Текст книги "Капитан"
Автор книги: Михаил Кизилов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
А это что за чудо-юдо? Что-то бесформенное, толстое, неуклюжее, как батискаф?
Разбираться некогда, срочно наверх – за глотком воздуха – и вбок – от греха подальше. Неопознанное существо с неожиданной прытью метнулось в другую сторону. И тут только дошло: да это же черепаха! Их здесь очень много, и они довольно крупны. Хорошо их видно с бота. Непуганные, подплывать к боту не боятся.
Насмотревшись на рыб и прочую живность, которая «в маску тычется», вспоминаем про кораллы. Ухватившись за облюбованный отросток, опираешься ногами в дно и – раз-два! Иногда силенок не хватает – веками ведь нарастало, – тогда в ход идут захваченные с бота рычаги. Но вокруг так красиво, что охотничий азарт постепенно спадает и, наконец, проходит вовсе. Хочется просто плавать и любоваться тем, что видишь, – как в заповедном лесу, когда идешь и жалко даже травинку сорвать, хотя она сама в рот просится. Невольно в голову приходят мысли о хрупкости этой красоты. Понимаешь вдруг, что не зря ученые бьют тревогу. Даже представить на миг страшно, что все это может погибнуть от вмешательства человека.
За все время нашей стоянки ни один корабль не откачивал воду из трюмов, рука бы у трюмачей не поднялась, даже если бы флагман и не запрещал откачку.
Полный штиль. Вода синяя-синяя. По голубой синеве идем обратно. Мимо борта проплыла коричневая медуза, плавно распуская и вновь подбирая свой «двигатель». Вокруг нее рой мелких рыбешек. Глаз от воды не оторвешь.
Жарко. Мы все в трусах, а кажется, что укутаны чем-то очень мягким, теплым, податливым и противным. Это знойный воздух облепил нас, хотя и плывем мы с приличной скоростью. Если дунет ветерок, то еще ничего, но стоит сесть пониже, спрятаться за борт – и в мгновение ока покрываешься испариной.
День Советской Армии и Военно-Морского Флота. Корабль, украшенный флагами расцвечивания, в лучах яркого солнца очень красив и строен. С утра, во время малой приборки, радисты врубили военные мелодии. Настроение приподнятое, то здесь, то там слышен смех, шутки. И вдруг все вздрогнуло.
На верхнюю палубу, на людей, на поселок и море брызнули величавые, гениальные в своей простоте, полные мягкого лиризма аккорды. На песчаный пляж, на поселок, замирающий под рассветным солнцем, в душу каждого флотского и нефлотского человека светлой радостью входила мелодия… Все замерли – и те, кто драил палубу, и те, кто руководил этой простой, но необходимой на море работой.
Рядом со мной стоял Карышев и вполголоса старательно пел:
Он в семнадцатом брал с нами Зимний,
В сорок пятом шагал на Берлин.
Поднималась с ним в бой вся Россия
По дорогам нелегких годин…
Лицо его было серьезным и каким-то мягким, подсвеченным изнутри. Пилотку держал в руке.
Да, он застал всех врасплох, этот марш. Обычно на флотах его слушают два раза в год – когда увольняемые в запас сходят с корабля на берег. В другое время – нет!
А тут, у чужого берега, когда уже несколько месяцев не слышали «Маяк», когда скучали не только по родным и близким – по березкам, в душу вдруг ворвались святые для военного человека звуки. Да, это был марш «Прощание славянки». А еще проще и роднее – «Славянка». Мог ли предположить ее создатель, носящий такое простое я замечательное имя – Василий Иванович и такую добродушную фамилию – Агапкин, что его марш, родившись на тихой улочке Тамбова в 1912 году, пойдет шагать не только по России, но и по всей Европе? Сегодня немцы, болгары, поляки, венгры, чехи поют на его мотив народные песни! Поют и у нас. В 1965 году музыкант ансамбля песни и пляски Дальневосточного округа А. Федотов сочинил слова песни.
