Текст книги "Повесть о первом взводе"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Трибунский бросился на выручку лейтенанту. Все трое упали на землю и барахтались там, пыхтя и покряхтывая.

А Малюгин покуривал самокрутку и с улыбкой смотрел, на то, как они возятся. Гольцеву было восемнадцать лет, Трибунскому и лейтенанту Столярову по девятнадцать, а Малюгину целых тридцать два года.

* * *

Всем взводом они ехали к штабу полка и вспоминали подробности короткого боя. А за машиной торжественно плыли оба орудия. Второе цепью привязали к первому. И сейчас это нисколько не портило гвардейского вида взвода. Цепь держала крепко, надежно.

На ящиках со снарядами сидел гвардии сержант Логунов в новых яловых сапогах. А Птичкин трепался.

– Это же совершенно разные вещи: сапоги и танки. Но теперь, благодаря нашему опыту, вполне можно написать большую научную книгу под названием: "Роль яловых сапог в истреблении фашистских танков". И раскрыть эту важную роль на конкретных примерах жизни нашего взвода. Профессор, я излагаю достаточно научно?

– Вполне научно, – подтвердил Трибунский. – Но взвод хочет знать, куда девались обмотки? Нехорошо получилось. Григоренко считал, что обмотки уже у него в сидоре и собирался подарить их после войны деду, который разводит телят, потому что этому деду нравиться привязывать телят обмотками...

– Учитель, имейте терпение, будет вам про обмотки, будет вам и про Григоренко. А пока не мешайте очевидцам, – после того, как они врезали по немецким танкам Птичкину необходимо было "разрядиться" и слушали его с удовольствием. – Добежали мы тогда до пушки и стоим... Потому что машины нет, снарядов тоже нет. Нет даже лейтенанта, который должен нами командовать. И что теперь делать с пушкой, без снарядов и без лейтенанта, никто не знает. Кругом шестнадцать. А если говорить по-научному: тупиковая ситуация. Коллектив должен сражаться, а он не сражается. Топчется на краю деревни и даже ствол у пушки направлен не на запад, как это положено, а совсем в другую сторону.

Больше всех беспокоился Гогебошвили. Потому что перевозку орудия должен обеспечить он, но машины нет. А народ собрался настырный: вполне могли заставить его вези пушку на себе. Особенно Огородников. Не знаю, чем Огородников занимался в своих Чебоксарах, но здесь, на фронте, у него привычка такая: перед обедом стрелять по фашистским танкам. Причем он уже пять или шесть дней эти танки не видел. А тут они сами в руки идут, и грех не воспользоваться. А с другой стороны, обстановкой очень заинтересовался командир полка. С высокого штабного крыльца он, правда, не спустился, но стал говорить о нашем взводе всякие нехорошие слова. Такие нехорошие, что нам всем, включая сюда и Григоренко, стало стыдно. Обстановка накалялась и следовало немедленно действовать. Но в пушке нашей, сами знаете, живого веса больше тысячи килограммов. Скажи, кацо: взялся бы ты лично, без помощи автомобильного транспорта, доставить на позицию орудие?

– Лично не взялся бы, – признался Гогебошвили. – На "студере" доставил бы, с лошадью тоже. Без них не взялся бы.

– Слышали. А пришлось бы взяться. И неизвестно что бы из этого получилось. Но на его, Гогебошвилино, счастье сержант Логунов вспомнил про свои яловые сапоги. Сапоги остались в кузове, и ему сразу захотелось побежать за ними. Но, вы же все это знаете, у нашего сержанта высокое чувство ответственности. Он не мог оставить без своего командирского глаза ни казенное орудие, ни своих подчиненных. Поэтому, отправляясь за сапогами, он решил забрать с собой весь наличествующий состав и пушку. А мы что? Мы народ дисциплинированный. Как начальство прикажет, так и делаем. Облепили орудие – кто за что мог ухватился, и понеслись. Впереди, конечно, сержант Логунов. Ведь немцы на танках, и, если эти барахольщики узнают, что на машине имеется пара новых яловых сапог, они непременно постараются их захватить в качестве военного трофея.

