудалая самочка-косуля и самец – рослый, важный, как царь. Кукла увидела хозяина, рванула, растягиваясь всем телом по насту, нагнала самца и хватанула его за холку. И тут случилось неожиданное. Козел круто повернулся, со всего размаху ударил рогами собаку. Это был вызов. Кукла отпрянула на мгновение, и тут же началась свалка: она навалилась на козла яростно, осатанело. Гришка подбежал к дерущимся и, улучив секунду, пластом упал на козла, втыкая ему в бок ножик. Козел застонал, как человек, ткнулся мордой в сугроб. Гришка нащупал у него под лопаткой тутукающее утробным младенцем сердце, еще раз всадил нож. Зверь затих.
Рассвет горел ярко, всем горизонтом, когда Гришка осымал тушу, подтащил ее на шкуре к опушке осинника. Пусть застывает! Разворочал маленький стожок сена, прилег отдохнуть. Дрожь прошла. Стало неимоверно весело: фунтов пятьдесят чистого мяса у ног. Ладно получилось. С удовольствием втягивал он в легкие аромат крепкого самосада, перемешанного для приятного запаха с белым донником. Недалеко где-то выстрелили. Кукла настороженно заворчала. Но время шло, а выстрелов больше не было. Подогревало солнце. Клонило ко сну. Положив под голову дождевик, Гришка задремал.
Проснулся от собачьего визга. Вскочил, как ошпаренный. Перед ним Колька, словно медведь ворочался, отбиваясь от Куклы.
– Брось палку-то. Она перестанет.
Услышав голос хозяина, собака отбежала в сторону и рычала.
– Ну и злымская! – вытирая вспотевший лоб, сказал Колька. – Мою городскую Альфу отогнала и меня чуть не съела!
Колька не узнал взматеревшего Гришку и спросил:
– Чей будешь?
– Здешний я. Ефима Самарина сын. Тереху знаешь?
– О-о-о! А как же!
Они уселись на сено. Колька разложил на дождевике ломтики белого хлеба, колбасу. Отстегнул фляжку.
– Ну, после удачной охоты не грех и выпить? Ты-то пьешь?
– Случалось.
– Давай, пробуй!
Гришка приложился к посудине, жадно закусил.
– Плоховато, видать, живете? – заметил Колька.
– Совсем плохо. От нужды, брат, никак отбиться не можем, – подуськивал Гришка, давай, мол, чего еще брякать будешь.
– А как же вы от нее отобьетесь? Вам не отбиться. – Колька еще раз протянул Гришке флягу.
– Большевики должны освободить нас. Слух идет, – сказал Гришка.
– Большевики? Не-е-е-ет, парень! Большевики, они за рабочий класс. Им крестьянин не нужен.
Хмель разбирал Гришку. Закружилась голова, глаза стали красными, как у чебака. А Колька продолжал:
– Не верь, браток, что большевики когда-нибудь встанут на сторону крестьян. Никогда. Все это большевистская брехня!
– Да и я не верю… А другие есть, которые за мужиков?
– Конечно, есть. Партия эсеров. Это партия мужицкая, наша с тобой. Это, брат, ба-а-а-льшое дело!
– Тогда я за эту партию, за серых!
– Вот и правильно. Я вижу, ты башковитый. Ты пей!
Гришка еще раз приложился к горлышку, прослезился и стал божиться, что давно уже любит партию «серых», с малых лет.
3
Перед весной по вызову смотрителя народных училищ Саня была в уездном городе.
– Учтите, мы и раньше могли бы убрать вас с вашего благородного поприща, – говорил смотритель. – Но мы были терпеливы… А сейчас мы просим вас, понимаете, просим…
Смотритель недоговаривал чего-то, и вовсе не за тем, чтобы прочитать внушение, вызвал ее к себе. Скорей бы вырваться из этого кабинета! Скорей бы в Родники.
К вечеру она была на вокзале.
