Текст книги "Княжич Юра V (СИ)"

Автор книги: Михаил Француз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Людское озеро… Вода… А я управляю Водой.

Такая свежая и интересная мысль. Правда, обдумать её толком я не успел – прибежал один из распорядителей и чуть ли не силком вытолкал меня на сцену. Мандраж бил не только меня, но и его, иначе бы он ни за что не позволил бы себе такого обращения с кем-то вроде меня.

Сцена… она была смонтирована возле здания концертного зала, захватывая его ступеньки и всю площадку непосредственно перед входом в него. Поставлена под открытым небом. И даже крыши никакой над ней не делали – это было моё собственное требование к мастерам и устроителям.

Они сопротивлялись, возражали: мол, а что, если дождь? А у нас же аппаратура, пиротехника, свет, электричество… Но я эти возражения отмёл: не будет дождя! Даже, если над всем городом или всей страной дождь будет, то здесь, ни единая капля не упадёт на мою сцену и эту площадь. Уж я лично позабочусь об этом!

Мне не очень-то верили. Всё ж, ранг Ратника, хоть и серьёзный, но не Богатырь, не Пестун и даже не Витязь. Но спорить не решались. В конце концов: кто платит, тот и заказывает музыку.

А я… а я был уверен, что будет именно так. И моих сил точно хватит на разгон облаков. Была такая ничем не подкреплённая внутренняя уверенность.

Крышу же я не хотел, потому что она бы меня ограничивала. Давила. Не давала разгуляться в волю. А я хотел действий масштабных, красочных, ярких, выходящих за все мыслимые и немыслимые границы. Причём, даже те, которые предполагали и готовили сами устроители.

Крыши не было. Однако, занавес был. Построены были специальные стойки, соединены аркой-перемычкой, на которой смонтирован был дополнительный свет. Там же были протянуты тросы, на которых держался занавес, полностью закрывавший сцену и здоровенный экран, расположенный за и чуть выше сцены, на который транслировался я всё действо крупным планом. Занавес, который не должен был раздвигаться. Нет! Он должен был упасть! Разом, весь, к моим ногам, к подножию сцены, откуда его потом должны были по-тихому утащить «специально обученные профессионалы».

Эх… Итак: три, два, один – занавес!!!

* * *

Глава 11

* * *

Никакого разгона. Никакой подготовки. Никаких приветственных речей и обращений к собравшимся зрителям. Ничего.

Сразу. Лишь только занавес начал отрываться от специальных креплений арки, наш клавишник уже затянул быстрые, разгонные такты первой песни на своём синтезаторе. Вторя ему, по глазам толпы начал бить мерцающий, сбивающий с толку свет ламп. Заставляющий безотчётно тревожиться и пытаться ловить взглядом в его вспышках хоть что-то.

И, пока занавес медленно падал под сцену, в месеве бликов, теней и вспышек, все мы стояли на своих местах неподвижно, словно не люди, а манекены или составные части декораций. Двигались только пальцы клавишника. Да и то, их движений никто бы не смог заметить, если бы специально наведённая камера не показывала их крупно, выводя на главный экран, установленный за сценой. Ткань упала. И на какой-то миг, замерли даже эти пальцы. Миг пронзительной тишины, картинка на экране сменилась, и Захар со всей своей пролетарской злостью вломил палочками по составляющим ударной установки. Тут же подключились гитары. В том числе, и моя.

Быстрые, мощные согласованные удары по барабанам и по струнам, своим звуком принялись долбить по ушам собравшейся толпы, словно, не музыканты тут собрались, а кузнецы, и не играют они, а по пылающей заготовке долбят, пытаясь успеть максимально придать ей форму, до того, как она остынет и потеряет пластичность.

Быстро, сильно, ритмично, будоражаще, мощно. Не жалея ни барабанов, ни струн, ни пальцев, ни голов, которыми трясли-кивали все находившиеся на сцене в такт ударам.

