Текст книги "Повесть о первом взводе"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Маршевую часть, в которую попал Логунов после госпиталя, послали на пополнение в танковую армию. Их выстроили на широком поле, возле какой-то прифронтовой станции с разрушенными постройками и воронками от бомб возле путей. Сюда приехали "покупатели" разбирать пополнение по частям и подразделениям. Первым перед строем прошел майор Дементьев. Невысокий, тонкий в талии и широкий в плечах, с небольшими, закрученными кверху усиками и лихо сбитой на затылок папахе, он походил на Чапаева. Когда майор спросил, кто хочет воевать в танкоистребительном полку, вперед вышло человек шесть. Логунов вспомнил раненого артиллериста и тоже вышел.

Азам военной профессии обучали быстро. Остальному доучивали в боях...

Теперь Логунов мог встречаться с немецкими танками на равных: кто быстрей, кто точней, кто удачливей... Были и засады, и прямая наводка, и трудные, неожиданные встречные бои, когда едва успеваешь развернуться и установить орудие. Всякое бывало.

* * *

Порыв ветра взметнул стелющийся по земле дым, и на окраине деревни показался немецкий танк. В бинокль Логунов видел, как он медленно, словно выискивая цель, повел стволом орудия влево, затем вправо. Тут же выполз второй танк и остановился возле первого.

Логунов без особого интереса рассматривал эти танки – насмотрелся за годы войны. Его интересовало – сколько их?

Ждать пришлось недолго. Разбрасывая горящие бревна, из деревни вырвался на полном ходу еще один танк, за ним второй.

"Четыре... Что-то маловато, – прикинул Логунов. – Должны быть еще. Сколько же их там наши побили? Но не три же осталось?"

Логунов понимал, что бой будет трудным, может быть, последний его бой. Но эта мысль отступала куда-то на второй план. Сейчас он думал об одном: сколько немецких танков уцелело, сколько они сумеют бросить на высоту?

Подошел еще один танк.

"Вот и остановились бы на этом. Для взвода вполне достаточно, – подумал Логунов. – Даже многовато... Расчеты неполные. – И тут он увидел быстро бегущий по окраине деревни шестой танк. – Так... Этот уже лишний... Неужели там есть еще?"

Оказалось – есть. К собравшимся на околице машинам вскоре присоединились еще один танк. Потом подтянулась пехота. Пехоты оказалось немного, неполных два взвода, не больше. А вот танков многовато – семь машин. Логунов понял, что больше уже не будет.

"И на том спасибо, – невесело подумал он, – значит, танкисты прибрали семь штук. Три наших танка – шесть немецких. Неплохой расклад. Больше от них и требовать нельзя. Теперь на наших два орудия – семь... А может быть и больше... Возможно, не все еще вышли из деревни."

Танки стояли недолго. Вскоре они развернулись широкой цепью, и пошли к высотке. Стреляли на ходу. Надеялись попасть в притаившийся взвод, или просто пугали...

Орудия приготовились к бою. Ящики со снарядами, как этого требовал лейтенант Столяров, лежали сразу же за станинами. Отдельно болванки, отдельно осколочные.

Птичкин снял гимнастерку, аккуратно сложил ее. Остался в линялой, до дыр застиранной и не раз штопанной тельняшке. Он заглянул в окуляр прицела, попробовал, легко ли ходят маховички и остался доволен. Григоренко нянчил снаряд, готовый послать его в приемник, и Гольцев приготовил снаряд. Гогебошвили стал на место замкового.

Второе орудие тоже изготовилось. Мозжилкин, как всегда, был спокоен и нетороплив. Он расстегнул воротник гимнастерки, подвернул рукава. Поглядывал на немецкие танки, ждал, когда они подойдут к рубежу, на котором можно будет открывать огонь. На место замкового встал сам Угольников. Забинтованная правая рука его висела на перевязи. Лицо командира орудия осунулось, щеки запали, подбородок, зарос щетиной, вытянулся.

Танки шли широкой цепью, загибающейся в полукруг, хотели охватить высотку с трех сторон. Этого не следовало допустить. Орудие не пулемет. Его не станешь поворачивать то в одну сторону, то в другую.

