Текст книги "Капитан"

Автор книги: Михаил Кизилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Яркие краски кончились. Серо. Дождь. Ветер. Качка. В тропиках одна мысль о брюках и рубашке казалась пыткой – неужели каждый день надевать придется? Но чем выше на север, тем плотнее стали одеваться. Сначала простые брюки, потом и шерстяные надели. И жарко не было.

Милях в тридцати земля. Над водой летают фрегаты. С океана суденышко – маленькая и изящная яхта. Впечатление такое, что ей тоже грустновато. К вечеру раскачало. Ночью спокойные пологие валы. Крен до тридцати двух градусов; медленное, без рева ветра и шума волн, раскачивание и дождь действуют на нервы. Изредка, словно тяжелый вдох, проходит вдоль борта волна. Настороженная дремота, но не сон. В пять утра пришел Котеночкин:

– Саня, выдавай жилет!

Спасательный то есть. Весь поход не вспоминал про это индивидуальное спасательное средство. Видно, и у него раскачались нервы.

Впервые за четыре месяца услышали «Маяк». Слушали все.

Первые снежинки. Соскучились по ним. До родного причала пятьсот миль. Уходили – были сугробы. Сейчас весна. Какая она там?

И вот уже видны родные берега. От волнения хочется курить. Но сигареты кончились две недели назад, и теперь самый дотошный проверяющий не смог бы найти нигде окурка. Адмирал и командир сосут пустые трубки – опытные люди. Остальные борются со своей привычкой без вспомогательных средств.

Хорошо виден город в редких пока еще огнях. На мостике как никогда много офицеров, но командир молчит и даже не раздражается. Рядом со мной мучается ожиданием старший лейтенант Володин – начальник РТС. Тоже из студентов. Высокий, тощий, черноволосый, с неизбывнейшим чувством юмора. Много читает, пишет стихи. Строгий, справедливый командир, не терпящий ни малейшей лжи. Очень любит своих «дам» – жену Любашу и дочь Наташку, которую еще не видел. В походе излюбленная мишень его острот – Мальков. Истоки этой «любви» уходят в душный декабрьский вечер, когда проходили Малакский пролив. Мальков решил проявить служебное рвение, узнал, что у Володина жена должна скоро рожать, запросил базу. И через шесть часов торжественным голосом по громкоговорящей поздравил счастливого Володина с рождением дочки. Естественно, молодого отца поздравили, от всего экипажа отбили телеграмму. Родитель сел за поэму «Восьмое марта». Через пять дней пришло поздравление от начальника политотдела. В нем указывалось и точное время рождения ребенка – на пять дней позже данных Малькова.

Перед заходом в бухту Володин был у командира, выпрашивал отпуск сразу после схода на берег. Тот дал «добро», поэтому Анатолий сейчас обстоятельно обдумывает детали предстоящей поездки. Крылья мостика, несмотря на усиливающийся ветер, забиты офицерами штаба, да и нашими тоже. Но гвалта нет. Каждый, сохраняя достоинство, говорит шепотом, хотя душа кричит и поет. Осталось два поворота – и мы дома. Семейные обсуждают сход, решают, какие сувениры с собой возьмут сразу, какие позже. Неженатым проще – почти все остаются на вахтах и дежурствах, подменяя отцов семейств, но все равно у каждого свои планы – баня, встреча с друзьями, звонки девушкам.

Но вдруг тень пробежала по лицам офицеров штаба. Оперативный дежурный просит на связь командира, Соловьев ушел в рубку. Все замерли. Через минуту из динамика раздался голос командира:

– Товарищ адмирал, в открытом море нуждается в помощи малый противолодочный корабль. Мы ближайшие, кто может помочь. Оперативный предлагает подогнать катер, чтобы снять вас и офицеров штаба, зачем вам время терять.

Рука адмирала уже держала микрофон, и едва командир закончил, он четко произнес:

– Андрей Андреевич, передай оперативному: катер за штабом посылать не надо. Не будем терять времени, Идем к МПК с экипажем.

– Есть, товарищ адмирал! Старший помощник, объясните личному составу задачу!

Старпом рванулся к звонкам, и сигналы тревоги заполнили все отсеки. Собственно говоря, этого можно было и не делать, так как все еще стояли по готовности номер один, какая объявляется при прохождении узкостей. Командир вернулся в рубку:

– Лево на борт! Левая машина – стоп, правая – полный вперед!..

