Текст книги "Повесть о первом взводе"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Вот и хорошо, – просиял лейтенант. – Ну, ребята, вы даете... Значит, и здесь порядок.

– Пулеметы есть, стрелять из них некому, – пожаловался Угольников. – Может выделишь кого?

– Никак, – развел руками Иванов. – Три танка, три экипажа. Машины: ни одного человека убрать нельзя.

– Понимаю, – согласился Логунов. – Выделим людей к пулеметам.

– Оголим орудийные расчеты, – предупредил Угольников.

– Не оголим. Земсков с пулеметом пришел. Водителей у нас два. Один без машины.

– Значит, занимаете позицию, ждем гостей.

– Занимаем.

– Тогда ведите сюда своих орлов.

* * *

Логунов оставил возле машины и орудий Гогебошвили и Земскова. Остался и Малюгин, которого сержант хотел отправить в госпиталь с первым попутным транспортом. Остальные разобрали лопаты, кирки, ломы и пошли обживать высоту.

Птичкина Логунов назначил вместо себя командиром первого орудия. Если не считать Гогебошвили, в расчете Птичкина теперь оставалось всего два человека, и Логунов перевел туда наводчиком Григоренко. Уравнял расчеты: теперь в каждом по четыре человека. Оно и так, возле орудия никогда больше пяти не было. Так что нормально. Воевать можно.

Новоиспеченный командир орудия привел расчет на облюбованное новым комвзвода место, поручил Григоренко рыть щели, а сам с Трибунским и Гольцевым взялся за "пятачок" для пушки. Птичкин сбросил гимнастерку и тельняшку, и на его левой руке, повыше локтя, зашевелилась, ожила симпатичная русалочка с развевающимися голубыми волосами и длинным чешуйчатым хвостиком. Остальные, следуя примеру командира, тоже разделись. Привычные к земляным работам артиллеристы копали неторопливо. Гольцеву, хоть он и был здесь самым крупным и самым сильным, приходилось трудней. Работать с землей тоже надо уметь.

Свое назначение командиром орудия Птичкин принял как должное. Он пришел в полк зимой, уже младшим сержантом, и тогда еще мог рассчитывать на эту должность, если бы хоть немного разбирался в артиллерии. Но в артиллерии Птичкин не разбирался совершенно, кроме того, считал свое пребывание в огневом взводе временным и намеревался перебраться в полковую разведку. А если не направят его в разведку, то пусть переводят в пехоту. Хорошо бы – в морскую пехоту. Птичкин не хотел стрелять издалека. Фашисты нужны были ему рядышком, чтобы он видел, как падают они после его выстрелов, чтобы у него была возможность достать кого-нибудь из них руками. И существовали на то у Птичкина веские причины.

Володя Птичкин встретился с войной вплотную еще в сорок первом, когда группа немецкой мотопехоты прорвала фронт и неожиданно вышла к маленькому приморскому городку, в котором Птичкин жил. Случилось это в минуты, когда едва-едва начинал брезжить рассвет. Маленькие города спят в это время особенно крепко.

Немецкая мотопехота ворвалась в сонный, ничего не ожидавший городок, что называется, с ходу. И тот проснулся от грохота мотоциклетных и автомобильных моторов, взрывов гранат и автоматных очередей.

В первые минуты никто ничего не понял. Не понял и Володя. Просто выбежал на улицу посмотреть, что там делается.

Улица была пустынной, а вокруг все дрожало от взрывов и стрельбы. Володя добежал до угла, выглянул на главную улицу, проспект Карла Маркса, и тут же укрылся за высоким крыльцом. По дороге катили мотоциклы. Штук десять или пятнадцать мотоциклов с колясками. Седоки колясок, не приподнимаясь, не вглядываясь, что делается во дворах, мимо которых они проезжали, швыряли туда гранаты. Птичкин не видел их лиц, но почему-то представил себе, что лица у них, в это время, даже не злые, а серые, скучные и равнодушные...

За мотоциклистами шла колонна грузовиков. Из машин беспрерывно палили из автоматов: по крышам, по окнам, по заборам, по тем, кто выбежал на улицу. Немцы навалились на город неожиданно и тот пал, не сделав ни одного ответного выстрела.