Сутолока. Котомки. Сундуки. Котелки. Много-много калек. Свалявшиеся бороды, хмурые лица мужиков, измученные глаза женщин. Волком смотрит народ. На станции стоял воинский эшелон. Солдаты ходили по перрону, зубоскалили. Один, румяный, высосал быстренько бутылку самогону, швырнул ее – разбил вокзальное окно. К нему привязался полицейский. Солдат смотрел на рьяного блюстителя порядка добрыми овечьими глазами и говорил:
– Не лезь к служивому. Я, может, самого псаря-батюшку защищать еду. Понял? – и нагло хохотал.
Ухнув, пролетел воинский с пушками. Напролет. Подрагивали сигнальные огни. Ждали пассажирский.
– Во-о-о-о-н! – кричали ребятишки. – Из-за поворота показался!
Состав быстро вошел в створ станции. Точно по времени. Взвизгнули тормоза. Засуетились люди. Ожили котелки, мешки, деревянные чемоданы и грязные котомки. Из ближнего вагона выпрыгнул железнодорожник.
– Тише, гражданы! – гаркнул что есть мочи. – Ти-и-ша!
Медленно воцарилась тишина.
– Слушайте все! Царь Николашка Второй от престолу отрекся! Ре-во-лю-ци-я-я-я-я!
– О-о-о-о!
– Ура-а-а-а!
И полетели вверх шапки. Завыл истошно паровозишко. У Сани дрожали губы. Она растерялась. Свершилось? Так скоро? Немедленно домой, в Родники!
К вечеру она доехала до своей станции. Подмораживало. В опустевшем грязном вокзалишке – никого из знакомых родниковцев. Придется ждать утра. Она отправилась искать ночлег и вскоре встретила ладную чернобровую бабу. Завела разговор:
– Из Родников я, учительница. Переночевать негде.
– Из Родников? А у меня есть постоялец, никак тоже родниковский. Солдат.
– Ой, пойдемте скорей!
– Пойдемте.
Они зашли в низенькую саманную избенку, и Саня обомлела. На лавке, под иконами, сутулился Терешка Самарин. Одет он был в выцветшую солдатскую гимнастерку, такие же шаровары. На груди поблескивали Георгиевские кресты. Полный бант, четыре штуки. Вместо левой кисти из рукава торчала обшитая кожей культя.
– Терешенька? Здравствуй!
– Саня?!
– Значит, домой?
– По чистой, – смутился Тереха. – Вот. Под Варшавой стукнуло. А где Макар?
– Письма пишет. Все вышло просто. Из тюрьмы – в солдаты попал.
– Царю мы защита, – заговорила хозяйка. – А нас защищать некому… Похоронную бумагу я на мужа своего получила… И больше ничего. Ее, бумагу-то эту, в щи не бросишь. Вот и похоронила младшенького, а старший по миру ходит… Вот и царь!
– Царя, тетенька, выгнали! – громко сказала Саня. – Нету больше царя!
– Я это предчувствовал! – засиял Тереха. – Еще по «Окопной правде» видно было. К тому дело шло.
– Слава тебе господи, – перекрестилась женщина. – Может быть, сейчас немножко полегче станет!
Они все трое похлебали теплых капустных щей и уснули.
Утром, чуть свет, Саня с Терехой отправились искать подводу на Родники.
4
Источило солнышко снег на пашнях. Набухла земля. Серебряными плитами засияли плесы на озерах. Вышли на пастьбу стада. Скот жадно хватал на ходу прошлогодние желтые кустики кипца.
Вечером у околицы нагулявшееся стадо обогнал всадник на мокром в серых яблоках жеребце. Писарь, стоявший на волостном крылечке, увидел верхового, послал сторожа за штофом водки. Сысой вообще не любил чего-нибудь внезапного. «Кто желает антимонию разводить, таких к едрене-фене!»