Под этот марш уходили полки в первую гражданскую войну, а его автор 7 ноября 1941 года дирижировал сводным оркестром во время того самого сурового парада, с которого шли сразу на передовую. В июне 1945 года на самом святом параде под звуки «Славянки» по Красной площади проходили герои Сталинграда и Севастополя, Одессы и Курска, Ленинграда и немногие из тех, кто встретил войну на Буге; проходили те, у кого за плечами остались Варшава, София, Прага, Бухарест, Будапешт, Вена и Берлин.
А мелодия лилась – властная, переполняющая душу, такая родная. Наша мелодия.
Сам Василий Иванович Агапкин говорил о своем детище: «Марш «Прощание Славянки» был мною написан накануне первой мировой войны, под влиянием событий на Балканах… Марш посвящен женщинам славянкам, провожающим своих сыновей, мужей и братьев на защиту родины…»
Я стоял у леера и вспоминал, как впервые услышал этот марш во время стоянки корабля в заводе, до похода.
Увольняемые в запас неуклюже топтались в середине толпы на верхней палубе.
Построение, фотографирование, потом прощание. Растерянно-радостные лица. Держатся. Они еще не верят, что отслужили, им жаль уходить с корабля, которому многое отдали.
Впереди ждет жизнь, о которой три года мечтали. И все-таки жаль уходить. Но это еще не настоящая жалость, а какая-то неосознанная, необъяснимая, смутная. Настоящая придет позже, они ею заболеют через месяц, через год – и на всю жизнь. Они еще думают, что службой отдали долг Родине, а сейчас возвращаются к настоящей жизни, они еще не осознали, что прожитые на флоте годы – это их золотой запас, из которого всю оставшуюся жизнь будут черпать нравственные и физические силы, это не просто служба – а самая настоящая, активная жизнь, когда каждый из них жил большими заботами – интересами защиты Отечества.
Потом каждый из них в деталях будет не раз вспоминать с гордостью трудные недели и месяцы, после которых быстро взрослеют. Очень трудно отвыкать от моря, каждому оно будет сниться – большое и сильное. Со временем все плохое забудется, останутся самые светлые воспоминания, наслоенные на большой общий фон моря.
В этот день повезло с погодой. Спокойное море, солнце, редкие белые облака, строгая форма, лихость в глазах. Нашивки, значки, кое у кого медали.
Но вот тревожно и протяжно закричали лодки, их подхватили баритоны и басы кораблей, над трубами многих из них появились причудливые круги дыма. Это кочегары салютуют уходящим, зная наперед, что за свои «художества» в небе получат наряды вне очереди лично от командиров БЧ-5. Но что значит наряд, если прощаешься с друзьями!
Все слова уже сказаны. Пошли к трапу.
Вступили на трап… и – «Славянка».
Отдают честь флагу – в последний раз. И вот – первый шаг на землю. В новом качестве.
И – «Славянка», которая заполнила все: причал, сопки, поселок, саму душу.
У провожающих блестят глаза, бескозырки в руках. Радуются мелодии, потому что у многих здесь жизнь тоже меряется «Славянками».
Парни еще одного поколения стали мужчинами, настоящими людьми. Какую жизнь они проживут?
Верится – честную…
Все это промелькнуло у меня в голове здесь, в Африке, в чужом порту.
А мелодия то замирала, то вдруг взрывалась мощными аккордами. Музыка заполнила все, казалось, что, кроме нее, нет ничего живого, все замерло, звучала только музыка да слышалось тихое нашептывание Карышева, стоявшего почти по стойке «смирно»: «За край наш родной мы все пойдем в священный бой».
С последними аккордами «Славянки» на палубу опустилась необычная для этого времени тишина. Все молчали. Я первый раз видел, как действует музыка на моих моряков. И уж готов был спросить у Карышева: «Неужто все слова знаешь», – но, взглянув в глаза матроса, осекся. Карышев был где-то очень далеко. Лицо его, обычно мягкое, как-то подобралось, у губ появились незамечаемые раньше складочки, отчего он выглядел старше и строже своих двадцати лет, глаза затуманились. Из оцепенения всех вывел деревянный голос дежурного по кораблю:
– Окончить приборку. Приготовиться к занятиям по специальности.
