Текст книги "Капитан"

Автор книги: Михаил Кизилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Погонные метры

После трехлетнего отсутствия я приехал к родителям. Была середина июля – самое любимое время года в детстве, – много фруктов, жарко. Но это было в детстве, а сейчас Кубанское море внесло свои коррективы в природу; жара с тяжелой надсадной влагой давила все живое – дышалось тяжело. Непривычно уставший, я стоял на перекрестке, ждал зеленого света. Вдруг передо мной остановились бежевые «Жигули». Машинально я заметил, что весь передок у них был обвешан многочисленными фарами, как у гонщиков. Неожиданно меня кто-то окликнул. Из машины вышел высокий, довольно плотный улыбающийся человек. Подошел ко мне, обрадованно крикнул:

– Здорово, старик, – и протянул руку.

– Привет, – ответил я, пытаясь мучительно вспомнить, кто это.

– Не трудись, не вспомнишь, меня никто не узнает, еще больше заулыбался он. – Помнишь игру с восьмой школой? Ну правильно, я и есть Леха! Что, изменился сильно? – продолжал гудеть он сверху. – Садись, поехали.

Собственно, спешить мне было некуда, я сел в машину. Леха сначала включил магнитофон, потом тронул. Как обычно в таких ситуациях, перескакивая с одного на другое, мы начали вспоминать ребят, с кем играли за сборную школы по баскетболу. Леха у нас был «столбом». Несколько неуклюжий, под щитом он преображался. Не оставлял никаких шансов противнику. В той игре с восьмой школой за первое место, на последних секундах Леху под щитом схватили за руки. Судья назначил два штрафных броска. Счет был 68:67 в пользу восьмой школы. В первый момент мы обрадовались, но тут же поняли, что это не спасет, Леха пробивать штрафные не умел. На тренировках – пожалуйста: он бросал с любой точки «чистые» – только сеточка дергалась. В играх тоже – но кроме штрафных. Один на один с кольцом, никто не мешает, не толкает, только и забрасывай, но именно так, чтобы никто не мешал, Леха не умел забрасывать. Судья, успокоив болельщиков и игроков восьмой школы, взял мяч и пошел к кольцу. За ним уныло потянулись остальные: команда восьмой школы с какой-то надеждой на чудо, мы – без. В зале повисла тишина. Судья коротко свистнул. Леха не торопясь стукнул мячом об пол, помял его, опять стукнул и неожиданно быстро бросил, но не с вытянутой руки, а как-то от груди. Сеточка дернулась – чистое попадание. Зал засвистел, закричал, заорал. Мы не верили своим глазам. Леха стоял невозмутимо, уставившись взглядом в пол. Судья поднял руку. В зале опять повисла тишина. Судья передал Лехе мяч. Он опять стукнул его об пол, помял, снова стукнул и вдруг раздался истошный крик:

– Ты что делаешь?

И разом несколько голосов дружно закричали:

– Ми-мо, ми-мо!

Судья взял мяч, дождался тишины:

– Если еще повторится, команде восьмой школы будет объявлено техническое замечание, за безобразное поведение болельщиков.

Техническое замечание – это еще два броска. В зале снова стало тихо. Судья передал Лехе мяч. Коротко свистнул. Леха взял мяч обеими руками, широко раздвинул ноги и, как когда-то в детстве, когда еще не хватало силенок добросить до кольца, снизу, от коленей, бросил. Зрители заревели. Мы схватили Леху на руки и стали качать, Несколькими минутами позже, когда команде вручали кубок, главный судья спросил у Лехи:

– Как же это ты смог?

Леха, переминаясь, ответил:

– Так ведь надо было!

И вот теперь этот Леха сидит за баранкой рядом со мной. Он сильно изменился. Из тощего, неуклюжего подростка превратился в здорового, уже заматеревшего мужчину. Тогда, в детстве, он зачесывал волосы назад, отчего они топорщились во все стороны, сейчас у него был аккуратный, уложенный пробор. Вот только что же произошло с его курносым носом? Поймав мой взгляд, он пояснил:

– Пластическую операцию сделал, поэтому никто и не узнает! Слушай, старик, давай заедем ко мне, на секундочку, понимаешь, позарез надо заскочить, заодно посмотришь, как я живу.

