Текст книги "Солдаты и пахари"
Автор книги: Михаил Шушарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
– Молчать!
– Послушайте, господа хорошие. Не кажется ли вам, что вы занимаетесь бесполезным делом… Вас гонят, как поганых ублюдков, Красная Армия уже недалеко, а вы? Бросайте все, удирайте скорее… Иначе же вам не сдобровать!
Колька побагровел, Тереха продолжал:
– Запомни ты, вислоухий, раз и навсегда запомни: пощады просить я у тебя не буду, предателем быть не собираюсь!
– Это не предательство, а спасение жизни.
– Вы все на свой купецкий аршин меряете… Раздавят вас!
И к полковнику:
– Неужели и вы, умный, видать, человек, поди, еще барин, не понимаете этого и равняетесь с такой шелупенью, как Колька?
– Ты шутник, Самарин! – Глаза полковника – оловянные картечины – налились гневом. – Сивков, – позвал он дежурного. – Познакомьте Безрукого с прапорщиком Лисихиным. Нам не хочется выслушивать эту большевистскую галиматью.
И повели Тереху в глубь двора, к конюшням.
– А-а-а! Безрукий пожаловал. Ну-с, со мной разговор будет особый, – пьяно хрипел прапорщик, к которому втолкнули Тереху. – На вопросы отвечай кратко и ясно. Понял?
Тереха разглядывал прапорщика, примечал все его движения. «Что этой кикиморе здесь, в Родниках, надо? – думал он. – И откуда ты, сволочь такая, взялася. Ведь тоже, поди, русская мать рожала и радовалась?»
– В каких деревнях и кто вам помогает? Подробности?
– Иди ты… к…
– Ах ты, быдло! – Лисихин ударил Тереху шомполом по лицу. – Раскрой хайло, или я с тебя с живого кожу сдеру!
Тереха молчал. Кровь струйками текла по груди, капала на выложенный гранитной плитой пол. Он понимал, что каратели будут пытать его, он был готов к пыткам. Прошло полжизни, а может быть, и вся жизнь, холодная, трудная. Но в ладах прожил Тереха со своей совестью. Советская власть народилась. Он верил в нее, как в Христа. Она – самое главное дело его жизни. Святая мечта. За нее он может и умереть.
Поздно вечером его, избитого в кровь, притащили в подвал. Ночью увели на допрос Федота. Когда вернули в камеру, Федот не мог говорить: кровь шла изо рта и ушей. Тереха подполз к нему по пыльному земляному полу, попытался заговорить, но пулеметчик сжал руку:
– Прощай, Тереша, не думал, что свидимся. И затих.
Утром вновь завизжала многопудовая дверь, и вновь заорал Лисихин с синим, пьяным лицом:
– Безрукого! На выход!
Тереха склонился над Федоткой, поцеловал его в холодный лоб. Обернулся.
– Прощайте, товарищи! Не сдавайтесь. Скоро наши придут!
– Выходи!
Тереха вышел из подвала, зашатался. Осеннее яркое солнышко ослепило его. Перед подвалом стоял взвод колчаковцев. Винтовки наготове: боятся, шкуры. Подошел Колька Сутягин.
– Что, может быть, одумался?
– Отойди, мразь!
Тереха был страшен. Бурыми запеками поднялись на лице ссадины. Из-под вздувшихся век едва-едва видны были щелочки глаз.
– Ведите! – приказал Колька.
Процессия двинулась к крутояру. На площади толпился народ.
– Земляки-и-и! – кричал Тереха. – Они меня хотят расстрелять, оттого, что боятся. Скоро Красная Армия придет, земляки!
Когда все было кончено, Колька брезгливо обошел труп Терехи, приблизился к бившемуся в ознобе Гришке.
– Что ты? А?
У Гришки задергалась голова. На губах показалась пена, он взял Кольку за лацкан мундира:
– А, а! Вопросы задаешь дурацкие!
Ночью конный патруль нашел недалеко от кабака мертвого прапорщика Лисихина. Его прикончили ударом ножа. На мундире картонка:
«Это тебе за наших командиров, буржуй поганый! Погодите, не то еще будет!»
И вновь полетели по деревням каратели. Мокли от крови кнуты, ржавели шомпола. «Банда Безрукого» так и не была разгромлена. Никто не знал, где партизаны.