Теперь вместо того, чтобы воевать с фашистами, как это делали все порядочные люди, Птичкину предстояло сидеть в оккупации. А вот этого он допустить не мог. У Птичкина оставался один выход – пробраться в залив, а там, на баркасе, к нашим. Это, конечно, если в заливе еще нет фашистов. А если они туда уже добрались, то придется уходить на шлюпке, что спрятана в плавнях, на всякий случай.

Володя выбежал на улицу босиком, в трусах и тельняшке. И сейчас у него не было времени, даже для того, чтобы забежать домой попрощаться и взять хотя бы брюки. Он, не раздумывая, побежал заливу, где стояли баркасы их рыбколхоза.

Когда Птичкин примчался к баркасам, там уже были Васька Гордиенко и Мишка Бичевин. Васька, как и Птичкин, в трусах и даже без тельняшки. А Мишка Бичевин при полном параде, поскольку прогулял допоздна и отсыпался в баркасе. Надеялся, что там его никто не потревожит. Тут же примчался и Левка Адаров. Все четверо с одной улицы, одногодки, корешки. И то, что они, не сговариваясь, оказались в это утро здесь, – вполне понятно. Что же им еще делать, если не пробираться к своим?

– Ну что, хлопцы, тикать будем? – с тоской спросил Бичевин.

А что делать? Конечно, тикать... Не об этом они мечтали... У всех значки ГТО, все "Ворошиловские стрелки". Они готовы были, защищать свой город. Только чем защищать, веслом, что ли? Город фашисты уже захватили... Вот-вот явятся они и сюда, в залив. Надо уходить в море, добираться до своих, проситься на корабль и бить фашистов.

На первом же баркасе, который они осмотрели, бензобаки оказались полностью заправленными. Но едва успели они отойти каких-нибудь метров двести, как на берегу появились два мотоциклиста. Вначале они что-то кричали ребятам, потом ударили из пулемета. Васька Гордиенко упал. Пуля попала ему в голову. Потом ахнул и сполз на дно баркаса Мишка Бичевин. Ему пулей пробило грудь.

– Маневрируй! – просипел он севшим вдруг голосом перехватившему штурвал Птичкину. – Маневрируй, сбивай их с прицела.

Птичкин маневрировал. Неожиданно для пулеметчика поворачивал баркас то влево, то вправо, то на какое-то мгновение сбрасывал скорость, то выжимал ее до отказа.

Потом что-то сильно ударило в бедро, и сразу потекла по ноге горячая струйка крови. Он дал мотору самые большие обороты и, придерживая штурвал одной рукой, другой зажал рану. Тем временем Левка снял с Бичевина рубашку, изорвал ее на полосы и забинтовал парню пробитую грудь.

Они все-таки оторвались от немца, ушли в море. Тогда и Птичкина перевязали. Сняли с него тельняшку и затянули ногу. Боевые хлопцы были, а перевязать как следует никто не умел. К этому не готовились – девичье дело. Перевязка получилась не особенно удачной. Кровь к этому времени течь перестала, но бедро жгло как огнем.

Почти весь день шли они под палящим солнцем. Бичевин потерял сознание, бредил, просил пить. А как его напоишь, если на баркасе ни капли воды? Не успели перед отходом проверить, не до этого было. Да если бы и проверили, не сумели бы захватить. Смачивали лоскут рубашки в морской волне и обтирали им Бичевину сухие, потрескавшиеся от зноя и жары губы. Потом кончился бензин. И вряд ли увидели бы они когда-нибудь берег, если бы не подобрал их, уже под вечер, бронекатер из пограничной охраны.

Бичевин умер в госпитале. Птичкина подлечили. После госпиталя он попросился на корабль. Но на корабли не брали. Наоборот, сколачивали из матросов батальоны и отправляли их на оборону Одессы. И Птичкина направили в морскую пехоту. Хоть и не на корабле, а все же со своими, с морячками.

Под Одессой Птичкина опять ранили. На этот раз в плечо. И опять вывозили морем. Теплоход с ранеными вышел из порта ночью, без огней, надеялись до рассвета проскочить к своим. А фашисты пронюхали. Видно, был у них в городе свой человек. Час какой-нибудь прошел после выхода теплохода из порта, и завыли в небе "фоккеры". Развесили осветительные ракеты, так что стало светло как днем. Только свет страшный, неживой.