Старпом четко, со звенящими интонациями в голосе кратко проинформировал экипаж по трансляции:

– Товарищи, идем оказывать помощь экипажу малого противолодочного корабля.

Развернулись и пошли полным ходом. За это время успели узнать подробности: у МПК заглох двигатель, противолодочники стали на якоря, но один из них сорвало, второй едва удерживает, и корабль сносит на скалы.

На выходе из бухты нас догнал спасатель. Окончательно поверили, что все серьезно: сначала думалось, что идем на учения.

Ветер усилился. Вышли в море при тридцати метрах в секунду. Снег с дождем и вой ветра. Через полчаса увидели МПК. Ветер не ослабевал. А тут еще темнота. Врубили все прожектора. Раскачивало так, что на ГКП зашкаливало кренометр. Это наша-то махина! А каково им на «малыше»?! Вот уж вправду – швыряет как щепку.

– Ну, что ж, начнем работу, – сказал командир. – Подходить будем кормой.

И затем уже в микрофон:

– Ютовым на ют! Баковым собраться в коридоре офицерской кают-компании! Помощнику командира Вересову возглавить спасательную операцию! Старшему лейтенанту Володину приготовить девять человек из баковых и возглавить высадку на МПК!

И, выключив микрофон, добавил:

– Дело может и до этого дойти…

И опять в микрофон:

– Командиру БЧ-два подготовить линемет к работе! Следить за расстоянием от МПК до берега!

И опять будничным голосом без микрофона старпому:

– Иван Степанович, работай со спасателем. Главная задача – чтобы они нам не мешали.

Несколько минут томительного молчаливого сближения с «малышом» – так уж окрестили спасательный корабль – и пошли доклады:

– Товарищ командир, ютовые на юте, бросательные, проводники и буксир – приготовлены! Линемет к работе готов!

Это помощник. И тут же Володин:

– Баковые на месте! Со мной пойдут мичман Сапин и восемь моряков!

Мичман Сапин – главный боцман. Худой, высокий, с негромким голосом. Но те, кому положено, слышат его хорошо. Быстр и точен в движениях. Любит море и знает корабль. К морякам относится взыскательно и с уважением. Невозмутимый человек. Выходил из себя только в разговорах с Хамичевым, которого ненавидел, считая нахалом и бездельником.

– Ну что ж, Володин и Сапин – это надежно, – отозвался старпом.

Капитан 2-го ранга Соловьев согласно кивнул.

– Товарищ командир! – в голосе старшего лейтенанта Крылова, командира БЧ-4, тревожные нотки. Это довольно необычно, потому что за весь поход Крылова мало кто слышал и видел, разве что на вахте. К его молчанию привыкли. Главное, что весь поход связь работала бесперебойно. Иначе у Крылова и не могло быть, ибо любит он на свете три вещи: службу, жену и себя. Он – притча во языцех у старпома на всех совещаниях. Моргун систематически распекает командира БЧ-4 за невнимание к приборкам, к внешнему виду радиотелеграфистов, к порядку в кубрике. Но ни разу за весь поход никто не сделал ни одного замечания за плохую связь. Не было и не могло быть такого. Кроме прочего, Крылов занимается йогой. Вывести его из равновесия – все равно что заставить Хамичева бежать стометровку. Невозможно.

Вот почему его тревожный голос – как выстрел над ухом.

– Товарищ командир, три минуты как пропала связь с МПК. Да и до этого нечетко работали. Видимо, у них молодежь на станции.

– Ты мне на них не сваливай! Я с тобой работаю, посему будь любезен, обеспечь связь! – Командир – сама вежливость.

Подошли вплотную. МПК то взлетал над нашей кормой на уровень четырехэтажного дома, то проваливался в бездну так, что из водяной ямы торчала только верхушка мачты. И вот после трех – четырех качаний в пяти метрах друг от друга форштевень МПК «поцеловал» на очередной волне наш левый борт в районе шлюп-балки и пошел писать извилистую кривую к корме, выдавив попутно иллюминатор. Зато наши успели точно перебросить проводник. О чем и доложил довольный голос Вересова.

– Проводник на МПК!

На палубе противолодочного корабля его приняли три человека.

– Товарищ командир, пусть Крылов объяснит этим мореманам, что втроем они буксир не вытянут. Нужно еще человек шесть, – потребовал-попросил Вересов.