Больше всего в последние годы занимало Сысоя Ильича собственное хозяйство. Война нисколько не повредила ему: сбыл выгодно восемь табунов молодняка, немало выручил на водке и на хлебе. И земли прикупил на Царевой пашне, и лошадьми торговал в полную меру. Попавшись на удочку Гришки Самарина, Сысой Ильич испугался только спервоначалу, а потом раскусил волчий Гришкин характер и из этого тоже наметил извлечь выгоду. «Дам ему, стервецу, денег. Пусть обзаводится. А потом Дуньку за него просватаю. Все мое будет! Да и смышленый он, вражина. Не чета тому кобелю, Терешке. Породнюсь с бедным – опять же мне почет! Не тот писарь, что хорошо пишет, а тот, который хорошо подчищает!»
Не прошла даром для Гришки и попойка в лесу. Через день, по наказу Сысоя Ильича, увез его Колька на своем жеребце в Романовку. Гулянку учинили вольную: насамогонились так, что все в гостях ночевали. И подписал Гришка присягу, состряпанную тут же, на верность социалистам-революционерам. Гришка, конечно, ничего почти не понял во всей этой катавасии, но слышал, как Колька говорил о мужицкой революции, и начинал старательно ему подражать и хвалить его напропалую. «Вот это действительно революционеры. Не гнушаются бедным человеком. Как гостя дорогого меня потчевали!» – хвастался.
– Сейчас он в нашей компании, – говорил Сысой Ильич. – Мы ему хвост прижмем!
Ни хориные Гришкины выходки, ни заботы хозяйственные, ни семейные дела, а другое томило писаря. Чуял нутром: гнется кривая жизни не в ту сторону, покорности у мужиков прежней не стало и порядка былого на селе тоже. Закипали Родники. Не в силах был остановить это кипение он. Неспокойно спал. Будило по ночам смятение в сердце.
Потому-то и послал сына в соседнюю волость и ждал новостей нетерпеливо.
Всадник подлетел к крыльцу, осадил коня, забрызгал грязью свежевымытые ступеньки.
– Потише ты!
Зашли в контору. Дрожащими руками раскрыл Сысой Ильич конверт, вынул испещренную мелкими завитушками бумажку. Томительные предчувствия и тревога Сысоя Ильича были не напрасными. Вот она, беда! Писал старшина соседней волости:
«Дорогой друг и брат Сысой Ильич!
Так что срочно пишу. Отрекся император наш Николай Александрович от престола. Насчет власти надо быть спокойным. Революция захватила власть, но уездный представитель, известный вам Борис Петрович Рогов, сообщил вчера, что людей благопристойных поставили для временного руководства. В уезде исполнительный комитет образовался, и люди все наши вошли. Кланяюсь Василию Титычу Бурлатову. Общество его «Биржевой комитет» – тоже у власти. Указание дадено образовать земские управы во всех волостях. Землю мужикам делить нельзя. Чтобы было полное спокойствие. Мужикам сказать: раздадут землю только в том случае, если изберут законное правительство. Низко кланяюсь».
Колька, небрежно скинув плащ, бесцеремонно втиснулся в кресло, закурил трубку. Видно, было, что он намерен всерьез поговорить с отцом: велел поплотнее прикрыть дверь, задернуть шторы.
– Вот что, папа, – сказал он, когда писарь кончил чтение. – И после революции, как ты понимаешь, власть должна быть наша. Так?
– Понимаю, – кивнул Сысой Ильич.
– Времени – одна ночь. Поговорим с крепкими мужиками о завтрашнем сходе. От уездной власти буду выступать я. Знай: твой сын не только твой гость, но еще и представитель земства. И приехал я к тебе не в отпуск и не случайно!
Колька утер рукавом губы. Для отца это был привычный знак: на столе появился штоф.
Вечером в доме Сутягиных вновь собралась вся волостная знать: старшина, урядник, священник, лавочники и несколько богатых мужиков. Колька велел привезти и Гришку Самарина.