– Заряжай! Наводить по крайним! – подал команду Логунов.

Замковые одновременно рванули рукоятки. Замки неслышно опустились, приняли снаряды и тут же плотно прикрыли их своими стальными телами.

Стволы орудий медленно поплыли: один вправо, другой – влево.

Танки не торопились, старались пока не отрываться от пехоты, прикрывали ее броней. Это настойчивое монотонное движение действовало на нервы угнетающе. Казалось, что остановить его никто не в силах.

"Пора, – решил Логунов". Он опустил бинокль и приподнялся в неглубоком окопе. Расчеты застыли у орудий. Пулеметчики замаскировались, притаились в ячейках, и Логунов с трудом разыскал их среди бугорков, заросших порыжевшей травой.

* * *

Орудия ударили одновременно. Танки, как будто выстрелы заставили их очнуться от дремы, рванулись вперед, не обращая внимания на отставших автоматчиков. Снова вспыхнули стволы танковых пушек, и на высоте поднялись фонтаны разрывов.

Коротки бои между танками и орудиями противотанковой артиллерии. Считанные минуты нужны танку, чтобы пройти отделяющее его от орудий расстояние. Он на предельной скорости мчится к ним, многотонный, закованный в броню, стреляет на ходу по расчетам, укрытым за тонким, не спасающим от танковых снарядов щитом. Но в эти считанные минуты он весь на виду, как спичечный коробок на ладони. Бери его, но не медли. Он ведет огонь, значит, надо выстрелить раньше. И не торопись. Промахнешься, и, кто знает, будет ли у тебя возможность выстрелить еще раз.

Снаряд, выпущенный Птичкиным, угодил в гусеницу крайнего справа танка, и та, сорванная страшным ударом, растянулась на земле. А танк завертелся на одном месте, потом застыл и быстро повел стволом орудия, выискивая, откуда ему попало. Не успел найти. Второй снаряд угодил в борт, машина скособочилась и задымила. Открылся люк башни, и из него вынырнула темная фигурка танкиста. Тут же прозвучала короткая пулеметная очередь, и фигурка эта словно переломилась пополам, повисла на броне.

"Трибунский, – отметил Логунов, – молодец, Трибунский".

Ударил длинной очередью танкист. Как бы откликаясь, заработал пулемет Земскова. Эти отсекали пехоту.

Танки стреляли осколочными. Вокруг орудий поднимались столбы разрывов. Шуршали над головами артиллеристов осколки и, еще горячие, кромсали у их ног землю рваными зазубренными краями.

Птичкин вбил снаряд в ходовую часть еще одного танка. Даже отсюда он увидел, как брызнули в стороны обломки колес и сорванные траки. Танк ответил выстрелом, снаряд разорвался недалеко от орудия, обдал артиллеристов приторным запахом сгоревшей взрывчатки и комьями земли. Птичкин выстрелил еще раз, опять угодил в ходовую часть. Танк снова ответил, снаряд, разорвался в нескольких метрах перед орудием. По щиту застучал град осколков.

Куда ты, Птычкин, дывышься! – закричал Григоренко. Вин жа нам пушку спортыть!

– Я ему испорчу! Его родная мама не узнает, – откликнулся Птичкин, – на, холера, получай!

Он вогнал в борт танка один за другим два снаряда. Внутри машины что-то рвануло...

В этот момент снаряд разорвался прямо на позиции орудия.

Логунов услышал этот взрыв в суматошном грохоте боя и посмотрел в сторону первого орудия. На позиции было безлюдно. Пушка молчала. Не пригибаясь, не обращая внимания на режущие воздух пули и осколки, он добежал до орудия.

У ящика со снарядами, широко раскинув ноги, лицом вниз лежал Григоренко. Левая рука вытянутая вперед, зажала снаряд. У стены "пятачка" сидел Гогебошвили. Он увидел Логунова и попытался подняться, но упал. Снова попытался и опять упал. Что-то у него было с ногами. Отброшенный взрывом от прицела, лежал, уткнувшись лицом в стенку раскопа, Птичкин. Посеревшая от пыли тельняшка была разрезана на спине острым осколком, из раны сочилась кровь. И только Гольцев, кажется, уцелел. Он сидел на земле и бессмысленно глядел остекленевшими главами на Логунова.

