Текст книги "Повесть о первом взводе"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Это ты напрасно, – не согласился комбат. – Строй – это красиво.

– Вы не подумайте, я не против строя вообще. Понимаю, многим нравится, и пусть ходят. Никаких возражений у меня по этому поводу нет. Но сам я лучше – по тротуару, не торопясь и не печатая шаг.

– Для того, Птичкин, чтобы ходить по тротуарам, надо, сначала с фрицевскими танками разобраться. – Комбат образно, но вполне понятно каждому военнослужащему сообщил, что, по его мнению, непременно следует сделать "с фрицевскими танками". Взводу понравилось.

– Точно, – согласился Птичкин. Но вместо того, чтобы все это сделать мы сидим. А время идет. Спрашивается, чего сидим?

– Достал ты меня, Птичкин, – Барышев притворился озадаченным. Он привычно сдвинул фуражку на лоб и почесал затылок. – А ведь Птичкин прав, лейтенант, – повернулся он к Столярову. – Чего сидим? Надо с этими фрицевскими танками что-то делать.

– Надо, – согласился Столяров. – Тут, говорят, к Лепешкам фрицы танки подбрасывают. Может этими заняться?

– А что! Рваните в Лепешки, тут всего километров тридцать. Пусть люди делом займутся. Только... – комбат повел взглядом по солдатам, – порядка не вижу. Как они в бой пойдут в таком виде? Распустились...Огородников, ты почему такой расхристанный? Где ремень?

– Здесь ремень, товарищ гвардии старший лейтенант. – Огородников полез в карман и вытащил свернутый в тугой рулончик брезентовый ремень. К третьему году войны кожи на солдатские ремни не хватило и их стали делать из толстых нитей. – Такой день, что забыл про него. У нас, в Чебоксарах, ремень совсем не носят. Когда хорошо покушаешь, штаны без ремня держатся.

– Вот дам я тебе Чебоксары, дождешься ты у меня, – пригрозил Барышев наводчику. – Ты на кого похож? Ремня нет, пилотка на ушах держится, гимнастерка расстегнута... Гвардеец должен быть красавцем, чтобы девки от одного твоего вида млели! Привести себя в порядок! А ты, Григоренко, на кого похож?! Зарос как поп! Позор для всей батареи. Такого патлатого ни одна девка не поцелует.

– Та ножниц добрих нэмае, – стал оправдываться Григоренко. – Ти, що у сержанта, воны ж ни рижуть, воны скубуть.

– Скубуть, значит. Гогебошвили, у тебя бритва в порядке?

– Грузинская бритва, товарищ гвардии старший лейтенант, как огонь. Грузинская бритва всегда в порядке.

– У этого рыжего запорожца гриву возьмет?

– Конечно. Грузинской бритвой даже проволоку брить можно.

– Если к завтрашнему дню не пострижется, побрить Григоренке голову! Под Котовского!

* * *

– Теперь давайте поговорим серьезно, – предложил комбат. – У этих Лепешек завтра фрицы собираются пробиться на фланге корпуса. С неприятными для нас последствиями. Надо их придержать. Там наши тридцать четверки, пехота. А противотанковых орудий нет. Вашему взводу приказано выдвинуться к Лепешкам и занять линию обороны. Раз посылают взвод, думаю, взводом и управитесь. Вот и все дела. Командуй, лейтенант. Меня посылают со вторым взводом. Тоже по делу. Справимся, опять соберемся вместе. А пока – удачи вам.

Ушел комбат не оглядываясь. Оглядываться на тех, кто уходит в бой – плохая примета. Барышев в бога не верил, и в приметы не верил. Но, на всякий случай.

* * *

Птичкина и Гольцева лейтенант Столяров отправил навести порядок на машине. Следовало подготовить место для еще одного боекомплекта. Птичкин распределил работу по справедливости, соответственно стажу службы во взводе. Гольцев переносил в дальний конец кузова и укладывал в штабелек пятидесятикилограммовые ящики со снарядами, Птичкин приводил в порядок цинки с автоматными патронами.