Так и получилось. Проводник они еще вытянули, но когда дело дошло до буксира – три человека его не удержали. Зашли еще и еще раз. Опять подали проводник, но на палубе уже никого не было.

Рядом крутился спасатель, обстреливая МПК из линемета.

– Крылов! – командир опять включил общую трансляцию, чтобы экипаж был в курсе. – Сообщи на МПК, что будем высаживать своих парней!

– Товарищ командир, – отозвался Крылов, – с МПК сообщают, что их люди на палубу выйти не могут.

– Я все понял! Передай им еще раз, что пойдут наши люди.

И опять без микрофона старпому:

– Старший помощник, убери спасатель! Пусть меньше суетятся со своей игрушкой. Тоже мне стрелки нашлись! Пусть не мешаются. Без них справимся…

И опять в микрофон:

– Вересов, заходим еще раз. Готовьте людей к высадке! В группу высадки включите мичмана Колонка и кого-либо из мотористов. Помогут с ремонтом двигателя. Подойдем опять левым бортом от шлюпбалки и дальше. Постарайтесь в первое касание отправить большую часть людей и обеспечьте их страховку. – И неожиданно весело посмотрев на меня, выдал: – А ты так и не стал за поход настоящим интендантом! Не врубился, что в твоем заведовании иллюминатор выдавлен, А там наверняка какое-нибудь хамичевское барахло мокнет. Пошли своих людей, пусть узнают.

Я чуть не крякнул. Как он может? Людей спасать надо, а он о тряпках. Видимо, это все отобразилось на моей физиономии, поэтому Соловьев пояснил:

– Командир должен любую мелочь учесть. Сейчас мы подойдем опять левым бортом и иллюминатором столько воды нахлебаем, что потом ты три месяца с тылом будешь переписываться, доказывая, что не специально. Да и лишняя вода нам на борту ни к чему.

– Так это пустая каюта! Там подводники жили! – почти прокричал я от радости, демонстрируя компетентность.

– Ну вот и отлично! Удобнее воду откачивать будет!

Но тревога оказалась напрасной. Нос МПК выдавил только стекло, а поскольку иллюминатор был задраен броняшкой, то воды в каюту практически не попало. Об этом значительным голосом доложил Хамичев по телефону. Зашли еще раз.

С левого крыла доносится грохот старпомовского голоса, усиленного мегафоном:

– На спасателе! Отойдите в сторону, не мешайте работать! Будем высаживать своих людей на МПК.

Легко сказать – высаживать. Ветер – двенадцать баллов, до берега полторы мили, а у нас огромная парусность. Если нас болтает, то «малыша» просто швыряет. Амплитуды, мягко выражаясь, разные.

Но суеты и паники нет. Доклады быстры, деловиты, чуть лаконичнее, чем обычно. Все-таки недаром ходили в «большие моря».

Безусловно, общее спокойствие во многом шло от командира. Не дергал никого понапрасну. По мостику порхал с крыла на крыло. В эти минуты он был просто прекрасен. Это была его жизнь. Он делал самое нужное и святое – спасал людей. И делал это профессионально, на той грани риска, когда удача обеспечена. Да и риск, наверно, был кажущийся, а на самом деле – четкий расчет, глубочайшие знания, опыт и уверенность командира в своем экипаже.

Адмирал стоял, привалившись плечом к переборке, не проронив ни слова.

– Товарищ командир! – это ворвался с ветром усиленный громкоговорителями голос Вересова. – Первыми пойдут Володин, Сапин, Колонок, Гуков и Карышев.

Колонок – мичман из БЧ-5, тихий, незаметный человек с золотыми руками, Гуков – из боцманов, огромного роста, удивительно пропорционально сложенный боксер из Днепропетровска.

Подошли кормой, но неудачно. Волной далеко отбросило друг от друга. Пошли еще раз. Старпом, отогнав спасатель, мучился без дела, как застоявшийся конь. Наконец не выдержал:

– Товарищ командир, разрешите уйти на ют. Лично разберусь.

Глаза Соловьева сверкнули, но голос спокоен:

– Не дергайся! Не мешай людям делать то, что они должны и умеют делать.

Подошли еще раз. Нос МПК раскачивается в десяти ветрах.

Волны подносят МПК к нам все ближе.

– Правая – вперед сорок!

Мы подработали машиной, чтобы смягчить удар. Вересов докладывает:

– До МПК девять метров, семь метров… шесть метров… два метра… Есть касание!.. Один метр!