Леха жил в только что построенном доме на окраине города. Дом, незаметный с улицы – рядом таких много, – внутри поражал продуманностью планировки. Со всеми удобствами, телефоном, чешской и румынской мебелью. В большой комнате стояла стенка, вся заставленная хрусталем и посудой. Оглядев это величие, я не сразу понял, что меня что-то беспокоит, что-то не так в доме. Невольно я еще раз мысленно пробежал взором по всем комнатам, Леха первым делом показал мне их, и вдруг меня осенило: в доме я не видел ни одной книги. Удивленный, я повернулся к Лехе и спросил, мысленно усмехаясь про себя:

– Леха, а ты принципиально без книг живешь?

– Да нет, – смущенно ответил он, – просто руки не дошли. Я ведь шесть лет строил, а въехали два месяца назад. Но я этот вопрос решу. Будут и у меня книги. Все будет, дайте Лехе только время.

Забрав какие-то бумаги, мы поехали в центр города. Меня разбирало любопытство, и я еще раз вернулся к домашней теме.

– Леш, но ведь для дома, машины и книг нужно не только время, но и еще что-то? – и показал пальцами.

– Ну, это не проблема, я уже десять лет как арбузы выращиваю, потом на грузовик и в Донецк, к шахтерам. За десять лет можно не только машину и дом купить.

На том же перекрестке мы распрощались, а через день я улетел. Прошел год. Опять в отпуск я прилетел к родителям. Через день приехал Леха. Едва увидев меня, схватил за руку и потащил к машине.

– Старик, поехали скорей ко мне, очень надо, буквально на полчаса, мне нужна твоя помощь.

Я без слов оделся.

Дома Леха широко распахнул дверь в большую комнату, и я замер на пороге. Вместо былого хрустально-посудного великолепия вдоль стены тянулись огромные полки с книгами.

– Ну и Леха! – вырвалось у меня. Я подошел ближе, стал внимательно рассматривать книги. Большинство книг были старые, многие дореволюционного издания. Из новых бросались в глаза свежим пятном тома Всемирной литературы. На полках стояли полные собрания Соловьева, Ключевского, дореволюционный Достоевский. Книги стояли без всякой системы, рядом с Буниным литературное приложение к «Ниве», тут же томик Пушкина 1899 года. Много книг было по медицине.

– Ну как, впечатляет? – спросил Леха. Его глаза радостно блестели. – Понимаешь, только позавчера завез, но не знаю, что стоит оставить, а что нет. Посмотри, пожалуйста. Плохие ты прямо клади на пол, а остальное я расставлю.

Я стоял ошеломленный, не зная, верить или не верить глазам.

– Ну, Леня, люди десятилетиями такие библиотеки собирают, а ты за год. Силен, но непонятен, – отозвался я.

– А мне чего, ты ведь сказал, нет книг, я и сам думал, что надо, пусть девки мои читают, а там, глядишь, и я буду. Я сначала стал по магазинам каналы наводить, но понял, что это долго. Решил у кого-нибудь библиотеку купить полностью. А тут как раз профессор мединститута умер, а дети объявление повесили, что книги продают. Ну я к ним пришел и говорю: «Все покупаю». Стали думать, как определить стоимость, я прикинул и предложил им: «Давайте я за погонные метры платить буду. Полторы тысячи метр». Они и согласились.

Я сразу не понял и переспросил:

– Как, как?

– Полторы тысячи рублей погонный метр. Здесь шесть с половиной метров: и им тоже удобно – не возиться, и мне хорошо.

Стекла еще не были вставлены, и я прошелся вдоль шкафа, рукой поглаживая корешки. Последним в ряду стояли одиннадцать томов А. П. Чехова.

«Даже он, знаток человеческих пороков, слабостей, – подумалось мне, – не предполагал, что его книги будут покупать на погонные метры».

Поздний ребенок

– Встреть, пожалуйста, Елену, – позвонил двоюродный брат из Москвы, – она завтра прибывает в Ленинград из-за границы. В отпуск едет.