Но пока мы бежали, обмотки у сержанта начали разматываться, потому что крупным специалистом по этому виду обуви он стать еще не успел. Практики маловато. И когда Долотов подал нам "студер", оказалось, что обмоток на ногах сержанта уже нет, а из ботинок телепаются портянки, и выглядят они, как белые флаги. Если бы, не дай бог, кто-нибудь из посторонних увидел, такое, он бы мог подумать, что мы, всем гвардейским взводом, бежим сдаваться... – Григоренко, ты чего хихикаешь? Ему сейчас смешно. А когда он увидел, что обмоток нет, он не смеялся. Сержант сиганул в машину, только портянки мелькнули. Тут Григоренко и сообразил, что обмотки остались где-то на дороге, и застыл, как памятник Минину и Пожарскому. Но те знали, что надо делать, у них была очень ясная и четкая цель: изгнать из Москвы белополяков. А Григоренко не знал. Бросить пушку и бежать за обмотками он не мог по долгу службы, а от обмоток не мог отказаться по своему бережливому характеру и из уважения к деду. Хорошо, Мозжилкин увидел григоренковскую растерянность. Он, как наводчик, побоялся остаться без замкового, сгреб Григоренко и бросил его в кузов. А то наш Григоренко он так и остался бы на дороге думать. И вполне возможно, что его бы в тот же день расстреляли, как дезертира. Потому что ни один суд не поверил бы, будто у него до такой степени медленно протекает мыслительный процесс.

Подал нам Долотов транспорт, Григоренко загрузили в кузов, Гогебошвили успокоился, а сержант Логунов нашел сапоги, нежно обнял их и только после этого дал команду: "Вперед!"

Заняли мы позицию, а машину отправили в деревню, чтобы она там укрылась. Но фрицы ее усекли, и им не понравилось, что Долотов мотается туда-сюда и каждый раз приезжает с новой пушкой. Поэтому они стали стрелять в его машину бронебойными снарядами. Хорошо хоть, что мимо.

А наш сержант, как увидел такое, стал нервничать... На его месте каждый бы себя точно так же чувствовал. Ведь что получалось? Обмоток уже нет, сапог еще нет, а если фрицы угадают в машину, то этих новеньких яловых сапожек вообще не будет.

"Который?" – спрашивает меня сержант. А вид у него решительный и ясно, что покушение на сапоги фрицам обойдется дорого.

Я объясняю, что если в машину даже и попадут, то сапоги, вполне возможно, уцелеют, потому что кожа горит плохо. Но его это не успокаивает. И тогда я показываю, какой танк старается испортить сапоги.

Сержант, не говоря ни слова, берет за плечи Огородникова, который привычно пристроился возле прицела, чтобы заняться своим любимым делом, выдергивает его оттуда, как гвоздик из стенки, и занимает место наводчика. Потом начинает стрелять по этому несчастному танку. Правда, очень волнуется и никак не может попасть. Но это же Логунов. Он стрелял усердно и настойчиво, пока не всадил снаряд туда, куда ему хотелось. Танк вспыхнул, как бензохранилище.

Только тогда сержант отошел от орудия и разрешил нам тоже немножко пострелять. Но он уже так напугал фрицев, что они начали драпать. Огородникову пришлось стрелять им вдогонку. Он успел подбить всего один танк. Так что, сапоги эти фрицам дорого обошлись.

2. Дорога

Командир полка прочел приказ и молча передал его начальнику штаба. Тот быстро пробежал глазами отпечатанный на машинке короткий текст, подумал немного и стал читать второй раз. Делал это он медленно, то и дело останавливался, прикидывая что-то.

– Что-нибудь непонятно? – спросил майор.

Капитан медлил с ответом. Он подошел к столу, на котором лежала карта, вгляделся в нее.

– Все понятно, – начальника штаба отложил приказ, взял один из лежащих на столе остро заточенных карандашей и легонько обвел им точку на карте. Потом так же осторожно – другую точку и провел между ними тонкую ровную линию. – До Лукашовки километров сорок. Рядом.

– Не торопясь, за час будем на месте.

– Там сказано: "Скрытно, с наступлением темноты", – напомнил капитан.