– Ты с ними поласковей обращайся, мягко и бережно, – поучал Птичкин Гольцева. – Бронебойный снаряд – изделие нежное. Ты небрежно отнесешься, бросишь ящик, а он взорвется. За ним, от детонации, все остальные. Чем мы тогда стрелять будем?

– Взорвется? – Гольцев замер с ящиком в руках. – Я же аккуратно.

– Аккуратно он, – Птичкин ногой подвинул цинк с патронами и присел на него. – Тут не просто аккуратность, тут нежность нужна. Ты знаешь, какой чуткий взрыватель у болванки?

– Не знаю, – Гольцев осторожно уложил в штабелек пятидесятикилограммовый ящик. С сомнением посмотрел на остальные.

– Он не знает! – возмутился Птичкин. – Какой ты, Гольцев, после этого артиллерист?! Чему вас только в запасных полках учат? Запомни, у болванки три внутренних и очень чутких взрывателя. Один головной и два боковых. Все три большой взрывной силы. Сам понимаешь: броню у танка надо насквозь прошибить. Вот снаряды такими мощными взрывателями и оснастили.

– Как это боковых? – не понял Гольцев. – Они что, сбоку у снаряда?

– Вот именно. Последнее достижение нашей передовой науки и техники. Академики сообразили. Встречаются, конечно, сейчас еще снаряды, у которых нет боковых взрывателей, но это – старой конструкции. Если такой рикошетом пойдет... Знаешь, что такое рикошет?

– Слышал, а видеть не приходилось, – признался Гольцев.

– Видеть ему не приходилось... Где ты в тылу рикошет увидишь? С этим научным явлением техники можно познакомиться только у нас, на фронте. Рикошет это... Представь себе, Гольцев, – выстрелило орудие. Наводчик, скажем, точно в башню прицелился. А танк в это время повернулся. И снаряд ударяет в башню не острым своим концом, а боком. И конечно, прошибить ее не может – броня. Снаряд отскакивает и падает на землю. Это и есть рикошет. Никакой от снаряда пользы. А танк спокойно пойдет дальше. Куда пойдет? Как думаешь?

– Куда? – заинтересовался Гольцев.

– Куда, куда?.. На кудыкины горы. На тебя пойдет. У фрицев в танках сейчас такой прибор стоит: если рикошет, он сразу определяет откуда стреляли, дает азимут, танк недуром прет к этому месту и давит орудие вместе с расчетом. Поэтому срочно изобрели боковые взрыватели и начали в ударном порядке их устанавливать. Теперь, если снаряд боком о броню ударится, фриц, по старой привычке, соображает, что легко отделался. А пока он радуется, взрыватель срабатывает, и весь экипаж отбывает в бессрочную командировку. А загробной жизни, как тебе известно, не существует. Так что амбец всему экипажу. Ты с этими снарядами обращайся осторожно и нежно. Словно не снаряд это, а красивая деваха, краля, со всеми вытекающими из этого обстоятельствами, как сказал бы наш комбат. У тебя какое образование?

– Восемь классов кончил.

– Восемь... Тогда понятно... Учиться надо, Гольцев. Тебе бы все это еще в школе рассказали. Надо десять классов кончать, как Трибунский.

– Не мог. Война, работать пошел.

– Это ты правильно поступил. И где ты, Гольцев, работал?

– На заводе.

– На каком заводе, что ты там делал?

Гольцев молчал, будто не слышал вопроса, продолжал укладывать ящики.

– Не стесняйся, Гольцев, говори, – не отставал Птичкин. – Я ведь понимаю, что разные бывают работы: престижные и не особенно престижные. Но все профессии у нас почетные, все работы заслуживают уважения. Так что не стесняйся, я пойму.

– Сборщиком я работал, – признался Гольцев. – Нужны были на заводе сборщики. А так я в токари хотел.

