Текст книги "Капитан"

Автор книги: Михаил Кизилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Выхода нет – придется осваивать хорошо зарекомендовавший себя в веках способ бороться за женщину – письма. Вместе с технологией снабжения будем осваивать и технологию этого отнюдь не простого жанра.

Сегодня шестой день похода. Как и во все предыдущие дни – сильная килевая и бортовая качка. Справа на траверзе Япония. Мы идем строго на юг. К качке все уже привыкли, но на верхнюю палубу никого не выпускают. Ветер еще не стих. Ложась спать, правые ногу и руку вдеваю в петли. Во время сна чувствуешь крен, и соответственно работает то нога, то рука.

Состояние то невесомости, то перегрузки. Когда корабль идет вверх и ты взбегаешь по трапу – почти взлетаешь, и наоборот: враздрай с кораблем – прижимает. Отсюда, наверно, и пошло – единство корабля и экипажа. Для меня это теперь не просто фраза, но нечто большее, жизненно важное, подтвержденное временем и походом. Первый день в море было немного не по себе, подташнивало, но если заниматься делом, то дурнота не ощущается.

На следующий день после выхода, часов в шесть утра, когда команда еще спала, прибежал старшина второй статьи Сверчков – широкоплечий, кряжистый сибиряк. На камбузе он, что называется, негласный лидер. Готовит лучше всех, хотя до службы работал отнюдь не поваром – трактористом. Очень спокойный, выдержанный человек, а тут чуть ли не заикается:

– Товарищ лейтенант, укачало Черкасова, лежит в кубрике, сильно стонет…

Прыгаю в брюки, надеваю китель, тапочки, хватаю пилотку и бегом в кубрик. На палубе, вцепившись рукой в принайтованный стол, корчится Черкасов – кок. Над ним хлопочут Федоров и кто-то из боцманов… Кок сощурил на меня слезящиеся глаза, просипел:

– Товарищ лейтенант, не могу больше… Застрелите меня! – Лицо сине-желтое, осунувшееся, взгляд пустой. Еще ничего не сообразив, интуитивно скомандовал врастяжку: «В-с-ста-ать!» Слабая мысль промелькнула в глазах кока, он поднялся, держась за стол. Я стоял на палубе, уходящей из-под меня, расставив широко ноги, ни на что не опираясь. Лишь самолюбие и необходимость личного примера помогали держаться прямо.

– Одеться и быстро на надстройку! Дайте мне чью-нибудь канадку! Сверчков и Федоров, за мной!

Дружно полезли по трапу наверх. Кормовая надстройка – объект нашей приборки. Пока поднимались, вспомнил, что Вересов советовал: «Если кому будет плохо, то на верхнюю палубу его, швабру в руки – через несколько минут станет человеком».

Выбрались наверх. Темно, холодно, ветер ревет, дождь и качка. И килевая, и бортовая. Схватившись за поручни и леера, жадно дышим. Черкасов опять согнулся.

– Матросу Черкасову взять швабру и начать приборку! Приказываю! – проорал ему в ухо. Он смерил меня тоскливым, ненавидящим взглядом, но ослушаться приказа не посмел, взял швабру.

– Страхуйте его! – бросил я Федотову и Сверчкову.

Очень тяжело и нехотя Черкасов сделал шаг, другой, потом потянул за собой швабру. Потом еще движение, еще. Сверчков продирался сквозь дождь и ветер, как охотничья собака по следу – чутко и всевидяще. Постепенно привычка взяла свое, движения Черкасова стали более плавными, широкими, несмотря на сильнейшую качку. Ее уже никто не замечал. Через десять минут в лучах кормового прожектора на лице Черкасова проступил румянец, да и весь он ожил, вовсю шуровал шваброй по палубе.

Через полчаса, продрогшие, вернулись в кубрик. Черкасова было просто не узнать: глаза светились, лицо обрело нормальный цвет.

– А теперь спать, Черкасов! И забудь свои немочи!

Он с надеждой и благодарностью посмотрел на меня и пошел к койке.