– Жив?! – крикнул ему Логунов. И Гольцев как будто проснулся от этого окрика. Он помотал головой, как это делает собака, отряхиваясь от воды, задвигал челюстью, будто дожевывал что-то, и сплюнул черную от набившейся в рот земли слюну.

– Жив... – сказал он, удивленно и стал быстро ощупывать голову, грудь, руки, ноги, чтобы самому убедиться... Живой я!

– Снаряд! – заорал Логунов. – Какого черта разлегся! Снаряд! – И стал наводить на ближайший танк.

Он слышал, как закрылся замок, выстрелил, промазал, выстрелил еще раз... И вдруг увидел, как тяжелая стальная башня, словно воздушный шарик, взлетела, повисла на какое-то мгновение в воздухе и рухнула на землю.

* * *

Мозжилкин подбил крайний на своем фланге танк. Но экипаж уцелел, и орудие продолжало вести огонь. Пока Мозжилкин добивал его, к позиции устремился другой танк. Опытный водитель вел его быстро и осторожно. Вместо того чтобы пойти на орудие в лоб, он все время менял направление, отворачивая то в одну сторону, то в другую. Мозжилкин целился, стрелял, но какой-то долей секунды раньше танк, как будто водитель его чувствовал намерение Мозжилкина, сворачивал, и снаряд летел мимо. А танк неумолимо приближался к орудию. Пушка его не замолкала, но при этой карусели он тоже не мог сделать ни одного точного выстрела. Ругался и грозил Угольников, мрачно сопел Баулин, юлой вертелся, подавая снаряды, Булатов, а танк оставался неуязвимым. Мозжилкин вспотел от напряжения. С таким хитроумным водителем, с такой точной маневренностью опытный наводчик встречался впервые.

Никто из занятого этим поединком расчета не заметил, что еще один танк шел к второму орудию.

Только Земсков видел это, но пулеметом танк не остановишь. Кляня свою беспомощность, Земсков все-таки полоснул из "дегтяря" по смотровым щелям водителя. Танк на мгновение остановился и выстрелил по назойливому пулемету, но промахнулся.

Земсков ответил длинной очередью по башне. Потом снова прошел строчкой по щели водителя.

Танк развернулся и пошел на пулеметную ячейку, давить дурака-пулеметчика.

"Другое дело, – Земсков не верил, что удастся отвлечь на себя танк. И вот – получилось. – Теперь мы тебя хорошей противотанковой гранатой угостим..."

Танк, громыхая гусеницами, шел на пулемет. Всего какая-то сотня метров разделяла их: бронированное, дышащее огнем чудовище и русоволосого паренька, укрытого от пуль и снарядов всего лишь хлопчатобумажной гимнастеркой. Но у Земскова были две противотанковые гранаты. Не так уж мало...

– Иди сюда, – поманил танк Земсков, и опять ударил по смотровым щелям водителя.

Водитель не выдержал, свернул.

В это мгновение их увидел Мозжилкин, который разделался, наконец, с самым трудным в своей солдатской жизни танком. Увидел, понял угрожающую Земскову опасность и, насколько это возможно, быстро повел в их сторону ствол орудия.

Танк же, отвернувший было от пулеметной очереди, словно опомнился, понял, что ничем ему не грозит этот пулемет, развернулся и пошел на ячейку.

Земсков снял с бруствера пулемет, взял в каждую руку по противотанковой гранате и присел на дно ячейки. Надо было дождаться, пока танк пройдет через окоп, потом подняться и бросить ему вдогонку гранаты.

Но танк не стал переползать через ячейку. Он остановился прямо на ней и завертелся на одной гусенице.

Над головой у Земскова потемнело, от скрежета гусениц и рева мотора заложило уши, и тяжелая земля рухнула, навалилась на него...