21
Вгрызся в землю под Родниками сформированный более чем наполовину из офицеров и кулачья Иисусов полк. Ранним октябрьским утром бригада, в которой служил Макар, напоролась на него. Еще вечером разведчики докладывали Екимову, что колчаковцы замышляют что-то непонятное: выносят из церкви иконы, собирают на площадь мирное население, баб, стариков, ребятишек.
– Как думаешь, Макар Федорович, – спрашивал Екимов. – Выдернем эту репку?
– И не таких выдергивали, Екимыч!
– Что они хотят выкинуть, неплохо бы знать?
– Поживем – увидим!
Всю ночь перед боем поблескивали над Родниками опоздавшие зарницы, пугая привязанных по колкам коней. Утром полотнище дождя окатило Сивухин мыс и, раскачиваемое ветром, ушло на окопы красных.
Иисусов полк двигался медленно, торжественно. Топот нескольких тысяч ног. Церковное пение. Впереди солдат, как и догадывался Макар, – духовенство и мирные жители. Отец Афанасий с образом троеручной богородицы, тяжелой деревянной иконы.
– Вперед! Вперед! – подталкивали беляки женщин, стариков, ребятишек. – За веру господню, рабы божьи! Против супостата!
Поленька жалась к закутанной в старую черную шаль тетке Секлетинье, шептала фиолетовыми губами: «Господи, помилуй! Боюсь, тетя!»
Вот они, совсем недалеко, красные.
– Шакалы! Бога и того охмурили, – ругался озабоченный Екимов. – А пацанят-то зачем? Ну, подлые!
– Слушай, Екимыч, – решительно прервал его Макар. – По-моему, бой должен быть рукопашным. Передавай в роты пулеметчикам, чтобы без команды не стреляли!
– Правильно, Тарасов! Я это уже предусмотрел!
А Иисусов полк приближался. Были ясно различимы лица, казалось, можно услышать дыхание людей. Не более сотни сажен осталось до полка, когда запела по цепям команда:
– К бою-ю-ю готовсь!
– Мужики, славненькие, за что же нас-то? – завыла внезапно тетка Секлетинья. Она вскинула вверх руки, повернулась к белопогонникам, побежала на них. Ринулись назад и все остальные – старики, ребятишки.
– Стреляйте, проклятые! Убивайте, мучители!
И в эти же минуты с левого фланга вырвалась из лесу конница.
– Ур-р-р-а-а-а! – неслось оттуда. Всадники с красными полосками на шапках летели на Иисусов полк. Макар сразу узнал среди скачущих Ивана Ивановича.
Оцепенели вражеские ряды, замерли и разливающимся потоком, без единого выстрела, хлынули назад. Ударили по убегающим выдвинутые вперед пулеметы, завыли пули, щелкали, въедаясь в дерево. Раскололась троеручная богородица – две руки налево, одна – направо, – выпала из рук отца Афанасия.
И покатилось все лавиной на Родники.
Размеренно бил набат.
Прошумела толпа бегущих по улицам пустого села. Оборвалась за околицей пулеметная дробь. Подъехали к сбившимся в тесную кучу людям двое всадников. Один с мохнатыми льняными бровями спешился, широко расставляя ноги, подошел к свернувшейся на траве калачиком Поленьке, поднял ее на руки, зашептал что-то на ухо.
– А я знаю, где она! – встрепенулась Поленька. – Пустите, я покажу!
И вдруг зарделась вся, побежала к другому всаднику, громадному, в буденовке.
– Это же ты, дядя Макар?
– Поленька! – Макар схватил ее на руки, поднял в седло.
Поленька и провела Макара с Екимовым по задворкам к старому бурлатовскому овину, чудом не сгоревшему.
– Тетя Саня! – крикнула.
Командиры забежали в овин. Саня в стареньком черном полушубке, с заострившимися скулами, поднялась с соломы, упала на руки Макара. Проснувшийся Степушка громко спросил:
– Тетя Саня, это не Макар случайно приехал?
Только сейчас Макар увидел, что с кучи снопов смотрит на него черными, с азиатинкой, глазами мальчишка. Макар подошел к нему, взял на руки, прижал теплого, насторожившегося к груди.
– Милый ты мой, Тереха вылитый! – прошептал и отвернулся.
…А в штабе бригады, в бурлатовском особняке, разноголосый гомон. В кабинете начальника штаба спор.
– Не могу! – сердито говорит начальник штаба. Пенсне в серебряной оправе то и дело спадывает у него с носа. – Не могу, товарищ! Партизанский отряд, в основном, зачислен в нашу бригаду, а вас, извините, не можем!