– Передай Кононовичу, что я освободил его до обеда от корабельных работ и построений, – сказал я Сверчкову, а сам подумал: «Какие там построения, когда устоять невозможно! И как это Черкасов на верхней палубе на ногах держался? Наверно, швабра своей тяжестью помогала».

Теплынь кубрика звала и меня в постель.

В родной каюте, забравшись под одеяло, я попытался разобраться в причинах своих столь решительных действий, но ничем, кроме интуиции, не смог их объяснить. С тем и заснул.

Позже, в конце похода, Сверчков мне сказал, что моряки признали меня своим командиром после случая с Черкасовым. На корабле ведь как: приходит молодой офицер, его подчиненные, разумеется, считают, что свое дело они знают глубже, точнее, лучше, и, естественно, держат марку. И вот если лейтенант сможет доказать или показать, что знает больше или способен на большее, чем они, только тогда он будет признан, только тогда придет уважение, без которого немыслима нормальная служба. И не обязательно, чтобы это было важное событие в жизни всего корабля, вовсе нет. Не обязательно, чтобы демонстрация командирских качеств произошла во время учебной тревоги или в других экстремальных условиях. Зачастую такое утверждение происходит в самых будничных делах, когда признанный ас боевой части вдруг поймет, что его командир на порядок лучше знает технику или корабельную службу. Если местный лидер бился полдня в поисках неисправности, а пришел офицер и обнаружил ее через полчаса, тогда наверняка после его ухода кто-то из «старичков» заметит: «А наш-то лейтенант ничего! Разбирается».

И вот после этого-то «ничего» лейтенанты и становятся для подчиненных командирами в полном смысле этого слова.

В моей офицерской судьбе такой поворотной точкой стал случай с матросом Черкасовым.

Поход продолжается, и все идет своим чередом. Коки готовят пищу, хлебопеки пекут хлеб, а экипаж все это дружно поглощает. С помощью моряков из других боевых частей провели переукладку продовольствия и имущества.

Наступила размеренная и потому спокойная жизнь. К тому же установилась погода, повеяло теплыми ветрами, небо стало голубей, а на верхней палубе уже можно гулять в рубашке.

В половине десятого утра, это время я хорошо запомнил, в каюту ворвался мичман Бобровский. Он был бледен, взволнован и впервые – без своей амбарной книги.

– Товарищ лейтенант, конец света! Рыба портится! Вернее, уже испортилась… За эту ночь.

Схватив пилотку, помчался в холодильник. Открываю тамбур и чувствую тяжкий, затхлый дух. Пришла очередь бледнеть и мне…

В рыбной камере и предбаннике холодильника, куда была загружена рыба (основная камера забита мясом), копошились матросы Карышев и Чекулаев. Некоторые коробки они уже вскрыли, и было очевидно – спасать рыбу поздно…

– …вчера вечером, – упавшим голосом докладывал Карышев, – когда выдавал мясо на сегодняшний день, все было в порядке, а утром пришел, увидел и сразу же доложил товарищу мичману…

– За ночь мы прошли много, а идем строго на юг. Рыба же может испортиться в течение часа, – напрягая память, прокомментировал я. – А как рефмашина работает?

Где-то билась подленькая мысль, что механики, может быть, не дали холода.

– Как обычно.

– Ну что ж, пошли к командиру.

Командир выслушал молча и сравнительно спокойно. Потом, не давая нам и тени надежды на возможность списать рыбу, отрезал:

– Начало есть! Запомните одно: ни я, ни адмирал по инспекторскому свидетельству ни рубля ни спишем! Рыбу за борт! А об остальном думайте и решайте сами. Слава богу, не первый год замужем.

– Товарищ командир! – взмолился Бобровский.

– Отставить, Бобровский! – Соловьев встал с кресла и вышел на крыло мостика. – Будем считать инцидент на сей момент исчерпанным. Думайте и действуйте. Свободны!

Несолоно хлебавши поплелись к себе.

Через несколько минут личный состав службы «С» занимался наипротивнейшим делом – выносил на верхнюю палубу и сбрасывал в море картонные короба с тем, что называлось «рыба свежемороженая». Странное это было зрелище. Обычно любые корабельные работы, особенно «упражнения по переноске тяжестей», сопровождаются шуткой, здоровым смехом, озорством.