Брат женился недавно, и я еще не знал его многочисленную новую родню.

– Елена вышла замуж за американца и уже три года живет там. Раз в два года приезжает домой, – пояснил Борис.

– Конечно, только как она выглядит?

– Среднего роста, шатенка, с большими глазами, интересная дама, стройная. По крайней мере, три года назад была, – пошутил он. – Теплоход называется «Леонид Соболев».

На следующий день, когда я приехал в порт, теплоход стоял у стенки. Уже был спущен трап. На палубе стояла стройная молодая женщина в больших темных очках. На руках у нее была девочка годиков двух. И девочка и мама встречали меня взглядами.

«Про ребенка Борис ничего не говорил, ну да такие дела быстро делаются», – подумал я, подходя к трапу.

– Вы Сергей? – спросила женщина. – Я получила Борину радиограмму.

– Да, а вы Елена? – в свою очередь показал и я свою осведомленность.

– А как зовут маленькую?

– Дашенька, – ответила Лена и звонко чмокнула ребенка в щечку. Девочка счастливо рассмеялась. – Вещи мы уже на палубу вынесли. Дашенька, беги, скажи маме что дядя Сережа пришел, можно идти.

– ???

– Это ребенок моей попутчицы, – пояснила Лена, – вместе едем. Кроме Дашеньки, у нее еще младенец шестимесячный, а я с Дашенькой за дорогу подружилась. Давайте поможем им на такси сесть. Ее родители, пожилые люди, в Калинине живут и не смогли встретить.

В проеме двери появились женщина с ребенком и Дашенька.

– Пошли!

В этот же вечер я отправил Елену в Москву поездом. Жизнь бежала своим чередом, и я забыл о ней. Пока через два года опять не позвонил Борис.

– Встреть, пожалуйста, Елену.

Опять на палубе теплохода стояла стройная молодая женщина в темных очках, и опять у нее на руках был ребенок. И опять не ее. Уже на правах старых знакомых мы разговорились. Елена всю дорогу до дома рассказывала, какой чудесный ребенок у попутчиков. Как он хорошо говорит, что поет, какой послушный и развитый. Он даже стишок сам написал бабушке, на двух языках стишок. Елена тараторила без умолку. Когда подъехали к дому, увидев детишек, играющих на площадке, искренне призналась:

– Детей очень люблю. Моя воля – семерых бы родила! – Но остановилась на полуслове. Я не стал возвращаться к этой теме, считая ее запретной для постороннего человека. Тем же вечером Лена уехала в Москву. И опять побежала жизнь. Прошло еще три года. И снова позвонил Борис:

– Завтра приезжаю в Ленинград, встречать Елену. Теплоход приходит вечером.

Я не придал его приезду никакого значения, хочет человек родственницу встретить, что здесь особенного. На следующий день вместе поехали в порт.

– В этот раз Елена приезжает совсем. Развелась с мужем. Отъездилась! – прояснил свой приезд Борис.

– Ты знаешь, два раза ее встречал, и два раза с ребенком на палубе стояла, – сказал я ему.

– Да она на необитаемом острове ребенка найдет. Своих хочет иметь, но разобраться с мужем не могут. Он ей категорически заявил, что ребенок у них может быть только при условии, если Елена примет его гражданство. А она наотрез. Перед свадьбой она предупредила жениха, что от советского гражданства не откажется. Он согласился, думал, наверное, что уговорит позже. Надо сказать, что парень он красивый – высокий, боксом занимался. В общем, мужик что надо. Был у нас в Москве год, язык совершенствовал. И вот такая беда. Уперся: если родишь, то разойдемся. А Ленка его очень любила, да и сейчас, дура, любит. Девять лет промучили друг друга. Что он только не делал, чтобы ее убедить сменить подданство, но Елена наотрез. А после того как сказала ему, что умирать на Родину уедет, он не выдержал и предложил развод. До лета дотянули и, вот, едет домой. Ты знаешь, с одной стороны, жалко ее, но с другой – как-то спокойнее стало, все-таки дома будет.