Резко стихают удары. Остаются лишь едва-заметные голоса бэк-вокалисток, рисующих лёгкими штрихами фон для чего-то, что должно вот-вот начаться… И, наконец…

– Du!.. du hast!.. du hast mich!.. – врезался в вечерний Берлинский воздух мой голос, максимально, насколько это вообще, в принципе возможно, копирующий голос и манеру исполнения оригинального Тиля… А камера, передающая изображение на большой экран, фиксируется, наконец, на мне, а не на общем плане происходящего на сцене бедлама.

Раньше-то, разобрать что-то достаточно отчётливо, было невозможно, я ведь тряс башкой и изображал плечом удары молота вместе со всеми. Понятно, что одновременно петь и играть на гитаре довольно непросто. И в самом начале я чуть было не решился отказаться от этого элемента выступления совсем – когда только начинал планирование и проводил первые пробы-репетиции. Непросто, но не невозможно. Требует только достаточных часов тренировки и наработки. Я эти часы в своём расписании нашёл, и данному элементу уделил, так что, сейчас, к моменту начала концерта, я уже не обращал на эту сложность никакого внимания. Она уже и сложностью-то не воспринималась. Дело привычки и подготовки.

Экран показал крупным планом застывшего и «запевшего» меня. Точнее, будет корректнее сказать, не «запевшего», а «начавшего скандировать», так как эти отдельные, почти односложные выкрики пением пока что назвать нельзя. Несправедливо это будет к пению.

Экран показал, а толпа внизу-впереди… застыла. В шоке, или изумлении, или непонимании – не так важно, что это было. Важно, что именно в этот момент все глаза, всех кто присутствовал здесь, всех, кто пришёл на эту площадь, были направлены на меня. И только на меня! А в голове у них образовался миг звенящей пустоты – я их поймал! Поймал их всех!

По идее, все, кто сюда пришёл сегодня, должны были уже быть морально готовы к тому, что сейчас увидели – ведь не только сами песни были выпущены в ротацию на радио, но и клипы, отснятые к ним. Люди, их посмотревшие, должны были уже понимать, ЧТО это за концерт. Какого плана и направления.

Но, или видео были недостаточно провокационными, или клипы были выпущены в показ слишком поздно, не все успели их посмотреть, а те, кто успел, не до конца проникнуться тем, что там увидели, осознать и смириться с тем, что Одарённый Княжич может в принципе выглядеть ТАК!

В любом случае, шок толпы был физически ощутим мной. Чистый, незамутнённый, звенящий…

А так-то: ничего особенного, на самом деле, я не придумывал и не изобретал, всё было максимально канонично и полностью соответствовало стилю Линдемана.

Кожаные штаны, тяжёлые черные ботинки-говнодавы, крупная металлическая бляха ремня и широкие подтяжки. На голове «недоирокез». «Недо» – потому что чуток длины для нормального «ирокеза» не хватало, не успели волосы достаточно отрасти за время подготовки к концерту. Но, ничего – итак достаточно агрессивно, странно и вызывающе. Широкие чёрные подтяжки, придающие брутальности голому торсу… А, точно! В клипах-то я до такой степени не обнажался. Всегда, во всех сценах (клипы были сюжетные, близкие к оригинальным Раммовским), я оставался или в рубашке, или в зелёно-коричневой майке, или в хламиде какой, или в грязи. Ну так – телевиденье же. Мне Алина настоятельно порекомендовала «границу не переходить», чтобы с каналами или временем показа проблем не было. Границу определяла для меня она. Но, это телевиденье, клипы. А здесь концерт, на который, по умолчанию, только «восемнадцать плюс» зрители допускались, так что…

Однако, всё равно – шок.

Княжич! Человек власти! Публично! Полуголый! Показанный на большом экране крупным планом, самозабвенно, с прикрытыми глазами, терзающий струны гитары. А чуть дальше три красавицы рядком перед стойками микрофонов в классическом «панк-рокерском» женском прикиде из мира писателя. Хотя… можно и без уточнения – в этом мире данная субкультура тоже существовала.

Да – такое и должно вызывать шок у толпы. Да и… именно на такую реакцию и надеялся. Именно она мне была нужна!