Оба помолчали. Понимали, что если не просто "с наступлением темноты", но еще и "скрытно", то это вряд ли обычная передислокация. Это значит, что на участке, куда надо прибыть "скрытно", ожидается что-то серьезное.

– Готовь приказ, Петр Сергеевич, – прервал молчание командир полка. – Батареям подготовиться к маршу... Колонне выстроиться у штаба полка в двадцать ноль-ноль. Следование в порядке батарей. Что еще?

– Все, Иван Васильевич.

– Распорядись, чтобы ужин был поплотней. Неизвестно, когда и как придется завтракать. Пусть выдадут расчетам сухари. Что-нибудь из консервов. Если есть. Машины еще раз проверить. Чтобы моторы как часы работали.

– Будет сделано.

– С этим все... – майор Дементьев взял со стола приказ, заглянул в него и снова положил на стол. – Второй параграф?..

Капитан Крылов, хорошо знал характер командира полка и улавливал малейший оттенок в изменении его настроения. Чувствовал, что в печенке сидит у майора этот второй параграф. Да и у капитана он тоже был в печенке.

– Второй параграф, второй параграф... – капитан склонился над картой и долго всматривался в переплетение красных и черных линий дорог и цветные карандашные пометки: ромбики, треугольники, стрелки...

– Приказано направить один взвод в Лепешки, – Крылов обвел на карте красным кружочком точку, возле которой мелким курсивом значилось "Лепешки". – Срочно, в течение ближайших трех часов. До этих Лепешек тоже километров сорок. Дорога совершенно открытая, – капитан легко прошелся карандашиком до Лепешек. – Идет через две деревушки и одну небольшую рощицу. А вообще – степь. Если что, укрыться почти негде. Они всю дорогу, как на ладони будут.

– Тебе не нравится, что днем?

– Не нравится.

Майор Дементьев подошел к карте, легко ступая по скрипучим половицам аккуратными сапожками. Каблуки у сапожек были вдвое выше обычных. Для него специально набивали такие каблуки. Не хотел командир полка выглядеть маленьким среди рослых подчиненных. Майор воевал с первых дней. Начинал командиром огневого взвода. Теперь вот – полк. Три ордена на груди, тугие ремни портупеи и лихо закрученные чапаевские усы придавали тридцатидвухлетнему майору вид весьма воинственный. А росточком не вышел. Этот недостаток и должны были компенсировать высокие каблуки.

– И мне не нравится, – майор оперся небольшими крепкими ладонями о край стола. – Надо думать, что командиру корпуса тоже не нравится, – поднял со стола страничку с приказом. – А он, видишь, написал: "... срочно выдвинуться к населенному пункту Лепешки и оседлать дорогу". Черным по белому: "... полку – с наступлением темноты, скрытно...", "взводу – срочно..."

– Все я, Иван Васильевич, понимаю.

– Вот и хорошо, что понимаешь. А думаешь ты о том: как бы их "мессер" не встретил?

– Думаю.

– И я думаю, – признался Дементьев. Лицо у командира полка стало непривычно грустным и почти добрым. Редко случалось капитану Крылову видеть майора таким.

– Может возьмем грех на душу, придержим взвод до темноты, – предложил он.

– Нет, – и уже ни грусти, ни доброты во взгляде. Командир полка. – В корпусе знают, что делают. Прикинь, если выедут вечером, а на рассвете бой принимать? Не успеют позиции подготовить. Не зароются. И не отдохнут перед боем.

– Все правильно, – согласился капитан.

– Раз правильно, то соображай, кого пошлем. Думай, на то ты и начальник штаба.

– Думаю, Иван Васильевич...

Капитан подошел к окошку, распахнул его, посмотрел в небо. Очень ему хотелось увидеть тучи: густые и черные, чтобы к дождю, а еще лучше – к грозе. Но не было там ни грозовых туч, ни даже самого легкого белого облачка.

