Текст книги "Повесть о первом взводе"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Михаил Исхизов

Повесть о первом взводе

На 1-ом Украинском фронте шли

бои местного значения. Противник

понес значительные потери в живой

силе и технике. (Из сводок "Совинформбюро".)

"... Когда пишешь повесть или роман

О таком тяжком деле, как война, фанта-

зировать и брать факты с потолка как-

то не тянет. Наоборот, всюду, где это

позволяет твой собственный жизнен-

ный опыт, стараешься держаться по-

ближе к тому, что видел на войне

своими глазами".

Константин Симонов.

ПОВЕСТЬ О ПЕРВОМ ВЗВОДЕ

1. Отдых.

Полк отдыхал третий день. Не на пополнение его отвели, не новую матчасть получать, а просто на отдых. Почти месяц на южном участке 1-го Украинского фронта стояло затишье. Ни наши, ни немцы ничего серьезного не предпринимали. И держать в такое время на передовой гвардейский противотанковый артиллерийский полк было просто не по-хозяйски. Вот и отвели его в резерв: пусть люди, пока есть для этого время, отоспятся, вымоются, постирают портянки. Но требовали полной боевой готовности, чтобы в любую минуту, если это понадобится, бросить все имеющиеся в полку шестнадцать стволов на танкоопасное направление.

Полк расположился в Ясковицах, большом селе с утопающими в зелени серыми, давно не белеными мазанками. А в пяти километрах восточнее, в селе Шуляки, разместился штаб полка со всеми службами. С ним – первый взвод первой батареи: пятнадцать человек, считая командира взвода гвардии лейтенанта Столярова, два 57-миллиметровых орудия и один "студебеккер".

Была раньше во взводе и вторая машина, но в нее недавно немецкая самоходка угадала зажигательным. "Студер" вспыхнул, как спичка. И произошло это в самом неподходящем месте: рядом, метрах в тридцати, расчет вел бой, а на горящей машине лежало ящиков двадцать снарядов.

Что бывает, если враз взрывается снарядов, да еще в придачу к ним бензобаки, понятно каждому. По инструкции, в случае подобной опасности положено немедленно укатить орудие из опасной зоны или, хотя бы, укрыть расчет. Но немецкие танки вплотную подошли к нашей пехоте, и сержант Логунов продолжал вести огонь, как будто не пылала у него под боком машина со снарядами, которые вот-вот взорвутся.

Могло кончиться плохо, если бы не Гогебошвили. Потом, когда все обошлось, лейтенант Столяров сказал, что у Гогебошвили великолепная реакция и высокое чувство ответственности. А хвалил лейтенант Столяров редко.

Гогебошвили вскочил тогда в кабину горящей машины, рванул в степь и там спрыгнул на полном ходу. Взрыв полыхнул через каких-нибудь пять-шесть секунд. Но "студер" к этому времени ушел так далеко от позиции, что к орудию не долетел ни один осколок. А Гогебошвили отделался синяками и царапинами.

Другую машину, взамен сгоревшей, обещали выделить при первой возможности. А пока взвод обходился одной и в походной колонне выглядел коряво. Одно орудие, как положено, цепляли к "студебеккеру", станины другого привязывали цепью к стволу первого. Получалась мудреная и некрасивая конструкция, весьма неповоротливая и, главное, неудобная, особенно если прямо на марше приходилось разворачиваться к бою. Когда это случалось, слышно было, как ворчали пушкари: "Ну вот, опять орудие отвязывать..."

Первый взвод оставили при штабе не за какие-нибудь особые заслуги. Просто пришла его очередь дежурить. И никто во взводе особенно не обрадовался, потому что если дают отдохнуть и покемарить то лучше делать это подальше от глаз начальства.

Отдых – отдыхом, но для орудий приготовили позиции. Врытые в землю и хорошо замаскированные, они перекрывали дорогу, ведущую в село с запада. У пушек стояли часовые. Точнее, не стояли, а посиживали на станинах, покуривали, да изредка, чтобы размяться, прогуливались вокруг позиции. Начальство не придиралось. Никуда орудие не денется. Устав караульной службы – он для мирной жизни, война вносит свои поправки.