Секунда полного непонимания, когнитивного диссонанса, гулкой звенящей пустоты в направленных на меня тысячах взглядов – всех взглядов, всех людей на площади! Я их поймал! Да!

Если, мне казалось, что на красной дорожке Зимнего или на его малой сцене в большом зале, я испытывал кайф, то – нет! Не кайф то был, а тень кайфа, намёк на кайф, отзвук кайфа! В сравнении с тем, что я испытал в эту секунду. Меня, словно бесконечно прочный воздушный шарик на газовый баллон натянули, у которого сорвало кран. Или… скорее, как панель мощнейшей солнечной батареи, которую всё время её существования хранили в темноте, а сейчас, в жаркой пустыне, разом сдёрнули сразу со всей поверхности плотное покрывало – во мне вскипела и взбурлила такая сила, такая энергия, такая мощь! Что я еле удержался от того, чтобы выплеснуть её сразу в какое-нибудь яркое безумство-проявление. Пока удержался.

И только голос мой окреп. Он и так-то слабым или тихим не был, но теперь просто грохотал.

– Du, du hast, du hast mich!

Du, du hast, du hast mich!

Du, du hast, du hast mich!

Du, du hast, du hast mich!

Du hast mich

Du hast mich gefragt… – постепенно, с каждым повторением фразы, с каждым новым аккордом, толпа на площади оживала. Шок проходил. Но их теперь захватывала сама музыка, жутковатые непонятные слова гениально-загадочного произведения Рамштайна.

И именно теперь, начали подключаться мастера по эффектам и пиротехники. От края сцены вверх, в небо потянулись резкие, отрывистые огненные струи.

Огонь – не моя Стихия. Моя Стихия – Вода. Но эта музыка, эти слова… не мыслимы без огня! Рамштайн без пиротехники – не Рамштайн.

Огонь – не моя Стихия, но… сейчас, на этой сцене, я чувствовал его органичность, его естественность, я чувствовал… его.

Огонь, в конце концов, это что? Это реакция, в которую вступают определённые вещества с кислородом, органические вещества. Реакция, в результате которой образуется CO2 и H2O, плюс всякие примеси, сажа, высвобожденные металлы, зола и прочее, прочее, прочее… Реакция, которая создаёт Воду!

Огонь – это Рождение Воды!!!

Эта мысль была настолько неожиданной и грандиозной, что поразила меня, подобно вспышке молнии. Я замер и позабыл обо всём. Даже перестал петь, благо, был проигрыш в музыке, и от меня голоса не требовалось, а струны на гитаре руки перебирали сами, без какой бы то ни было осознанности, на полном автомате – не зря же я столько репетировал, тренировался и зазубривал свои партии.

Я остановившимися и круглыми от шока, глазами смотрел на струи пламени в воздухе…

Огонь не убивает Воду, он рождает её! Потрясающая мысль. Такая мощная, огромная и угловато-громоздкая, что никак не желала укладываться в моей голове.

А музыка, между тем позвала, и я запел снова. Причём, люди на площади начали мне подпевать.

– Du…

– du hast…

– du hast mich…

Простые, но заразительные повторяющиеся слова, под заводящую музыку. И зритель начинал заводиться. Всё озеро зрителей начинало заводиться. И я заводился. Сильнее и сильнее. Никто же не отменял того кайфа, который я испытывал от их внимания. Я упивался этим вниманием.

Даже та грандиозная мысль, так поразившая меня, начала постепенно тускнеть под напором потока этого внимания. Тускнеть… уступая место вопросу, ничуть не менее фундаментальному и грандиозно-парадоксальному: А может ли Вода рождать Огонь? Или она его только убивает?

До самого конца этой песни я не мог себе ответить на него. Но, честно говоря, не слишком и старался. Я пел! И играл. Я купался во внимании зрителей.

Песня закончилась. Музыка смолкла. Свет погас. Сразу и весь, погрузив площадь с людьми, чьи глаза привыкли к ярким вспышкам и отвыкли от темноты, в непроглядный мрак.

Который, однако, не продлился долго. Ровно столько, сколько понадобилось, чтобы подготовиться к следующей песне.