И началось...

Птичкин даже не представлял себе, что такое может быть. На палубе рядами лежали тяжелораненые, а сверху их поливали свинцом из пулеметов. Один заход, другой, третий... Раненые, не в силах двинуться, отползти в сторону, молча смотрели в небо, сжав зубы, без стона, без крика встречали смерть... Пули стучали, как град. Под их ударами вздрагивали, шевелились, поворачивались уже не раненые, а дважды, трижды убитые... Птичкин плакал от бессильной злости. И клялся, что будет убивать фашистов, где только увидит. Только о том и будет думать, чтобы убивать их. Потому что это были не люди. Люди бы не смогли так.

Потом появились наши истребители и отогнали фашистов. Вызванный по радио эсминец проводил теплоход до порта.

В госпиталь Птичкина привезли не только с пробитым пулей плечом, но и с двумя ранениями в грудь. Восемь месяцев провалялся он в госпиталях. Потом батальон выздоравливающих, запасной полк, курсы младших командиров и снова запасной полк. И только после этого – сюда, в полк противотанковой артиллерии.

Вначале все ему не нравилось. Но после первого боя, когда он увидел, как горят немецкие танки, Птичкин решил, что и здесь можно воевать.

Постепенно брали у Птичкина верх природный оптимизм и веселый характер. Он по-прежнему шутил и не унывал, когда было трудно. И только когда видел фашистов, мгновенно менялся... Исчезала улыбка, серые глаза темнели.

Птичкин хотел стать наводчиком – сам бить по танкам. Но Логунов назначил его командиром орудия, и Птичкин подчинился. Принять орудие у Логунова – это тоже кое-что значило.

* * *

– Перекур! – объявил Птичкин и с силой вогнал лопату в кучу рыхлой земли. Он стер со лба обильный пот. Симпатичная русалочка на его руке поблекла от пыли. Только хвост у нее, по-прежнему, был ярко-синим.

Трибунский положил лопату рядом с собой и присел на горку прохладной земли. Если у Птичкина от пота взмокло только лицо, то Трибунский был мокрым до пояса, и до пояса покрыт прилипшей к телу белесой пылью.

На четвереньках из раскопа выполз Гольцев и устало поднялся, распрямляя спину.

– Ну и служба, – пожаловался он. – Я, когда покупатели приехали, попросился в ваш полк, потому что – танкоистребители. Это, же какая, я думал, красота. Гвардейский значок, пушечки на рукаве и истребляй танки... А когда нет танков, отдыхаешь на природе.

– Что тебе не нравится? – поинтересовался Трибунский. – Ну народ пошел... – пожаловался он неведомо кому. – Природы, к которой ты, Гольцев, стремишься, вокруг нас полно. Я бы, даже, сказал, что иногда наблюдается излишество. А истреблять танки очень просто...

– Спасибо, знаю я как это делается, – Гольцев посмотрел на лопату, патом на покрытые мозолями ладони... Так мы же не воюем. Мы все время, землю роем, как кроты. Я за два месяца только один раз и видел, как танки горят. Землекопы мы, вот кто. Я этой лопатой вот так навоевался, – он провел по горлу ладонью, позволил каждому представить, как он навоевался лопатой.

– Какой же ты еще салага, Гольцев, – добродушно ухмыльну лся Птичкин. – Такой большой, и вроде, даже умный, а рассуждаешь, как бревно неотесанное. Не понял еще самого главного.

– А что самое главное? – Гольцев с интересом уставился на Птичкина.

– Этого я тебе не скажу. И никто не скажет. До самого главного, надо, Гольцев, самому дойти.

– Хорошо, дойду я и до самого главного, у меня терпения хватит, – сообщил Гольцев. – Но я сейчас о том, что мы не пехота. Пусть пехота копает свои окопы. А наше дело – стрелять.

– Ты наверно думаешь, что мне нравиться копать? Или Трибунскому? Что это у нас увлечение такое... Нам, Гольцев, просто жить хочется, – сообщил Птичкин. – Если ты стремишься истреблять танки, так ты сначала привыкни землю копать. А то, понимаешь, некому будет истреблять эти танки. И когда ты это сообразишь, тебя от лома или лопаты не оторвешь, как сейчас невозможно оторвать от нее Григоренко. Григоренко, вылазь! – повысил он голос.