В такой же светлый, безоблачный день застигли в июле сорок первого года немецкие "юнкерсы" на марше полк, в котором младший лейтенант Крылов командовал огневым взводом. И не сделавший ни единого выстрела тяжелый артиллерийский полк резерва главного командования перестал существовать. Из трехсот с лишним человек осталось в строю около пятидесяти. И два орудия. Был кадровый полк, хорошо обученный, натренированный, не раз отличавшийся на стрельбах, и в течение каких-нибудь двадцати минут его не стало. Все друзья лейтенанта, с кем жил в одной комнате, ездил на учения, проводил свободное время, ходил на танцы в РДКА, солдаты, с которыми свыкся, – все они остались там, на пыльной дороге. А из младшего лейтенанта Крылова вынули в госпитале двадцать четыре мелких осколка... Лежат они у него сейчас в коробочке – все двадцать четыре. Тело начштба с той поры покрыто красными и синими шрамами, впадинами, буграми. Как сумели, так и заштопали его в то нелегкое время хирурги прифронтового госпиталя.

С тех пор, после этой бомбежки, стало в Красной Армии на одного веселого младшего лейтенанта меньше. Вместо него появился совершенно другой человек: хмурый, сдержанный, расчетливый. И каждый бой он старался построить так, чтобы сберечь людей. Это заметили в корпусе и перевели Крылова на штабную работу. Так он и не понял: то ли повысили, то ли понизили.

Капитан расстегнул ставший вдруг тесноватым воротничок гимнастерки и вернулся к столу.

– Первый взвод первой батареи, – предложил он.

– Столяров, значит? Почему Столяров? Другие что, хуже драться станут?

– Да нет же, Иван Васильевич. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю: одно дело – драться в составе полка или, хотя бы, батареи, другое – если тебя отделяют от полка шестьдесят с хвостиком километров. Предвидеть все невозможно, и заранее все указания не дашь. А у Столярова в основном старички. Расчеты крепкие, сработались. Мы из последнего пополнения туда только два человека направили. В других взводах много молодых. И Столяров, если что, указаний от нас ждать не станет. Привык думать сам.

Майор сердито посмотрел на начальника штаба. Не нравился майору лейтенант Столяров. За то, что старается все решать сам, как раз и не нравился. Командир полка повернулся, прошелся по комнате, тоже заглянул в окно, словно хотел там что-то высмотреть, и только после этого вернулся к столу, возле которого стоял капитан Крылов.

– Вообще-то, ты прав, – согласился он. – Пошлем Столярова. Народ у него крепкий, опытный.

* * *

Старший лейтенант Барышев и лейтенант Столяров стояли перед командиром полка. Барышев высокий, широкогрудый, могучий и красивый. От комбата веяло силой и удалью. Лейтенант Столяров ростом пониже, и в плечах не слишком широк. И никакого особого героизма в нем не ощущалось. Самый обыкновенный лейтенант. Аккуратен – да. И не более того. Но воевал Столяров не первый год и дело свое знал.

– Полк перебрасывают на другой участок, – майор подошел к карте, – вот сюда, к селу Лукашовка. Но, не весь полк.

Майор посмотрел на офицеров, подождал, не задаст ли кто-нибудь вопрос. Офицеры молчали.

– Но не весь полк перебазируется к Лукашовке, – повторил майор Дементьев. – Первый взвод первой батареи получает отдельное задание. Взводу приказываю выйти на дорогу Саборивка – Бобрин и оседлать ее у села Лепешки. Сделать это надо не медля, в ближайшее время.

"В ближайшее время" – майор произнес просто и буднично, как само собой разумеющееся. А означало это, что не менее часа взвод будет в пути днем, при ясном безоблачном небе. И в каждую минуту этого часа могут сорваться из ясного неба самолеты с черными крестами на крыльях.

Комбат и командир взвода на "ближайшее время" не прореагировали. Война – она и есть война. Ничего хорошего от нее никто не ждет. А приказы надо выполнять.

– Лепешки эти где-то северо-западнее Бобрина, километрах в десяти, – продолжил майор. – По данным разведки немцы собираются бросить в этом направлении оперативную группу и ударить во фланг корпуса. Впереди группы прорыва, естественно пойдут танки. Задача: оседлать дорогу, окопаться по полному профилю. Танки остановить. Еще лучше – уничтожить. Остановим танки – сорвем противнику операцию. Задание ответственное, поэтому посылаем лучший взвод. Все понятно?