– Сборщиком – это тоже неплохо, это профессия. А что ты собирал на своем заводе? – допытывался Птичкин.

– Снаряды мы собирали, бронебойные. – Гольцев смотрел на Птичкина чистыми невинными глазами. – Только у нас взрыватели на них еще не ставили. Мы выпускали еще снаряды старой конструкции.

– Снаряды? – уточнил Птичкин. – Бронебойные?

– Снаряды. Бронебойные.

Птичкин хохотнул. С удовольствием глядел на спокойное лицо солдата и улыбался.

– Ну, Гольцев, ты, я вижу, не пропадешь. Но учти, если в следующий раз станешь мне голову морочить, накажу. Поскольку я старший по званию, и разыгрывать меня ты, салажонок, не имеешь права. Понял?

– Да я же ничего, – Гольцев тоже улыбнулся. – Мне же интересно было послушать...

– Не имеешь права. До чего мы докатимся, если меня, кадрового артиллериста, станет разыгрывать зеленый новобранец!? Все устои рухнут. Конец света. О нашем разговоре, Гольцев, никому ни слова. Понял?!

– Понял, товарищ гвардии младший сержант.

– Раз понял, то давай помогу.

Они заканчивали, когда к машине подошел Григоренко.

Вначале он с удивлением наблюдал, как Птичкин наравне с новобранцем Гольцевым укладывает снаряды, потом спросил:

– Що там у вас, скоро кинчаетэ?

– У нас почти все готово, мой рыжий друг, – сообщил Птичкин. – Этот мы сейчас положим сюда. А этот, Гольцев, клади туда. Вот и все. Можно считать, что мы свое задание выполнили успешно.

Он легко перемахнул через борт машины. За ним спрыгнул и Гольцев.

– Знаешь, Григоренко, наш Гольцев, оказывается стремится повысить свое артиллерийское образование. Интересуется, какой системы взрыватели в болванках. Понимаешь, совершенно не представляет себе, какая разница между боковыми и головными взрывателями, хотел бы узнать подробности о рикошетах: от чего они происходят и к чему приводят (подложил он мину, Григоренко, который тоже любил разыгрывать новичков. Такое стремление к знаниям следует поощрять. А мне некогда ему эти важные для артиллериста детали объяснить. Помоги человеку. Выбери полчасика, расскажи, что к чему, и все остальное.

– Цэ я можу, – согласился Григоренко. С удовольствием согласился. – Чому ж нэ помогты чоловику, як йому хочется розибратысь. Допоможемо. А яки тоби калибр цикавить, Гольцев? Мабуть, наш? Тому що всэ от калибра заважить...

Но Григоренко вспомнил, зачем пришел сюда, и заскучал...

– Тильки зараз нияк нэ можу, – с искренним сожалением признался он. И объяснил: – Прийдется тоби трошки потэрпыть. Лейтенант наказав, – он повернулся к Птичкину, – щоб мы с тобой збигалы до коновала.

– Это зачем?

– А за бинтами. Щоб у кожного расчета був повный набор перевязочных средств. Лейтенант турбуется, що хто-нэбудь можа подряпатысь, або що...

– Бинты понадобятся.

– Я тэж так думаю, що бинты згодяться. Я так и сказав лейтенанту, що трэба взять побильш, а для цього мэни трэба дать кого-нэбудь в допомогу. Тильки щоб людына сурьезна була, ответственна и розумила важлывость задачи. Так лейтенант зразу и кажа: "Птычкина возьми в допомогу, вин у нас сурьезный и ответственный".

– Прямо так и сказал, что Птичкина тебе в допомогу?

– А щоб мэни аж два дни сала з салом нэ исты! – поклялся Григоренко.

– Раз ты про сало заговорил – верю. Но проверю у лейтенанта, кто из нас кому помогать должен. Тем более что у меня в вещмешке кусок сала имеется. Розовое такое сало, с мясными прожилочками. Ладно, Гольцев, топай, доложи лейтенанту, что на машине полный порядок. Можно еще один боекомплект уложить. А про взрыватели и про все остальное Григоренко тебе непременно расскажет. Он у нас по этому делу первый специалист.