А сейчас лица у всех угрюмые… Вот тащит коробку старший матрос Сахаев. Он из Джезказгана. По-восточному красивый, тонкий человек. Любит работать, но делать только свое дело. Делать красиво и четко, но не помогать кому-то. Еще не научили этому. Его основная обязанность – «по вещевой части», а по совместительству он сапожник.

Проходя мимо горе-продовольственника Карышева, Сахаев презрительно морщится, молчит, считает ниже своего достоинства разговаривать с ним.

Следом в обнимку с коробкой поднимается по трапу матрос Вайнер – воплощение трудолюбия и добродушия. Он из Казахстана. По национальности – немец. У Вайнера могучий разворот плеч к тонкая талия. Он специалист «по шхиперской и портновской части», по совместительству – парикмахер. Машинка для стрижки волос в его руках кажется игрушечной, но он один из лучших мастеров своего дела, а в нашем соединении – лучший. Работает неторопливо, но быстро и красиво, с хорошим вкусом. Именно благодаря ему многие на «Амгуни» не поддались традиционной моде: пошел в море – брей голову. Любимое занятие Вайнера – возиться с гирями. Короб с рыбой в его руках кажется невесомым. Обычно он говорит очень мало, но здесь не выдержал, обозвал продовольственников обормотами и вредителями.

Следующим борется с коробом старший матрос Федоров – кок. Маленького роста, шустрый, подвижный, с хитрой физиономией. До службы работал поваром в ресторане «Прага» в Москве, но готовить не любит.

– У нас за такие вещи… – роняет он, проходя мимо Бобровского, тот делает вид, что не слышит.

Матрос Карышев – правая рука Бобровского – тоже не находит себе места. Кряжистый, молчаливый таежник. Он не раз ходил на медведя, тем не менее сохранил на удивление детское лицо. Любимые книги – тома «Толкового словаря» Даля. На политзанятиях отвечает медленно, коротко, взвешивая каждое слово. Работает также обстоятельно и надежно. Однажды один из баковых упал при крене и заскользил по палубе к борту. Карышев неуловимым броском догнал его и схватил за капюшон канадки. Только и вымолвил: «Держись, сынок!» Хотя «сынок» в боцманах третий год служит, а Карышев едва разменял второй. Кристально честен. Бобровский за ним как за каменной стеной. Сегодня глаза у Карышева растерянные, весь он какой-то поникший, опущенный; тяжело ворочает короба, взваливая морякам на плечи.

А те молча вываливают рыбу за борт. Хорошо хоть море пустынно. Позор наш никому не виден.

Надо бы провести разбор. Соображаю: лучше сделать это позже, к концу дня. Пусть занимаются прерванными делами. Поэтому командую:

– Разойтись по заведованиям!

В глазах замечаю сначала удивление, потом облегчение и что-то похожее на благодарность.

Следующее утро началось с учебной тревоги. Едва стихли колокола громкого боя, как счет жизни пошел на секунды: завертелись стволы орудий, заработали подъемники, и снаряды влетели в казенники.

У меня по тревоге – все те же машинные телеграфы. Ибо в такие минуты руководить практически некем. На вахте остаются только те, без кого не обойтись. Остальные – на своих боевых постах: в расчетах орудий, зенитных автоматов, в аварийных группах.

«Потому как служба «С» существует в свободное от боевых действий время», – шутит мичман Бобровский.

После артиллерийских учений пришел командир БЧ-2 с журналом боевых расписаний. Капитан-лейтенант Асеев Олег Фролович. Коренастый, здоровый человек. Говорит быстро, во время споров заводится, сбивается. Самолюбивый, но требовательный офицер, О подчиненных заботится не напоказ.

– Давай, начальник, еще раз разберемся, кто из твоего героического подразделения что у меня по тревоге делает. Одного бойца необходимо заменить.

– Почему? – на всякий случай занимаю агрессивную позицию.

– Понимаешь, пошел с проверкой, смотрю – у кормового орудия хохот, – Асеев частил скороговоркой. – Обнял твой Тойменов снаряд, а от палубы оторвать силенки не хватает. Вертится вокруг него, как Бобровский вокруг своей жены, а поднять не может! Ему кричат: «Оставь, отойди в сторону», а он: «Нет, я сам должен». Давай замени его на другого моряка из твоего же подразделения.