– Так точно, понятно! – сообщил комбат Барышев.

– Ты что скажешь, лейтенант?

– Задание понятно, товарищ гвардии майор. Сделаем все, чтобы выполнить его.

– Разбанзаем мы их долбанные танки! Чего тут! Пусть только сунуться! – громыхнул комбат. Человек крупный и голос у него по росту.

Майор улыбнулся, окинул взглядом могучую фигуру.

– Отчаянный ты у нас мужик, Барышев. Прямо героический, спасу нет. Ты ведь сейчас думаешь, что пойдешь с первым взводом. Так?

– Так точно, товарищ гвардии майор. Раз такое задание, должен быть на самом горячем участке!

– Напрасно думаешь. Ты, брат, с полком пойдешь. Со вторым своим взводом. Ты мне под Лукашовкой сгодишься.

– Разрешите обратиться, товарищ гвардии майор! – снова громыхнул комбат. Не мог он согласиться с таким несправедливым решением. Собирался в два счета доказать, что без него в этих занюханных Лепешках не обойдутся.

– Не разрешаю. Все равно, по-твоему, не будет. Взвод поведет гвардии лейтенант Столяров. Есть вопросы, лейтенант?

– Есть, товарищ гвардии майор.

– Спрашивай.

– От кого можем ожидать поддержку? Когда и откуда? Наши соседи? Где находятся, какими силами располагают?

– Затрудняюсь ответить, лейтенант. В приказе по корпусу сказано, что с вами будет взаимодействовать танковое подразделение. Пехота – само-собой. Встретитесь на месте, в Лепешках. Там и разберетесь. Обсудите. Уточните планы взаимодействия. И держитесь. Действуйте по обстановке. Приказано стоять там завтра весь день, до наступления темноты. Вечером возвращайтесь. Будем вас ждать. Держите курс на Лукашовку, там узнаете, где находится полк. Более ничего сообщить не могу. Сам больше ничего не знаю. Возможно, что-то измениться. Ориентируйтесь по обстановке. Тебе, лейтенант, и твоему взводу доверяем.

– Спасибо, товарищ гвардии майор. Постараемся оправдать.

– Еще вопросы есть?

– Вопросов нет, есть просьба.

– Давай, проси.

– Хотелось бы получить еще один боекомплект.

Лейтенант посмотрел на начальника штаба, призывая его в свидетели, что просьба обоснованна и достаточно скромна.

– Где я тебе возьму еще один боекомплект? – пожал плечами майор. – Лишних снарядов ни на одной батарее нет.

– Дайте из резерва.

– Резервом я могу распорядиться только в чрезвычайных обстоятельствах, – не задумываясь отказал майор. – Сейчас ничего чрезвычайного не вижу.

– Полк будет в районе Лукашовки, – напомнил лейтенант. – Там сейчас склад боепитания. И сразу можно восстановить резерв. А судьба фланга корпуса, возможно, будет зависеть от десятка ящиков снарядов.

– Ты смотри, – рассмеялся майор. – Все-то он знает, на все у него уже решение есть. Что скажешь, начальник штаба, дадим ему из резерва боекомплект?

– Думаю – можно дать... – Капитан Крылов подумал и поправился: – Надо дать.

– Считай, лейтенант, что боекомплект ты получил. Все?

– Никак нет. Во взводе нет ни одного ящика осколочных, а, судя по предполагаемой обстановке, будем иметь дело и с пехотой противника.

– Не знаю, как с осколочными, – майор задумался. – Давно не имели с ними дела. Где я тебе их возьму?

– У зама по боепитанию, – подсказал Столяров.

– Откуда у него?

– У него есть, – вновь позволил себе проявить излишнюю осведомленность лейтенант. – Я знаю.

– И это ты, значит, знаешь?.. – Майор сердито посмотрел на лейтенанта. – А может быть, тебе этого знать не положено. Ты, лейтенант, выше головы не прыгай!

– Так ведь воюем, товарищ гвардии майор. Без снарядов – никак.