– Надо подготовить село для выборов в управу, – почти приказывая, говорил Колька. – Во главе должны стать Василий Титыч и вот… Сысой Ильич. Как и было. От народа предлагаю выдвинуть Григория Самарина.
– Если надо, так будет! – шумела компания.
– За здоровьице ваше, Николай Сысоич!
– Не извольте беспокоиться. Мы за своих постоим!
И вновь шла угарная гульба, не знающая никаких границ.
На другой день согнали народ на сходку. Писарь выкатил из пожарного сарая старую телегу, кряхтя, забрался на нее и начал речь:
– Граждане мужики, по случаю нового правительства, послушаем члена уездной земской управы, – он с гордостью поглядел на сына. – Пожалуйста!
Люди притихли. Колька молодцевато вскочил на телегу, тряхнул золотым чубом (и в самом деле, залюбуешься офицером). Начал торжественно, волнуясь:
– Граждане! Крестьянство и рабочий люд сбросили царя! Мы, истинные революционеры, жестоко страдали от черного гнета царского правительства. Много лишений потерпел наш народ. Но власть в руках народа…
В толпе пробежал едва уловимый шумок. Кто-то крикнул:
– Какого народа?
– У кого власть-то, говори толком!
– Тише, гражданы! Давай дале!
– Скоро по решению Учредительного верховного собрания земля будет отдана в полное распоряжение мужика. Мужик ныне властелин на своей земле! Пришла, конечное дело, пора нарезать наделы для тех, кто их будет обрабатывать. Но огромный вред народу приносит война. На Россию, как вы знаете, прет германец! Отвоевать свободную Россию от немца – наша почетная задача, граждане! Будем биться до победного конца. Кто идет против войны, тот предатель. Он за Вильгельма!
Сход замер.
После Кольки влез на телегу нежданно-негаданно для всех явившийся с фронта Иван Иванович Оторви Голова.
– Мужики! – испуганно крикнул он. – Нам, значит, требуется земля? Требуется. Нам ее дают? Дают. Отвоевать эту землю у немцев – это самое, мужики, главное дело!
– Верна-а-а-а! – загудел романовский край и тут же затих.
– А ну-ка! Дай мне слово! – вырос над толпой Тереха Самарин.
– Пастух? Откуда он, змей такой, взялся?!
– Смотри-ка, без руки!
– Я думаю, – заговорил Тереха, – этот член уездной управы ни хрена не понимает в политике, хотя и революционер. Или же он притворяется! Война, мужики, это вот что! – Он высоко вскинул обрубок руки, как бы стараясь показать его самому дальнему. – Мира надо! Не войны. Мир нужен и немцам. Они такие же, как и мы, люди. Землю надо бедному крестьянству сейчас же! Сказки да посулы таких прохвостов, как Колька, мы слышали не раз! Дадим, мол, землю, а ты пока что иди башку подставляй под пули!
Загорланили в отчаянии романовские:
– Зеленый ишо учить-то!
– Зеленый? А ну, выходи сюда, кто это сказал! – Тереха рванул на себе гимнастерку. – Я полный кавалер! Руку там оставил. А за што?
– Верна-а-а!
– Трудяга вечный!
– Долой войну!
– Тихо! – на телеге, рядом с Терехой, встала учительница. Звонко, как на уроке, сказала:
– Война не нужна ни крестьянам России, ни рабочим! Вот здесь, среди вас, стоят десятки сирот… Кто еще хочет быть убитым или осиротеть? Кто хочет гибели сыновей, братьев, отцов? За чужие интересы, за интересы богачей и шкурников?
В переднем ряду заплакала женщина. Вопль ее всколыхнул толпу:
– Никто! Никто!
– Долой их, сукиных сынов!
– Товарищи! – это слово прозвучало в Родниках в первый раз. – Предлагаю принять резолюцию: «Настоящая европейская война начата царями и классом капиталистов. Трудовому народу война не нужна. Долой империалистическую кровопролитную бойню!»