И у нас в программе под номером два стоял: «Engel». Более медленная и более «тяжёлая» песня.

Сам Тиль, для исполнения её со сцены, на концерте, выходил со здоровенными металлически-механическими крыльями на спине, к которым тянулись шланги с газом и провода с электричеством. Здоровенными и тяжёлыми настолько, что сам Тиль еле-еле мог двигаться с ними и был всё время наклонён вперёд.

Это создавала дополнительную драматичность и надрыв. А уродливость этой конструкции подчёркивала мрачную «тяжесть» песни.

Я… мог бы полностью повторить этот его трюк. Собрать на заказ такие крылья за время подготовки к концерту, не было большой проблемы – мастеров хватало, денег – тоже. Да и физической силы с выносливостью держать нечто подобное на спине в течении исполнения одного трека – мне бы хватило. Я и петь бы с ними смог.

Петь. Но не играть. Гитару пришлось бы отставить в сторону. А я этого не захотел. Да и вообще: я ж не обязан плагиатить всё полностью! Можно же и творчески переработать взятую красивую идею, используя те возможности, силы и средства, которые есть под рукой… и которых не было у Линдемана.

В данном случае – Воду.

Кто мне помешает создать такие же крылья, и даже больше – из Воды? Ответ: никто. Почему, вообще кто-то должен мешать или запрещать? Я – Одарённый, я – Право имею. Дар – суть моя!

Вот я и сделал.

За сценой, специально для меня был установлен здоровенный резервуар с водой, из которого, за время «тёмной паузы», я успел эту воду вытянуть и сформировать из неё крылья за своей спиной. Сложенные, сомкнутые крылья. Такие, как были у Тиля. Только… больше. Намного больше. Меня же не ограничивал вес конструкции – Вода подчинялась мне, и сама держалась в воздухе, совершенно не давя на плечи. А также не останавливала и не мешала крыша над сценой… которой не было. Я мог позволить себе любой размер этого аксессуара. Хоть сразу со всю площадь!

Я остановился на двенадцати метрах в высоту, в «сложенном» состоянии.

Восхищённый слаженный вздох толпы.

Мелодично-загадочный пронзительный свист, его стартовые переливы – синтезатор. Удары по клавишам – снова синтезатор. Снова ударные. Снова гитары. Моя партия…

– Wer zu Lebzeit gut auf Erden

wird nach dem Tod ein Engel werden

den Blick gen Himmel fragst du dann

warum man sie nicht sehen kann…

Дальше в дело вступают нежные голоса девушек, которые оттеняют мою грубость и брутальность. Нежные, мелодичные, вкрадчивые, словно в душу тебе нашёптывающие…

– Erst wenn die Wolken schlafengehn

kann man uns am Himmel sehn

wir haben Angst und sind allein

И снова грубый мощный мой:

– Gott weiss ich will kein Engel sein…

Всё это в сопровождении игры света, теней, вспышек и переключения главного экрана между мной и поющими девушками…

А в голове моей всё тот же вопрос: может ли Вода рождать Огонь? И ответ, снова пробивший, словно молния – да запросто! Вода – это кислород и водород. Газы! Если их разделить – газы. Электролизом или каким иным способом, не важно. Если воду разорвать на кислород и водород, то это уже горючая смесь газов! Для воспламенения которой достаточно и малейшей искры. Или, даже и искра может не потребоваться – реакция способна начаться сама.

То есть, достаточно разорвать часть Воды, чтобы она родила Огонь!.. который тут же, в процессе горения, снова родит Воду, соединив эти газы в её молекулы…

Часть молекул воды разорвать, схватив другими молекулами воды, теми, что стоят рядом. И, ведь это возможно! Физики утверждают, что такой процесс происходит постоянно: молекулы воды ведь электрически нейтральны только в целом, но не геометрически. Так-то у них один конец «положительный», другой «отрицательный», поэтому она так и активна, что является «универсальным растворителем», она облепляет всё, и рвёт любые связи… даже собственные молекулы, если больше рвать нечего…

Круговорот… Противоположности, плавно перетекающие друг в друга. Не конфликтующие, а дополняющие. «Инь-янь», блин!