Но как ни свободно они себя чувствовали, часовой есть часовой: не разуешься, и ремень не сбросишь, и автомат все время в руках. Поэтому указание лейтенанта – сменять часовых через каждые два часа – не выполнялось. Во взводе вполне резонно рассудили, что летом, да еще на отдыхе, лучше стоять по четыре часа, но потом больше отдыхать. Лейтенант делал вид, что не замечает нарушения своего приказа.

Единственный "студебеккер" пристроили под деревья так, что с воздуха заметить его было совершенно невозможно. Баки заправили под завязку, а один из шоферов, Долотов или Гогебошвили постоянно находился возле машины.

Они очень разные, Степан Долотов и Володя Гогебошвили. Долотов широк и плотен, как медведь. Вернее – как белый медведь. Он совершенно белобрыс, даже брови и ресницы у него белые. Родился он и жил до войны в небольшом селе Архангельской области. С детства занимался охотой, в лесу чувствовал себя как дома. Воевать бы ему разведчиком или снайпером: ходил он бесшумно, стрелял отменно, но судьба распорядилась по-своему. Пришла в военкомат разнарядка – направить группу призывников на курсы шоферов, и стал Долотов водителем.

Немногословный, неторопливый, в тесноватой гимнастерке, рукава которой были для него слишком короткими, казался он неуклюжим, но его большие и сильные руки умели абсолютно все и без дела не оставались ни минуты. С утра до вечера "облизывал" Долотов свою машину: то мыл ее, то не нравилось, как работает мотор, и он начинал регулировать зажигание, то часами кружил вокруг "студера", подтягивая болты и гайки, а иногда надолго забирался под кузов, и только перезвон ключей убеждал, что Степан там не спит.

Когда состояние машины не вызывало у Долотова сомнения, он шел к расчету. Так же неторопливо и неутомимо копал землю, помогал чистить орудие, а если надо было замаскировать пушку, никто не мог сделать этого лучше него.

Володя Гогебошвили – полная противоположность Долотову. Он смугл и черноволос. У него плечи борца и талия балерины, легкая походка и стремительные жесты. Водит машину Гогебошвили отчаянно и лихо. У себя на родине, в городе Ткибули, Гогебошвили работал шофером в шахтоуправлении. Жутко даже представить, что делал он на узких и опасных горных дорогах. Но ни одной аварии за ним не числилось, потому что водителем Гогебошвили был талантливым. Наверно, даже машины понимали это. Стоило ему сесть за баранку, как машина начинала нетерпеливо вздрагивать, готовая по первому желанию хозяина рвануться вперед на предельной скорости. Так приплясывает резвый конь, почувствовав в седле удалого всадника.

И еще Гогебошвили любит оружие. Свой автомат чистит два раза в день. Есть у него и "вальтер", за которым он ухаживает так же нежно. А на поясе, возле правого бедра, красуется трофейный кинжал.

Когда начинается бой, Гогебошвили старается найти повод, чтобы присоединиться к расчету. Лейтенант Столяров не раз запрещал ему принимать участие в боях, без особой на то необходимости. Шофер у танкоистребителей должен всегда находиться у машины: мало ли что может случиться... Но Гогебошвили уверен, что "особая необходимость" его участия в бою существует постоянно. При первых же выстрелах он бежит на огневую. Как правило, лейтенант тут же замечает это, и Гогебошвили приходится с той же скоростью бежать обратно к машине.

Какие дела у солдата на войне во время отдыха? Оружие почистить, в баньке помыться, постирать обмундирование, пришить пуговицу, чистый подворотничок... Разве еще побриться. Это, если есть чего брить... А если на щеках лишь светлый пушок, и усы у гвардейцев еще только пробиваются? Один лишь намек на усы. По-настоящему во взводе бреются только двое: Гогебошвили, у которого черная и жесткая, как проволока, щетина вновь покрывает подбородок и щеки через полчаса после бритья, и ефрейтор Малюгин, ящичный первого орудия. У Малюгина усы есть. Небольшие, аккуратные, цвета спелой пшеницы гвардейские усы. Единственные усы на весь взвод. А если взять помасштабней, то и на всю батарею. Малюгину тридцать два года, и во взводе, где, кроме него, нет никого старше девятнадцати, его считают стариком. Учитывая возраст и то, что остались у него дома жена и двое детей, Малюгина берегут, насколько это можно сделать на фронте.