Надо было оборвать лейтенанта. Чтобы знал свое место. И сдерживало майора вовсе не то, что командир взвода был, по сути, прав. Это не имело никакого значения. Важно было, что уходил для отдельной операции хороший взвод. Майор там несколько человек лично знал: командиров орудий знал, наводчика Огородникова – хороший парнишка, еще двух-трех мог бы припомнить... И действительно, возможно, от ящика-другого осколочных многое будет зависеть. И выполнение приказа командующего корпусом, и существование самого взвода.

– Старшего лейтенанта Васютина ко мне! – приоткрыв дверь, потребовал командир полка. – Быстро!.. Еще что нужно, лейтенант?

– Больше ничего не нужно.

– Часа на подготовку хватит?

– Хватит, товарищ гвардии майор.

– Через час выступаете.

Дверь отворилась, и, отдуваясь, предстал перед командиром полка старший лейтенант Васютин.

Снабженец, – это не должность и не профессия. Это – образ мысли, определенный талант и, наконец, способ существования. На гражданке у Васютина был, без малого, пятнадцатилетний стаж работы снабженцем в достаточно солидных организациях. Естественно, в армии его опыт оценили, и менее чем через полгода после призыва он стал зам. командира полка по матобеспечению. Человеком Васютин был радушным, характер имел добрейший. Но, как и положено занимающему столь ответственную должность, невероятно скупым на казенное имущество.

– Васютин, надо первому взводу, – майор кивнул в сторону Столярова, – выделить дополнительный боекомплект снарядов.

– Так где я их возьму? – развел руками Васютин. По натуре своей человек гражданский, никак не мог он привыкнуть к армейским порядкам и правилам. – Там же на складах такие жлобы сидят... Не дают нам лишних комплектов: хоть кланяйся, хоть плачь – не дают. И у меня лишних нет. А батарейцы ничего знать не хотят, – завел Васютин любимую шарманку. – Им каждый день по боекомплекту давай, все равно мало будет... И куда они столько снарядов расходуют? Совершенно не считают... – он укоризненно посмотрел на Барышева и Столярова, – а Васютин доставай.

– По-твоему, мы слишком много стреляем, – не удержался Барышев. – Если бы мы вообще не стреляли, хорошая жизнь была бы у тебя, Васютин. А как тогда с войной быть?

– Да я же не против, чтобы стреляли, – не стал отвечать Васютин на каверзные вопрос: "Как быть с войной?" – Стреляйте себе на здоровьечко. Только экономненько. Увидели танк, возьмите снарядик и подбейте его. Так вы же в каждый танк по два ящика пуляете! А потом оказывается – Васютин зажимает боеприпасы. Нечего мне зажимать! Это тем, кто расходует думать надо.

– У тебя что, нет в запасе пары боекомплектов? – поинтересовался майор.

– Так откуда? – удивился Васютин. – Кто мне их даст? Не положено.

– Скажи ты мне тогда, Васютин, на кой хрен мне в замах кот, который мышей не ловит?

– Так это... Х-м-м... – Васютин мысленно споткнулся, посмотрел на майора, на комбата и опять на майора. – Если так надо, то можно конечно найти... Выдам, пусть стреляют, – и доказал тем самым, что он относится к котам, которые мышей ловят и держать его начальником боепитания имеет смысл. – Если хорошенько поискать... Есть у меня, кажется, небольшой резерв.

– Правильно делаешь, что резерв имеешь, вот он и пригодился, – похвалил командир полка. – Но это, Васютин, не все еще. Осколочные у тебя есть?

– Какие там осколочные?.. – отмахнулся Васютин. В расстройстве, что придется выдать резервный боекомплект, он потерял бдительность и пожаловался: – Ящиков двадцать, так это разве запас?..

– Отдашь лейтенанту.

– Товарищ гвардии майор!

– Отдашь!

– Все?..

– Все!

– Слушаюсь, – покорился Васютин. И за этой покорностью опытный человек мог понять, что не двадцать ящиков осколочных снарядов составляют его запас.

– И гранат выдели, сколько попросят.

– Слушаюсь, выделить, – не стал спорить Васютин. Очевидно, гранаты у него имелись в излишке.

Майор подошел к Столярову, положил ему руку на плечо.