Мысль настолько меня поразила и захватила, что, находясь на сильнейшем эмоциональном допинге из всеобщего внимания, я не смог сдержаться. Я решил тут же попробовать эту мысль в жизнь воплотить. Тем более, что у Тиля на концерте, из концов его крыльев били факелы горящего газа. Так, чем я хуже⁈

И… у меня получилось!

Как раз, в тот момент, когда я по сценарию, должен был распахнуть свои крылья, я их и распахнул! Так распахнул, что они полностью закрыли стоящее за моей спиной здание концертного зала. Здание и экран. Все видели теперь только меня, и больше никого. Всё внимание было полностью моим! Я снова поймал всех.

Ну, подумаешь, что для создания такого эффекта, мне пришлось немного сжульничать, и добавить к исходному, «расчётному» объёму крыльев ещё немножко воды из воздуха? Совсем немножко… икс два или три… ну, может, четыре… Какая разница, когда её вокруг столько, что можно новое море наполнить, достаточно только захотеть и потянуть её на себя – в воздушном океане воды много.

Так вот, я распахнул свои огромные, подсвеченные прожекторами водяные, искрящиеся и переливающиеся крылья, уже заставив этим всех задохнуться от восхищения. Но! Прошло две секунды, которые я дал всем на то, чтобы осознать и проникнуться тем, что они видят, а после… из водяных крыльев забили струи пламени.

Только не из одних лишь концов, а по всей кромке «маховых перьев», создав ещё одни крылья вокруг тех. Огненные и ещё более огромные, чем исходные!

Настолько большие, что, наверное, их было видно чуть ли не из любой точки города…

Но мне было плевать – я кайфовал в тех прожекторах и потоках внимания, которое ловил на себе. Мне сносило крышу от него. Я пел!

– Gott weiss ich will kein Engel sein!

Gott weiss ich will kein Engel sein…

Я опустил взгляд вниз, в тёмное озеро зрителей на площади под моими ногами. Победный взгляд… и он буквально упёрся в глаза Катерины. В до предела распахнутые в немом изумлении глаза Екатерины Васильевны!!! В глаза, в которых плясали отражённые огни. В которых отражались мои огненные крылья. По маленькой яркой копии моих крыльев в каждом глазу…

Плевать! Я пел!

Песня заканчивалась. Я медленно гасил и уменьшал свои крылья. Потом, когда огонь кончился, сложил их за спиной. И под пронзительный электронный свист синтезатора свет снова медленно погас…

* * *

Глава 12

* * *

О чём думает наркоман, после первой дозы получивший вторую? Ни о чём. Он вообще не думает, он хочет ещё!

Вот и я хотел: ещё! ЕЩЁ! ЕЩЁ внимания! Чтобы смотрели на меня. Чтобы не отрывались. Чтобы в головах у них было пусто. Чтобы там был только я, и ничего больше. Только я в их головах!

А значит, надо вновь и вновь поражать их воображение, вышибать новым зрелищем из их голов любые, возникающие там мысли. Совсем. До звона, до пустоты.

К сожалению, новых идей, как шокировать толпу, временно не было. Какие могут быть идеи, когда ты сам находишься в состоянии, близком к шоку, ещё от прошлой «дозы». У тебя самого в голове пусто до звона! И, единственное, что остаётся делать – это следовать ранее установленному плану. Ну, по крайней мере, до тех пор, пока снова не оседлаешь «Поток», и не начнёшь творить прямо на сцене, по ходу движения, не останавливаясь и не тормозя… Или вытворять. Это уж, как получится.

Вот я и следовал. Тем более, дальше шла песня «Ich Will», и она не подразумевала использования таких же ярких, поражающих воображение эффектов, как ангельские крылья в «Angel». Здесь мне даже гитару надо было отложить, передав свою партию другому человеку. Потому, что я должен был стоять за трибуной и требовать! Требовать, кричать на всю площадь: «Я хочу!». А мне должны отвечать.