– Цэ так, – согласился Григоренко. – Допоможемо. Расскажу.

– Ты меня не забудьте позвать, когда будешь молодяку рассказывать про взрыватели, – попросил Птичкин. – Очень мне бывает интересно тебя, Григоренко, послушать. Особенно когда ты рассказываешь о новейшем вооружении.

* * *

Они шли мимо первого орудия.

– Хорошая ты моя, умница, – раздался негромкий голос из-за щита. – Вот так... Вот так... Сейчас тебе будет совсем хорошо...

Григоренко и Птичкин остановились. Замерли.

– Кто-то там есть, – прошептал Птичкин.

– Ага, – подтвердил Григоренко. И кажись нэ один.

– Как тебе? Хорошо тебе? – продолжил голос за щитом. – Ты любишь, когда тебя вот так гладят?

– Огородников, – определил Птичкин. – Ну дает... Ну Огородников...

– Глянем... – глаза у Григоренко разгорелись.

– Вот теперь тебе должно быть совсем хорошо. – не скупился голос на ласковые слова. – Я, когда домой вернусь, всем про тебя рассказывать стану.

– Может не надо, – усомнился Птичкин. – Пусть...

– А мы издаля, – прошептал Григоренко. – Мешать нэ будэмо. Тильки одним воком. Вин и нэ почуе.

– Ну-у пошли...

И они пошли. Тихо. На цыпочках. Осторожно, неслышно обошли бруствер.

За щитом стоял Огородников. Один.

Он неторопливо протирал прицел белоснежным шелковым лоскутком – парашютиком от трофейной осветительной ракеты.

– Ты у меня лучше всех, – Огородников отступил на полшага, оглядел свою работу и остался доволен. Шелковый лоскут он положил в карман и ласково провел рукой по казеннику. – Красавица ты моя. Ты их не бойся, ты их с первого снаряда бери: и "тигров", и "пантеров", и "фердинандов", и всех других зверюг... Будь умницей. Тебя сам комбат Барышев уважает. А он хороший человек. Вчера я домой письмо послал. Мамане и батяне, и Вале... Про тебя тоже рассказал. Хорошая у меня Валя, веселая. Она тебя тоже любит, так что ты старайся... А, знаешь, что мне Валя написала? Я тебе прошлый раз рассказывал, так это еще не все...

Огородников по-прежнему на замечал гостей.

Лицо у Григоренко расплылось в широчайшую улыбку, и он уже открыл рот, чтобы сказать что-то веселое и ехидное. Но не успел, потому что перед его длинным носом появился вдруг здоровенный кулак Птичкина. А второй рукой Птичкин наклонил к себе голову Григоренко.

– Человек с пушкой разговаривает, – прошептал он. – Понимаешь, салага, с пушкой! Она у него живая. Друзья они. Попробуй только вякнуть!

– Та я ж ничего, – так же шепотом, обиженно ответил Григоренко. – Хиба ж я нэ розумию?! Вин розумие, а я ни. Хай балакае на здоровьечко. Пидэмо до коновала.

– Только тихо...

Они отступили за бруствер и сделали полукруг, чтобы не помешать Огородникову. А тот по-прежнему разговаривал с пушкой, и они понимали друг друга.

* * *

Литвиненко с кухней приехал раньше обычного. Был он в добрейшем расположении духа. Все, что вокруг него происходило, казалось повару прекрасным. А в каше, сегодня, как никогда ранее, было много свиной тушенки. Нашли все-таки для страдальца зубодера. В армии, как утверждал еще генералиссимус Суворов, все есть, надо только поискать... Нашли. А там – пару минут терпения и повар Литвиненко из страдальца превратился в счастливчика. Как хорошо становится человеку, когда его избавляют от больного зуба, знает только тот, кто прошел через подобное испытание. Какое это, оказывается, счастье. Делай, что хочешь, и думай, о чем хочешь. А еще – имеешь возможность осторожно ощупывать кончиком языка место, где еще вчера находился источник умопомрачительной боли.