– Народ у тебя хороший. Окопайтесь как следует. Про ложные позиции не забудь.

– Все как надо сделаем, товарищ гвардии майор.

– Вот и хорошо. Выполните задачу – ищите полк в Лукашовке, – майор помолчал, будто пытался что-то вспомнить, потом неожиданно сказал: – Ты это... Береги людей, лейтенант.

* * *

Едва офицеры сошли со штабного крыльца, Барышев дружески шлепнул лапищей по плечу лейтенанта.

– Повезло тебе, Столяров!

Звучали в его голосе неприкрытая зависть и обида, что не ему, командиру батареи, человеку постарше и поопытней, доверили ответственное задание.

Еще в сороковом поступил Барышев в артиллерийское училище. Но учили их не пять лет, как положено. Выпустили весь курс, месяца через три, после того, как началась война. Дали по кубарю – и уже командиры. Закончил он училище в числе лучших, и его оставили обучать курсантов. Но не мог Барышев в такое время сидеть в тылу. Не такой характер и не за тем он стремился стать артиллеристом. Если откровенно, то боялся, что война закончится, а он так в тылу и просидит ее всю, как штатский шпак. Просился на фронт. Писал рапорт за рапортом. На первый – просто отказали. После второго, вызвал замполит, обозвал дезертиром и порвал рапорт в клочья. После третьего он оказался на ковре у самого начальника училища. Тот первым делом врубил Барышеву как следует, затем объяснил, что самая важная сейчас задача – готовить кадры. И, наконец, доступно сообщил, что училище лейтенант Барышев, конечно, может покинуть, но рядовым в хозвзводе.

Потом, вдруг, все как-то резко изменилось. Собрали их, восемь молодых командиров. Замполит толкнул речь. Сказал о том, что предоставляется им возможность защищать Родину, перед которой они все в долгу, напомнил о том, что должны они беречь честь училища, которое их воспитало, обучило славной профессии артиллериста, и дала путевку в жизнь. А дальше – сухой паек на три дня, литер в карман, предписание – явиться и так далее...

Хлебнул комвзвода Барышев в сорок первом все что положено и не положено. Полной мерой. Но уцелел. Мало того – еще и воевать научился. И в сорок втором пришлось хлебнуть. А в сорок третьем – чего не воевать?! На гимнастерке комбата красовались два ордена Красной Звезды и орден Красного Знамени. Но более всего гордился он медалью "За отвагу", которой его наградили в сорок первом. Не многим довелось получить такую медаль в тот год. Для людей понимающих значила она не меньше высокого ордена.

Но настоящего подвига, к которому стремился старший лейтенант, совершить ему пока не удавалось. Для этого подходящий случай нужен. Гвардии старшему лейтенанту Барышеву ни единого подходящего для этого случая пока не подвернулось. Но он не унывал. До конца войны было еще далеко, так что надеялся.

И надо отдать должное комбату: уж если самому ему не везло, он делал все, чтобы помочь тому, у кого появлялась хоть малейшая возможность отличиться в бою. Помогал бескорыстно, от всей души... Но, конечно, завидовал. Тут ничего не поделаешь.

– Ты их на четыреста метров подпусти, и точка! И глуши! – инструктировал он лейтенанта Столярова. – Ты Огородникову скажи, пусть под башню бьет... Уязвимое место. Этот попадет. Но четыреста метров, ни больше, ни меньше. Самая хорошая дистанция.

– Понял, – Столяров хотел сказать, что он и сам знает и про Огородникова, и про уязвимые места и про четыреста метров, но удержался, не стал обижать комбата. – Меня, Петр Степаныч, пехота беспокоит. То, что мы с танками будем взаимодействовать, это хорошо. С танкистами споемся. А насчет пехоты майор как-то очень неопределенно сказал. Я так и не понял: будет там пехота или нет?

– Пехота?.. – Конечно будет. Без прикрытия нельзя. А вообще-то – кто их знает... – Барышев остановился. – Орудия направят, танки подбросят, а о пехоте могут и не подумать. Штаб корпуса от передовой далеко, – не любил комбат штабных, и не особенно доверял им. – Могут прошлепать. Если пехоты не будет, туго вам придется.