С ГКП в незадраенный иллюминатор видны освещенные прожекторами ют и МПК. Вот после двух раскачиваний нос МПК пошел вниз в полуметре от нашей кормы.

– Вперед! – выдохнул Вересов.

Володин, а мгновением позже еще четверо прыгнули на палубу. МПК и перепрыгнувшие на него моряки исчезли за нашей кормой.

– Пятеро на борту. Нос МПК идет вверх в метре от нас. На следующем взмахе высадим остальных, – доложил Вересов тревожным голосом.

Потому тревожным, что на вознесшемся баке МПК четко видно, как Володин схватился за вьюшку, распластавшись на палубе. Обняв руками кнехт и ногами упираясь в люк, лежал Гуков. Рядом с ним, вцепившись руками в якорь-цепь, – Карышев и Колонок. У самого борта присел, ухватившись за невидимый леер, Сапин. Именно от его лихой позы и захватывало дух. Вересов держал за плечо следующего моряка. Шнур микрофона уходил за пазуху канадки. Чуть поодаль стояли еще четверо матросов.

– Пошли! – выдохнул Вересов, и все пятеро даже не спрыгнули, а скорее сошли на МПК.

И опять все исчезло. Мелькнули только мачты.

– Подать буксир! – прокричал командир.

Но опережая его команду, донесся голос Вересова:

– На МПК подан буксир! Буксир выбирается! Остальное уже было делом флотского умения и грубой физической силы. На МПК выбрали якорь и пошли у нас «на узде».

– До берега девять кабельтовых! – доложил капитан-лейтенант Асеев.

Мористее шел спасатель, Через полчаса с МПК передали, что запустили двигатель и могут идти сами.

– Крылов, передай им, что береженого и командующий бережет. Пусть идут с нами. В бухте отпустим.

Позже, когда пришли, помощник с МПК рассказывал:

– Хотели проскочить какие-то восемьдесят миль. Но заглох двигатель. Пока ремонтировали, начался шторм. На корабле много молодых, первый раз в море…

Но все это будет позже, а сейчас мы во второй раз возвращаемся из большого похода. Опять офицеры штаба на мостике, и впереди уже ярко светится город. 22 часа 05 минут. Если не будет еще вводных, то к пирсу подойдем минут через сорок.

На траверзе города, когда ветер значительно стих, к борту подошел МПК и по штормтрапу поднялись на «Амгунь» люди Володина. Их встретили тепло, но без лишних слов.

Некогда. Пора к швартовке готовиться. Теперь уже осмотрелись обстоятельно. Снег перестал, город мерцал огоньками. Вот уже виден пирс. На берегу, несмотря на задержку, поблескивает медь оркестра. Много офицеров, матросов. И женщины. С детьми.

На мостике тишина.

Подошли четко и конечно же на швартовке работали так, что командующий долго потом на совещаниях ставил нас в пример другим.

И хотя еще много дел на швартующемся корабле, но душою все там, на берегу, потому что уже отчетливо видны встречающие жены и дети.

Подали трап. Моряки сходят спокойно. Честь флагу, а уже на берегу – бегом. Фуражки падают. Но это уже на берегу. Сколько тепла и счастья в глазах. И слез. Радостных.

Все.

Вот теперь действительно дома!

Рассказы

Бабушкин плакат

– Бабушка, бабушка, я дядю Митю нашел! – закричал Сашка, подбегая к дому. Толкнул ногой ветхую калитку и, распугивая во дворе кур, опять закричал: – Бабушка, я дядю Митю нашел!

Старуха, сгорбившаяся над корытом со стиркой, подняла голову.

– Ты почему, антихрист, без пальто? – начала она, но тут же осеклась: – Какого дядю Митю?

Саша, окропленный веснушками мальчуган, развернул на земле большой плакат и, сбивая дыхание, выпалил:

– Какого-какого… Нашего!.. Вот он! – и ткнул пальцем в снимок.

Бабушка осела на колени и, вытирая о передник мыльные руки, вгляделась в фотографию. На ней были видны пушка и четверо солдат в ватниках и касках. Один держал в руках снаряд, второй вглядывался в прицел, третий тащил из-под дерева снарядный ящик, а четвертый стоял чуть в стороне с поднятой рукой. Снимок был явно любительский – нечеткий, расплывчатый.