– Постой, постой, Олег Фролович, мне моряки как-то говорили, что Тойменов, несмотря на свои сто пятьдесят сантиметров, отличился в учебном отряде меткой стрельбой. Вот к давай посадим его на пулемет вместо Вайнера, который гири любит.

Асеев скривился от «пулемета», но поправлять не стал – что со «студента» возьмешь? – заменил фамилии, захлопнул журнал и ушел. Мог ли он подозревать, что через десять дней матрос Тойменов на зачетных стрельбах перекроет все нормативы БЧ-2?!

Составляю раскладку на следующую неделю, в каюте жара, не спасает открытый иллюминатор. Стук – входит мичман Кононович.

– Товарищ лейтенант, молоко свернулось! Прикажите Бобровскому выдать еще, иначе к обеду не успеем.

Сегодня на обед должен быть молочный суп на сгущенном молоке – самое любимое у моряков блюдо в тропиках.

– Почему свернулось?

– Говорят, чуть подкисло, заложили в котел, стали варить, а оно свернулось…

Не очень верится в то, что оно могло «подкиснуть».

– Пошли!

На камбузе собрались почти все коки, едва ли не впервые за весь поход. Приказал всем, кроме вахтенных и Сверчкова, покинуть камбуз. Возле котла сокрушенно топтался Федоров – его вахта.

Вызвал Бобровского, приказал выдать еще сгущенки, тот, естественно, напустился на Кононовича и коков: «Вымогатели, продукты только портить умеете! На жаре передержали, потому и свернулось! Это вам не в «Праге» груши околачивать. Здесь работать надо! И соображать!»

Бобровский почему-то был уверен, что в московских ресторанах не может быть нормальных поваров – слишком большой город, чтобы всех вкусно накормить. И он всегда старался уколоть этим Федорова.

Я посмотрел на Федорова и тихо спросил:

– Почему?

Кок долго мялся, не отвечал. Потом стащил с головы колпак и, переминаясь с ноги на ногу, еле слышно произнес:

– Моя вина, товарищ лейтенант… Котел плохо промыт был, а я не проверил, поэтому и свернулось…

Я отвел взгляд. На Федорова было жалко смотреть, он походил на неожиданно промокшего воробья. Мокрый халат плотно облегал его ладную маленькую фигурку, нос как-то опустился, уголки губ упали вниз, и, казалось, еще мгновенье – и он зарыдает.

– К обеду успеете приготовить по новой?

– Конечно! – разом выдохнули и Федоров и Сверчков.

– Тогда вперед!

Команда непостижимым образом узнала о случившемся, и во время обеда, обходя кубрики, я то и дело слышал: «А это правда, что суп два раза варили?»

– Правда!

– Видно, поэтому так вкусно!

На корабле, в длительном походе, у каждого моряка – от матроса до флагмана – есть потаенное место, куда он забирается, когда хочет побыть один – написать письмо, почитать книгу, заняться любимым делом или просто помечтать.

У одних это уголок надстройки или кубрика, у других каюта или верстак в мастерской, у третьих библиотека или боевой пост, у четвертых гирокомпас или румпельное отделение, одним словом, любой уголок или закуток от самых верхних надстроек до трюмов.

У Сергеева таким местом стала… хлебопекарня.

Однажды в начале похода он зашел сюда проверить, как идут дела, и поразился резкому отличию помещения от всего остального на корабле.

Свежевыкрашенные в светло-желтый цвет переборки и серебристый цвет печи и подволока успокаивали, кафель палубы приятно отдавал теплом.

Рядом за переборками и под палубой текла другая жизнь: проворачивались и осматривались механизмы и машины, предназначенные для военных действий. Сменялись вахты, фиксировались в вахтенном журнале координаты, обнаруженные «цели», маяки.

А здесь работали машины и механизмы для поддержания жизни. Тихо гудели электродвигатели, скоро и неутомимо, как у снегоуборочных машин, загребали лопасти тестомесильных агрегатов, сначала с шуршанием муки и журчаньем воды, потом со вздыхающими интонациями приготовляемого теста.