За разговором мы не заметили, как подошли к порту. Прямо перед воротами заводил швартовы большой теплоход, на палубе которого стояла Елена в темных очках, с ребенком на руках.

Елена выглядела измученной и усталой. В голове блестела седина, по лицу разбежались мелкие морщинки.

– Ну, что, с прибытием, сестричка, – обнимая и целуя ее, произнес Борис.

– Все. Приехала. Дома, – устало произнесла Лена и больше за всю дорогу до нашего дома не сказала ни слова.

Вечером за чаем немного отошла, да и сынишка развеселил своими проказами и шалостями. Она опять стала знакомой – говорливой и улыбчивой.

Мой подвыпивший тесть не выдержал и сказал:

– Все, Лена, в жизни бывает. Главное, что ты дома, среди своих.

– Да, конечно, только для вас это все слова, вы не знаете, что это такое быть дома. Это особенно чувствуешь, когда далеко. Живешь – только встречей со своими, общностью со страной. Знаешь, что ты человек российский. Что-то я плакатно заговорила, – вздохнула она. – Но это ведь действительно очень много – принадлежать России. А мне говорят – откажись. Как это так?

Она сказала это простым, будничным голосом, но столько было в этом голосе убежденности, что мы ни на миг не усомнились в искренности этих слов.

Через два года я приехал в Москву на стажировку. Пошел к Борису в гости. Там собрались родственники – отмечали день рождения старшей дочки. Из соседней комнаты доносились детские голоса, крики, шум. Елена была тоже здесь, она сновала из комнаты на кухню, громко командуя. Каждый раз она на секунду останавливалась и открывала дверь к детям. Бросив быстрый взгляд, закрывала дверь и мчалась дальше. «Лена на необитаемом острове ребенка найдет», – вспомнил я фразу Бориса и напомнил ему вслух:

– На этот раз без острова обошлось. Сейчас Катька уже говорить начала. Ленка с ней носится, беспокоится, как бы не обидели. Что поделаешь, поздний ребенок – выстраданное счастье.

Однажды

Есть в Пенжинской губе, в селе Манилы, рыболовецкий колхоз. В нем с рождения и живет Семен.

…Красота и экзотика здешних мест не трогают старожилов. Они равнодушно наступают на бруснику, устилающую ковром землю, не замечают грибов, как будто высаженных здесь чьей-то хозяйской, заботливой рукой – столько попадается крепеньких, молоденьких. Привыкли и к тому, как быстро и дружно меняют цвет перед зимним холодом карликовые березки, когда серые камни, и серые облака на горизонте, и серые воды губы в сочетании с этой вспышкой красно-желтых красок создают картину фантастическую.

Семен вот уже пятнадцать лет собирается уехать с Камчатки, но наступает весна, и все зимние настроения уходят вместе со снегом, а там начинается рыбалка, охота…

Но не это главное, что держит Семена. Здесь живут сильные, бесстрашные люди. Теперь и о себе он может так сказать. Но когда-то, когда ему едва исполнилось девятнадцать… Может, тот случай и стал проверкой – быть ли Семену настоящим дальневосточником, сильным и стойким в беде. Кто знает, когда нам жизнь подбрасывает подобные испытания – в зрелом возрасте или, вот как Семену, – в начале, так сказать, биографии.

…Маленький катерок вез рыбаков к противоположному, едва виднеющемуся берегу губы. Изредка на смотровое стекло мелким бисером сыпались брызги, и тотчас под килем что-то глухо ухало, катерок кренился набок, но быстро выпрямлялся, набирал прежнюю скорость. Рокот мотора усыплял, и, чтобы развлечь себя, Семен решил поговорить с пассажирами. В носовом отсеке их было трое: Санин – смуглый и кряжистый камчадал лет пятидесяти, Еремей Пальцев, славившийся среди рыбаков, людей смелых и выносливых, особою силой, и Иван Быков. Придерживая штурвал, Семен нагнулся, заглянул в отсек – там было тихо. Рыбаки, видно, дремали, удобно устроившись на брезенте. Семен вез их к Лысому мысу, где стоит колхозный невод.