Сашка все еще порывисто дышал, не сводил победного взора с плаката. Бабушка перевела непонимающие глаза на внука, и тот скороговоркой пояснил:

– В бою под Харьковом расчет сержанта Сергеева Д. И. уничтожил три танка, два тягача и более ста пятидесяти солдат вражеской пехоты… Так тут написано.

Мгновение взгляд бабушки не менялся, потом она вдруг села на землю и, глухо простонав, заплакала.

Саша забегал вокруг нее. Вцепился в ее руку и попытался поднять бабушку, но понял, что не справится, и заревел во весь голос. Бабушка пришла в себя, обняла внука и, с трудом выдыхая, с паузами, попросила:

– Зови скорее деда… Он в магазин за хлебом пошел… Давай, внучек, бегом… За ним мигом…

Сашка выскочил на улицу и, взбивая дорожную пыль, понесся во всю прыть.

Запыхавшийся дед почти вбежал во двор. Плакат был разложен на столе около летней кухни, а рядом на скамейке сидела бабушка в выходном платье и, разглядывая фотоснимок, теребила пальцами концы нового платка. Дед осторожными шагами приблизился к жене.

– Читай, – приказала она.

– Они сражались за Родину, – пробубнил медленно дед.

– Здесь читай, – с нетерпением указала бабушка, – под карточкой.

Дед, невпопад перебирая губами, одолел надпись, странно дернулся, попятился и бухнулся на скамейку напротив бабушки и заплакал.

Старики смотрели на фотографию. Он – сухонький, сгорбившийся, с белой жиденькой бородкой и тяжелыми темными руками; она – прямая и строгая, сохранившая дородность и гордую степенность до преклонных лет.

Сняв парусиновый картуз, дед промокнул им глаза, положил на стол рядом с собой и попросил:

– Сашка, рассказывай…

Сашка кашлянул и начал:

– Значит, так… В школе, ко Дню Победы оформили стенды. Мы на переменке побежали их смотреть. Я увидел этот плакат, прочел и обомлел. А вдруг, думаю, это наш дядя Митя? Побежал к учительнице, Александре Никитичне, и говорю: «Там на снимке мой дядя. Можно, я плакат бабушке и дедушке покажу? Они у меня старенькие, им сюда тяжело идти». Она, Александра Никитична, подошла к плакату, посмотрела на фотографию, потом на меня, сняла плакат, свернула его: «Неси!» Я и принес.

– Так, говоришь, посмотрела сначала на плакат, потом на тебя? – дед машинально погладил бороденку, встал, надел картуз и снова его снял. И неожиданно для Сашки спросил: – Портфель в классе остался?

Сашка молча кивнул, растерянно подумал: «Как это он может о каком-то портфеле спрашивать, когда наш дядя Митя нашелся».

– Вот что, внучек, беги в школу, найди там Михаила. Пусть передаст батьке с матерью, чтобы вечером у нас были.

При упоминании о школе Сашка поморщился. Но то, что дед так уважительно произнес имя Мишки, своего задиристого внука, а его, Сашки, двоюродного брата, говорило о важности поручения.

Вечером собрались все родственники. Дед встал и, запинаясь, сказал:

– Вот ведь как получилось… Сегодня Сашок принес из школы плакат. Вот он. В нем написано про нашего Митю…

И хотя об этом уже все знали, сидели молча. Мужчины хмуро дымили папиросами.

– Значит, так… – Дед словно вспомнил времена первой мировой войны, на которой дослужился до фельдфебеля и заслужил Георгиевский крест, строго распорядился: – Ты, Егор, как человек с фронтовой закалкой, сходи в школу. Узнай, откуда эта фотография, где делали плакат. Фотографию, наверное, взяли из военного архива. Надо туда написать… А если дело позовет в дорогу – и до Москвы доедем…

Дед обычно никогда не говорил ни о дяде Семене, погибшем в войне с германцами в 1915 году от газов, ни о дяде Мите, пропавшем без вести в конце 1943 года. Бабушка же, наоборот, часто рассказывала о дядьях. Особенно о младшем – Мите. Он ей часто снился, и каждый раз, разгадывая сон, она возвращалась к военной поре.

Бабушка умела и любила рассказывать и были и небылицы. Особенно про Илью Муромца. Это и понятно: сама она из тех же мест, откуда Илья родом – из-под города Мурома. Сидя на краешке постели, бабушка мелодичным голосом напевала: «В некотором царстве, в некотором государстве…»

И для детей все вокруг преображалось… Слушали ее с веселым вниманием и взрослые. Но всегда, с чего бы она ни начинала сказку, сбивалась на разговор о дяде Мите.