Танк вертелся над ячейкой Земскова, когда Мозжилкин выстрелил. Машина дернулась и застыла. Не в силах остановиться, Мозжилкин всадил ему в броню еще один снаряд. Хотел добавить, но не успел. Возле орудия взметнулся столб земли. Густым градом рассыпались по щиту осколки. Сбитый с ног ударной волной, Мозжилкин с трудом приподнялся. Острой болью ломило виски, резало глаза. Боль – для солдата привычна. Мозжилкина поразила тишина. Не было слышно ни выстрелов, ни взрывов, ни какого-нибудь разговора. Он подумал, что очень долго лежал без сознания. Так долго, что бой за это время закончился, и взвод то ли погиб, то ли уже покинул высоту. А его не нашли.

И от мысли, что он здесь один, Мозжилкину стало совсем плохо. Он с трудом добрался до бруствера и выглянул...

В поле, по-прежнему полыхал бой. Танки стремились к высоте. Рвали землю снаряды. В клубах чада и пыли, как молнии, сверкали короткие вспышки на позиции первого орудия.

Мозжилкин понял, что оглох. Он знал – такое нередко бывает при контузии, но не представлял, что так тяжело переносить тишину. Открытие, что бой продолжается, в какой-то мере успокоило его. Стало легче: пусть оглох, но зато со взводом, со своим. А где они?

Угольников лежал на земле оправа от орудия. Голова у него была неестественно приподнята, и острый подбородок упирался в землю. Широко открытые глаза застыли, а лицо стало белым, совершенно белым, как мел. На боку, подогнув колени и скорчившись, как во сне, лежал Баулин. А рядом – снаряд, который он так и не донес до орудия. Возле станины сидел на корточках Булатов. Левой рукой он бережно придерживал окровавленную, искромсанную осколком правую руку. Расширенными круглыми глазами с ужасом смотрел на наводчика, на его залитое кровью лицо.

– Чего смотришь! – закричал Мозжилкин. – Снаряды давай! Снаряды давай!

Булатов что-то беззвучно прокричал в ответ. И Мозжилкин подумал, что заряжающий не слышит его. Может быть, тоже контужен и тоже лишился слуха.

– Снаряды! – крикнул он еще раз, на всякий случай. И чтобы Булатов его понял, если даже оглох, показал пальцем на Булатова, потом на ящик со снарядами, потам на казенник орудия.

Булатов снова что-то беззвучно прокричал и подхватил левой рукой снаряд. Прижимая к груди окровавленную правую, он на коленях подобрался к орудию и сунул снаряд в приемник. Потом повернулся и пополз за другим снарядом. И только сейчас Мозжилкин увидел, что ступня правой ноги у Булатова в крови.

Он сжал зубы, чтобы как-то унять головную боль, склонился к прицелу. В глазах потемнело... Мозжилкин потер лицо руками, размазывая кровь. Опять прижался глазом к окуляру: поле, чистое поле и более ничего... ничего... Наконец какой-то танк вполз в окуляр... Вот и хорошо... Не надо искать... сам пришел... Мозжилкин навел перекрестие на машину и выстрелил. Пораженный снарядам танк прошел еще с десяток метров и застыл.

Это был хороший выстрел. Мозжилкину даже показалось, что он видит дыру в лобовой броне и паутину расползающихся от нее трещин. И пожалел, что Угольникова уже нет. Угольников обрадовался бы такому выстрелу.

В это время что-то толкнуло его в левый бок. Удар был настолько сильным, что он задохнулся. Перед глазами вдруг возникла яркая красная точка. Она стала расти, потом превратилась в красный круг. Круг расширялся, расширялся, вспыхнул и исчез. Наступила темнота. и наступила темнота. Бок у Мозжилкина разрывался от боли, не хватало воздуха. Он попытался вдохнуть, но не смог. Колени подогнулись и, не в силах выдержать навалившуюся тяжесть, он упал между станинами.

* * *

Бой постепенно затихал. Изредка раздавались автоматные очереди. Им отвечал пулемет.