Первым делом Литвиненко передал солдатам два больших походных термоса.

– Вам отдельно от полка отправляться, так это вот каша. Чтобы горячим и пообедать могли, и поужинать. А здесь вот свежий хлеб, только утром испекли, – он подал большой бумажный мешок, в котором было не меньше десятка буханок. – А тут еще, для любителей повеселиться, десяток банок "Второго фронта", – повар подал второй бумажный мешок, такой же большой, но заполненный едва на четверть. – А теперь налетай, братва, сегодня гречкой кормить буду.

Литвиненко обступили. Грех упускать момент, когда повар добр и бесконечно щедр. Тем более, солдаты всегда старались как следует поесть перед дорогой. Кто знает, как там будет дальше? Литвиненко знал, что взвод уходит куда-то, отдельно от полка, а главное – отдельно от кухни, и насыпал щедро.

* * *

Гогебошвили поел, взял у повара кружку горячей водички и стал править на ремне бритву.

– Ты чего это? – подошел к нему Малюгин. – Мы же с тобой сегодня утром брились. Твоя проволока еще и не отросла как следоваеть.

– Григоренке голову надо побрить.

– Не связывался бы ты с рыжим, – посоветовал Малюгин. – У него такие лохмы – бритву посадишь. Там сначала машинкой как следовает пройти надо. На худой конец – ножницами. А бритвой уже потом.

– Получил приказ от комбата. Командиру не могу отказать.

– Так тебе Григоренко и дастся. Он как твою бритву увидить, враз сбежить.

– Зачем сбежит? От такого хорошего дела никто не бегает. Спасибо скажет. Григоренко, – позвал Гогебошвили, – иди сюда, дорогой, очень важное дело есть. Только для тебя, дорогой.

Придерживая левой рукой котелок с кашей, подошел Григоренко. Продолжал неторопливо есть. Остановился.

– Чого тоби, кацо?

– Давай голову брить будем, – дружелюбно предложил Гогебошвили. – Смотри, – он взмахнул бритвой, – как шашка, сверкает. Малюгин мыло дает, целый кусок. У фрицов французское мыло на Украине добыли. Понимаешь. Такой вот хороший трофей. Прямо как адикалон "Шипр" пахнет. Даже еще лучше.

– Какое мыло, – возмутился Малюгин. Не для того он трофейное мыло прибрал, чтобы у Григоренко патлы брили... – Нет у меня никакого мыла.

– Не мешай, дорогой, принципиальный разговор идет, приказ комбата выполнять надо, а ты с каким-то мылом лезешь... Зачем мешаешь!

– Да я ничего, – опешил Малюгин. – Немного, конечно, есть. Раз такое дело – могу дать.

– Вот и хорошо. Садись, Григоренко, не стесняйся. Кашу потом скушаешь. Сейчас я тебя брить буду. Как комбриг Котовский станешь. Знаешь, был такой в гражданскую. Герой! Совсем на него похож станешь. Самый красивый будешь.

– Это того... не-е-е... – попятился Григоренко. – Я и так красивый.

– Ай-яй-яй, – покачал головой Гогебошвили. – Почему не хочешь? Сам комбат Барышев он нем думает, хороший совет дает. А он боится с клочком шерсти расстаться. Они же у тебя все равно рыжие... Садись, дорогой, кушай свою кашу. Я уговаривать буду.

– Ховай свою шаблюку, – Григоренко отступил еще дальше. – Бо брить голову я у тэбэ нэ стану. Пиду до Угольникова, хай машинкой скубэ... – И он ушел подальше от Гогебошвили, чтобы спокойно доесть кашу... А там видно будет. Не хотелось Григоренко лишаться своей шевелюры, но понимал: раз комбат приказал, то придется. Но лучше уж машинкой...