– А як фрыци прылетять, куды ж командыр орудия ховатысь полизэ? – поинтересовался Григоренко, продолжая выбрасывать землю.

– Кустов кругом полно. Если понадобится, можно будет и под кустик спрятаться.

Григоренко выпрямился, оперся на лопату и с любопытством посмотрел на Птичкина.

– Колы ж цэ ты таким хоробрим зробывся? – спросил он, налюбовавшись на своего командира. – Подывлюсь я на тэбэ, як прилэтять. Ты ж тоди, як ямку з долоню найдэшь, то скорийш голову ховаты в ней будэшь, а куды казенну часть динэшь? Бэз ней тэж нэ обийдешься. Колы, напрыклад, присисты тоби сподобытся.

Григоренко демонстративно отвернулся и снова зазвенел лопатой. Из щели густо полетели комья земли. Силенки у Григоренко хватало, да и сноровки тоже.

– Слышал, – повернулся Птичкин к Гольцеву. – Если Григоренко, этот ленивый, как байбак, Григоренко, с его отвращением к физическому труду...

Птичкин говорил громко, чтобы Григоренко услышал его. И Григоренко слышал. Он перестал копать, положил руки на край раскопа и с интересом уставился на Птичкина.

– ...Григоренко, который не чешется, если его укусит комар, – продолжал Птичкин, – потому что ему лень даже почесаться... Если этот самый Григоренко в поте лица своего так упорно роет землю, то это не просто надо. Это совершенно необходимо для сохранения его, григоренковской, драгоценной жизни. А сохранив свою драгоценную жизнь, он тем самым наносит колоссальный урон фрицевским танкам. Понял?

– Понял, – спорить Гольцеву не хотелось. Бесперспективное это занятие – спорить с Птичкиным. Да и получалось не особенно удобно. Если рыл землю Григоренко, о лени которого во взводе ходили легенды, это значило немало... И получалось, что он, Гольцев, разглагольствует, а Григоренко тем временем работает, роет щель, в которую он, Гольцев, полезет спасаться, если что. Гольцев снова взялся за лопату, но Птичкин остановил его.

– Это хорошо, что понял... Раз взялся за лопату, значит, понял. Но лопату ты пока оставь. На данный текущий момент тебе дается совершенно другое задание. Самое ответственное. Сбегай в деревню, принеси пару ведер воды. Ведра на машине... Заодно и отдохнешь. Коллектив хочет пить и вся надежда на тебя.

– А где там искать воду? – неосторожно спросил Гольцев. – Когда проезжали, не видел я там ни одного колодца.

– Гольцев, Гольцев, – вздохнул Птичкин. – Не разочаровывай меня, пожалуйста... Ты же рядовой солдат. Тебе дают ответственное задание, а ты начинаешь выяснять у командира, как его выполнить. Так, Гольцев, ты карьеры не сделаешь. Боюсь, с такими наклонностями не станешь ты полковником. Как думаешь, Трибунский, станет он полковником?

– Фигура вроде подходящая, – задумался Трибунский. – И голос хороший. Но тактического чутья не хватает. Если его хорошо и систематически воспитывать, – может, и станет. Но надо воспитывать денно и нощно.

– Будем воспитывать, деваться некуда. Рядовой Гольцев, за во-дой ша-а-го-о-м марш!

Гольцев отправился за водой, а Птичкин подошел к щели, где, как хорошая машина, работал Григоренко, и уселся, опустил ноги.

– Давай-ка закурим, – предложил он.

– Оцэ дило! – Григоренко оставил лопату, ловко подпрыгнул и уселся по другую сторону окопчика. – Покурымо командырского. За твою нову должность. Доставай свий табак. Командырский табак краще.

– На машине кисет остался, – похлопал себя по карману Птичкин. – Покурим твоего, за твою новую должность. Наводчик – это тебе тоже не кот начихал. Теперь все танки, какие ни есть, – твои.