Он сдвинул фуражку на лоб, почесал затылок, оглянулся на дом, в котором находился штаб полка, словно ждал, что оттуда подскажут, как быть, если пехоту к Лепешкам не подбросят? Столяров тоже остановился и оглянулся. На крыльце дома они не увидели никого, кроме скучающего часового, и, разумеется, никаких указаний, как быть с пехотой, от часового поступить не могло.

– Я тебе пулемет дам, – осенило комбата. – У меня в машине хороший "дегтярь" лежит, новенький, сам пристреливал. Как часы работает. Для себя берег, на всякий случай. Но раз такое дело – бери! Кому-нибудь из своих "старичков" дашь. У тебя там орлы. Что Трибунский, что Мозжилкин, что Птичкин. Пусть отсекает пехоту.

– Спасибо, Петр Степанович, пулемет пригодится...

– Брось, лейтенант, никаких "спасибо". Пойдем собирать взвод в дорогу взвод.

Барышев повеселел. Он отдавал пулемет, который здорово поможет взводу. Себе бы пригодился, а он отдал. Ему для дела ничего не жалко. Если нужно, последнюю гимнастерку снимет...

– И диски бери. Шесть штук, – комбат и в щедрости своей не мог остановиться на половине дороги. – Там, когда фрицы попрут, перезаряжать некогда. Ты им пулеметную засаду устрой. Мне бы туда с вами... Мы бы им врезали!

– Не отпускают, – посочувствовал Столяров. – Наверно, считают, что командир батареи должен заниматься задачами более сложными, более серьезными. – Столяров, как и многие в полку, хорошо знал больное место комбата.

– Не пускают, – помрачнел Барышев. – Прямо по рукам и ногам вяжут. А чего там сложного?! Это с сорокопятками было сложно. Снаряды сорокопяток от их брони как горох отскакивал. Выведешь их на позицию и прощай Родина! А с нашими орудиями воевать одно удовольствие.

Они шагали по безлюдной улице широко и размашисто, а впереди, обгоняя их, плыли две тени. Одна широкая, большая, другая потоньше и почти наполовину короче.

* * *

– Встать! Смирно! – Мозжилкин увидел начальство и, как положено, поднял взвод.

Встали, конечно. Не сидеть же развалясь, когда на тебя комбат идет. Да еще такой крупный и отчаянный комбат, как Барышев. Но на фронте эта команда выполняется не так поспешно, и не так четко, как в тылу. Да и "смирно"... Как бы это сказать?.. Стояли, конечно. И руки по швам... Но не тянулись, не застывали.

– Вольно... – громыхнул комбат. Ему и не надо было, чтобы перед ним застывали. Не строевой смотр впереди, не парад, а бой. – Что, орлы, засиделись, скучно?

– Так точно, товарищ гвардии старший лейтенант, – отозвался Огородников. – Совсем скучно без танков. И Птичкин очень переживает. У него даже совсем характер портиться начинает.

– Переживает, говоришь? Птичкин, почему переживаешь?

– Так ведь серьезная проблема возникает, товарищ гвардии старший лейтенант. А от нее всякие нехорошие мысли происходят.

Хотелось Птичкину потрепаться... Почему бы и не дать ему такую возможность? Барышев был уверен, что шутка перед боем – самое то, что нужно.

– Выкладывай свою проблему, Птичкин. – Разберемся и вредные переживания устраним.

– Вы, товарищ гвардии старший лейтенант, наверно заметили, что я, по своему характеру и устоявшимся привычкам, человек совершенно гражданский?

– Да уж, заметил, – подтвердил комбат. – Но кажется, большинство гражданских привычек сержант Логунов из тебя уже успел выбить.

Успел, – согласился Птичкин, – но частично. Осталось еще вполне достаточно. Я ведь призван в армию временно, для того, чтобы участвовать в сокрушении фашистской военной машины и ее чокнутого фюрера. Получается что-то вроде договора: я уничтожаю танки, их военная машина рассыпается, и я возвращаюсь к гражданской жизни, где люди не ходят в строю. Каждый ходит сам по себе. Мне это нравится.