– Ты что, контра какая, что ли?
Это особенно возмущает начштаба: часто люди, видя его интеллигентность и пенсне, принимают за «контру», хотя он, как и Екимов, рабочий знаменитого Путиловского завода.
– Ну, знаете, контра, контра, – краснеет он, – старикам воевать все-таки нельзя. Понимаете! У нас сейчас кадровая армия, а не сброд какой-то!
– Я – старик? Я – сброд! – Слезы выступают на глазах Ивана Ивановича. И уже более миролюбиво он просит:
– Родина наша с тобой, можно сказать, горит, а ты меня на печку посылаешь. Ну прав ты, скажи, или нет? Да самому-то тебе годков-то сколько? Поди, моложе меня, скажешь?
Это вконец разозлило начальника штаба.
– Да хрен с тобой! Иди вставай на довольствие! Но если какие замечания будут – шкуру спущу, так и знай!
– Есть идти! – Иван Иванович делает налево кругом.
22
Через день красные ушли. Ушел дальше на восток Макар Тарасов. Остались ждать его жена, приемные сын и дочь. Ушел с красноармейцами, не глядя на жалостливые стенания Секлетиньи, Иван Иванович Оторви Голова.
Натрепавшись по лесам, небритые, изодранные, подъехали к Родникам Гришка с Колькой. Солнце закатилось. Воздух будто застыл в безмолвии, земля размокла от непрестанных дождей.
На опушке ближнего к Родникам колка они расседлали голодных коней, пожевали черного хлеба и прилегли.
– В деревнях сейчас большевики. Надо вредить им неизменно, агитировать народ против них! – сказал Колька.
– А кто же нам поверит таким? – возразил Гришка.
Колька молчал. Он тихонечко щелкал зубами, кусая сухую былинку и напряженно о чем-то думал.
– Почему не верят? – нехотя спросил он Гришку.
На этот раз не ответил Гришка.
– Жрать завтра у нас будет нечего, – сказал он, помолчав.
Наступила ночь. Колька, завернувшись в плащ, заснул. Этого, кажется, только и ждал Гришка. Он поднялся, прислушался к мерному дыханию своего напарника, вытащил из-за голенища длинный финский нож.
Размахнувшись, ударил во всю силу.
Не оборачиваясь, пошел в Родники. Но вернулся. Ударил еще раз грязным широким каблуком по ножу, вгоняя его вместе с рукояткой. Достал из кармана убитого документы, деньги. Все сунул за пазуху.
Дунька встретила его омерзительно пьяной улыбкой.
– Батюшки-свет! Навоевался? Защитник власти!
– Дай что-нибудь закусить.
– И выпить?
– И выпить, конечно.
Дунька слезла в подвал. Подала мужу огромный кусок сала и буханку хлеба.
– А самогон?
– В ведре. Под кроватью.
Гришка выпил лишь малый глоток. Дунька опрокинула две чайные чашки. Навалилась грудями на стол, заплакала:
– Надоели вы мне все, кобели проклятые!
Гришка поднялся, подошел к ней и что было силы шибанул под дыхало. Потом притащил чересседельник, повесил тело, как большой куль, к матице…
Долго стоял, вздрагивая и озираясь, и только после того, как убедился, что Дунька мертва, вышел на улицу.
Недалеко от крутояра, около черемухи, увидел не почерневшую еще изгородь с остовом памятника посередине. Подошел к изгороди, легко перемахнул ее, всмотрелся. На черной грани белыми буквами было выведено: «Вечная память героям, павшим в борьбе за счастье народа», а ниже, первая в списке, фамилия, имя, отчество брата: «Самарин Терентий Ефимович».
Гришка погрозил памятнику кулаком, выругался и трусцой побежал прочь.
Начинался рассвет. На каланче плескался красный флаг. Флагами были украшены крестьянские дома. Когда солнце вытаяло из туч, кумач загорелся ярко. Под крутояром тревожно бормотали родники.
СОЛДАТЫ И ПАХАРИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Лето стояло благодатное. После посевной прошли мощные окатные дожди, и пшеница закустилась, быстро выметнулась в трубку. Ожидался богатый урожай.
На редкость нарядным и пышным было лето и в дачных пригородах, и в самом городе. Кусты сирени в городском саду, сомкнувшись над аллеей ветвями, сотворили зеленый туннель, и когда садовник набрызгивал воду, из туннеля тянуло прохладным цветочным настоем.