Вот и в тот памятный вечер, рассказывая на ночь Саше и его младшему брату сказку, она поделилась с ними своим последним сном:

– Прихожу я, значит, домой с базара. Легла отдохнуть, и вдруг мне сквозь сон будто кто-то шепчет: «Загляни в сундук, загляни в сундук…» А чего, думаю, в него заглядывать, когда там все в порядке, вчера только проветривала. Ну и лежу-полеживаю. А он, голос, опять шепчет: «Загляни в сундук, загляни…» Ну я, значит, открыла сундук, стала перебирать вещи и вдруг гляжу, а по руке-то змейка ползет так медленно и так щекотно. И главное, я ее не боюсь. Ползет и ползет, и ласково так смотрит. Я и спрашиваю: «Чего тебе, родимая, – молочка?» А она молчит, только язычок свой красный показывает. Уж на плечо взобралась и нежно головкой своей о щеку мою трется. Тут меня и осенило. Как закричу: «Ми-тень-ка!» И проснулась. Лежу и поняла – жив мой сыночек. Не мог он без вести пропасть, меня не повидав. А змейка, значит, к свиданию. Придет скоро мой Митенька. Придет или объявится где-то.

Сашка с братом никак не могли увязать змейку с дядей Митей, но, прижавшись друг к другу, слушали не дыша, веря, что дядя Митя, такой красивый на фотографиях, обязательно придет.

А бабушка продолжала:

– Вот видите, сын Антонины в Канаде какой-то объявился… Письмо прислал. Пишет, что женат на француженке. И детей у них двое. Это хорошо, что живой, только как же так – живой, и в Канаде? Нет, Митенька наш придет домой, просто он где-то задерживается на особой работе. Он ведь у меня, ух, башковитый был… Поп его почему к грамоте приобщал? Потому что смышленый Митенька был. Читать и писать так быстро выучился, что и попа за пояс заткнул. Сам учить людей грамоте стал. Активничал в лик-бе-зе, – еле выговорила она чуть ли не по слогам трудное для нее слово. – А потом и фотографировать научился. Даже для газеты фотографировал. Очень его уважали. Он и на войну с фотоаппаратом и гармошкой пошел. А как на гармошке играл! Девки любили… А он голубоглазый. И глаза большие! Я его за них глазанякой звала, серьезный был. Не гонялся за каждой юбкой, одну Пашеньку и любил только… Думали уже свадьбу играть. А тут война. Он в армии не служил по причине слабого здоровья, а тут на войну сам пошел. Напросился. И уже в августе сорок первого был на фронте. Письма писал не так чтобы часто, но в месяц раз – точно. Даже фотографии присылал… А потом никаких сведений. С декабря сорок третьего года. Ничего… Нет, он не сможет долго в другой стране жить и не женится на какой-то француженке. Домой вернется.

Увидев, что напугала внуков рассказом о змейке, бабушка спохватилась:

– Ну да что же это я опять вас заговорила, давайте сказочку вам напоследок пропою… Из-под города-то Мурома, из-под села-то Карачарова, где большая река течет, Окою зовется…

И вот теперь этот плакат. Бабушка повесила его над своей кроватью и на день по нескольку раз забегала в дом, чтобы полюбоваться им. Чем дальше, тем больше было у нее уверенности в том, что на плакате дядя Митя. Об этом она уже говорила по вечерам детям и соседкам:

– Митя над головой у меня висит!

Все в доме теперь жили одним – поисками дяди Мити. Даже в школе учителя и одноклассники переживали, спрашивали у Сашки, как идут дела. Но ответа на письмо пока не было. Дедушка все чаще поговаривал о поездке в Москву.

Сашка с Димкой не понимали, почему дядя Митя не идет домой. Вот ведь на плакате он живой, а домой почему-то не идет.

И однажды Сашка, помогая маме нести картошку, спросил, почему дядя Митя не пришел, почему раньше не искали дядю Митю, ведь уже пять лет прошло после войны? Мама тяжело вздохнула и рассказала, что в июле сорок четвертого года из части, где служил дядя Митя, пришло сообщение о том, что сержант Сергеев Дмитрий Игнатьевич пропал без вести.