Смысл старой флотской пословицы: «Море хорошо с берега, а берег – с моря» – начинаешь понимать на десятый день после смены декораций, то есть со дня прихода в порт, особенно в чужой. И хотя заход деловой, и то, что положено морякам, они выполняют, но все заметно расслабились. Это естественно – море дисциплинирует лучше любого начальства. «Размяться хочется» – так определил состояние экипажа капитан-лейтенант Вересов. Наконец ситуация определилась: через два дня снимаемся, но куда идем, пока неизвестно. Начали готовиться к выходу. Получаем свежие овощи на обратную дорогу: побольше картофеля – он чистый, крупный, долго будет храниться; свежую капусту, репчатый лук. Помидоров и огурцов берем немного – на первое время. Вместе с Махмудом подсчитываем закупленное, пишем соответствующий документ.
Позже появляется знакомый старичок с потрепанным чемоданом, ему возвращаем неизрасходованные деньги и тоже пишем бумагу. Свежее мясо, несмотря на настойчивые просьбы Махмуда, брать не стали: нам могли предложить только верблюжатину. Я хорошо помнил, какой с ней получился казус. В день прибытия Махмуд предложил свежего мяса. Я спросил:
– Говядина или баранина?
– Конечно, говядина, какой разговор?
Получили (хорошо, что ума хватило взять на один раз), приготовили. Офицеры ничего, но матросы многие отказались – верблюжатина. А зовут ее здесь – говядиной.
Когда закончили все расчеты с берегом, еще и еще раз проверили укладку продуктов и имущества службы, закрепили все по-штормовому – на всякий случай.
И вот наконец-то раздались звонки и обязывающая на долгую работу в море команда: «Корабль к бою и походу изготовить».
Экипаж, от матроса до командира, делал свое дело без суеты. Своевременно пошли доклады о готовности боевых постов, служб и боевых частей к походу. Все идет как положено. Но внутреннее волнение есть. Все-таки выходим в море. Пусть оно теплое и в это время спокойное, без штормов, но море – это море.
Вот уже все на местах, и раздается команда: «Отдать швартовы», и следом другая: «Выбрать правый якорь» (мы стояли на одном якоре).
Несколько минут ожидания – и с бака доносится доклад боцмана Сапина: «Правый якорь чист!» Старпом тут же командует: «Гюйс спустить, флаг перенести». Сигнальщики мгновенно отрабатывают команду, и на мачте «до места» взлетает походный флаг.
– Обе машины вперед – сорок!
– Есть обе вперед – сорок!
Корабль вздрогнул, ожил и «зашумел», как самовар, – привычно и покойно. Пошли.
– Левая вперед – пятьдесят, правая – сто. Руль лево – пятнадцать, – в голосе командира скрывается радость.
Я еще более радостно репетую команды, и указатели телеграфов в мгновение ока оказываются в нужном положении. Вахтенный рулевой – старшина 1-й статьи Рычков с широченной улыбкой кладет руль влево, мы ложимся в циркуляцию, оставляя за кормой изящную кривую.
– Обе вперед самый полный! – командир не отказал себе в удовольствии выйти на всех парах, – Пусть смотрят, как русские моряки ходят!
Все улыбаются, и адмирал еще больше поднимает настроение:
– Товарищи, идем домой!
Через минуту это известно всему экипажу. Это хорошо, что домой. Как там?
А в Советском Союзе циклон. Холодный воздух прорвался в районе Норильска. Очень холодно. У нас же тридцать два градуса жары по Цельсию. Далеко слева остров Цейлон. Жарко и душно и очень хочется в зиму. Чтобы было чуточку холмистое, с далью, убегающей к лесу или озеру, место, чтобы был близко лес и обязательно березы, чтобы был легкий морозец, безветрие и луна.