"Только один пулемет... Танкист, – определил по почерку Логунов. – Из пулеметчиков прикрытия остался только он. Земскова и Трибунского уже нет". – Логунов вспомнил, что не спросил танкиста, как его зовут. Танкист, и все.

Поле заволокло дымом горящих танков. Логунов хотел сосчитать, сколько же они подбили, но из-за дыма ничего толком нельзя было разобрать.

"Наверно, штук пять, – прикинул он, – из Лепешек их вышло больше", – Логунов попытался вспомнить, сколько, и не смог... Но больше пяти...

Здесь они остались с Гольцевым вдвоем. И Гогебошвили. Пока тихо, надо перевязать парня...

Он подошел к шоферу, опустился на колени.

– Ноги, – пожаловался тот, – понимаешь, совсем стоять не могу. Как воевать буду – не знаю.

Логунов разрезал пробитые осколками голенища сапог. Потом осторожно, по шву, распорол штанины шаровар. Два осколка угодили в правую ногу, один – в левую.

– Совсем плохо? – спросил Гогебошвили.

– Нет, совсем не плохо, – успокоил его Логунов. – Очень даже хорошо. Кости целы. В госпитале подремонтируют, танцевать будешь. – Гольцев, перевяжи...

Логунов подошел к Григоренко. Тот лежал навзничь у ящика из-под снарядов. Тонкий, длинный, как кинжал, осколок вошел ему в спину пониже левой лопатки и, видно, достал до сердца. Логунов поднял Григоренко, отнес за бруствер и там положил.

Когда обернулся, увидел Птичкина. Тот поднялся и теперь стоял, придерживаясь за стенку "пятачка".

– Жив! – у Логунова дыхание перехватило от радости. – Жив!

– А что со мной сделается, – Птичкин криво, через силу улыбнулся. – Они же осколочными пуляют... А на меня нужно бронебойный. Как на танк...

– Контузило, ранило?

– Ерунда. – Птичкин добрался до ящиков и сел. – Меня волной тряхнуло и об землю... В башке муть одна, ничего не соображаю. Рассказать кому-нибудь, кто меня знает, так он смеяться будет, как ненормальный...

– Григоренко убили, – сообщил Логунов, – осколком прямо в сердце. Из пулеметчиков только танкист остался.

– Век я фашистов кровью умывать буду, век не рассчитаюсь. Это же такие гады... Такие гады... А где они, фрицы, мы что, кончили их?

– Не знаю... Но что-то притихли. Мы им как кость поперек горла: разгрызть не могут и проглотить не могут... Скоро опять должны навалиться. Ты не мог бы до второго орудия дойти? Что-то тихо там. Надо глянуть. Доберешься?

– Какой может быть вопрос, доберусь или не доберусь?! Что ты со мной, как с салагой, разговариваешь? Надо значит, доберусь.

– Контузия все-таки.

– Контузия... Ну, упал человек, так что об этом разговор вести. Сейчас хлебну глоток и пойду. Жалко, что в такие моменты приходится пить воду. В такие моменты желательно пить что-нибудь такое бодренькое.

Он сиял с пояса трофейную фляжку, долго, не отрываясь, пил, потом плотно завинтил колпачок, положил фляжку на ящик, крякнул, поднялся и, пригибаясь, пошел ко второму орудию.

* * *

Птичкин положил их рядом, за "пятачком", у невысокого колючего кустарника. Вначале длинного тощего Угольникова, рядом с ним крепкого широкоплечего Мозжилкина, потом Баулина, невысокого, коренастого, с безмятежно-спокойным лицом, и последним – маленького, легкого Булатова.

Они лежали плечом к плечу, как будто стояли в строю: ровная шеренга, руки по швам, лица строгие... Только обмундирование у них не подходило для строя – иссеченное, изорванное осколками, окровавленное... Птичкин развернул по ветру плащ-палатку и укрыл всех четверых. Больше ничего не мог для них сделать.

Осколки густо прошлись по орудию. Ствол и станины в оспинах и глубоких царапинах. Две рваные дыры в щите, с десяток острых как шипы осколков впилось в резину колес.

"А пушка цела, – отметил Птичкин, – все живое побило, а она цела".