И народ этим летом расцвел. Парни и девчонки с привинченными на рубашки и пиджаки, на легонькие крепдешиновые платья значками гомонили в парке, на берегу реки до утра. А радиола возле Дома культуры повторяла и повторяла: «Сердце, тебе не хочется покоя! Сердце, как хорошо на свете жить!»
По воскресеньям с пивом, вином и патефонами гуляли в пахучем березняке пожилые. Они обнимали друг друга, растроганно выкрикивали: «Вот жизня-то началась, не надо умирать! Вот она какая, новая!»
В эти дни комдиву Макару Тарасову присвоили генеральское звание, и сослуживец его и всегдашний начальник, командир корпуса, Семен Викторович Екимов, ходивший в высоком звании уже около года, позвонил ему рано утром, зарокотал в трубку:
– Здорово, генерал! Поздравляю. В отпуск, поди, захочешь, к морю?
– Угадал. Мотор подлечить надо. Пошаливает… Впрочем, как прикажете!
– Сердце, Макарушка, не лечат. Оно без лекарей положенный срок работает. Срок кончится – без лекарей и остановится. А прикажу я тебе, извини, не думать об отпуске… – Екимов помолчал. – Погода плохая.
– Не шути, Екимыч, – Макар засмеялся. – Два часа назад ливень прошел – на опушке опята свежие уже выросли!
– Опята – это хорошо. Но ты потерпи.
– В чем дело-то?
– Сейчас в округ вызывают. Приеду – расскажу подробности. Жди!
В последние дни занемог Макар, кряхтел по-стариковски, вертелся на диване в своем штабном кабинете, и ординарец его, сверхсрочник Тихон Пролаза, прослуживший рядом более двадцати лет, ворчал:
– Я же говорил, товарищ генерал, не пей кофе… Опять не спишь… Как завтра в полки поедешь?
– Тебя не спрошу.
– Хм, не спросишь… Не дам больше кофе, и всё!
Макар поднимался, застегивал нижнюю рубаху, командовал Пролазе:
– Кру-гом! Арш!
Пролаза садился на деревянную кушетку, спрашивал:
– Что будет, Макар Федорович? А? Нутром чую, что-то неладное?
– Ты передай начштаба, Тихон, пусть позвонит в подразделения. Отозвать всех из отпусков.
– Есть передать. Вы, главное, не волнуйтесь.
Макар укладывался в постель, приказывал себе: «Спать!» Но боль не отступала и сон не приходил. Вставало из темноты белое, как мел, лицо Сани, провалившиеся в черных кругах глаза. «Макарушка!» – Он вздрагивал от этого зова. «Ну что тебе?» – «Так, ничего, Макарушка!»
…Это было в двадцать первом году, в феврале. Тихон Пролаза прилетел из штаба учений на гнедом дончаке, лихо спрыгнул, доложил:
– Товарищ командир, вам телеграмма!
Тревожные строки осели в памяти навсегда и теперь кажутся горячими, красными, как пожар: «Во время кулацко-эсеровского мятежа героической смертью погибла…»
Из маленького населенного пункта Славянки Приморского края, где стояла стрелковая часть, они ехали с Тихоном до Родников девять суток… В Родниках пришлось постоять лишь у могилы, послушать сочувственные стенания земляков. Личное горе, как-то уж так получалось, часто обходило Макара Тарасова стороной, хотя за годы революции повидать пришлось немало… И вот фотография мертвой, седой жены Сани с безобразно изуродованным лицом. Посмертный следственный снимок.
«За Советскую власть, но без коммунистов!» – лозунг кулацкого восстания братьев Роговых, Бурлатовых, Сутягиных. Они уничтожали коммунистов. Ее, единственную среди родниковских большевиков женщину, раздели донага и гнали по снегу тридцать верст… Мертвую, уже застывшую, пьяные, одичалые бандиты распилили и насыпали во внутренности пшеницу: «Вот тебе, коммунистке, хлебушко!» Большую надо носить в себе злобу, чтобы превратиться в такого лютого зверюгу.
Девятого февраля в глухом сибирском селе Куртан (девятнадцать верст от Родников) под руководством бывшего царского офицера Рогова и по сигналу из главного центра, располагавшегося в степном городе Ишиме, началось кулацкое восстание. Перед восстанием, восьмого февраля, главари его пили заздравные чары, произносили старинные русские тосты: «За веру и верность!», «За труд и честь!», «Не слыть, а быть!» К началу посевов покончить с коммунистами – таков был план.