Только что закончился снег. Мороз крепчает. Снег под ногами поскрипывает звонко и резковато, а если идешь по лесу, то звук шагов дополняет то чувство восторженной жуткости, когда и страшно, и уходить не хочется. Ты знаешь, что к одиннадцати вечера доберешься до базы, где ждут тебя коллеги по команде, выбравшиеся сюда на институтские сборы. Напоят чаем, и пойдет разговор про сессию, про завтрашнюю тренировку, про то, как кто-то сбился с трассы и заголодал, то есть будет нормальная спортивно-студенческая жизнь. А пока ты в лесу, то находишься в другом, немного нереальном сказочном мире, добром и мягком, располагающем к раздумью, спокойному мировосприятию. А еще хочется, чтобы снег летел из-под лыж и ты тоже летел, с трудом удерживая равновесие, чтобы дух захватывало.
Это мечты, а пока лучший отдых – книги. Только что прочитал фразу, которая потрясла, Впервые в жизни почувствовал, как на голове зашевелились волосы:
«22 июня 1941 года была очередь в загсы. Везде. По всей стране».
Всего одна строка, но сколько в ней жизни.
Лежим в дрейфе. Матросы выпросили на камбузе шкуру от окорока, нашли крюк толщиной в хороший палец и приблизительно такого же размера капроновый фал. Забросили. Не прошло и минуты, как «клюнула» акула. Раз-два – вытянули! Забилась на палубе. Удар кувалдой – затихла. Измерили – больше полутора метров. Собрались чуть ли не все свободные от вахты. А все-таки красива она и по-своему изящна. Чудо морское. Стало жалко, и больше не ловили.
Под вечер, когда уже все, в предвкушении прохлады, выбрались на палубу, я услышал крик Сверчкова:
– Товарищ лейтенант, смотрите!
Сначала увидел за кормой фонтаны, потом кабельтовых в четырех всплыло что-то огромно-неуклюжее, медленно, но неотвратимо погрузилась в воду тупая голова, высоко вскинулся хвост, и – резкий удар! Сначала виден всплеск, потом доносится звук. Как выстрел пушки, только более растянутый. Кит! Не успел скрыться один, как появился второй, потом еще и еще, но подалее. Словно флот на маневры вышел.
«П-фу-г-г, б-б-у-у-х!»
Расступись все живое, киты гуляют!
Тихо стало на палубе. Видимо, каждый представил себе встречу один на один в море. Когда корабль преследуют акулы, матросы бросают им с юта всякую всячину. При этом стоит там шум и смех, хотя, окажись кто-нибудь в воде, – пощады не будет. А все равно – смеются. Сейчас моряки молча провожали стадо взглядами. Серьезными, уважительными. И только когда спины китов растворились в сумерках, старший лейтенант Володин задумчиво произнес:
– Да-а, хороши зверюги!..
Стоявший рядом Сверчков добавил.
– Красивые какие, зачем их только бьют?
– Товарищ лейтенант, вас приглашает к телефону лейтенант Котеночкин!
Решив серьезно заняться подготовкой к сдаче кандидатского минимума, я использовал старое флотское правило: «Если хочешь спать в уюте – спи всегда в чужой каюте». Для начала я попросил, к великой радости механика, у которого не хватало телефонных аппаратов, снять из каюты телефон. И вот теперь смотрел на рассыльного, как на Шерлока Холмса, и соображал, как он меня нашел и что за сюрприз приготовил мне Котеночкин. Полчаса назад в корабельной санчасти началась операция по удалению аппендикса. Котеночкин хоть и стоматолог, но ассистирует хирургу. Стало быть, звонит по делу. Поднялся в рубку дежурного по кораблю.
– Товарищ лейтенант, голос Котеночкина звенит от значительности, – у нас складывается тяжелая обстановка. Очень жарко. Поэтому нижайше просим лично вас принести нам квасу из холодильника.
Вот стервец! Жара стоит плотная, квас, естественно, не успеваем запаривать, заняли все свободные емкости, но все равно не хватает. Перед началом операции Бобровский отнес в санчасть десятилитровый баллон с квасом, а сейчас, не упуская случая, Котеночкин заготавливает живительную влагу впрок. В другой ситуации дело у него не выгорело бы, а тут расчет точный: интендант наверняка захочет на операцию посмотреть. Прибежит с удовольствием. Расчет, в общем-то, верен, но так просто я не сдаюсь:
Аппендикс мне уже удалили… Да и зачем лишнюю инфекцию в операционную вносить?