Он и сам сладко потянулся. Вспомнил губы Татьяны, с которой расстался перед самой дорогой. «Вот ведь какая штука, гулял, гулял… А может, и женюсь», – думал он, представляя девушку здесь, на катере, рядом с собой. И услышал с удивлением, что двигатель стал стучать как-то вприпрыжку, словно хромой на каменной лестнице, потом чихнул и смолк. Семен растерялся: «Что за ерунда!» Опустил штурвал, бросился к корме, но ничего не понял. Нажимал на стартер, дул на свечи, схватил было ключ и тут же выронил из рук. Катер развернулся боком к ветру, беспомощно закачался. Темные волны, разбиваясь о неживой корпус, откатывались с шумом, и шум этот словно застрял в ушах и не давал ходу мыслям. В чем причина? Что же делать?

Рыбаки в отсеке завозились, Санин закашлялся… «Сейчас понесут на чем свет стоит… А я – что?» И мгновенно все понял: он забыл заправить баки! Прогулял с девкой и забыл про катер! «Бензина нет, совсем нет бензина…»

Первым из отсека выглянул Санин. Он посмотрел на Семена внимательно, потом не спеша выбрался на палубу, навалился грудью на борт, огляделся по сторонам и лишь после этого спросил:

– Что, машинка испортилась?

Семен, не ожидавший от него такой реакции, тихо ответил:

– Да, испортилась… – И вдруг, разозлившись на это спокойствие, визгливо крикнул: – Бензина нет, совсем нет! Ясно, да? Прогулял до утра, забыл долить. И нет его! Понял?!

– Однако ты зря кричишь! – так же спокойно перебил его Санин. – Упрекать тебя никто не собирается, и без того видно, что море тебя не трепало. Сколько раз говорил я тебе, имей на борту якорь. А багор у тебя есть? А вода пресная? А харч? Ни черта у тебя нет. Год нас уже возишь, и год говорю тебе: не только девки в голове должны быть… Хорошо еще, что погода тихая, волны нет… Не рыбак ты, Семен!

Из отсека, услышав голоса и поняв, что случилось, вышли Иван и Еремей. Молча опустились на корточки, закурили. Стучали о борт волны, катер вздрагивал, пахло бензиновой гарью, где-то плакала чайка.

– Ну, так что же делать-то будем, Степан Иванович? – обратился к Санину Иван. – Резину поджечь. Дым черный далеко видать…

– Где резину-то возьмем. Сюда автопокрышку нужно, не меньше. А у него, – Санин кивнул на Семена, – всего и резины-то что сапоги. Но вещь портить нельзя, пригодится… Подождем, через час отлив начнется, к морю вынесет, а там, на губе, рыбокомбинат маяк строит. Может, плотники увидят нас…

– Как же, так они и ждут, – усмехнулся Еремей. – Плотники, небось, на танцах. Сегодня суббота. Теперь на два дня в колхоз ушли.

– Ну и ладно, – успокаивая, перебил его Санин. – Не пропадем. Так и так в колхозе нас хватятся… В августе море спокойное, беды особой нет, ну, подрейфуем денек-другой. Отдыхайте, ребятки.

Его уверенность, певучая речь рассеяли страх перед опасностью, заставили улыбнуться.

Нашлось полпачки заварки, алюминиевая кружка и кусок сухого, точно глиняный черепок, хлеба. Но это никого уже не расстраивало. Сутки не месяц, можно потерпеть.

Через час, как и предполагал Санин, катерок понесло к выходу в открытое море. Две пустынных косы, отделяющие лиман от морского простора, стремительно нарастали. Мощное течение, клокоча и пенясь, устремлялось в узкий проход между ними и, прорвавшись сквозь него, серебристым клинком врезалось в зеленовато-синюю морскую воду. Круто вздымались и тяжело падали огромные белые волны. Вот промелькнул недостроенный маяк, осталась за кормой коса. Волны, крутые и бешеные, рванулись навстречу катерку, вынесенному из лимана, словно пытаясь смять его, как игрушку. Рыбаки напряглись, понимая, что здесь им придется несладко. Только Санин не растерялся, юркнул, как мышь, в отсек и с силой и ловкостью, которой позавидует любой молодой, выбросил оттуда брезент.