– Мы еще и постреляем, командир, – оказал он, как будто продолжал разговаривать с Логуновым. – Ты у одного орудия, я – у другого. Мы их еще умоем. Вот к этому орудию, да еще бы и прицел...

Кронштейн, на котором раньше крепился прицел, словно ножом, срезало, и вся хитрая оптика валялась здесь же, возле станины. Не прицел уже, а кусок железа. Птичкин даже не стал поднимать его.

Он смотрел на расстилающееся впереди поле и думал, что, если подпустить танк поближе, можно обойтись и без прицела. Навел по каналу ствола и стреляй. Ему ничего подобного делать не приходилось, но слышал легенды, что у бывалых артиллеристов такое случалось. Можно попробовать и самому.

Он еще раз осмотрел поле и наметил себе рубеж, до которого подпустит танк. На глазок навел на это место ствол орудия, открыл замок, заглянул в канал ствола, но ничего кроме крохотного кусочка поля не увидел. Два ящика со снарядами положил рядом, возле самого замка. Бегать за каждым снарядом будет некогда.

Теперь можно отдохнуть. Он очень устал, пока добирался сюда. Царапина на спине – пустяк, а взрывной волной тряхнуло основательно: болела голова, болели мышцы, болели кости. Не было, кажется, такого местечка, которое не ныло, не стонало от боли. А ноги и руки стали тяжелыми и непослушными.

Птичкин сел на ящик, прижался спиной к теплой стене раскопа и вытянул ноги. Случайно взглянул на тельняшку и увидел, какая она ветхая и грязная. Еще разок заштопать, два раза простирнуть – и все. Придется выбрасывать. И не останется с ним больше ничего от моря...

Вскоре из стелившегося по высоте дыма вышли два танка и деловито направились в его сторону. Птичкин с трудом поднялся и подошел к орудию. Два – это много... С двумя не оправиться. Опять захотелось курить. Хоть бы одну затяжку и сразу стало бы легче. И боль прошла бы... А нечего было курить, кончился табак...

– Ну и жизнь наступила, – сказал он вслух, неведомо к кому обращаясь. – Мало того, что на человека два танка идут, так у него и тельняшка порвалась, и курить нечего...

* * *

Логунов почти сразу увидел идущие на второе орудие танки. Пока он возился у прицела, Гольцев зарядил орудие. Это был уже не тот Гольцев, что два дня тому назад, и даже не тот, что утром. В этом бою он переступил невидимую черту, которая отделяет новичка от бывалого солдата.

Танки шли на второе орудие, а Логунов представления не имел, в каком там все состоянии. Птичкин не вернулся, значит, помогает расчету... "А может быть, он свалился? Контузия все-таки. Ладно, держись Птичкин, прикроем..."

* * *

Танк шел прямо на орудие. За ним, метрах в ста – второй.

"Хоть один надо взять... – Птичкин глянул на танк, посмотрел в канал ствола... – А ни хрена не видно... Врали бывалые, ох и врали... А я его все равно возьму..."

Еще раз прикинул – танк шел прямиком на орудие. Хочет проутюжить... Вот и хорошо... Опять прикинул: ствол орудия смотрел точно в лобовую броню. А! Все равно пропадать... Бросил снаряд в приемник и сразу нажал на спусковой механизм.

И рвануло! Наверно метрах в пятидесяти, Птичкина опять снесло взрывной волной. А танк застыл. Получилось. Без прицела, а врезал. Расскажи кому-нибудь, не поверят.

* * *

Из густого от копоти дыма выползла тупорылая громада танка. Взбесившаяся от ужасов боя, ослепшая в клубах черного тумана, машина бессмысленно ползла вдоль высоты. Увидела пушку, поняла, что страшный ствол ее обращен в другую сторону, резко развернулась и, разбрасывая траками комья сухой земли, бросилась к орудию. Ни склонившийся к прицелу Логунов, ни застывший со снарядом в руках Гольцев не видели танк, не слышали визга и скрежета металла, устремившегося к ним чудовища.