Котеночкин не ожидал такого оборота, запнулся, потом принялся энергично убеждать:
– Ну что ты, Саша! Когда ты еще такое увидишь? Тем более сам флагманский медик Петров делает операцию, а он у стола – бог!
При упоминании фамилии Петрова я невольно улыбаюсь. Щупленький человечек, шустренький, с вихрастым, растрепанным пробором на розовенькой голове, оттопыренными ушами и удивительно детскими глазами. Излучение добра. Не обидел бы мухи, ежели бы та не переносила инфекцию. За чистоту и соблюдение санитарных норм борется, не зная устали. Оптимист с хорошо развитым чувством юмора. Очень интересный собеседник, любознательный от природы.
В Африке многим из нас подарили рога антилопы. Ему не подарили. Очень расстроился. Просил, буквально канючил:
– Всем дали роги, мне не дали роги. Дайте мне роги! Менялся на кораллы, рапаны, страусиные яйца… К концу похода собрал в своей каюте восемь разновидностей рогов, чем искренне гордился.
– Эти начальнику медслужбы подарю, эти коллегам в госпитале, эти соседу…
Достал рогами всех так, что ему посулили собственные – после похода. Шутя посулили, но попали в точку. Возвратившись в базу, Петров получил письмо от жены, вернее, уже от бывшей жены. Ушла к другому медику, тоже майору, но сухопутному. Пришел в кают-компанию удивленно-веселый!
– Ну надо же, Володин оказался прав! Не прошло бесследно мое последнее увлечение.
– Неужели теперь не выбросишь? – забросил удочку капитан-лейтенант Асеев, в надежде, что и ему кое-что перепадет.
– Выбросить не выброшу, а дарить буду. Такому подарку цены нет: рога от рогоносца. В этом что-то есть. Обязательно раздарю. Помнить будут.
Но это все еще впереди, а сейчас и майор Петров, и Котеночкин, и Гребенюк – начальник медслужбы корабля – парятся в операционной, решают судьбу старшины Слепенкова.
Я их всех отчетливо представляю: в зеленых халатах, в бахилах, масках. Поход сблизил нас, тем более что продовольственники и медики работают рука об руку. Хочется взглянуть, какие у них сейчас лица. Обычно они весело-ироничные.
Котеночкин наседает:
– Представляешь, тебе предлагают заглянуть вовнутрь человека. Че-ло-ве-ка! А ты еще ломаешься!
– Ну ладно! Если ты так настаиваешь, я иду. Готовь маску и бахилы!
В ответ вежливое напоминание:
– Санитар с баллончиком у входа в холодильные камеры ждет… Уж распорядись там…
Закутали в халат, надели маску, перчатки и бахилы, ввели в операционную. На столе лежит старшина – обычно крикливый и веселый Слепенков, сейчас – бледный с синими губами. Его держит за руки санитар, старшина 1-й статьи Владимирский, и уговаривает, как ребенка:
– Ну потерпи, Слава! Немного осталось. Сейчас зашивать будем!
Петров и Гребенюк, склонившись, колдуют над ним. Котеночкин сидит в стороне, довольный.
Я чуть не выругался. Вот, стервец, ни черта не делает, а квасу ему подавай! Демонстративно развернулся и вышел из операционной. Через десять минут вышли все остальные. Лица довольные, так и сыпят латынью. Еще бы, за весь поход – первая операция. Котеночкин просто светится. Прочитав на моем лице все, что я хотел сказать, он поспешил меня опередить:
– Уважаемые коллеги! Александр Егорович по случаю напряженнейшей работы нашего славного коллектива собственноручно доставил эту бутыль сюда!
И сдернул простынку с запотевшей емкости литров на пятнадцать.
«Ну и жук! – промелькнуло у меня, – И здесь обманул! Ничего себе баллончик!»
Но ничего не поделаешь: пока я соображал, Владимирский и Гребенюк налили в кружки квас, а Петров торжественно произнес:
– Поднимаю этот тост за стоматолога Котеночкина, который сегодня нам просто-напросто утер нос!