Наутро во все окрестные села, в том числе и в Родники, были посланы отряды «освободителей». Начались зверства. И членов партии и сочувствующих большевикам рубили топорами, прокалывали самодельными пиками, обливали колодезной водой, превращая в ледяные статуи, жгли каленым железом, загоняли под ногти хомутные иголки.
Иван Иванович Оторви Голова, случайно уцелевший в дни мятежа, будто оправдываясь и извиняясь, рассказывал Макару так:
– Слышу под утро: куры в тепляке всквохтались. Не хорек ли, думаю? Накинул зипун – во двор… А они на большой дороге верхами стоят… Ну, я по чембарам [1]1
Чембары – охотничьи брюки.
[Закрыть]понял, что это за вояки… И в дом не зашел. По задворкам, по загумнам – в лес. Так, крадучись, до укома добрался. А потом в ЧОН пошел.
– Может быть, последние слова ее кто-то слышал? – пытал Ивана Ивановича Макар.
– Нет, этого я не знаю… А зарубил ее Лаврушка, лавочник! Помнишь? Еще зубы у него навыскаль?
– И где эта сволота сейчас?
– Убег, по слухам, в Харбин. Город такой есть у китайцев. Ему тут нельзя оставаться. Быстро за ухо блоху посадим.
– А Самарин, Гришка? Где, думаешь?
– И этого тоже не знаю. Живет где-то. Он после Колчака письмо в волисполком послал. Кажется, раскаялся, что заблудился в жизни… А как прозрел, то Кольку Сутягина устукал. И документы Колькины выслал, и место, где он его кончил, – тоже указал. Все правильно, подтвердилось. Только сам Гришка домой не показывается. Тягостно, наверное, ему из-за брата!
Иван Иванович волновался. На глазах стояли слезы.
– Мы ведь этого не ждали, Макарушка.
…Хрустел под ногами снег. Бежали со всего села люди, провожали Макара. А он нес к запряженной волисполкомовскими конями крытой бурлатовской кошеве пятилетнего Степушку. Тихон вел за руку Поленьку. Слез не было. Было лишь ощущение какого-то нескончаемого отчаяния. Но впоследствии и оно стало притупляться. В военном городке, под крышей штабного домика, вздернувшего набекрень белую шапку, начиналась новая жизнь.
Макар шел на это, с волнением готовил себя к этому. Дети, будто сговорившись, стали называть его «папой». Поленька пошла в школу. Заботы о Степушке взял на себя Тихон. Мальчишка рос, как на дрожжах.
Тихон водил Степушку на батальонный пищеблок, к повару Устинычу, и они съедали по две порции второго, получая обидные выговоры от хозяйственной Поленьки:
– Аппетит у вас, дядя Тихон, и у тебя, Степушка, как у Борзи. Калачика вам на раз не хватает!
– Не ругайся, дочка, – спокойно говорил Тихон. – Еда для солдата – первейшее дело. Путь к солдатскому сердцу идет как раз через желудок!
– А на продскладе потом высчитывают!
– Ну и пусть! Ты не сердись. Ты нам «бог помощь» говори со Степушкой, что мы кушаем хорошо, – убеждал девочку Тихон. – У нас сейчас лошадям и то овес без выгребу!
Красноармейцы любили маленького Степушку. В час отдыха звали к себе:
– Спляши!
– А где гармошка?
– Нету.
– Без гармошки не могу.
Выручал, как всегда, Тихон. Он выносил из дому свою старую саратовку, заводил песню, и Степушка (у кого только научился!) начинал выделывать такие кренделя, что окружавшие ложились со смеху.
– Ты чей такой? – спрашивали.
– Я? Тарасов. Командира своего, Тарасова Макара Федоровича, не знаешь, что ли?
– Как не знать? Знаю. Комбат наш вроде бы не плясун. Ты в кого пошел экой?
– Я ни в кого не пошел. Сам вытворяю.
Степушка делил свои дни на три доли. Утро и первая половина дня почти всегда принадлежали Тихону Пролазе. Тут было полное братство, взаимодоверие и самостоятельность. Тихон дозволял все, и вся его немудрящая педагогика умещалась в довольно несложной фразе: «Хороший человек получается тогда, когда он с малых лет живет сам по себе: сам пашет, сам пляшет, сам кашу расхлебывает. Мы тебя, Степушка, таким и взростим».