Выделялся Малюгин во взводе не только усами и возрастом, но и своим вещмешком. Этот удивительно вместительный сидор Малюгин смастерил из двух обыкновенных вещмешков. Подбирал в него все, что могло когда-нибудь пригодиться. Не мог бывший колхозный кладовщик жить без запаса: от привычки никуда не денешься. И благодаря своему сидору оказывал Малюгин взводу услуги совершенно неоценимые. Потерял кто-нибудь пуговицу, нужен кремешок для зажигалки или трут для "катюши", требуется что-нибудь из шильно-мыльных принадлежностей, или кусок медной проволоки, сломалась, наконец, ложка, важнейший солдатский инструмент – шли к Малюгину. Знали – у Малюгина есть. И у Малюгина было. Он ворчал, до тоски скучно объяснял, что "вещь надо беречь", клялся, что отдает последнее, предупреждал, чтобы больше с подобными просьбами к нему не подходили, сами, мол, не маленькие – "дадено тебе имущество, так беречь его надо..." И давал. А когда опять что-нибудь нужно было, опять шли к Малюгину. И он снова давал.

За два дня отдыха, с помощью Малюгина, во взводе все, что нужно отремонтировали, отрезали, пришили, постригли, почистили и теперь маялись от безделья. Поэтому, когда командир первого орудия сержант Логунов сел перематывать обмотки, возле него собрался почти весь расчет. Оказался здесь и рыжий Григоренко, замковый второго орудия. Он пришел к своему другу Птичкину, а Птичкина не оказалось на месте. Птичкин тайно от командира взвода отправился в село, устанавливать контакт с местным населением и задержался там дольше, чем это положено, если приказано "соблюдать дисциплину".

Логунов и обмотки – это было для Григоренко не ново. Это длилось второй день, с тех пор, как у сержанта отлетела подошва от правого сапога, и старшина выдал ему ботинки с обмотками. Григоренко мог бы уйти, потому что знал наизусть все, что думает об обмотках сержант Логунов. Но сейчас Логунов собирался перематывать свои обмотки в присутствии лейтенанта Столярова, а тот не переносил небрежности или неаккуратности в одежде. И поскольку других развлечений в ближайшее время не предвиделось, Григоренко остался. Он сдвинул на лоб пилотку и улегся на выгоревшую травку возле Огородникова, невысокого, худощавого паренька с большими черными глазами.

Гвардии лейтенант Столяров сидел у плетня на узенькой, в одну дощечку, скамеечке. Лицо у него круглое, мальчишеское, виски аккуратно подбриты. Ремень и портупея туго затянуты, из-за ворота гимнастерки выглядывает белоснежный подворотничок, а в ярко начищенные сапоги можно смотреться, как в зеркало. От лейтенанта слегка пахло одеколоном. Из-под козырька почти новой форменной фуражки неодобрительно наблюдали за Логуновым большие серые глаза.

Логунов устроился на пустом ящике из-под снарядов и неторопливо покуривал самокрутку. Он был повыше лейтенанта и шире его в плечах. И хотя воротник гимнастерки был расстегнут, а рукава подвернуты, выглядел Логунов не менее подтянутым, чем командир взвода. Слегка прищурившись от яркого солнца, сержант внимательно рассматривал лежащие у ног ленты туго свернутых обмоток, словно искал в них что-то до сих пор никому не известное.

– Вы случайно, товарищ лейтенант, не знаете, кто это чудо изобрел? – кивнул он на обмотки.

– Не из-за чего трагедию устраивать, сержант, – лейтенанту не нравилась эта возня. – Нормальная обувь. Между прочим, старые солдаты считают, что обмотки гораздо практичней сапог.

Лейтенант машинально посмотрел на свои легкие хромовые сапожки и попытался убрать их под скамейку.

Логунов тоже посмотрел на командирские сапожки, потом на свои обмотки, взял один из рулонов и стал наматывать его на ногу.