Такого эффекта нельзя добиться, если отвлекаться на что-то ещё. Тут внимание должно быть забрано полностью. И сделать это можно только, если ты и сам отдаёшь всё своё внимание, всего себя полностью.

Темнота на сцене быстро стала редеть, открывая взглядам ту самую трибуну, о которой я говорил. И меня за этой трибуной. Стоящего там, успевшего сменить одежду за время краткой передышки между песнями. Точнее, наскоро натянувшего на себя, поверх прежнего непотребства деловой костюм с белой рубашкой, но без галстука. Только грим на лице остался прежний – жутковатый. И «недоирокез» остался на месте.

Совершить подобное действие это в отведённое регламентом выступления время, используя обычный костюм, понятное дело, никак бы не получилось, но так и не был костюм обычным – он был сценический, специальный, такой, который надевается сразу весь, на всё тело, быстро и только с посторонней помощью. Да ещё и застёгивается не спереди, а сзади – на спине и ногах. Ну, ничего, ведь тыл-то свой я не собирался никому показывать. Только фронт, только фэйс, только глаза в глаза сразу со всеми на этой площади.

И, в этот раз, мой голос зазвучал даже раньше музыки.

– Ich will… – сразу заявил я. Пока что тихо, но вполне отчётливо, заставив, начавшиеся было шевеления на площади смолкнуть, а разговоры стихнуть. Снова все глаза посмотрели прямо на меня.

А куда им было ещё смотреть? Ведь вся остальная сцена осталась во мраке. Освещён был из всех только я. И монитор за моей спиной, тоже показывал только меня. Крупным планом. Он показывал всей площади мои горящие наркоманским кайфом, обведённые чёрным гримом глаза. Глаза, которые смотрели… на самом деле, ровно перед собой, в направленную на меня камеру, но казалось, создавалось у зрителей такое впечатление, что прямо в душу. Точно в душу каждого человека на этой площади.

– Ich will! – в который уже раз прозвучало моё требование. С каждым повторением оно звучало всё твёрже и громче. Снова и снова.

Давно уже зазвучала музыка, но это было не важно для восприятия. Для всех существовали только эти мои требования, мой голос и мои слова.

Само по себе, такое сценическое решение было довольно необычным. Я не видел такого и у самих оригинальных Раммов. Решение внешне простое и даже примитивное, грубое: осветить только меня и трибуну, оставив в темноте всё остальное. В реализации оказалось создающим довольно много сложностей. В первую очередь: музыкантам приходилось играть вслепую, ведь на сцене были погашены вообще все источники света!

Помнится, на репетициях пришлось попотеть, привыкая к такому методу исполнения. Не то, чтобы это было невозможным, более того, в теории, это и не так уж сильно отличалось от обычного, ведь музыканты и так играют «автоматически», не глядя на струны, клавиши и расположение тарелок с барабанами на ударной установке. Но, то – в теории. На практике же: в самый первый раз, у нас вовсе ничего не получилось. Из-за такого радикального изменения условий, все исполнители начали теряться, сбиваться и ошибаться.

В первый раз. И во второй раз. И в третий, и в десятый… Зато, потом, втянулись, вошли во вкус, и такой способ исполнения стал даже нравиться, приносить своё какое-то, отдельное, удовольствие.

Теперь вот, непосредственно на концерте, виден и освещён был только я, и та трибуна, за которой я стоял, но музыка не останавливалась и продолжала литься из темноты. И музыка, и голоса бэк-вокалисток.

Эффект… Да не знаю, мне трудно судить, ведь я находился внутри системы, а не во вне её. Но, самое главное: всё внимание, всех зрителей было моё! Я общался со всеми вместе, и с каждым в отдельности. Я говорил с ним, я просил:

– Ich will dass ihr mir vertraut…

Я уговаривал:

– Ich will dass ihr mir glaubt…

Я умолял:

– Ich will eure Blicke spüren…

Я требовал!

– jeden Herzschlag kontrollieren!..

Я заползал к ним в души, вкрадывался в сердца, брал силой их головы… Я чувствовал, я ощущал, я физически испытывал это. И, плевать, было ли то иллюзией, наваждением или реальным проявлением моего «неучтённого» Дара. Я это делал с ними. Я делал бы то же самое и без всякого Дара. Но с Даром, понятное дело, было проще и… чувствительнее.