– Так и мий на машине, – с удовольствием сообщил Григоренко. – Ну що то за житте такэ? Люды начальством сталы, а курнуть нэмае, – он встал, отряхнул прилипшую к шароварам землю и оглянулся. – Пидэм до сусидив, там разживэмось.

Расчет второго орудия тоже отдыхал. На куче свежей земли сидел широкогрудый, крутоплечий, черный, как грач, Мозжилкин. Рядом с ним, сложив ноги калачиком, пристроился невысокий, большеголовый Булатов. Оба неторопливо покуривали. Чуть в сторонке Долотов, как и остальные, без гимнастерки, насаживал лопату на новый черенок. А на краю раскопа Угольников скучно отчитывал Глебова, стройного черноволосого паренька, который, как и Гольцев, пришел во взвод с последним пополнением.

– Черенок не железный, с ним аккуратно надо, – думая о чем-то другом, поучал сержант. – Лопата – она тоже твое личное оружие. А как к личному оружию надо относиться? Ласково надо относиться к личному оружию. Ты представь себе, что будет, если каждый солдат сломает у своей лопаты черенок. Представил?

– Так точно, представил, – доложил Глебов.

– Ни хрена ты, Глебов, не представил. Потому что нет у тебя понятия, как надо беречь военное имущество. Вернешься после войны домой, и ломай там свои черенки от лопат. Сколько хочешь – ломай. А казенную вещь береги как зеницу ока.

– Я чуть нажал, а земля такая, что не вывернешь, вот он и сломался, – оправдывался Глебов. – Не думал я, что так получиться может.

– Думать надо, вояка.

– Черенок сломал? – вмешался Птичкин.

– Сломал, – Угольников укоризненно разглядывал унылого Глебова. – Ты полюбуйся: хлипкий, тощий, в чем только душа держится, а казенный черенок с одного маха уничтожил.

– Ай-ай-ай, какая неприятность, – посочувствовал Птичкин, решивший выручить Глебова. – И что у тебя в расчете за бестолковый народ. Они у тебя все лопаты переломают, окапываться нечем будет.

– А у тебя что, не ломают? – недовольно покосился Угольников.

– Ломают, – признался Птичкин. – Трибунский только что сломал.

– Эге ж, – подтвердил Григоренко. – Так зломыл аж дзинкнуло, и лопаты нэмае.

– То-то, – сменил пластинку Угольников. – Наш Глебов ничуть не хуже твоего профессора. – Ты, Глебов, не тушуйся. И с них пример не бери. Действуй так, как я тебя учил. Понял?

– Понял, товарищ гвардии сержант! – довольный, что нудный нагоняй кончился, Глебов пошел к Долотову, который заканчивал насаживать лопату.

– Допомогчи не трэба? – Григоренко уселся рядом с Мозжилкиным, поднял лежащий возле хозяина кисет, оторвал кусок газетки, отсыпал табака и передал кисет Птичкину.

– Помощнички... – Мозжилкин взял у Птичкина значительно похудевший кисет. – Чего это сами не запаслись? Старшина всем раздавал. Или свой экономите?

– Отдам в двойном размере, – пообещал Птичкин. – Как только войну закончим, так сразу и отдам. – Он прикурил от трофейной зажигалки, дал прикурить Григоренко. – Ну и бумага у тебя, Мозжилкин. Картон какой-то. Где ты такой достаешь?

– Не нравится, не бери, – спрятал газетку в карман Мозжилкин.

– А что это у вас Баулин без отдыха трудится? Баулин! – позвал Птичкин. – Вылезай на поверхность, объявлен всесоюзный перекур.

Из щели по-прежнему слышалось тяжелое уханье лома. Баулин не отзывался.

– Никогда не думал, что щель можно копать с таким увлечением. – Птичкин подошел к окопу. – Ребята, да он камень долбит. По-моему, гранит. Месторождение новое открыл. Вылезай, геолог!

Он нагнулся, отобрал у Баулина лом и протянул руку.

– Вылезай, шахтер. С таким усердием, и таким ломом землю насквозь продолбить можно и провалиться к антиподам, в Африку. А там хищные, зубастые крокодилы. Нужны тебе эти крокодилы?

– Зубастые? – Баулин угрюмо посмотрел на щель, как будто проверял, не лезут ли из нее крокодилы... – Мне только крокодилов и не хватает, – он сел, снял сапоги, расстелил на них потемневшие от пота портянки и только тогда закурил.