Когда Тихон уезжал в часть, на смену заступала вернувшаяся из школы Поленька. Это было строгое время. Но Степушка, несмотря на запреты и заслоны, а иногда и довольно увесистые шлепки, переносил его легко и даже с радостью, потому что Поленька, прибрав в доме, читала сказки, и улетал мальчуган вместе с героями сказок в неведомые края, за моря-за океаны, в тридевятое царство, в тридесятое государство.
Поздно вечером приезжал отец. Начинались беседы о видах оружия и о красной коннице, о быстрокрылых самолетах и о рыбалке, о смельчаках-охотниках, уходивших в тайгу за соболями, вступавших в единоборство с медведями и даже тиграми.
Иногда отец приезжал верхом, усаживал Степушку в гладкое и мягкое седло, давал поводья. Умный командирский конь степенно вышагивал по двору из конца в конец, а у маленького всадника отрастали крылья. Он летел во главе эскадрона с боевой саблей на врага. У-р-р-р-р-а-а-а!
И спали они на одной кровати с железными пружинами. Свернувшись калачиком под теплым боком отца, Степушка принимался обычно рассказывать сказки, освещая события по-современному и не веря совершенно ни в какие чудеса. Иванушка-дурачок, по его разумению, мог запросто позвонить по телефону Змею Горынычу и предупредить его, что оторвет ему последнюю голову, а Серого Волка герои Степушкиных сказок пугали обычно выстрелами из трехлинейки образца тысяча восемьсот девяносто третьего дробь тридцатого годов.
Если сказка кончалась быстро, Степушка обнимал отца теплыми ручонками, терся носом о колючий отцовский подбородок, гладил волосы.
– Ты давай спи, папа! – полушепотом советовал отцу. – Учти, подъем в полшестого!
– Учту! – ухмылялся Макар. – И ты тоже закрывай глаза: сначала левый, потом правый.
…В те первые годы строительства Красной Армии по решению верховного командования было переформировано некоторое число дальневосточных стрелковых дивизий в воздушно-десантные бригады. Их укомплектовали лучшими бойцами.
Батальон, которым командовал Макар, одним из первых вышел на учебное десантирование. Готовились к этому важнейшему событию тщательно. Не на один ряд были проверены знания матчасти, каждый отлично владел укладкой, каждый совершил более двадцати тренировочных прыжков с вышки, аэростатов и самолетов. Но беда не обошла Макара. Погиб во время прыжков ротный командир Женя Богданов. Расследование показало: главный парашют не сработал из-за небольшого обрезка разрывной стропы, накинутой на края купола во время укладки, запасной, перехлестнутый стропами главного, тоже пошел «колбасой». Женя укладывал парашют лично сам, и подписи в контрольном талоне – парашютном паспорте – тоже поставил собственные. Вся рота его выполнила задание на «отлично». Женя разбился.
Были похороны с печальным оркестром, троекратный салют на могиле. Макар впервые получил в те дни от командования выговор, необходимый штабу корпуса как показатель того, что на событие (ЧП) среагировали.
И Оксана Богданова, оставшаяся вдовой! Встречаясь с Макаром, она бледнела и опускала глаза. Это задевало Макара.
– Вы могли бы объяснить ваше ко мне отношение? – спросил он ее однажды.
– Разве не ясно? Женя погиб… по вашему недосмотру.
– Женя тоже был командиром. Он сам имел право подписывать парашютные паспорта после укладки… Я верил ему. Вообще верю своим командирам.
– Послушайте, Тарасов! Вы хотя бы представляете, что случилось? Лучше семь раз погореть, чем однажды овдоветь…
– У меня тоже погибла жена… Я живу с двумя малышами. Мне тоже нелегко.
В глазах Оксаны мелькнул испуг. Она еще более побледнела.
– Может быть, я и не поняла еще всего, – смутилась она. – Вы как первая причина, в вас всю вину вижу… Простите!
А время шло. Нанизывались, будто сушеные грибки на белкину веточку, недели, месяцы.
Выровнялась, подросла незаметно для всех Поленька. Похорошела. Озорные, точь-в-точь, как у покойного Терехи, глаза ее сияли умом и лукавством. Закончив педагогический техникум, все лето хозяйничала в холостяцкой квартире отца. И опять ворчала на Степку, на Тихона, а за компанию и на Макара:
– Сладенько любите, солененько да кисленько… Против горьконького тоже не возражаете, а кашу добрую никто путем сварить не умеет! Ну, мужики! Ну горе с вами!