– Что рты разинули, волной зальет, укрывай катер…

И бросился к штурвалу, чтобы выправить катер носом к волне.

Укрывшись брезентом, прижали его к бортам. Стало темно.

Продолжая ворочать штурвал, Санин крикнул, чтобы держали крепче.

Было темно и жутко, казалось, катер летит куда-то в бездну, там, впереди, что-то трещит и рушится.

– Держитесь! Ребята-а-а…

Катер вздрогнул, тяжко охнул, провалившись в яму, затем взлетел так, что дух захватило… Когда шум утих, люди выбрались из-под брезента. Начался дрейф. К вечеру плотный, как вата, туман обложил все вокруг катера пеленой.

Трое спали в отсеке, тесно прижавшись друг к другу, четвертый неподвижно стоял у штурвала, изредка поворачивая голову то влево, то вправо. Через три часа он разбудил одного из спавших, передал ему часы, а сам лег на его место.

Двое суток продержался туман. Темный клочок воды вокруг катера беспрестанно колыхался. Промозглая сырость, казалось, проникла до костей. Сон тяжел и чуток, нервы как струны…

В ночь на третьи сутки начался шторм. Это был ад. Фосфорические горы носили катерок на своих хребтах, то швыряя его в бездну, то кидая к тучам. Он кренился, черпая бортом воду, вставал на дыбы, угрожающе скрипел. И вновь взлетал, и вновь падал. Четверо, накрыв брезентом рулевой отсек, крепко держали тяжелую ткань за углы: когда волна обрушивалась на катер, брезент мгновенно провисал, наполненный водой, и люди тотчас выливали ее за борт. И снова натягивали брезент как крышу, чтобы после следующего удара волны повторить все сначала. Но иногда катер швыряло так, что люди падали, и тогда холодный поток устремлялся в отсек, вода затапливала его все больше и больше. Люди, судорожно цепляясь за борта, снова становились по местам и вновь растягивали над собой мокрый, неимоверно тяжелый брезент. Никто ни на кого не смотрел, каждый понимал, что это единственная возможность оттянуть свою гибель, и потому крепко держался за угол брезента.

В селе лишь на вторые сутки подняли тревогу – пропали рыбаки. И только собрались выслать на поиски самолет, как налетел ураган: разрушил печные трубы, разбросал бочки, оборвал провода, выкинул на берег две баржи… Решили: в такой шторм не спастись на маленьком катерке. И все же направили специальный катер курсировать вдоль берега в надежде обнаружить хоть какие-то следы пропавших. Два дня вдоль берега линии летал самолет – с той же целью. Но поиски были тщетными.

А люди были живы. Изможденные, похудевшие, уставшие от непосильной борьбы со стихией, они спали. Над ними сияло спокойное лазурное небо. Семен открыл глаза, не шевелясь, долго смотрел вверх. Пересохшие губы в крови. Руки как чужие, не слушаются, пальцы не сожмешь в кулак – обессилели. И как будто в бреду, не понять: не то ласковое синее небо над ним, не то вода…

Что-то стукнуло. Семен увидел, как Санин, сморщившись, жадно глотая ртом воздух, медленно поднимается на ноги. Хочет улыбнуться ему, но не может – лицо искажается в гримасе, совсем не похожей на улыбку. Санин кашляет, наваливается большим грузным телом на борт, пристально всматривается вдаль. Семен с трудом узнал его лицо. Оно почернело, сморщилось, седые волосы слиплись и торчали как перья. Лишь глубоко посаженные глаза продолжали блестеть, как и пять дней назад.

«Ох, и потрепало же нас», – слышит Семен чей-то хрип. Он косит глаза и видит, как из носового отсека выползает на четвереньках Еремей. Он тоже тяжело дышит, облизывая желтым языком почерневшие губы. И вот уже все четверо, навалившись на борт, с тоской смотрят на медленно тающий берег; недосягаемо далекий, он повис над водой зыбкой, прозрачно-голубоватой каймой… Сверкающая грудь моря мерно вздымалась и опускалась, волны толклись у борта, радуясь, убегали вдаль, сливались с небом. Небо как море, море как небо. Люди – песчинки. Жарко. Тело вялое, сердце стучит в висках, дышать тяжело. Жарко, очень жарко. Пить хочется.