– Ты почему камень долбишь, или нормальной земли тебе не хватает? – спросил Птичкин. – Рыл бы свою щель метрах в трех от этого места.

– Бестолку – повел плечами Баулин. – И там то же самое будет.

– Невезучий он, – объяснил Мозжилкин.

– Невезучий я, – подтвердил Баулин.

– Как это понять? – заинтересовался Птичкин.

– Ему все время не везет, – снова объяснил Мозжилкин. – За что бы ни взялся – не везет. Судьба у него такая, или сглазил кто.

– Не бывает так, чтобы человеку все время не везло, – не согласился Птичкин. – Существует правило чересполосицы. Черная полоса и белая, потом опять черная, но за ней непременно белая. Вот так сочетаются везение и невезение.

– Угу, як у той зебры, – поддержал Птичкина Григоренко.

– У меня зебра не получается, – Баулин затянулся самокруткой и опять сердито посмотрел на щель, которую ему предстояло докапывать. – У меня белые полоски напрочь отсутствуют. За одной черной, другая черная идет. Другие рядом копают – ничего, а у меня камни... Если мне часовым стоять – сразу дождь начинается. Обувь я ношу сорок второго размера, самую вроде бы ходовую. И должна она без задержек проходить. Но как сапоги получать, так мне непарные достаются: один сорок первого, другой сорок третьего. Попробуй потом обменять. Да чего там! Два ранения у меня, – Баулин дотронулся до двух красных полосок, пришитых на гимнастерке повыше левого кармана. – Это каждый видит. А куда меня ранило? – Баулин скорчил кислую физианомию и замолчал. Не хотелось ему говорить – куда ранило.

– Куда? – успел полюбопытствовать раньше других Булатов.

– Куда, куда... В казенную часть.

– Оба раза? – Птичкин сумел спросить с явно выраженным сочувствием.

– Оба. Первый раз в левое полушарие. Осколком так резануло, что это левое полушарие на два расшарахало. И кровища... Куда денешься, отвезли в санбат. Лыбитесь... – Баулин с укоризной посмотрел на товарищей. – А мне не смешно. Ко всем раненым нормально относятся, с сожалением. А мне, хоть в санбат не попадай. Как узнают куда меня ранило, непременно лыбиться начинают. Братва, как будто им больше поговорить не о чем, все о моей казенной части рассуждают: как же это получилось, да что же дальше будет... И все намекают на обстоятельства, во время которых я к противнику тылом своим находился. Из пушки, говорю, стрелял. Лыбятся, на драп намекают. На перевязку идешь – еще хуже: сестрички, хорошенькие все, в белых халатиках, задницу мне мазью смазывают и хихикают. А перевязка каждый день... Мне эти хиханьки хуже смерти. Я даже по ночам плохо спать стал. Никогда раньше со мной такого не было. Ночью спал, как бревно, и днем старался минут триста прихватить... А в санбате всю ночь ворочался, прислушивался. И казалось мне, что дежурные сестрички только обо мне и шепчутся, только надо мной и хихикают. Две ночи не смог уснуть. На третий день пошел к главврачу, прошу отпустить меня в полк, потому что мочи моей нет терпеть все подначки и хихики. Так он посмотрел на меня вприщурку, поправил свои очки, интеллигент собачий, и напрочь отказал. И причину дурацкую придумал. Задница, мол, у меня осколком распорота и сидеть я на ней не могу. Я ему объясняю, как человеку, что сидеть мне не обязательно. Когда снаряды надо подавать, не посидишь. И вообще, у нас, в артиллерии, вся служба стоя проходит, как у лошадей. А он: "По уставу не положено, чтобы с незажившей раной – и в строй. Вне зависимости от того, на заднице эта рана, или на голове".

Сбежал я из санбата в свой полк. Так месяца не прошло – недалеко от нашего орудия снаряд взорвался. Троих ранило. Одного в руку, другого в ногу. А я со своим невезением, получил два осколка в правое полушарие. Ну вот... А ты, Птичкин, ржешь, как жеребец, которого овсом накормили, – обиделся Баулин. – Тебе бы так разок врезало по заднице, так не ржал бы.