Медленно крутящиеся дежи [1]1
  Дежа – емкость, в которой квасят и месят тесто на хлеб.


[Закрыть]матово поблескивали нержавеющими боками.

Пахло мукой, растительным маслом и еще чем-то неуловимым, очень домашним. Было уютно и покойно. Сергеев задержался и стал наблюдать, что будет дальше.

Когда замес был готов, хлебопек – старший матрос Тарасов приступил к заполнению форм: ребром ладони отделял кусок теста, несколько раз перебрасывал с руки на руку, придавая нужную форму, и мягким броском отправлял в форму, уже обмазанную растительным маслом.

Хлебные формы, на одну треть заполненные тестом, черным забором выстраивались на столе между печами. В любое время года в хлебопекарне было тепло – хлеб должен «подойти».

С того дня лейтенант Сергеев стал часто приходить в хлебопекарню, сначала якобы с проверкой, а потом уже просто так. Заходя, снимал тапочки и босыми ногами, предварительно помыв руки над раковиной у двери, с удовольствием прохаживался по теплому кафелю, спрашивал, как дела, и устраивался в кресле у стола. Хлебопек не мешал, тоже занимался своими делами.

Заложив тесто в формы и установив их на столе, Тарасов или его коллега Иванов мыли дежи, стол для приемки хлеба, наводили порядок… да мало ли дел у хорошего матроса на своем заведовании.

Сергеев тоже не терял время – писал, считал, читал. Хлеб тем временем подходил, дорастал до уровня форм. Отправив его в печь, хлебопеку можно было и отдохнуть.

А позже наступал самый ответственный момент – хлебопек во всем белом и даже в белых рукавицах открывал дверцы печей и доставал формы, аккуратно переворачивал к вынимал хлеб.

Движения хлебопека неторопливые, размеренные, лицо сосредоточенно. И если все предыдущие операции он мог делать, напевая при этом, посвистывая, разговаривая, то во время выемки хлеба все делалось молча.

Удался ли?

А запах!!! Так и кажется, что с очередной порцией появится каравай на огромном лопухе, как в деревне когда-то!

Позже, когда весь хлеб аккуратными, стройными подберезовиками выстраивается на столе, хлебопек отламывает кусочек от верхней буханки и пробует. На лице появляется довольная улыбка.

Получилось!

На корабле хлебопек личность уважаемая. Никому в голову не придет показать новичку: «Вон кок пошел», а про хлебопека обязательно скажут с уважением. Так как плохих хлебопеков на кораблях не бывает.

Вот и старший матрос Тарасов и матрос Иванов – они в общем-то веселые мальчишки, но в хлебопекарне всегда сосредоточенные, уверенные в своих действиях мастера, осознавшие, какой груз лег на их плечи – печь хлеб.

Характерная деталь: большинство матросов, используя слабинку лейтенанта Сергеева к хлебопекарне, на месте хлебопеков постарались бы установить «неформальные отношения» с офицером, чтобы потом где-нибудь в кубрике небрежно бросить: «Вот я с лейтенантом». Тарасов и Иванов никогда не позволяли себе этого, не унизили ни себя, ни своей должности, одной из самых главных и почетных на корабле – авторов свежего хлеба.

Юг есть юг. Помимо общечеловеческих радостей службе «С», он несет и огромное количество хлопот: пришлось исключить из рациона котлеты, рубленые шницеля, исчезли рыбные блюда и, что особенно обидно, – селедка.

Тихоокеанская селедка всегда самое желанное блюдо, а тут уже месяц не пробовали. Она закончилась. Старались готовить молочные супы из сгущенного молока, из сухофруктов, больше варить компота и делать квас. Очень много кваса. Сергеев следил, чтобы хотя бы два раза в сутки его доставалось всем. Ледяного, из холодильника. Особенно для БЧ-5.

После захода в Африку с витаминами стало еще лучше: появились свежие овощи – помидоры, лук, огурцы, капуста огромных размеров и бананы. Но про мясо не забывали, потому что море – это прежде всего работа, а работа без мяса – такого на флоте не водится.