Натянули над смотровым стеклом кусок тряпки, легли, кто где мог. Закрыв глаза, чтобы не видеть рыбаков, Семен отгоняет назойливо бьющуюся в голове мысль: «Виноват… Виноват… Виноват…» Теперь, когда море, которое в шторм забрало все их силы, позволило расслабиться, эта мысль не оставляла Семена. И тем назойливее была она, чем больше понимал Семен, что никто из рыбаков не помнит о его вине. «Виноват, виноват, виноват», – стучало в висках. Душный сон опутал тело, стало темно и пусто.

К вечеру похолодало, жиденький туман повис над морем, мельчайшие частицы влаги приятно щекотали кожу, люди ловили их ртом, пытаясь утолить мучившую их жажду, но только еще больше разжигали ее.

Старый Санин долго смотрел на муки своих товарищей, потом задумчиво проговорил:

– А что, ребята, ладно ли будет, если мы брезент расстелем, как чашу. – И тут же пояснил: – Туман-то на брезенте оседать должен, затем по капле сползать вниз начнет, хоть мало, но горло смочить можно будет…

Общими усилиями натянули брезент. «Чаша» получилась огромная, заняла почти весь отсек. Ночью дежурили у нее по очереди. Под утро Еремей разбудил Семена. Молча толкнул его в бок, молча улегся.

«Молчат, сволочи! – думал Семен, прислонившись к холодному борту. – Ну, виноват, ну, выбросьте за борт». Ничего не видно в густом тумане. Но вот взгляд его скользнул вниз, на дно чаши. Там что-то тускло блеснуло. «Вода, вода, вода», – безумно шепчет Семен, наклоняясь все ниже. Воды стакана два. Но ему вполне хватит, он выпьет всю, до капельки. Никто не узнает об этом. Вода как магнит; все ниже и ниже склоняется Семен, еще секунда – и его пересохшие губы прикоснутся к холодной влаге.

В последнее мгновенье он услышал, что сзади кто-то поднялся. Обернулся, увидел, как, упираясь ладонями, на коленях выползает измученный Еремей. Тупо посмотрел на него. Что-то понял. Прищурился:

– Не шали, парень. – Поскреб под рубашкой и, широко зевнув, уполз в отсек.

И снова застучало в висках: «Виноват, виноват, виноват…» Теперь уже двойная вина была на нем. И вода так соблазнительно поблескивала на дне «чаши».

Утром Еремей лишь взглянул в сторону Семена, но промолчал. Лицо его больше не казалось измученным. Каменное и тяжелое, оно было равнодушным.

Воды досталось каждому по кружке. Семену подали кружку первому. Он было заслонился ладонью, как от удара, но Еремей настойчиво проговорил:

– Бери! – И ни тени укора не было в его взгляде. Равнодушное спокойствие.

Почти весь день стоял Еремей на коленях у борта, время от времени вытягивал шею, глядел по сторонам. Губы его при этом беззвучно шевелились. И вдруг, показывая пальцем через плечо, он весь затрясся, пытаясь что-то сказать. Тихо, с какими-то странными нотками в голосе он проговорил, обернувшись к остальным:

– Там… земля… Совсем близко…

Все зашевелились, пытаясь подняться на ноги. С правого борта приближался скалистый берег. Вот уже отчетливо виден галечный пляж. Крутым желобом спускался к нему, раздвинув скалы, поросший стлаником распадок. Рыбаки не верили своим глазам.

– Просыпаюсь, – бормотал Еремей, – думаю, снится. Но глаза-то открыты.

– Ребятки, а я ведь это место знаю, – неожиданно сказал совсем охрипший Санин. Он был оживлен, но так не вязалось это оживление с его изможденным лицом, повисшими, как плети, руками. – Вон там, за мысом, бухта…

Вспомнил и Семен. Вспомнил, как возил рыбаков туда еще в прошлом году. Но промолчал. Он прикидывал: от этого мыса до поселка три часа на катере, а если пешком, то километров семьдесят. И надежда, нелепая надежда затеплилась в его мозгу.