Все разом выпили. Я думал, что заслуга Котеночкина состояла в обеспечении медиков квасом, а оказалось все серьезнее. Ни Петров, ни Гребенюк не смогли найти у Слепенкова аппендикс – случай, как говорят врачи, аномальный. Котеночкин каким-то образом отыскал его в минуту. Остальное было делом техники, и стоматолог вполне заслуженно удалился травмировать интенданта просьбами о квасе.
«Ну что же, Котеночкин есть Котеночкин!» – как о чем-то само собой разумеющемся подумал я, вглядываясь в добродушное лицо бородача.
До службы Котеночкин закончил Ленинградский педиатрический институт, лечил зубы у детей в Петергофе, потом был призван на три года. Служить ему осталось три месяца и двенадцать дней.
Балагур, весельчак. В море удалил зуб у адмирала, который от анестезии отказался: не переносит новокаина. Котеночкин своими шуточками довел адмирала до слепой ярости. Адмирал желал только одного – выбраться побыстрее из кресла и вплотную заняться стоматологом. Забыв про боль, пациент выражал чувства вращающимися глазами. Убедившись, что адмирал доведен до состояния, заменяющего анестезию, Котеночкин в мгновение ока удалил зуб. Флагман только застонал, как раненый зверь. Ярость ушла вместе с болью. Адмирал оценил находчивость стоматолога. Поставил в пример на совещании. После этого Котеночкин отпустил бороду и перестал замечать старпома, который явно страдал оттого, что «целый офицер» не несет никакой вахты. Когда нападки старпома становились особенно агрессивными, Котеночкин в кают-компании задавал вопрос:
– Товарищ капитан третьего ранга, а вдруг и вам новокаин не показан?
Моргун мгновенно успокаивался на неделю. Стало быть, опять Котеночкин на высоте. Молодец, Женя!
Так уж повелось, что во всех книгах о море самым тяжелым местом на корабле – во время похода в южные моря – называется машинное отделение. Но, по-моему, нигде не написано о том, что немногим уступает ему в этом камбуз.
Зимой, на Севере, на камбузе хорошо, тепло, сквозняки только донимают. Но летом, да еще в тропиках, когда в тени плюс тридцать пять, придумать что-нибудь хуже сложно. А ведь кок должен нести вахту обязательно в халате и колпаке.
Зной, духота, жара, к котлам и печам не подойти. Вытяжную и вдувную вентиляцию включать просто нет смысла.
Единственное, что более или менее спасает – душ, да и то помогает мало, так как температура воды за бортом двадцать восемь градусов по Цельсию. Но коки ничего, держатся. Даже улыбаются. Однажды, во время снятия пробы пищи, я предложил установить вахту по два часа, но моряки только улыбнулись:
– Ничего, товарищ лейтенант, это не самое худшее, выдюжим.
Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись понимающе и пошли заниматься своими делами: я докладывать командиру о готовности обеда, коки – к котлам и плитам.
Вчера вечером чуть не объявили пожарную тревогу.
Во время стоянки в Африке мичман Колесов купил тигровую мазь. Хранил до очередного приступа радикулита. Тот не заставил себя долго ждать. Колесов всей пятерней стал растирать мазь по спине. В это время по коридору отсека шел Бобровский, он-то и услышал захлебывающийся визг:
– Горить!.. Горить!..
Где горит? Что горит? Крики слышны из каюты Колесова. Толкнул дверь – закрыто. Вышиб плечом. На койке корчится мичман и блажит дурным голосом:
– Ой, ой! Не могу! Горить!.. Горить!.. Ой, горить!..
Оказалось, спина горит. Петя тут же его «пожарником» и окрестил.
Все идет нормально: служба делает свое дело, никаких жалоб на питание, работают сапожная и портновская мастерские, парикмахерская. Почти уверенно чувствую себя в роли вахтенного офицера. Но напряжение есть. С подъема до отбоя. Внутреннее беспокойство вошло в меня со шмякающими ударами коробов с мороженой рыбой, выбрасываемых в волны Восточно-Китайского моря, и поселилось в душе прочно – похоже, до конца похода. И хотя капитан-лейтенант Вересов утверждает, что все будет нормально, «по нулям», от этого легче не становится. Шутка ли – столько рыбы загублено.