– Оцэж-такы гарны обмоточки мий дид з гражданской войны прынис, – не выдержал Григоренко. – Гарна штука. Рокив двадцать тэля на них прывязувалы, а воны всэ як новы. А потим кудысь згынули... Мабуть, цэ вона и е? Ты б, сержант, подывывся, там химичным карандашиком нэ напысаны дви буквочкы: "Мы" и "Гы"? То Мыкола Грыгорэнко, мий дид.

Логунов неторопливо накручивал обмотку, не обращал на подковырки Григоренко никакого внимания. Но расчет не мог позволить, чтобы какой-то Григоренко подшучивал над командиром.

– Послушай, Григоренко, почему это ты такой вредный? – спросил Огородников. – И шуточки у тебя какие-то странные и совсем не умные.

– Да то ж нэ у мэнэ, – невинно улыбнулся Григоренко. – У дида такусеньки обмоточки булы.

– Давайте снимем с Григоренко скальп, – предложил Трибунский. – У Гогебошвили как раз подходящий кинжал есть. А рыжий скальп, обменяем у американских союзников на свиную тушенку. У них там индейцы есть, они за такой скальп ничего не пожалеют.

– Топал бы ты отседова, Григоренко, – посоветовал Малюгин. – А то ребята скальпу с тебя снимуть. Запроста. А там, глядишь, пока индейцев искать стануть и потеряють. Запроста. И ни скальпы не будет, ни тушенки.

– Да я ж ничого, хлопцы, – Григоренко понял, что перебрал сейчас со своими шуточками. – Молчу. Бильш ни слова.

– Вот так, лежи и помалкивай, – посоветовал Трибунский. – Есть две дырочки – сопи. С тебя хватить.

Логунов, замотавший к этому времени левую ногу, критически осматривал свою работу. Получилось не особенно красиво. Обмотка легла буграми, а нижний ее конец выскользнул и беспомощно повис. Логунов нехорошо улыбнулся и начал сматывать ленту в рулон.

– Очень неправильная обувка, – посочувствовал Огородников. – Для войны совсем неудобная. Человеку воевать надо, а ему приходится все время сидеть и обмотки наматывать. Воевать совсем некогда будет. Непонятно зачем такое придумали?

– Цирк! – возня Логунова с обмотками надоела лейтенанту Столярову. – Настоящий цирк устроил, сержант. Не можешь с простым делом управиться.

– Вах, почему цирк?! Зачем такое говоришь, товарищ гвардии лейтенант?! – Гогебошвили вскочил и заговорил быстро, горячо, сопровождая каждую фразу стремительным жестом. – А Огородников правильно сказал: человеку воевать надо! Он истребитель танков, а ты ему говоришь про обмотки, как будто он самая простая пехота!

– Не горячись, кацо, – потянул Гогебошвили за край гимнастерки Трибунский. – Говори спокойно.

– Не мешай! – отстранил тот руку Трибунского. – Очень тебя прошу, дорогой, не надо мне мешать. Я никогда не горячусь. Я всегда спокойный.

– Гогебошвили очень спокойный, – поддержал его Огородников. – У нас, в Чебоксарах, я ни одного такого спокойного человека никогда не видел...

– Старшина – плохой человек! – Гогебошвили не обращал внимания на пытавшихся удержать его от спора с лейтенантом товарищей. – Старшина совершенно странный каптерщик и жмот, он людям радость делать не хочет! Если человеку приятно бить фрицев в сапогах – сделай ему приятное, пусть бьет на здоровье! Если ему доставляет радость поджигать фашистские танки в сапогах – доставь ему удовольствие, пусть поджигает на здоровье! От этого всем хорошо будет!

Старшину Белякина лейтенант Столяров презирал. Губастый, здоровенный двадцатипятилетний парень панически боялся всего, что хоть сколько-нибудь угрожало его жизни. Боялся разрыва снаряда, свиста пуль, даже огня орудий своей батареи. Он ни разу не принял участия в бою. И это ничтожество отказало в сапогах Логунову. Гвардии лейтенант Столяров считал, что из таких вот Белякиных надо душу вытрясать.