– Долой! – кричали в толпе. – Хватит, попроливали нашей кровушки!
– Правильно, Александра Павловна, – шептал себе под нос стоявший в передних рядах Иван Иванович.
– Нет! Погодите! – Колька опять вскочил на телегу. – Так дело не пойдет! Не верьте тем, кто продает Россию! Не верьте немецким шпионам!
– Сам ты немецкий шпион, курва!
– Брехня все это!
– Давай за резолюцию!
Занялись Родники. Разломилась ржаная коврига на два ломтя. Но, как ни бились Саня с Терехой, все-таки резолюцию по большинству голосов провести не могли: бедняков на сходе было мало, а середняк молчал. И в земскую управу избрали тех, кого намечал Колька. Все вроде осталось так, как было. Только не совсем так.
Уединившись с отцом в конторку, поручик Николай Сутягин сказал:
– Этого безрукого опасайся. Он на все пойдет. Неплохо бы его совсем… – Колька провел пальцем по горлу.
– Ничего. Ничего. Обретается, – обещал писарь.
Ночью Колька уехал.
5
Гришка Самарин женился незадолго до схода на писаревой Дуньке. Хотя немножко придурковата и ряба была Дунька и постарше немного Григория, но он радовался. С лица воду не пить, а стать зятем Сысоя Ильича – в добрые люди выйти. Перед свадьбой сводил его писарь в свой потайной подвальчик, показал два кожаных саквояжа, сказал: «Твои». – «А что в них-то?» – полюбопытствовал Гришка. «Деньги. Серебро». – «А сколько?» – «Шесть тыщ». – «Ну, раз мои, – заторопился Гришка, – так уж я заберу их к себе, стало быть». – «Забирай». – Глаз у Сысоя Ильича блеснул волчьим блеском, но перечить зятю скрепился. Не хотелось скандала. Поздним вечером увез Гришка саквояжи, на своем подворье спрятал.
Вскоре после свадебных гулянок он разругался с женой. И потом все пошло колесом.
– Ворона ты желторотая, – вставая утром, говорил Гришка и брезгливво смотрел на Дуньку, – не видишь, хлеб-то сожгла!
– Заткнись, идол! – отвечала Дунька. – Подумаешь, какой барин. Давно ли куски собирал, а сейчас куды там… чистый граф! Хлеб сожгла!
Гришка багровел от злости, подходил к супруге с кулаками, грозил:
– В морду захотела, ржавчина проклятая!
Дунька испуганно глядела на него и начинала выть:
– Вышла за окаянного… Лучше бы век в девках сидеть, издеватель!
Однако о ссорах не знали даже соседи. Появись только кто на дворе – пропадали слезы у Дуньки, и Гришка степенно распоряжался женой: то подай, это поднеси и так далее.
Гнул Гришка в дугу сестричку младшенькую, малолетку Поленьку, кричал и на мать родную:
– Хлеб-то жрете, так хоть порядок в доме держите. А не то катитесь на все четыре, дармоеды!
Наверное, от злобности этой сыновней и слегла Корниловна. Немели ноги, кружилась голова. Часто исчезало сознание.
– Обстирывай тебя, обмывай, – добивала старуху Дунька. – Навязалась на мою голову.
Тереха пришел к матери сразу же после схода. Корниловна лежала на кухне, дремала.
– Мама! – шепотом позвал Тереха. – Мама!
Корниловна села на кровати, заплакала.
– Терешенька! Родненький ты мой!
– Не надо плакать, мама!
– Тяжело мне тут, Терешенька! Новый дом. А в новом доме, говорят, всегда покойник бывает. Умру я.
– Не слушай никого.
– Сыночек мой, миленький ты мой сыночек! Иди давай в наш домишко. С Гришкой не скандаль. Ну его. Расколачивай окна, двери. Уйдем отсюда. Бог нас простит!