Вот почему после того злополучного дня, когда мичман Бобровский ворвался в мою каюту без своей амбарной книги, скрупулезно слежу за книгой расхода продовольствия. Постепенно остаток свежей рыбы растворяется в набегающих сутодачах, но червь сомнения точит душу. Поймут ли моряки, не обижены ли питанием? Каждый день, хотя и не обязан это делать, обхожу весь корабль во время приема пищи. Везде слышно одно: «Нормалек». От этого становится немного легче, но стоит остаться одному, как приходят сомнения. Прав ли? Имею ли право поступать таким образом – использовать жару для погашения чужих ошибок? И вот настал внутренне желанный день. На плавбазе «Амгунь» по книгам учета не осталось ни одного килограмма свежемороженой рыбы. Вересов по такому поводу пошутил в кают-компании:
– Товарищи офицеры, сегодня экипаж доел последний килограмм мороженой рыбы, пора либо переходить на консервы, либо ловить с юта на ходу свежую.
Все понимающе улыбнулись и с сожалением посмотрели на меня. Несмотря на то что тетрадь у нас все вроде бы сходилось, спокойствия не было. А вдруг что-то не учитываю, вдруг чего-то не догрузили, вдруг при проверке обнаружится недостача или избыток?
Устраивать подсчет и перевешивать сейчас немыслимо – кладовые все еще основательно забиты. Поэтому стараемся следить, чтобы все шло по закону: положено – отдай. И только после ревизии немного успокоился. Командир назначил комиссию – проверить состояние дел в службе снабжения. Председатель комиссии капитан Гребенюк – начальник с медслужбы корабля. Высокий человек с четко очерченным носом и тонкими губами, Основателен, в движениях быстр, ходит стремительно. Санчасть содержит в идеальном порядке. Все время копается в оборудовании, что-то совершенствует. Еще находясь в заводе, насобирал кучу всевозможных агрегатов, аппаратов, механизмов. Сейчас в походе потихоньку устанавливает их «для использования в оздоровлении личного состава». Человек по натуре веселый, но в работе – сама сосредоточенность.
Так же основательно, как и за свое заведование, принялся за ревизию службы снабжения. Я, честно говоря, в душе побаивался, хотя каюты наши рядом, и мы часто коротаем вечера.
Четыре дня шла проверка, четыре дня Бобровский был сама предупредительность. Но постепенно, когда становилось ясно, что в целом за службой особой недостачи нет, его плечи разворачивались все шире и шире, а голос делался громче. Когда был готов акт проверки, согласно которому на корабле в излишестве оказалось несколько тонн муки (уже оформленной как сэкономленный продукт) и не хватало четырех килограммов мяса, он совсем развеселился. Хвалил себя везде, где мог. В конце концов помощник командира не выдержал и напомнил:
– Подожди, придем на базу, там еще проверочка будет.
Но Бобровский парировал:
– После Гребенюка мне личный ревизор адмирала флота не страшен.
И протопал на ют, смешно косолапя загорелыми ногами.
Лежим в дрейфе. Заправляемся с танкера. На горизонте сначала появился дымок, потом дым, чуть позже контуры корабля. Быстро сокращается расстояние. И вот уже виден идущий полным ходом гражданский танкер. Из суперогромных. Идет со стороны солнца, поэтому флага пока не разглядеть. Вдруг чей-то возглас:
– Ребята, наш!
И точно, на полном ходу проходит мимо советский танкер современнейшей конструкции, водоизмещением тысяч восемьдесят. Красота! На корме родной флаг, своя «советская труба».
– У-p-pa! – пилотки вверх, старпом не выдержал, дал команду приветствовать гудками. Наши прошли, не сбавляя хода, красиво, четко отсалютовав флагом и тифоном. На палубе тоже машут руками. Приятно.