Если положено матросу определенное количество продуктов в сутки, я, начальник службы «С», должен их дать; положено ему получить столько-то калорий – он должен их получить. И хотя южные нормы довольствия составлены с учетом жары, все равно порции не съедаются. Стало быть, надо меньше давать, но этого делать нельзя, за это судить надо. Можно бы было каждый день оприходывать экономию, но, опять же, нельзя. Экономить можно только чай, кофе, перец, уксус и хлеб.

Остальное – не моги!

Что делать? Пошел к помощнику командира капитану-лейтенанту Вересову. Сначала был недоуменный взгляд, потом – урок:

– Нет ничего мудрее военных уставов и инструкций! У тебя рыба портилась?

– Портилась!

– Выбросил?

– Выбросил!

– Думаешь, тебе ее спишут? Ошибаешься, слишком сложная карусель, да и ты для этого должен пройти кроме огня и воды еще и медные трубы. Проще – сейчас недодавать, раз не съедают, чтобы не выбрасывать рыбам продукты, а при отчете, согласно таблице замен, все компенсируется. Так до тебя делали. Запомни, на кораблях интенданты не воруют. Море подонков не выносит. Подонками они, если имеют к этому склонность, потом на берегу могут сделаться, когда забудут море и флотские отношения. Так что не мучай себя придуманными сложностями, а делай так, как устав, инструкция и опытные товарищи рекомендуют.

Вскоре после начала похода в каюту зашел замполит – капитан-лейтенант Мальков. Поговорили о службе. Потом он выложил цель своего прихода: я, как руководитель службы, должен вести политические занятия для моряков. Слушателями будут боцманская команда, писари, радиотехническая служба и родная служба «С». Это даже интересно – заново прочту первоисточники. Однако нужен и преподавательский опыт. Поэтому прошусь на занятие к лейтенанту Борисенко – заместителю командира БЧ-5 по политической части. Он выпускник Киевского Высшего военно-морского политического училища, толковый офицер. В походе стоит верхнюю вахту, к тому же осваивает и вахту в ПЭЖе, чтобы в дальнейшем тянуть лямку весь поход с родной БЧ-5. На корабле Борисенко недавно, однако сумел уже завоевать симпатии и офицеров, и матросов. Порядочный, честный, любящий свое дело и море человек. Вот к нему-то и пошел на выучку. Занятие как занятие. Но самое главное – вопросы. Запомнился такой:

«Товарищ лейтенант, а зачем нам вообще нужны плавбазы?»

Борисенко подошел к карте. На ней, словно щупальцами огромного спрута, земной шар был опутан сетью военных баз НАТО и других империалистических блоков: СЕНТО, СЕАТО, АНЗЮС…

– Как видите, – неторопливо начал замполит, – подводники Соединенных Штатов имеют во всех уголках земного шара целую сеть военно-морских баз, куда они постоянно заходят для ремонта и отдыха экипажей. Советские моряки лишены этого. Нет у нас таких баз. Цели у нас с американцами разные. Они воевать хотят, мы защищаем себя и страны социализма. Поэтому и необходимы нам такие корабли, как наша «Амгунь». В море она для подводника все: здесь ремонт можно сделать и топливом заправиться, фильмы обменять и хлеба свеженького откушать. А знаете, какое это счастье, – он даже зажмурился от удовольствия, – в море после долгого перерыва свежего хлеба вволю поесть. С горбушечкой! После нескольких месяцев автономки. Не знаете! А нет ничего вкуснее. Мы на плавбазе не ценим, а подводники очень даже хорошо ему цену знают. Да и наконец, просто для разрядки переселиться на несколько дней в большие каюты после лодочной тесноты – это тоже праздник. Одним словом, плавучая база – своего рода аккумулятор положительных эмоций для лодочных экипажей.

Моряки слушали молча. Если бы он говорил им эти простые слова на берегу, во время стоянки в заводе или даже во время «малых плаваний», это бы не имело успеха. Положено – выслушали. Сейчас же слушали с напряженным вниманием. Потому что были уже за их плечами загрузка, выход в море в ураган и первые недели большого плавания. Взрослее они все стали за эти дни, серьезнее, строже.