– Да ты что? Это у меня судорога такая. Она всегда от усталости появляется, – попытался оправдаться Птичкин. Я же понимаю твои страдания, так что полностью сочувствую. А дальше что было? Опять в медсанбат?

– Все, кончаем ночевать! – отдал команду Угольников. – Некогда лясы точить. Нам еще копать да копать. Какие приключения ты на свою задницу еще нашел, следующий раз расскажешь.

Солдаты разобрали лопаты, а Птичкин и Григоренко пошли к своему раскопу. Здесь их ожидали два ведра холодной воды, которые Гольцев спрятал в тень под куст, да еще укрыл от солнца и пыли ветками.

Воду Гольцев принес колодезную, чуть-чуть солоноватую, но холодненькую и вкусную. Они вволю попили и снова взялись за лопаты.

* * *

Часов через пять "пятачки" для орудий были вырыты в полный профиль. Пришло время размещать орудия.

Тихо урча, на высотку поднялся "студер". Установили орудия, разобрали боекомплект. Машину отогнали за высотку, чтобы не просматривалась с дороги, и прикрыли ветками. Затем принялись за маскировку. Орудия были едва видны: над землей поднимались только стволы да верхушки щитов. Возле них повтыкали ветки, будто здесь кусты растут. Потом резали пласты дерна и укрывали ими брустверы, которые отсвечивали светлой землей на фоне зеленой травы.

Логунов собрал взвод. Лейтенант Столяров всегда это делал перед боем. Давал установку. Так то лейтенант... Логунов не знал о чем говорить. Призывать?.. Так они и сами знают, что делать...

Взвод привычно построился. На правом фланге самый высокий Птичкин, на левом – опирается на палку Земсков. Нет у него места в строю взвода, значит – на левый фланг. Лица обожженные осенним, но все еще горячим солнцем, обмундирование вылинявшее, запыленное, руки в ссадинах.

Логунов прошелся взглядом по строю. Ничего не меняется. Птичкин и в строю ухитряется стоять, будто с барышней беседует... Трибунский голову опустил, устал... Да и все устали. Долотов задумался о чем-то. О лесах, что ли, своих... Вот характер. Все делает молча, неторопливо, вроде бы медленно, а получается у него быстрей, чем у других, как бы они ни торопились... Огородникова нет... Он бы сейчас что-нибудь поправлял, переминался с ноги на ногу, вертелся. Минуту человек спокойно выстоять не мог на одном месте. За это ему всегда попадало от комбата, хотя уважал его комбат, это точно. Золотой был наводчик. Хреново завтра будет без Огородникова. Григоренко станет к прицелу, а ему до Огородникова ему далеко... Постричь его надо. У других не так заметно, что заросли. А этот рыжий, за версту видно... Вернемся в полк – надо стрижку устроить. У Угольникова машинка есть. Хотя, чего об этом? Вернемся – назначат взводного... А Угольников опять чем-то недоволен. Разве разберешься, чем недоволен Угольников? Он всем недоволен. Как они уживаются с Мозжилкиным? Угольников кричит, бегает, а Мозжилкин, как будто не слышит его. Пригнется у прицела: занят, не трогай... И Булатов у них хороший парнишка. Маленький, росточком метр с шапкой, но быстрый – огонь. Ничего не боится. Из какой-то глубинки в Башкирии. Когда в армию призвали, впервые железную дорогу увидел и поезд. Баулин... Уверен, что невезучий. Какой он невезучий? Два года воюет и легкими ранениями отделался. Хотя, ранения – действительно... Гогебошвили переживает. Без дела сидел... Лопату ему надо в руки, пусть копает. А Земсков ведь неплохо из пулемета стреляет. Угораздило парня ногу подвернуть... Гольцеву тоже досталось. Ему и Глебову. Не привыкли они еще к такой работе. Да и все устали... Земли перевернули – гору. Думают, что на этом все...

– Вот что, ребята, – сказал он. – Все, что у нас было тяжелого и хорошего, связано с лейтенантом Столяровым. Теперь нам принимать бой без него. Трудно и непривычно. Но мы не должны уронить! – он не сказал, чего они не должны уронить, да и не знал, что надо сказать и как сказать. Но его поняли. – Теперь о том, что делать будем...