– Не хочет, – развел руками Гогебошвили. – Ничего не понимает человек. Совсем несознательный. Сам сейчас бриться буду.

– Второй раз за день? – удивился Малюгин.

– В бой идем, – блеснул зубами Гогебошвили. – Сам понимаешь, дорогой, в бою человек красивым должен быть. Как пойдешь в бой небритым? Все удивляться будут.

– Так это молодым покрасоваться. А мне уже ни к чему.

– Человек всегда молодой, пока хочет быть молодым. На Кавказе человек в семьдесят лет молодой считается. А тебе сорока нет, какой ты старик? Будешь бриться, совсем молодой станешь. Всегда красивым будешь.

– Ну-ну, – сказал Малюгин и взялся за кашу. А когда очистил котелок, подумал-подумал и пошел к повару за горячей водой. Хотя, обычно, брился он не чаще чем раз в три дня. Кто его знает, Малюгина, возможно он поверил Гогебошвили и решил стать еще красивей.

* * *

Мозжилкин и Огородников пристроились возле машины. Они были одногодками. Но крупный Мозжилкин выглядел старше своих лет, а невысокий, щуплый Огородников так и остался мальчишкой. В свободное время наводчики (элита у артиллеристов) любили посидеть вдвоем. Вот и сейчас они ели кашу и неторопливо беседовали. Один из под Чебоксар, другой из под Рязани – почти земляки.

– Хороша каша, – похвалил Огородников и работу Литвиненко, и сам продукт. – Я до армии никогда гречневую кашу не ел. У нас почему-то гречку не сеют. Приеду после войны домой, достану семена и буду выращивать. Такая каша всем понравится, все с удовольствием есть будут.

– У вас гречиха, видно, не растет. Климат не тот, или земли не годятся, потому и не сеют.

– Как это не растет? У нас все растет. И климат у нас очень даже тот. У нас рожь знаешь какая? Как мой рост. Картошку – с каждого квадратного метра целый мешок собираем. А ты говоришь: "не растет". У нас куры самые большие в стране. Прямо как гуси. И яички они несут громадные, вот такие, – Огородников пальцами рук изобразил размер яичек, которые несут куры Чувашии.

– Загибаешь, – не поверил Мозжилкин. – Такие яйца наверно только у страусов получаются.

– Страусы, это те, которые по Африке быстро бегают? – уточнил Огородников. – Длинноногие. И перья у них красивые.

– Они самые.

– Нет, у страусов таких больших яиц быть не может. Там, в Африке, сплошная пустыня. А величина яйца не от роста птицы зависит, а от кормов. Страусы по пустыне бегают, кругом песок, жара и жрать им нечего. У них, чтобы нести большие яйца, корма не хватает. Наши куры целый день едят, больше ничего не делают. И климат у нас здоровый. Поэтому и яйца большие. А я сырые яички люблю. Так люблю, Мозжилкин, прямо сказать не могу, – разоткровенничался Огородников. – Маманя курей держит, штук десять. Я летом рано утром встаю, корову выгоняю, потом бегу в курятник, и сразу яичко выпиваю. Все витамины там имеются и белок, сам знаешь. У нас, вообще, очень хорошая земля, скотина все лето пасется. А у вас?

– А у нас, в Рязани, грибы с глазами. Их едят, а они глядят, – вспомнил Мозжилкин.

Огородников сначала не понял, как это "грибы с глазами". Потом до него дошло:

– Хорошая шутка.

– Ага, – согласился Мозжилкин. – Грибов у нас много. Мать к празднику всегда пироги печет: с грибами, с капустой, с луком... Душистые, румяные... А как пахнут! – чтобы Огородников понял, какой удивительный запах у пирогов, он прикрыл глаза и повел носом, втягивая воздух и постанывая от удовольствия.

– У нас тоже пироги пекут, – сообщил Огородников.

– Отхватишь кусок, ладони в две, – не слышал его Мозжилкин, – а он высокий, пышный, как рот ни разевай, все равно не лезет. И откусываешь то сверху, то снизу...