– Может быть, ты и прав, Гогебошвили, – неторопливо сказал лейтенант, – только не надо шуметь, дорогой. Одно из достоинств танкоистребителя – спокойствие. Наверно, не успел старшина выдать сапоги. Сегодня выдаст.

Столяров встал, привычно провел руками по плотно затянутым ремням, проверил, застегнул ли воротничок, и, осторожно ступая, чтобы не запылить блестящие сапожки, пошел вытрясать из старшины Белякина душу.

– Как это? – спросил Гольцев, молоденький солдат, который попал во взвод недавно, с последним пополнением. – Как это старшина за два дня не успел? Это же его работа – сапоги выдавать.

– Не знаешь ты, Гольцев, жизни, – покровительственно похлопал его по плечу сидевший рядом Малюгин. – Старшина как раз для того на должность поставлен, чтобы не давать сапоги. Ему материальные ценности дадены и должен старшина их беречь, а не раздавать направо и налево. Если каждому, хто попросить, давать сапоги, это што будеть?! Это, брат, такое будеть... – Малюгин попытался при помощи рук и мимики изобразить что-то, по его мнению, очень нехорошее, что непременно случится, если каждому, кто попросит, старшины станут выдавать сапоги.

– Выдаст, – лейтенант ушел, и Логунов легко управился с обмотками. – Когда наш лейтенант ясно видит цель, на пути у него лучше не становиться. Еще сегодня вот эти украшения, – сержант звонко хлопнул ладонью по плотно затянувшей ногу обмотке, – я тебе, Григоренко, подарю. Вези спокойно после войны домой и привязывай телка.

– Так тэля ж нэмае. А дид начнэ пытать, дэ воно. Вин же тоди знаешь што зробыть...

Что может сделать дед Григоренко, так и осталось неизвестно, потому что совершенно неожиданно из-за угла ближней полуразваленной сараюшки появился Птичкин. Был он высок, тощ, с приятным подвижным лицом и большими торчащими в стороны ушами.

– Это вы, о чем? – стремительно вмешался в разговор Птичкин, – Кажется мне, опять о ботиночках. Не понимаю, что в них плохого? Я лично носил их всегда с удовольствием. Лакированные. Не то что эти грубые сапоги, которые делают даже не из кожи, а из какой-то совершенно несимпатичной кирзы. Человека, который придумал этот кожзаменитель, я лично арестовал бы за вредительство. Кстати, вполне возможно, что он сейчас уже и сидит, как враг народа.

– Если тебе так нравятся ботинки, почему ты их не носишь? – полюбопытствовал Огородников.

– С этими вот галифе?.. – Птичкин критически оглядел свои выгоревшие на солнце и полинявшие от многочисленных стирок хлопчатобумажные шаровары. – К этим галифе они не совсем подходят. Не тот вид... Понимаешь, Огородников, в сочетании обуви и брюк должны существовать гармония и внутренний, едва заметный и эффективный шик... Нужна возможность немного пофорсить. А с этими галифэ такое не проханже... Но не будем отвлекаться от главного. Должен сообщить, что я только что чуть жестоко не пострадал. И не думайте, что ради какой-то личной корысти. Только из-за моей преданности коллективу и заботе о родном взводе.

– Як же ты миг постраждаты? – отозвался Григоренко. – Я ж знаю, дэ ты був.

– Дело не в том, где я был, рядовой Григоренко, а в том, что я сейчас прямо на нашего лейтенанта нарвался. А он весь из себя строгий грозный и принципиальный. Наверно, узнал, что где-нибудь поблизости ошивается заблудившийся немецкий танк. И вид у нашего лейтенанта такой, что я этому заблудившемуся немецкому танку совершенно не завидую. Но до того, как встретиться с танком, он увидел меня. Это у меня счастье такое, что в интересные минуты своей молодой жизни я всегда встречаю командира взвода. И сразу же начались необоснованные придирки: "Ты почему, Птичкин, не возле орудия?" "Ты что, Птичкин, здесь делаешь?" "Учти, Птичкин, я тебя насквозь вижу!" Ну, думаю, пока меня не было, взводный обзавелся рентгеном. Сейчас мне плохо будет. Даже морально подготовился. А он еще раз внимательно посмотрел на меня и говорит: "Затяни, Птичкин, ремень как следует, и чтобы ни шага из расположения!" – Зачем, спрашивается, вводить человека в заблуждение и пугать его? Этим своим: "Я тебя, Птичкин, насквозь вижу!.." – он меня когда-нибудь заикой сделает... А ведь ни хрена он не видел!