В тот день, когда пришла бумага, бабушки дома не было – она ездила в деревню. Дедушка решил ей не говорить об этом и дочкам запретил.

Жизнь тем временем шла своим чередом.

Бабушка так же суетилась во дворе: готовила обед, кормила внуков, стирала, обихаживала поросенка и прочую домашнюю живность. Словом, все делала обычно. Необычным было то, что по нескольку раз утром выходила на улицу и поджидала почтальоншу, уставшую от жары и тяжелой сумки. Долгожданной весточки не было, и бабушка продолжала хлопотать по дому. Но к шести часам вечера опять перемещалась поближе к калитке, чтобы первой встретить письмоносицу.

И вот однажды пришло письмо о том, что издательство направило их запрос в Центральный архив Министерства обороны СССР, который ответит в положенные сроки.

Бабушка это письмо положила в старую, толстую книгу с золотым тиснением – Псалтырь. Каждый день она бережно раскрывала металлические застежки, доставала конверт, бумагу со штампом и внимательно разглядывала ее на свет – читать она уже не могла. Плакат так же висел над бабушкиной кроватью в большой рамке под стеклом, которую по ее просьбе смастерил разъезжающий на инвалидной коляске стекольщик, раз в неделю будораживший округу голосом: «Стекла вставлять! Вста-а-в-лять стекла!»

А дни бежали. На фруктовых деревьях появилась завязь, а плоды абрикосов уже имели размеры «снарядов» для рогатки…

Наконец пришло письмо из архива. Опять собрались все родственники, вскрыли конверт, вытащили тоненький, почти прозрачный листочек. На нем было напечатано, что на плакате изображен Сергеев Дмитрий Иванович, 1921 года рождения, русский, уроженец города Курска, войну закончил в звании младшего лейтенанта, в настоящее время живет в Курской области, работает в колхозе председателем… И еще в конверте были адрес и фотография, на которой изображен военный в фуражке, с орденами и медалями на груди. Курносое, не очень выразительное лицо, глубоко посаженные глаза и на подбородке ямочка.

Над столом повисла тишина. Фотографию молча передавали из рук в руки. Дошла она по второму кругу и до бабушки.

– Ну это же не он! Как вы не разберете! Это же не он! – Она поднялась и побежала в дом. А оттуда высеменила, неуклюже неся на вытянутых руках плакат, и положила его на стол.

– Я и говорю, что не тот. Напутали они. Смотрите, на плакате Митенька какой красавец. Да и светленький он. А тут тюша какой-то. Ой, чего я говорю! Он тоже хороший человек, но ведь не похож на Митю. Они все спутали. Это лейтенант из Курска, а на картине Митенька! Вот так-то!

– Так, конечно, так… – подхватила Сашкина мама. Остальные промолчали.

– Убери эту бумагу к себе, – сказала бабушка деду, – а Митеньку я на место унесу.

Взяла плакат и понесла в дом. Сашкин отец заметил:

– Ошибки могут быть. Пусть ждет. Она права. – И тихо добавил: – Все же надежда!

…Прошло десять лет. Сашка учился в институте в другом городе, когда осенью пришла телеграмма: «Бабушка умерла…»

Она лежала в гробу непривычно неподвижная, с траурным бумажным венчиком на голове. Казалось, что все дело в этом венчике, длинном, разметавшем свои концы на всю ширину гроба. Это он, венчик, удерживает бабушку в гробу, не дает ей поднять голову. Стоит появиться слабому ветерку, и венчик виновато сползет извивающейся полоской на пол, а бабушка поднимется и, как всегда, торопливо посеменит по своим делам.

Но закрытые бабушкины глаза, спокойное, почти без морщинок и от этого какое-то незнакомое лицо говорили о том, что ветерок не нужен – бабушка покорилась этой бумажке на голове, которая пролегла зримой границей между двумя мирами: живущими и жившими. И бабушка находится уже там, по ту сторону траурного венчика.

Сашка подошел и поцеловал руку. Слез не было. Повернулся и вышел из комнаты.

На кладбище шел мелкий дождь, было зябко. Перед тем, как накрыть гроб крышкой, Сашкина мама положила в него старый, с застежками Псалтырь и свернутый рулон бумаги. Рулон неуклюже топорщился на мертвенно бледных руках и останавливал на себе взгляд.

– Это бабушкин плакат, – тихо пояснил Сашке брат. – Она так велела: «Митя к вам живой вернется, а со мной пусть такой будет».