Стало быть, и мне к занятиям готовиться нужно, исходя из этого.

Вечером, сменившись с вахты, старпом собрал совещание. Он был строг, торжествен, многозначителен, как никогда.

– Товарищи офицеры, завтра сдаем одну из самых важных задач – стрельбы. Стреляем малыми калибрами. Я уговорил командира, – Моргун придал своему лицу особенное выражение, – стрелять обоими бортами. Сначала побросаем бочки, потом расстреляем их на циркуляции. Стрельбы до потопления. Надеюсь, в моей седеющей голове не появится нового серебра от стыда за боевую часть два…

Асеев при этих словах встрепенулся, но промолчал.

– Прошу грамотно поставить задачу личному составу, – продолжал старпом. – Рекомендую во время учебной тревоги отработать условно пару задач и для главного калибра.

Через несколько минут, учитывая важность момента, я построил службу «С» на юте.

– Ну что, герои-снабженцы! Завтра стрельбы. У нас непосредственно жмет на гашетку один Тойменов, – и я глянул на левый фланг, где из-за плеча Федорова торчал козырек пилотки Тойменова, – остальные на подачах и в аварийных партиях. Надеюсь, товарищи матросы и старшины, не посрамим честь самого боевого на корабле подразделения.

– Никак нет! – почти хором.

На следующий день, разбросав на сложном маневре бочки и отойдя на приличное расстояние, врубив самый полный, плавающая база «Амгунь» начала зачетные стрельбы.

Все ждали команды – моряки, приготовившись бежать на боевые посты, офицеры штаба с секундомерами в руках, адмирал поглядывал на командира.

Но тот, как всегда спокойно, тянул сигарету за сигаретой.

Вот сейчас раздадутся звонки, срывающие всех в едином порыве – к бою! К бою! К бою!

Ну вот же, ну сейчас!..

Потом, когда бочки придут на траверз, объявлять тревогу будет поздно – проскочим и не поразим!

Вот уже и старпом отбивает такт ногой, как солист в оркестре во время затянувшейся паузы.

Ну же! Пора! По-ра!

Но Соловьев заходит в рубку, бросает взгляд на гирокомпас и командует:

– Обе – вперед самый полный!

Ощутимо завибрировала палуба.

Ну пора же! Не успеем! Что же он делает?!

И вдруг как выстрел: «Тревога! Учебная тревога!» Старпом прыжком к аварийным звонкам, – и понеслось!

Так давно уже не бегали! На одних носочках, как балерины в прыжках, взлетали на боевые посты, и автоматы уже заворочались, отыскивая цели, и вот уже первая бочка на траверзе, и кажется, все готовы к этому слову, но все равно оно бьет неожиданно:

– Огонь!

Загрохотало, застучало, засверкало даже в лучах солнца. К бочкам потянулись малиновые пунктиры снарядов. Было отчетливо видно, как, не долетая до цели, они отскакивали от поверхности воды и рикошетом уходили в небо. Но вот ближе, еще ближе… вот видно, как дернулась бочка, словно подпрыгнула, – и быстро исчезла в волнах.

Только третий автомат с левого борта еще молчит. У меня проносится: «Тойменов! Ну что же ты! Эх, Тойменов, Тойменов, опять сказку читаешь на автомате…»

Мне в иллюминатор виден этот автомат, виден и Тойменов, влипнувший в прицел. Чего же он тянет?!

Но вот наконец задергался ствол, засверкало из дульной воронки… Я облегченно вздохнул и проводил рассеянным взглядом тойменовские трассы.

И… не поверил глазам: он с первого выстрела всаживал в бочку снаряд за снарядом, как гвозди вбивал в мягкое дерево – одним ударом. Бочка затонула в секунды. Тойменовский автомат смолк, легкий поворот ствола – и, опережая пунктиры других пушек, его снаряды подбросили вторую бочку и не опустили ее, пока она не затонула. На мгновение вспышки у ствола исчезли и опять засверкали, посылая погибель третьей емкости из-под растительного масла, еще не списанной в книге учета службы снабжения, в графе «бочкотара». Короткая очередь – и ствол ищет очередную жертву, которую уже почти нащупала очередь соседнего автомата. Но Тойменов и здесь успел на долю секунды раньше. Две пушки скрестили свои интересы на одной цели. Все было кончено в течение мгновений. А вокруг еще грохотало и сверкало, корабль уже проходил строй бочек, вернее, бывший строй; правый борт добивал последнюю бочку из двух автоматов уже за кормой. Приятно пахло порохом.