Птичкин задрал гимнастерку и вытащил зажатую ремнем пол-литровую бутылку.

– Это он не видел!.. – Птичкин дал возможность расчету осмыслить "явление бутылки". – Предлагаю, по случаю заслуженного отдыхая, по капельке перед обедом.

– Покажи-ка, – попросил Логунов. Он прочел надпись на этикетке и вернул бутылку Птичкину. – Хорошая штука, а чего ты примус не захватил?

– Почему примус? – не понял Гогебошвили. – Зачем?

– Да, зачем нам, во взводе, примус? – поинтересовался и Птичкин.

– Так ведь хороший денатурат. У нас дома примус был, мы его всегда денатуратам заправляли. Точно из таких бутылок. Дешево и сердито.

– Теперь сами заправимся, – Птичкин улыбался, Птичкин был доволен, что порадовать товарищей.

– Не советую, отрава.

– Гогебошвили, ты как? – Птичкин был уверен, что эту жидкость можно пить, и получить от этого определенное удовольствие.

– Нет, дорогой. Я вино пью, чачу пью... Даже чай пью. Денатурат не пью. Мне, понимаешь, букет совсем не нравится.

– Понятно, им букет не нравится. Они привыкли "Цинандали" пить. А тебе, Огородников, тоже букет не нравится? У вас, в Чебоксарах, тоже "Цинандали" пьют?

– К нам, в Чебоксары, "Цинандали" не везут. У нас вообще вино никто не пьет. В вине совсем мало градусов. Так зачем его пить? Бражку пьют, самогон хороший делают. Называется – "Первач". Есть, конечно, и такие, что водку пьют, сучок. Но таких мало. Это те, кто сами сделать не могут, или торопятся. А денатурат никто не пьет.

– Почему не пьют?! – Птичкин был удивлен и разочарован. – Малюгин, ты у нас самый хозяйственный мужик. Добро пропадает! Неужели его пить нельзя? Малюгин, только не расстраивай меня...

Малюгин взял у Птичкина бутылку, долго и внимательно рассматривал этикетку, несколько раз перечитал все, что там написано, понюхал раз-другой и задумался...

– Технический продукт, – сообщил он. – Для техники предназначенный, вполне полезный. И пятна им выводить можно. Так что сгодится. А пить его не положено.

– Вот тебе и на... А я так на твой опыт надеялся, Малюгин. И примуса тоже нет. Братва, никто не знает, где можно достать небольшой примус? Хоть бы на сегодняшний вечер. Разожжем примус, сядем вокруг и будем вспоминать прекрасное мирное время, когда можно было сбегать за бутылкой. Только чтобы не особенно дорого...

– Но мужики его вообще-то пьють, – подумав, сообщил Малюгин. – Только очищать надо. От неочищенного, бываеть, слепнуть.

– Что я говорил! – воспрял Птичкин и сразу забыл о примусе. – Очистим мы его о два счета. Иначе зачем бы мы во взводе держали ученого? Трибунский, ты человек с законченным средним образованием. Будущий учитель. Ты один знаешь больше, чем мы все вместе. Ты же химию изучал до самого конца. Скажи нам, как очищают денатурат?

Бутылка перекочевала к Трибунскому. Он действительно собирался стать учителем. До войны собирался, сейчас отложил на неопределенное время. Вырос Трибунский на окраине города Златоуста, где мальчишки никогда не пользовались репутацией особенно примерных. Сережка Трибунский был среди них белой вороной. Он не участвовал в драках, не гонял голубей и не играл в футбол. Он читал. Читал за едой, читал во время уроков в школе, спрятав книгу под крышкой парты, читал, устроившись на земле, возле самодельных ворот, пока его товарищи гоняли футбольный мяч. Какой там футбол, какие голуби, если можно скакать на лихом мустанге по прерии, стоять у штурвала клипера, искать в пустыне засыпанные песком древние города.