А Гогебошвили видел приближающуюся смерть. Он вынул из ниши противотанковую гранату, дотянулся до бруствера и осторожно положил ее. Затем, приподнялся, уцепился руками за край окопа и вытащил из "пятачка" ослабевшее от потери крови, непослушное тело. Боль темнотой полоснула по глазам, омыла холодным потом спину. Покачивая головой, чтобы как-то освободиться от боли, он дотянулся до гранаты, изогнулся, затолкал ее рукоятью за ремень на спине и пополз навстречу танку.

Обессиленное тело не хотело двигаться. Задыхаясь от напряжения, он выбрасывал руки вперед и подтягивался на них, волоча за собой тяжелые, непослушные ноги, в которых то нестерпимо жгло, то ударяло острой, пронизывающей мозг болью. После каждого такого рывка поднимал голову и смотрел вперед, чтобы не потерять направление. Гогебошвили казалось, что ползет он стремительно и быстро. Он видел, как сокращалось расстояние после каждого его рывка, но не понимал, что прополз всего три-четыре метра, а расстояние так быстро сокращалось оттого, что танк шел ему навстречу.

Гогебошвили не видел, как впереди, на половине дороге между танком и орудием, поднялся Трибунский. Он выполз из ячейки, медленно поднялся и, пошатываясь, пошел навстречу танку. Лицо его было залито кровью. Иссеченная осколками гимнастерка стала бурой от смешавшейся с кровью земли. Левая рука висела плетью.

Наверное, даже для людей, прикрытых прочной броней и смотревших на Трибунского лишь в узкие прорези смотровых щелей, он был страшен. Танк замедлил ход и отвернул, чтобы обойти идущего ему навстречу человека с гранатой в руке.

Трибунский тоже повернул и, так же тяжело ступая, пошел наперерез бронированной машине. То ли танкисты потеряли его из виду, то ли были уверены, что он не успеет пересечь им дорогу, но танк продолжал свой путь. А Трибунский нашел в себе какой-то неведомый запас сил и шагал ему наперерез все быстрей, с трудом удерживая в руке тяжелую и дорогую ношу.

Он достиг нужного места, устало опустился на землю, дождался, пока танк окажется рядом, даже не бросил, а положил гранату под дрожащую от напряжения гусеницу...

А Гогебошвили все еще полз, впивался пальцами в землю, ломал ногти, обдирал в кровь лицо. Он услышал грохот взрыва, но полз, и по щекам его стекали капли пота, смешанного со слезами.

* * *

Логунов поймал в перекрестие прицела танк, который шел на второе орудие. И вдруг увидел, как блеснул светлячок трассы бронебойного снаряда на лобовой броне. И, кажется, даже, увидел, что броня раскололась от чудовищного удара. Может быть это ему показалось. Но танк действительно застыл... Значит все правильно, значит это Птичкин...

На второе орудие шел еще один танк. Секунда, другая и он будет у бруствера... Логунов перебросил перекрестие прицела на броню. Танк стремительно приближался к орудию, прицелиться как следует было некогда. Надо стрелять. Выстрелил – промах, еще снаряд, и опять мимо. А танк уже у бруствера. Третий – есть! На таком расстоянии бронебойный снаряд 57-миллиметрового орудия, прошивает танк насквозь. Бронированная громадина безжизненной грудой металла перевалил через бруствер, рухнула на орудие. Логунов не знал, что подбил сейчас последний танк из группы, атаковавшей высоту.

* * *

Логунов и Гольцев принесли Гогебошвили. Скрестили руки скамеечкой, посадили его, велели держаться покрепче и понесли. Гогебошвили послушно все выполнял, глядел на них невидящими глазами и молчал. Когда они положили его на траву невдалеке от "пятачка", парня прорвало.

– Жить не хочу! – прошептал он. – Трибунский совсем неживой был, встал, и танк разорвал! Я ничего не сделал... Совсем ноги не годятся!.. Зачем так жить?! Кому надо?!

– Прекрати истерику! – оборвал его Логунов, – и умойся. Черт знает, на кого похож...

Гогебошвили притих. Гольцев помог ему сесть, полил в ладони. Гогебошвили послушно умылся, лег на траву и закрыл глаза.