– А мы, как урожай соберем, с батей в Чебоксары едем, – поведал свое Огородников. – Батя лошадь в колхозе берет, и едем обновы покупать. Кому рубашку, кому пальто, кому сапоги. А себе батя, кроме всего, папиросы "Казбек" покупает, три-четыре пачки. Дорогие, но красивые. На коробке Кавказ нарисован. Те самые горы, где Гогебошвили живет. Потом, когда выходной день, батя после обеда газету читает и одну папиросу курит. Зеркало большое тоже однажды купили. В Чебоксарах все есть...

– Большой город Чебоксары?

– Очень большой! – Огородников перестал есть и уставился куда-то в сторону, пытаясь представить Чебоксары. – И красивый, богатый. Дома высокие, заборы все покрашены. На каждом углу по фонарю горит. А у большого магазина – два фонаря. Еще пожарная каланча есть. Высокая. Если на нее залезть, наверно, весь город увидеть можно.

– Я в Рязани бывал, – задумался Мозжилкин. – Тоже хороший город. Только я всего два раза туда ездил, маленьким еще. Теперь уже ничего не помню... Помню – пирожные покупали, – усмехнулся он.

Мимо наводчиков куда-то по своим делам шел сержант Угольников, командир второго орудия. Он остановился, прислушался к разговору и не выдержал:

– Пирожного ему хочется?! А мороженого тебе не хочется?! Ты, Огородников, чем слушать его, лучше бы мастерством поделился, подучил моего мазилу стрелять. Или прицел бы ему свой хоть на один бой одолжил. Может, он мажет потому, что прицел негодный.

Мозжилкин с недоумением посмотрел на командира, но промолчал.

А Огородников молчать не стал.

– Понимаешь, сержант, тут много от командира орудия зависит, – он смотрел на Угольникова, прищурив правый глаз, как будто целился. – У нас Логунов хороший человек. Понимаешь? Никогда на наводчика не кричит. Он просто говорит: "Огородников, уничтожь этот танк к той самой матери... Если на наводчика не кричать, он всегда попадает.

– Умный какой, – рассердился Угольников. – Офонареть можно, какой умный. А я тебе скажу, Огородников, что ни хрена ты стрелять не умеешь. Везет тебе, вот и все твои секреты, – он забыл, что совсем недавно говорил о мастерстве Огородникова. – Захвалили тебя. А когда мажешь, все делают вид, что не замечают. А я замечаю. Ты не очень-то... Тоже мазила...– Угольников повернулся и ушел.

– Что это он у вас такой не умный? Давно спросить хочу, – поинтересовался Огородников.

– Тут, понимаешь, такое дело... – Мозжилкин поскреб в затылке, – ему хочется, чтобы наше орудие считали лучшим в полку... Стреляем вроде не хуже других, воюем не хуже других, а ему этого мало. На него и находит. Злой становится. Пошумит-пошумит, потом сразу остынет. А так он человек неплохой, ты не обижайся.

– Я и не обижаюсь. Он говорит, что думает. Я тоже говорю, что думаю.

– Пошли к орудиям, – предложил Мозжилкин. – Посмотрим, как там и чего.

– Пошли, – согласился Огородников.

* * *

Пулеметы – любовь Логунова. И следует сказать, он пользовался взаимностью. Железо ведь – а чувствует и ласку, и уважительное к себе отношение. Каждый пулемет, который оказывался в руках Логунова, работал как хорошие часы.

У Логунова на машине всегда можно было найти пулемет, а иногда и два. Никто не знал, где он их берет, артиллерийскому взводу пулеметы не положены. Но стремление Логунова незаконно приобретать нештатное оружия не пресекали. На фронте такое допускается. Потому что идет не во вред общему делу, а на пользу. Нештатный пулеметик и выручить может.