Не выпивший в свои девятнадцать ни единого грамма спиртного, Трибунский не понимал, зачем надо пить такую сомнительную жидкость, как денатурат, и, конечно, не имел ни малейшего представления, как и чем его можно очистить. Но грубоватая лесть Птичкина подействовала. Трибунский самым тщательным образом изучил этикетку, попытался вспомнить что-нибудь подходящее из школьного курса химии. Но химия не числились в его любимых предметах.

– Надо подумать, – сказал Трибунский, – поразмыслить надо.

– Подумай, поразмышляй, – морально поддержал его Птичкин. – Никогда не поверю, что наша передовая наука и народная смекалка не нашли десяток способов, чтобы очистить денатурат и сделать его полезным для населения продуктом.

Трибунский думал. Расчет с интересом ждал. Расчет тоже верил в передовую науку и народную смекалку.

– Не знаю как там с десятком способов, – признался Трибунский, – но, пожалуй, в наших полевых условиях для очистки этого горючего можно приспособить, коробку обыкновенного противогаза. – И популярно объяснил: – если противогаз очищает от вредных примесей сложные соединения воздуха, то жидкость он должен очистить легко. Ямайский ром мы, конечно, не получим, но пить можно будет.

– Вот это дело! – просиял Птичкин. – Спасибо, учитель! Я и раньше подозревал, что наука может все, но не думал, что до такой степени. Учение – свет, и с меня причитается.

Птичкин сбегал к машине, разыскал там коробку противогаза, а вместе с ней принес и котелок.

– Держи, профессор, – передал он коробку Трибунскому. – Держи точно над котелком, чтобы ни одна капля не упала мимо. Каждая бесполезно пролитая капля оставит черное пятно на нашей с тобой биографии.

Остальные молча наблюдали за тем, как Птичкин установил котелок, как Трибунский застыл над ним с коробкой противогаза в руках. Потом Птичкин осторожно, не уронив ни капли, вылил в коробку полбутылки денатурата. Вылил, подмигнул Григоренко и заглянул в котелок. В котелке было пусто.

– Он сквозь различные очищающие элементы должен пройти, – напомнил Трибунский. – Очиститься и только тогда закапает.

Птичкин бережно, тонкой струйкой, вылил остатки денатурата, с сожалением посмотрел на пустую бутылку, отложил ее в сторону и опустился на землю возле котелка.

Сидели, ждали... Всем расчетом плюс рыжий Григоренко, как будто здесь шел сеанс коллективного гипноза, уставились на котелок, ловили момент, когда первая капля с легким звоном упадет на его дно.

– Трибунский, почему это денатурат у тебя так долго не очищается? – не выдержал Огородников. – Наверно, надо так час держать или два? Да?

– Не спешите, маэстро наводчик, это вам не бражка, – ответил за Трибунского Птичкин. – И не самогон. Когда придет время, тогда и потечет. Я правильно излагаю основную суть, академик?

Но "академик" уже почувствовал, что его провалы в области школьного курса химии поставили под угрозу авторитет науки в первом взводе гвардейского полка. И спасти этот авторитет он был уже не в силах, как не в силах был вернуть денатурат обратно в бутылку. Оказалось, что противогаз предназначен лишь для того, чтобы очищать воздух. Только воздух. А влагу, в том числе и денатурат, активированный уголь мог только впитывать. Наверно, уже впитал... И не стоило оставаться рядом с Птичкиным, когда тот убедится, что наука в лице Трибунского не так уж и всемогуща.

– Сейчас все пойдет как надо, – сказал он. – По всем правилам науки и техники. Подержи-ка, – передал он коробку Огородникову. – И будь внимателен, скоро все начнется. – Трибунский повернулся и не спеша ушел, с каждым шагом удаляясь от коробки противогаза, пустой бутылки и, самое важное, от Птичкина.