Когда до берега оставалось совсем немного, ветер пропал и катер снова застыл. Оцепенели и люди на нем. Через несколько минут ветер опять подтолкнул катер. Но теперь уже от берега. Метр, два. Спасительный берег отдалялся, и теперь, может быть, навсегда.

Рядом с Семеном скрипнул зубами Иван. Еремей, вцепившись руками в борт, подавленно молчал. Непонятная лихорадочная сила толкнула Семена к борту. Он уже перекинул через него ногу, но Санин, едва успев, схватил его за штанину.

– Ошалел, сукин сын! – гневно прошептал он. Губы его дрожали, слабая рука, которой он схватил Семена, мелко тряслась. И вот уже держат Семена за плечи два других рыбака.

– Ребята, да вы что! Я доплыву! Слышите?! Я обязательно доплыву. Мне надо. Я сообщу о вас! – он рванулся к борту.

Теперь его не удерживали. Только Санин, пристально посмотрев ему в глаза, проговорил:

– Не спеши. Не доплывешь. Да и без сапог не надо. Тут тебе не Кубань, камни кругом, холод. Подожди, я тебе лодку сделаю.

– Помогите, – обратился он к остальным.

Общими усилиями выдернули они из рамы деревянное, с кожаным верхом сиденье, сложили в него, как в корыто, сапоги и куртку. Подали Семену.

– А теперь послушай старика, – заговорил Санин. – Коли выжить хочешь, до воды не дорывайся, как выплывешь. Сначала глоток сделай, один. Через полчаса еще один, и только потом можешь больше, с кружку. – Он говорил, и рот его кривился от жажды. Еремей при этом отвернулся. Справившись с собой, Санин продолжал: – И на ягоду не набрасывайся, понемногу сначала.

Подул ветер и еще на метр отнес катер от берега. Семен сел на борт, как на коня, оглянулся в последний раз и, стиснув зубы, опустился в воду. Сразу сдавило грудь. Он держался одной рукой за сиденье, другой отчаянно загребал и не чувствовал холода…

Темный берег почему-то не приближался, а лишь качался впереди – влево-вправо. Плыл Семен долго, и когда его «лодка» уткнулась в берег, тут же потерял сознание. Потом, очнувшись, он никак не мог вспомнить этого мгновения. Долго лежал, не решаясь открыть глаза, чувствовал под боком камень, слышал плеск волн. А вдруг это сон?.. На ощупь нашел камень, крепко сжал его в ладони и только тогда приподнял веки. Оперевшись на локти, поискал взглядом катер. Черная точка была далеко в море.

И он пополз вперед. Полз до тех пор, пока не услышал звон ручья. Прикоснулся губами к прохладной светлой воде. И желание, страстное желание напиться всласть и умереть возникло у него в этот миг. Но вспомнил взгляд старика, вспомнил, как смотрел на него Еремей в ту ночь, когда он дежурил у «чаши». «Сволочь, – подумал он про себя, – сволочь!» И после одного глотка отполз от ручья, словно виноват был и за этот, один-единственный глоток! Он знал: где растет стланик, есть брусника. И точно. Ягод было много. Он схватил их горстью, вместе с травой и листьями, запихнул в рот. И думал, что он должен есть, чтобы дойти. Утешал себя, что не голод руководит им сейчас, а единственное желание, одна необходимость – дойти до людей и сообщить о катере.

Скоро стало темно. Всю ночь он полз. Нападая на ягоду – ел понемногу, на ручей – пил. Когда забрезжил рассвет, он оглянулся. Внизу вороненой сталью блестело море. Появились силы встать. Он подобрал палку и, опираясь, отправился дальше. С каждым шагом, однако, идти становилось труднее и труднее, обманчивое было это ощущение силы.

Рыбаков, отнесенных в море, нашли раньше, чем его. Но он знал: чтобы спасти их, он должен идти и идти…