Темный низ и ослепительно белый верх. Красота обводов и линий. Аляповато-серыми пятнами смотрятся на верхней палубе два глухо задраенных катера – спасательные. Катера огнестойкие. Могут идти по горящему морю, и люди в них не пострадают в случае катастрофы, оттого и терпят эту дисгармонию моряки, обычно столь ревностно относящиеся к внешнему виду корабля.
Восьмое марта. Каждый припас кое-что к этому дню. На столе шампанское – поднять бокалы за любимых женщин. Весь поход хранили игристое чудо-вино; через ворох дней рождений, через Новый год пронесли, но до Восьмого марта продержались и холостые лейтенанты, и солидные отцы семейств. Под тосты за женщин прошли границу Тихого и Индийского океанов.
После походного Восьмого марта написал сестре: «Если хочешь всю жизнь быть мадонной, богиней, просто любимой, выходи замуж за моряка, геолога, полярника. Словом, за того, кому судьба или воля начальства дают возможность остановиться, поразмышлять о смысле жизни, подумать о ее величестве женщине».
Самое дорогое в море – письма. Письма в армии всегда желанны, но в море, когда месяцами не видишь земли, – особенно.
Ходит корабль по морю, решает свои задачи, течет обычная жизнь, все размеренно и ясно.
И вдруг из БЧ-4 как молния – ПИСЬМА! И начинается новый отсчет времени. До письма. А потом после письма…
Сначала, едва успев распечатать, письма «глотают». Побыстрей узнать самое главное – все ли в порядке, все ли живы, здоровы. Потом вникают основательно – читают, перечитывают, изучают почерк, интонации, пытаясь представить, где и как были написаны эти строчки.
А если кому-то повезло и его первый раз в жизни назвали в письме дорогим и любимым человеком, то даже молодые, отнюдь не сентиментальные люди впервые узнают вкус мужской слезы.
Стало известно, что будет встречный корабль. Что на нем? Письма или только газеты и журналы? Будут ли письма? Это волнует всех – от матроса до адмирала. Через два часа поступило уточнение – идет большой десантный корабль, везет для нас кое-какие грузы. И – письма!
И вот долгожданный день. Утром, после приборки, замаячили антенны БКД. Потом показался и весь он – большой, чистенький, неуклюжий, но ходкий – бодро режет волну.
Делаем разворот, подходим правым бортом. Хотели подойти левым, но десантники энергично запротестовали – они так привыкли, так им удобнее. Ну чего ж, подошли правым. А у нас на корме шлюпбалка для вывалки трапа лет десять уже не проворачивается: замерла под углом сорок пять градусов к борту – и так это аккуратненько прошлась по борту десантовоза. Скрежет, треск – леер лопнул, как бамбук, И диалог старпомов. Наш дипломатично напомнил:
– Мы ведь говорили – левым бортом. Слушать надо старших, все-таки из больших морей идем!
На БКД промолчали. Но письма уже на борту!
Во время рандеву всегда найдутся грузы, которые необходимо передать друг другу. Но прежде всего письма. Едва подошли, как вахтенный офицер, упреждая доклад на полсекунды, спросил по громкоговорящей:
– На борту ли письма?
– Письма на борту!
Потому как море всяким бывает, и приказы тоже разные поступить могут – неизвестно, сколько рядышком простоим. Но история не знает ни одного случая, чтобы встретились корабли и не передали почту. Бывало так, что документы на передачу груза не успевали оформить, груз частично успевали выбрать, хлеб не весь принимали, но никто не припомнит такого, чтобы встретились и не успели передать почту.
Сергеев получил целый ворох писем: от мамы, друзей и три от Алены. Три хороших и теплых письма. И в каждом вопросы и просьбы писать чаще. Чувство огромной, переливающейся через край радости охватило его. Он и предположить не мог, что три простых слова: «пожалуйста, пиши чаще» – станут началом нити, которая приведет его белой июньской ночью в аэропорт Пулково, а еще через месяц, во Дворец бракосочетаний на набережной Красного Флота.
– Погиб интендант, – скажет старпом – и кают-компания дружно согласится, а замполит вручит ордер и ключи от квартиры. А пока лучшей наградой за поход стали три простых слова: «пожалуйста, пиши чаще».