– Что сейчас начнется? – Огородников посмотрел на удаляющегося Трибунского, потом на пустой котелок и снова на Трибунского. – Если сейчас все начнется, так почему он уходит?

– Наверно, хочет, чтобы начиналось без него, – подсказал Логунов. Он догадывался, чем может окончиться очистка денатурата.

– Не понял. Почему без него? Серега, ты куда? – позвал Трибунского Птичкин.

Трибунский остановился, оглянулся, махнул рукой: "Оставайтесь мол, без меня обойдется..." и пошел дальше.

Ждали. Время шло, но на дно котелка так и не упала с легким звоном первая капля. Не хотела падать. Постепенно все, в том числе и Птичкин, стали понимать, что капать не будет. И все-таки смотрели, надежда умирает последней.

Затянувшееся молчание прервал Володя Гогебошвили.

– Послушай, Птичкин, скажи пожалуйста, почему так сердито на противогаз смотришь? – Гогебошвили был предельно доброжелателен. – Кажется маленькая ошибка вышла. Наверно противогаз неправильный попался. Он как голодная цапля все в себя впитал и не хочет отпитывать. Но ты, Птичкин, не унывай. Не теряй бодрость духа. Хороший способ знаю. Для тебя что захочешь сделаю. Я из этой хитрой железной коробки, что изображает вредную цаплю, весь твой денатурат, до последней капли обратно выжму.

– Это ты, Гогебошвили, загибаешь, – не поверил Малюгин. – Нет еще такой техники, чтобы обратно все выжать.

– Почему так думаешь? – не согласился Гогебошвили. – Как вино делают, знаешь? Да?

– Кто не знаеть. Тискають виноград, жмуть из него сок.

– Молодец, правильно знаешь. Мы тоже жать будем. Коробку под колесо положим. Да? Машина тяжелая, как пресс. Да?! Даже еще тяжелей. Один раз переедем через коробку – выжмем денатурат. Если надо, будем два раза поедем, три раза поедем. У нас бензина полный бак. Все что было выжмем и еще больше.

А Огородников то ли надеялся, что очищенный денатурат начнет все-таки капать, то ли делал вид, что надеется. Он не выпускал из рук коробку противогаза. Встряхивал ее, сжимал, стараясь что-нибудь выдавить. Пытался заглянуть внутрь. И делал все это усердно, деловито, с самым серьезным видом.

Когда до Птичкина окончательно дошел комизм положения, он взял из рук Огородникова злополучную коробку и швырнул ее через плетень в какой-то заброшенный огород.

* * *

Лейтенант Столяров вернулся во взвод вместе с кухней. Он сидел в кабине "доджа три четверти", рядом с шофером, а из-за борта машины выглядывало перекошенное лицо повара Литвиненко. У повара болел зуб. Правая щека не просто опухла, а стала настолько толстой что, казалось, не имела к тощему Литвиненко никакого отношения.

Солдаты окружили кухню. Шутить над поваром никто себе не позволил. Ты над ним один раз пошутишь, а он потом над тобой месяц шутить будет. Каждый старался выразить свое сочувствие. Но Литвиненко не слышал их слов, и глаза у него были грустные, задумчивые, устремленные куда-то в неведомое, где есть люди, которые по всем правилам, или, даже без всяких правил, могут, к чертовой матери, вырвать больной зуб. Повар механически, никого не замечая, орудовал черпаком, накладывал в котелки пшенную кашу. По случаю умопомрачительной зубной боли и потери в связи с этим, душевного равновесия кашу Литвиненко пересолил, а в котелки накладывал в два раза больше обычного. Упрека за изобилие соли ему никто не бросил, и от увеличенного пайка тоже не отказывались.

С едой во взводе бывало всяко. Иногда ее имелось более чем достаточно – это, в основном, когда сидели в обороне. Но случалось и так, особенно при наступлении, что по несколько дней довольствовались сухарями. Приходилось и поститься... И когда представлялась возможность поесть как следует, "про запас", как говорил Григоренко, ее не упускали. Отсутствием аппетита никто во взводе не страдал.

Логунов наполовину опустошил свой котелок, когда к нему подошел лейтенант Столяров.

– Держи, сержант, владей, – протянул он тугой сверток.