Мне хотелось говорить со зрителями. Мне хотелось слышать их ответы, их голоса…

И я стал просить об этом.

– Könnt ihr mich hören?

Я прямо спросил, и… площадь ответила! Мои зрители мне ответили! Они не могли не ответить.

– … Wir hören dich! – чёткий, стройный, слаженный хор тысяч голосов сотряс площадь сильней, чем трясли её до того все наши профессиональные концертные колонки, взятые вместе. Невероятное впечатление!

Хочу ещё! И я спросил снова.

– Könnt ihr mich sehen?

И мне снова ответили, даже громче и слаженней, чем в первый раз, хоть, казалось бы, куда уже дальше-то?

– … Wir sehen dich!

И снова спросил.

– Könnt ihr mich fühlen?

И снова ответили.

– Wir fühlen dich!..

И я продолжил дальше беседовать с моим зрителем. Продолжил требовать от него ответов. Продолжил пытать их, править ими, вести их, дарить им всем сразу и каждому в отдельности, свой восторг, радость и удовольствие.

Не знаю даже, у Императоров вообще есть такая, как у меня власть? Прикажи я сейчас этой площади пойти и умереть за меня, они бы пошли. Прикажи я им убить за меня – убили бы. Покажи я им врага – побежали бы рвать его зубами, не считаясь с потерями и жизнями, ни с его, ни со своими. Стоптали бы любые границы, пробили и разрушили любые преграды. Они были едины! И счастливы. Счастливы слушать меня и радовать меня. Счастливы делать то, о чём я их прошу, о чем бы не попросил. Только и того-то, что просил я лишь о мелочах. Я просил только: «Я хочу, чтобы вы, ребята, доверяли мне, Я хочу, чтобы вы мне поверили, Я хочу чувствовать на себе ваши взгляды, контролировать каждое биение сердца. Я хочу слышать ваши голоса. Я хочу нарушить тишину. Я хочу, чтобы вы хорошо меня видели. Я хочу, чтобы вы, ребята, поняли меня…».

Сущие мелочи! Ни слова о врагах или целях. Мне не нужны были никакие цели, у меня не было врагов.

Я смотрел в камеру, но видел каждого, кто смотрел на меня. Всех вместе, и каждого отдельно. Я видел и Катерину, почему-то пытавшуюся мне сопротивляться, но безуспешно – куда ей против той толпы и стихии, которой сейчас был я? Заранее обречённое на провал сопротивление. Нельзя было быть сейчас на этой площади, и не быть мной.

Я видел Кайзера, оравшего вместе со всей остальной толпой. Я видел своих сокурсников, ничем не отличавшихся от Кайзера. Я видел рядом Ректора и Сатурмина, вскочивших со своих ОВП-мест и кричавших громче своих соседей. Я видел Семёнову, не оравшую, но смотревшую на меня, как на Бога. Я видел Маверика. Я видел…

И не хватало только одного, одной последней искры, чтобы окончательно взорвать эту бочку с порохом. Нужен был лишь знак, лишь жест, который объединил бы толпу. Простой, лёгкий, но мощный и заразительный, вирусный…

«Зига» напрашивалась просто сама собой. Она буквально рвалась с цепи. Но… некоторый внутренний запрет, вбитый с детства, задолбленный на подкорку, возможно, в условиях этого мира, глупый и бессмысленный…

Я-таки выкинул руку. Но выкинул её со сжатым кулаком, а не с раскрытой ладонью. Перед тем, трижды ударив этим кулаком в район своего сердца.

И все, вся площадь, и те, кто был со мной на сцене, и те, кто за сценой – весь обслуживающий персонал в одном едином порыве остановились, трижды ударили в грудь и выбросили кулак вперёд-вверх…

Такое не могло пройти просто так. Такая концентрация силы, разом выброшенная в пространство, не могла остаться без проявлений. И я позволил ей проявиться. Я позволил ей взорваться многометровыми струями огня, разом осветившими всю эту площадь. Много… сотметровами струями огня.