– Могу заверить тебя, дочка, – со всей серьезностью заявлял Макар, – лучше меня никто во всем батальоне кашу варить не умеет!
– Воображаю, чем батальон питается! – смеялась Поленька. – То недосол, то пересол.
– Поля, ты слушай! – привскакивал Степка. – Если хочешь знать, гретая каша всегда вкуснее свежей… Вот попробуй!
– Дядя Тихон! – обращалась Поленька к Пролазе. – Это он ваши мысли повторяет. Не знает только, что к чему.
– Умны мысли и повторить не грех, – кивал Пролаза.
И все вместе смеялись.
Деревня, где стояла часть, жила медлительной сельской жизнью и чем-то напоминала Родники. Макар часто гулял вместе с Поленькой около небольшой быстрой речки, и дочь сказала ему:
– Не хотела беспокоить тебя, но надо… Помоги.. Нет у меня желания ехать на работу по крайоновскому назначению… Хочу в Родники!
– Ты же комсомолка.
– Стоит ли объяснять, почему я приняла такое решение? Ведь Александра Павловна там лежит, братец Тереша и Марфуша. Хочу их дело продолжить… Что же тут зазорного?
– Ты просила об этом кого-нибудь?
– Пробовала. Слушать не захотели. В горкоме комсомола прямо сказали: не выедешь на место – попрощаешься с комсомольским билетом.
Поленька еле сдерживала слезы.
– Зачем они так?
– Ты, дочь, спокойнее, пожалуйста, – наставлял ее Макар. – Жизнь сложна… Бывает, выйдет дурак на дурака и получается… два дурака! Попробуем иные пути.
Добрый друг Сеня Екимов в то время был уже командиром полка. От его имени и от имени начальника политотдела пошло в Хабаровск письмо с подробным описанием маленькой Поленькиной жизни. В конце июля девушка получила разрешение уехать на работу в Родники.
Случилось так, что за неделю до отъезда Поленьки Макар после очередных прыжков попал в медсанбат с легким растяжением стопы.
– Денька три-четыре у нас полежите, а потом выпишем на домашний режим, – говорил врач.
– С гипсом?
– Да, конечно. Дома вам сподручнее.
– Ладно! – не стал перечить Макар.
В этот день пришел в палату Тихон.
– Вот яблоки тебе привез…
– Что-что?
– Да ты не думай ничего плохого, у председателя у самого разрешения спрашивал. И деньги отдал. За свой грош – везде хорош! – Он высыпал на стол свежие плоды. – Ешь – не хочу.
– Спасибо.
Тихон немного помялся, потом присел на койку.
– Слушай, что я тебе скажу… Только не волнуйся.
– Давай докладывай, что натворил?
– Ничего я не натворил. Вчера, как тебя увезли, Оксана Богданова к нам приходила: «Где он? Что с ним?»
– Ну, дальше что?
– …Сдается мне, виды она на тебя имеет.
– Перестань болтать. Выгоню.
– Можешь и выгнать… Только порассуди сам. Баба она завидная, что горох в поле. Кто ни пойдет, тот ущипнет. А ей какой в этом интерес. Ей надо жизнь устроить!
– Тебе-то что надо, Тихон? – начал сердиться Макар.
– Боюсь за тебя. Все-таки за тридцать ей… И как мы со Степкой будем?
– Иди ты к черту! – рассвирепел Макар. – Что ты все в мои дела путаешься? Марш отсюда!
Поссорились. А потом всю ночь Макар не спал.
И все близкие Макару люди, все говорили одно и то же. Поленька, стройная, загорелая и счастливая, прощаясь с отцом, смело взглянула ему в глаза.
– Папа, я уеду, а тебе надо о жизни подумать. О Степке. Он ведь, можно сказать, только что из пеленок выкутался. И ему нравится здесь с тобой и с Тихоном, вольготно себя чувствует. Но, не сердись, папа, ему нужна женская рука… Оксана Богданова тебя любит. И правильно делает. Такого не полюбить нельзя…
Макар смутился. Засмеялся неестественно, заговорил о другом:
– Пиши, дочка… Там фрукты в сумке тебе припасены.
А она продолжала свое:
– Не век вековать одному-то!
И Екимов на осеннем смотре позвал к себе в палатку, налил стакан.
– Давай! За тебя! Сколько можно ходить с несвежими подворотничками… Поезжай к ней. Я все знаю.