Гришка пришел позже. Хмельной изрядно. Красный.
– Ты, браток, хоть бы поздоровался, что ли? – обнял он Тереху. – Давай, Дуня, за стол гостенька дорогого сади!
Дунька в новом кашемировом сарафане, в черной косынке с голубыми прошвами и цветами, выглядела игуменьей.
– Проходите, Терентий Ефимович, – поплыла она в горницу, явно стараясь похвалиться и покрасоваться перед бедным солдатом своим новым гнездом. Видно было, денег Гришка не пожалел: комнаты раскрашены масляными красками, на потолках петухи, канарейки, райские птицы, по простенкам и божницам холстяные и коленкоровые рушники, выложенные гарусом по канве. На столах скатерти с кистями – работа лучших родниковских вязальщиц. В маленькой горенке, у задней стены, – большая красного дерева кровать. На ней гора подушек в барневых и филенчатых наволочках. На тюлевой занавеси – кремового цвета лилии.
Выпили по стакану первача-перегонца. Тереха закашлялся.
– Дуся! Квасу бы! – елейно попросил Гришка.
Дунька не привыкла к длинным платьям, батюшка-то сызмальства в черном теле держал из-за своей жадности, кинулась через порог, наступила на подол, упала, облила выкладные половики. Тереха хохотал, не сдержался. Гришка начал сердиться: от злости наливались корявины кровью.
– Помаленьку надо, Дуня-я-я!
Разговор между братьями не вязался: одну постромку в разные стороны тянули.
– Вот, домишко себе огоревал.
– Вижу. А на какие шиши?
– Подкопил малость. Подработал. Охотничал две зимы.
– А-а-а.
– Останешься ночевать?
– Нет, парень, в отцов дом пойду!
– Как хотишь. Там окошки заколочены. Все цело. И дрова даже есть.
Гришка и любил и не любил своего старшего брата. Чаще всего завидовал… Помнит себя еще маленьким… Тереха никогда не давал его в обиду. Сам Гришка такого никогда не делал. В отрочестве учил его Тереха мастерить силки, плавать на лодке, Петь песни. Ничему этому Гришка по-настоящему не научился. Хороший брат Терешка! А на душе кошки скребут: этот хороший может такое натворить – век не расхлебаешь. Время стоит колючее. Как раз по его норову!
До полуночи колотился Тереха в своем домике: открыл ставни, затопил печь, вымыл пол, протер мокрой тряпкой двери. Потом посидел немного, покурил и вышел во двор. Провалилась у пригона крыша, падало прясло. Эх ты! Нашел возле амбарушки старую деревянную лопату и принялся выбрасывать со двора снег и мусор. Вымел у ворот и за оградой. Когда кончил работать, двор показался маленьким и уютным. Болели от усталости суставы. Жгло культю. В избе висел настой недавно выкуренной цигарки. Нагрелась печь. Запахло жилым. Закусив остатками пайка, полученного еще в лазарете, Тереха потянулся, сказал себе: «Вот мы и дома!»
Раскинув на печке шинель, он положил под голову котомку, закрыл глаза. И сразу же встала перед глазами Марфуша, тихая, ласковая. Дымилось за околицей сенокосное сорокатравье, грелась земля, и мужики подымались по утрам с ясной головой, разминая занемевшие мускулы, вздрагивая от прохлады… Шли Тереха с Марфушей с дальнего покоса в Родники по буйным, в пояс, зарослям трав, ловили густой аромат луга, хмельные от радости. …Брался Тереха за литовку, звенел смолянкой, ухал и шел в упоении прокос, выбирал разнотравье под самую пятку. А сзади шла Марфуша. И все время румянец пылал на ее щеках, а коса, толстая ковыльная плеть, моталась по спине. Они хватали охапками свежескошенную траву, падали на нее, прижимались друг к другу… Выросла с самой середины прокоса писарева голова, протянулась волосатая рука, белая, пухлая, нерабочая. Схватила Марфушу за косу, потянула к себе в подземелье.