Логунов еще раз оглядел строй. По заведенным лейтенантом Столяровым правилам, надо сейчас сказать, как он думает построить бой.

– По танкам огонь откроем, когда они еще на марше. Полминуты у нас будет, пока засекут. За эти полминуты надо им врезать. Когда очухаются – рванут на нас... А ни хрена у них не выйдет. Овраг видели? – Логунов кивнул в сторону оврага, – похлеще противотанкового рва будет. Уткнуться фрицы в овраг и опять повернут к Лепешкам, чтобы с той стороны выйти. Мы ведем огонь. Не знаю сколько у них будет машин, но думаю – немало. И это еще не все. Те, которых мы не достанем, обойдут овраг и мимо Лепешек, на нас. А мы, со своих позиций их встретить не можем. Значит надо нам готовить позиции для орудий и со стороны Лепешек. Перекатываем туда пушки и встречаем фрицев. Наши танкисты заходят им в тыл. И берем мы их с двух сторон. Такая вот карусель получается. Но без вторых позиции не обойтись. Так что работы у нас сегодня еще навалом. И надо успеть до темна, чтобы ночью как следует отдохнуть.

Логунов посмотрел на недовольную физиономию Угольникова и сказал, не только ему, всем:

– С нашими танкистами полный контакт. Так что разберемся. Получится. Но будет еще и пехота, – напомнил он. – Непременно у фрицев пехота будет. Пока эта пехота в машинах – она наша. Приготовить осколочные. Те автоматчики, что уцелеют, скатятся в овраг и оттуда пойдут на нас. Орудиям не до них будет. Придержим фрицев пулеметами. Долотов, берешь "дегтярь". Прикрываешь левый фланг, орудие Угольникова.

Логунов посмотрел на Земскова: не передумал ли? Земсков кивнул: "не передумал, назначай".

– Земсков, берешь второй "дегтярь". Прикрываешь правый фланг и орудие Птичкина.

Теперь предстояло рыть ячейки для пулеметов.

– Товарищ сержант, – подал голос Булатов. – Посмотри, к танкистам машина пришла. Наверно, какие-нибудь новости привезли.

Логунов пригляделся. У дома, где расположились танкисты, стоял бензовоз. Кто-то из танкистов переговорил с водителем и пошел впереди машины, которая тут же скрылась за домами.

– Это хорошо, что пришла. Птичкин! Быстро, в два счета оборудовать позицию для Земскова. Ячейку, подходы, все как полагается. Угольников! Помочь Долотову. Я к танкистам. За меня старший сержант Земсков.

* * *

К танкистам пришел заправщик. Оказывается, горючего у них оставалось на донышке. Повеселевшие танкисты заправляли машины.

Логунов договорился с водителем заправщика, что тот захватит с собой Малюгина и передаст донесение командиру полка. Тут же, на листке, который вырвал для него из трофейного блокнота лейтенант Иванов, Логунов написал донесение, в котором сообщил обо всем, что произошло со взводом, и о принятом решении.

Малюгин чувствовал себя хорошо. Рана побаливала, но была не тяжелой, и, главное, собирался он сейчас уехать подальше от этой стрельбы, от этих постоянно прущих на орудие фрицевских танков. Подальше от войны. Ранение свое он переживал не особенно. Легкое ранение для солдата – как отпускной билет, даже в какой-то степени выигрышный билет. Ранило – значит, не убило. И теперь, в ближайшее время, убить не может. Вначале должны подлечить. И каким бы ты ни был смелым, усталый и измотанный, за годы войны, легкое ранение воспринимаешь как отпуск. Месяц или два можно отдыхать на чистой постели, спать, когда тебе хочется. Симпатичные сестрички за тобой приглядывают. А там, возможно, на недельку-другую и домой отпустят на дополнительное излечение.

– Езжай, Малюгин, лечись, отдыхай, – напутствовал солдата Логунов. – Подлечишься, приезжай обратно в полк, в наш взвод. Попросишься – должны направить.

– Это можно, во взвод. Ребята у нас хорошие, – согласился Малюгин. – А правда, товарищ сержант, что после ранения отпуск дають? Или, может, брешуть, выдумывають?..