Все были возбуждены. Адмирал, задрав козырек фуражки, потирал от удовольствия руки:

– Ну как, флагманский артиллерист, уложились в нормативы?

– Вполне, товарищ адмирал!

– Асеев, – крикнул адмирал высунувшемуся из ЦАПа командиру БЧ-2, – что за орел у тебя на третьем автомате с левого борта? Пригласи его сюда!

Через несколько минут, робко озираясь, на мостике появился Тойменов. Растерявшись от скопища людей, да еще с большезвездными погонами, он совсем испугался, но увидел меня – приободрился. Подошел к адмиралу строевым шагом, звонким голосом прокричал:

– Товарищ адмирал, матрос Тойменов по вашему приказанию прибыл!

– Да ты, оказывается, – соколенок! – улыбнулся адмирал. – Благодарю за меткую стрельбу!

Тойменов бросил руку к козырьку и лихо выпалил:

– Служу Советскому Союзу!

– Держи краба! – сказал адмирал, и матрос нерешительно протянул ему руку.

– Ты где стрелять научился, товарищ Тойменов? Охотник, наверное?

– Никак нет, товарищ адмирал, я не охотник. В школе стрельбой занимался и в учебном отряде. А так не приходилось… – и он виновато улыбнулся.

– Ну молодец! Молодец, – еще раз воскликнул адмирал и взмахнул рукой, собираясь хлопнуть Тойменова по плечу, но уловив разницу в росте, щуплость матроса, неуклюже обнял его за плечи: – Спасибо, сынок, растрогал! Иди.

И, развернув его, слегка подтолкнул в спину. Тойменов двинулся к трапу.

Адмирал повернулся к нам и уже строго сказал:

– Какие люди у нас… Замечательные люди! И, махнув рукой, ушел с мостика.

Вечером служба «С» гуляла. Тойменову приготовили настоящий плов. Бобровский выдал вишневый сок и печенье. Герой дня, красный от всеобщего внимания, слабо оправдывался:

– Сказали поразить цель, вот я и поразил. А лейтенант Рыжков мне все в мегафон шумел, почему не ведем огонь. А зачем вести? Прицелиться надо. Зачем зря стрелять? Сказали поразить, мы и поразили.

– Кто это мы?

– Как кто? Наш расчет! Я же не один на автомате, трое нас.

Все сидели молча, слушая моряка, которого еще, наверное, ни разу-то никто в компаниях и не слышал. Но с сегодняшнего дня, стоило ему заговорить, и замолкали наши записные балагуры, ибо четыре металлические бочки, лежащие сейчас на дне океана, дали ему это право.

Слева на траверзе остров Бинтан, прошли маяк Беракит. Входим в Сингапурский пролив. Длина пролива – что-то около шестидесяти миль, пролив узкий. Пройти его можно только во время прилива – мелковат для современных судов. Вода желтая, мутная от песка, поднятого винтами. Очень оживлен. Корабли здесь – как автобусы на людном проспекте. Вернее, еще чаще: не прошел один – виден уже другой. Чудно смотрятся супертанкеры. Как большие утюги на узкой гладильной доске. Одно неверное движение – и съедет с края. Огромны, но быстроходны. На фоне чуть видимых в дымке серых гор кажутся существами из другого мира. Впечатляют элегантностью надстроек и размахом крыльев мостика.

Все на палубе. Ждем появления в утренней дымке Сингапура. Пожалуй, ни один город мира не окружает такое количество легенд, как этот. Большинство из них про пиратов. Сингапур на санскрите – «Город льва». Изображение льва есть и в современном гербе Сингапура. Вот только со львами плохо. Нет их на острове. Из животного мира в основном остались птицы, да и то в заповеднике.