– Тереша! Терешенька! – позвал кто-то.
Тереха вздрогнул, открыл глаза. Рассветало. Посреди избы Марфуша и Саня. За окном подводы и кто-то возится с поклажей. Слегка смутившись, Марфуша вскочила на скамью возле печки, бережно прикоснулась холодными губами к любимому, тихонечко шепнула на ухо:
– Я совсем приехала. Больше никуда от тебя не уйду!
Как бы в подтверждение сказанному, раскрасневшийся Федотка Потапов и еще какой-то парень внесли узлы.
– Принимай гостей, Ефимыч! – сиял Федотка. – Кошка покаялась, постриглась, посхимилась, а все равно мышей во сне ловит! Что поделаешь? Природа. Давай, говорю, запрягу Рыжка да и отвезу тебя к нему. Согласилась.
– А писарь как? – нахмурился Терентий.
– Не живу я с ним. Как тебя проводила, так и ушла. В людях все время, а то в школе у Александры Павловны мешаюсь. Намучились со Степкой, едва тебя дождались!
– С каким это со Степкой?
– Скоро узнаешь.
– Я тебе нарочно ничего не сказала там, на станции. Думаю, и меня забудешь, побежишь, – засмеялась Саня. – Степка – это сынишка твой растет. Радуйся!
Тереха припал лицом к Марфуше:
– Верная ты моя, добрая. Спасибо тебе!
– Ну, все пожитки, кажется, выгружены, – докладывал Федотка. – Поехали теперь в школу за самым главным.
В школе, в Саниной комнатке, на столике, покрытом белой скатертью, пофыркивал самовар, стояла бутылка вина. За ширмой громкий ребячий голос повторял и повторял:
– Огул-л-л-цы огул-лул-цы, помидолы, яицы!
– Не умеешь, не умеешь! Помидор-р-р-р-ры, понял?
Саня приложила палец к губам:
– Т-с-с-с! Там идет урок!
– Чьи это?
– Не сдогадался? – Федотка расплылся в улыбке. – Твой наследник… Да моя дочура Веруся, слышь, учит его!
Тереха скинул шинель и, нагрев руки о печку, прошел к детям.
– Степушка! – позвал.
Малыш повернулся, заложил руки за спину, разглядывал Терентия.
– Я знаю, кто ты, – наконец сказал он.
– Кто же?
– Ты мой тятя!
Он пошел навстречу Терехе. Оказавшись на руках, уткнулся носом в шею, шепнул:
– Я давно тебя жду. Где ты ездишь?
Солнце продралось сквозь туман, залило школьные окна ярким теплым светом. И холодные струи поземки, катившиеся по степи, замерли.
6
Черемуховый куст, стоявший на крутояре, нынче долго не набирал цвет. Родниковцы проходили мимо, хотели разглядеть в листве хотя бы один белый огонек, но тщетно. Перед самым цветением нахлестал ее ветер, снег мокрый испятнал зелень. «Погибла», – думал народ. Ан нет! Через одну ночь после бури обтаяла и оделась в подвенечную фату.
Вовсю старался наскоро испеченный эсер Гришка агитировать мужиков за свою «линию». Вскоре после ночного уговора в писаревом доме повстречал Гришку тесть Сысой Ильич.
– Ты, Гришка, эсер?
– Что это такое?
– Ну, революционер.
– Я им уж давно.
– Не шути, присягу-то принимал? Подписывал?
– Нет. Я блевал шибко. Лишку выпил винища-то!
– А это чья роспись?
– Ну дак што?
– Надо не трепаться, а толковать с мужиками по делу, – прижал зятя Сысой Ильич. – Кто у нас опора, на чем держава стоит? На мужике. И не на голодранце каком, а на хозяйственном. Вот ты и разъясняй. Мужики веру в тебя покуда имеют! Бедняцкий ты все-таки сын!