Макар всегда был откровенен с командиром. Пошло это еще с давних дней гражданской войны, когда прятались они, изодранные шрапнелью, после одного из боев в сосновом ветроломе. Тащил Макар раненого друга, обливаясь потом и кровью, к своему переднему краю… И поклялись в тот день в вечной дружбе. И клятва эта осталась незыблемой.
– Не сказать мне ей никаких слов. Поверь, Сеня! – горестно вздохнул Макар. – Не сумею. Давай лучше рекогносцировку на дивизию сделаю или ведро воды выпью.
– Да ты что? Ты в конце концов должен понять женщину! – налегал на друга Екимов. – Что, я за тебя к ней пойду?
На следующий день, в воскресенье, когда Тихон и Степка уехали за речку в тир, к дому подкатила екимовская легковушка.
– Принимай гостей!
Льняная шевелюра Екимова показалась в дверях. Следом за ним шли Оксана и маленький Рудька.
Макар захлопотал на кухне, пытаясь приготовить любимое екимовское блюдо – походную яичницу-верещанку, но тот, оставив Оксану в соседней комнате, вышел к Макару и заявил:
– Мне некогда, комбат. Прости. В штаб срочно вызвали. Так ты уж тут не подкачай.
– Погоди немножко.
Но Екимов уже топотал по крыльцу. Машина, взревывая, побежала вдоль улицы. Вошла на кухню Оксана.
– Слушай, Тарасов, ну какой же ты несуразный! – она улыбнулась, потом смутилась… – Не могу без тебя… Этого тебе хватит? И нельзя тебя дальше оставлять одного со Степкой! Я тебе не противна?
– Что ты, Оксанушка?
Потом Макар разговаривал со Степкой:
– Это будет твоя мама. Понятно?
– Понятно, – весело взглядывал на Оксану парнишка. – А Рудька? Он что же? Наш будет?
– Ну да.
– Хорошо, папа. Я согласен.
Она стала для Макара хорошей женой, для Степки – матерью.
Однажды откровенно сказала Макару:
– Часто во сне ты называешь меня Саней. А потом я чувствую, испытываешь неловкость… Ты, Макарушка, не переживай за это… Не может быть неловкости от этих хороших слов. Я все понимаю. Я не баба, готовая в порыве ревности вцепиться в волосы… Нам надо жить, Макарушка. Куда мы от всего этого деваемся.
И как-то сами по себе исчезали копившиеся в сердце недомолвки. Время – великий лекарь. Когда Степан и Рудольф, окончив военное училище и получив по два «кубаря», приехали в отпуск и по-военному доложили о прибытии, они, отец и мать, много пережившие, плакали от счастья.
…И вот это новое место службы. Новое звание. Тревожные весенние дни. И этот звонок Екимова: «Плохая погода!». Макар за годы долгой совместной службы научился понимать тайный смысл многих высказываний Екимова. Понимал и, честно сказать, боялся. Может быть, это была и не боязнь, а лишь невнятное ощущение тревоги. Но оно вырастало вместе с опытом. И росла боль. Боль физическая, застарелая, опасная.
Пролаза знал этот генеральский недуг.
Войдя на цыпочках в кабинет, он решил потушить сумрачные мысли командира шуткой:
– Я тебя не бужу, я только решил спросить: спишь ли?
И тут же увидел крепко сжатые губы, посиневшие от страдания щеки. Генерал был в полуобморочном состоянии.
В восьмом часу утра штабная «эмка» увезла Макара Тарасова в гарнизонный госпиталь. Здесь, в большом городе на Волге, на Лысой Горе, в больничной палате и встретил он Великую Отечественную.
2
В народе, что в туче в грозу, все наружу выходит: и ненависть, и радость, и горе, и слезы. За три месяца войны лейтенант Степан Тарасов многое увидел и пережил, многое понял в себе.
Вначале был страх. В первом же бою, во время минометного обстрела, прямым попаданием мины на глазах Степана разнесло ротного пулеметчика. В военном лагере летнего назначения пулеметчик этот, длинный, жилистый парень, был признанным волейбольным «гробилой». Во время игры он, весь напружинившись, ждал паса, и когда Степан вывешивал над сеткой «свечку», лупил широкой сухой ладонью по мячу так, что слышался протяжный звон. «Расшибешь шарик-то!» – хохотали красноармейцы-болельщики. «Ничего! Он, чай, резиновый!» – расплывался в улыбке пулеметчик.