– Вот так, – сказал Логунов, – отдохни пока, а мы сходим ко второму орудию.

От второго орудия они принесли на плащ-палатке Птичкина и положили рядом с Гогебошвили. Птичкин был без памяти. Ни один осколок, ни одна пуля не задели его. Когда танк рухнул на орудие, пушку развернуло, и тяжелая станина ударила Птичкина в грудь. Логунов раздвинул ему губы и влил в рот немного воды из фляжки, Птичкин проглотил воду, открыл глаза, хотел что-то сказать, но не смог и снова потерял сознание.

– Ты, Гольцев, побудь с ребятами, – поднялся Логунов. – Пойду, посмотрю...

Тучи над горизонтом раздвинулись, и стало видно, как красный диск солнца опускается за край земли. Внизу, под высотой, пылали Лепешки. С домов, подожженных снарядами, пламя перебросилось на другие, и теперь не было здесь ни одного дома, не тронутого огнем. Одни уже догорали и просматривались издали черными пепелищами, а другие только-только вспыхнули, выбросили в небо рваные языки пламени и смерчи черного дыма.

А за селом он увидел небольшую группу автоматчиков. Они уходили, хотели поскорей убраться от неприступной высоты. Это было все, что осталось от немецкой колонны.

"Драпают", – равнодушно отметил Логунов, и сразу забыл про этих автоматчиков, мелких и незначительных на фоне горящего села.

Накренившись набок и опустив длинный ствол пушки, стоял танк, подбитый Трибунским.

"Учитель... – Логунов всегда немного удивлялся Трибунскому и до конца не мог его понять. Сейчас, кажется, понял: – Это же надо, вот так добраться до танка".

Потом он пошел к ячейке танкиста. Тот лежал, откинувшись на спину. Грудь ему прошила автоматная очередь, где-то уже в конце боя. Все, что мог, сделал танкист. До конца здесь стоял со своим неудобным танковым пулеметом...

"Так и не перевязали ему обгоревшую спину", – вспомнил Логунов...

А Земскова он не смог увидеть. Комсорг остался в узкой, как могила, ячейке. Как памятник ему, стоял над этой могилой разбитый немецкий танк.

Логунов медленно шел по высоте, которую они отстояли, всматриваясь в землю, взрытую снарядами, исхлестанную осколками. Обыкновенный клочок земли... Только к нему примыкала еще и Украина Григоренко, и Смоленщина Логунова, и Урал Трибунского, и Башкирия Булатова, и Кавказ Гогебошвили... Потому и цеплялись они за каждый метр, за каждый клочок. Вот такая земля... Какую же она должна иметь цену, если столько хороших ребят погибло, защищая ее...

Начало смеркаться. Логунов обошел пахнущий горелой резиной и раскаленным железом танк. Прежде чем вернулся к орудию он стряхнул пыль и грязь с обмундирования, сорвал клок травы и протер им сапоги, застегнул все пуговицы на гимнастерке, затянул ремень и расправил складки... Наверно так сделал бы лейтенант Столяров.

– Будем собираться, – сказал Логунов, присаживаясь возле Гогебошвили. – Солнце село. Скоро стемнеет. Фрицы отошли, надо возвращаться в полк.

Гогебошвили открыл глаза и с недоумением посмотрел на командира.

– Непонятно говорю?

– Понятно говоришь. Очень даже понятно. Но я машину вести не могу. Ноги стали плохие, совсем не годятся. Не могу ехать...

– Вместе поведем. Я за баранку сяду, ты – рядом, будешь говорить, что и как делать... Так потихоньку и доедем.

– Вах! – Гогебошвили приподнялся на локте и с уважением посмотрел на командира. – Хорошо придумал! Все расскажу, как надо. Только не спеши.

– Спешить не будем, хорошо доедем.

– Ребят здесь похороним? – спросил Гольцев.

– Нет. В полк повезем.

Все было сказано, все решено. Взвод выполнил задание. Следовало возвращаться в полк.

– Пора, – поднялся Логунов.

Впереди была еще половина войны.