Не знаю точно, на какую высоту они поднялись, но лёгкие облака, начавшие было затягивать ночное небо над городом, прыснули в стороны, как стайки перепуганных броском камня в воду мальков.

Мгновение тишины закончилось. И музыканты принялись догонять песню, а я начал опускать руку и медленно снижать накал, продолжая петь.

Отзвучало последнее: «Я хочу», и свет над сценой снова погас. Вот только, против прежней безмолвной паузы, в этот раз, темнота разрывалась несмолкающими аплодисментами до самого начала новой песни.

А следующая была… «Links 2−3–4». И я даже успел пожалеть об этом, но было поздно – первые такты уже зазвучали. Останавливаться было уже нельзя. А почему пожалеть… так я даже в страшных снах своих не мог представить, что перед-подо мной будут чеканить шаг по брусчатке несколько тысяч человек… во главе с немецким Кайзером. Русская Императрица куда-то успела смыться за краткие секунды передышки между песнями. А вот Кайзер не успел. И теперь не было разницы между обычным зрительским сектором и ОВП-секторами – громко и самозабвенно топали ногами по брусчатке в едином такте, в едином порыве и бюргеры, и Аристокрыты, и даже, как уже ранее было сказано – их Кайзер. Даже не требовалось пускать фоновую запись с шагами – сами маршировали и орали «Хайль» в нужных местах, затихая только тогда, когда я понижал голос.

И это, вообще-то, было страшно. Если бы это устроил не я, а как-нибудь случайно увидел со стороны, то уже удирал бы со всех своих ног и из города, и из страны, куда угодно, но только подальше от этого зарождающегося милитари-безумия, если не сказать хлёстче, назвав тем самым словом, которое рвалось с языка так же, как «Зига» с руки до этого.

Но! Куда бежать, если это устроил тут не кто-то, а я сам? От себя то не убежишь… Ведь я и сам чеканил шаг на сцене, с которой исчезла трибуна. А деловой костюм на мне сменил бутафорский военный мундир. Гипертрофированный, слегка пародийный, с атрибутикой, которую никак нельзя было бы приписать какой-либо конкретной стране.

Вот только, почему-то даже мне самому этот мундир уже не казался ни стёбным, ни пародийным. А маршировал я умело. Со знанием дела и большой привычкой – совсем оно потешно не выглядело.

Особенно в свете бьющих вверх струй пиротехнического огня, выдаваемых с края сцены специальными пускателями в такт бьющим по брусчатке каблукам.

Страшно… но сладко до судорог. Начинаешь понимать тех, кто ради вот этой сладости, этого триумфального упоения, бросал в топку войны тысячи и миллионы жизней…

Слава Писателю, что следующей в программе концерта стояла медленная и дающая время перевести всем дыхание «Ohne Dich»… или лишиться его окончательно.

Зря я вообще эту песню трогал. Зря. Надо было что-то другое. Что угодно другое. Или вообще ничего… Но, сахар! Кто ж предполагал-то, что будет это дурацкое нападение, и моя «крыша» настолько пострадает? Что она окажется в настолько неустойчивом состоянии, что хватило малейшего толчка для её «отлёта»? Кто ж знал-то?

Не могу сказать, что именно в эти слова вкладывал сам автор этих слов. Может, безответную любовь, может быть тоску разлуки, но меня перекосило на то, что песня эта ни о чём другом, а о потере. О потере близкого человека. О смерти и смертной таске…

Сахар!

Меня переклинило на ней.

Я спел. Не мог не спеть. Глотая слёзы и задирая голову к небу, чтобы спрятать в этом тёмном небе глаза… Вот только в моём, профессионально поставленном голосе не песня слышалась, а вой. В нём рвалась и выла моя душа.

Как в тот самый раз, когда я у Алексея Константиновича на вечере с дуру взялся Высоцкого перепевать.

Только, там был маленький вечерок, простенькая одинокая гитарка и от силы два десятка зрителей. Сегодня… здесь… зрителей были тысячи.