Сейчас у Логунова было два ручных пулемета. Один – наш, другой – трофейный. Для трофейного лентами с патронами набили целый ящик из-под снарядов. Для нашего Логунов припас пяток дисков.

Готовить это оружие к бою Логунову помогал Трибунский. Они расстелили плащ-палатку, разбирали на ней пулеметы, чистилисмазывали, набивали патронами диски.

Трибунский тоже был с ручными пулеметами на "ты". Но произошло это далеко не сразу. Он шел в армию уверенно и с желанием. Знал, что сумеет быть там не хуже других. Как герои книг, которыми Трибунский зачитывался, был он, в мечтах своих, отчаянным парнем со стальными мускулами, точным глазом и мгновенной реакцией.

Но в первые же дни пребывания Трибунского в запасном полку стало ясно, что до стальных мускулов и точного глаза очень далеко. Силенки у него оказалось меньше, чем у других. Не хватало сноровки и выносливости. На теоретических занятиях он схватывал все легко. Но сколько их было, в запасном полку, этих теоретических: "уставы" да "политчас". Когда доходило до практики, ничего у него не получалось. Ползать Трибунский, как выяснилось, не умел, бегал плохо. Граната у него летела не туда, куда надо. За внешний вид тоже доставалось. Он не умел как следует намотать портянки, набивал волдыри на ногах и постоянно хромал. Командир взвода смотрел на него, как на обузу, а командир отделения, которое из-за Трибунского считалось отстающим, терпеть его не мог. Товарищи по взводу смеялись над его беспомощностью.

Самолюбие не позволяло Трибунскому быть хуже других, но он все время чувствовал: хуже. И тянулся изо всех сил. Когда сослуживцы отдыхали, он снова и снова разбирал и собирал винтовку или ручной пулемет. Делал это до тех пор, пока каждая деталь, каждый винтик не становились послушными. Раз пять-шесть за день выбирал время, чтобы сбегать к турнику, на котором едва мог подтянуться один раз. Учебную гранату бросал до тех пор, пока хватало силы удержать ее в руках. Каждое утро на физзарядке, которую никто не принимал всерьез, он выкладывался.

Трибунский не высыпался, уставал и от постоянных перегрузок похудел так, что его однажды, к радости командира отделения, хотели отправить в госпиталь, как дистрофика.

Но прошло месяца два, и он втянулся в будни солдатской службы. Ладони огрубели, покрылись желтыми мозолями, мышцы стали упругими, движения уверенными. И уставать Трибунский стал меньше. Теперь, в суматошные минуты тревог, он успевал стать в строй одним из первых. Во время марш-бросков, уже не ему помогали, а он брал у обессилевших, ставшую вдвое тяжелей, винтовку или вещевой мешок. Из ручного пулемета стал стрелять лучше всех в роте и занял второе место на батальонных стрельбах. Но он хорошо понимал, что это еще не все, что самое трудное ожидает его на фронте.

Первый бой Трибунский выдержал. Было ли ему страшно? Да, конечно. Но мучило другое чувство, более сильное, чем страх смерти: боязнь в чем-то отстать от товарищей.

На четвертом месяце фронтовой жизни его ранило. Пуля застряла в мягких тканях левой ноги. В госпитале ее вынули, но рана заживала плохо, и он пробыл там больше месяца.

Потом опять запасной полк, но уже бывалым солдатом, с красной ленточкой – знаком ранения – на гимнастерке. Снова на фронт. Попал в артиллерийский противотанковый полк. Во взводе Трибунского встретили хорошо. А премудрости артиллерии ему пришлось осваивать на ходу. Справился и с этим. Но по-прежнему перед каждым боем боялся допустить какую-нибудь слабость, сделать что-то не так.

* * *

В расположение взвода въехал "форд", груженый снарядами. С машиной приехали старшина Белякин и старший сержант Земсков, комсорг батареи, командир отделения разведки. Старшина привез объемистый сидор, набитый всякой всячиной, а Земсков снял с машины "дегтярь" и две коробки с дисками.

– Комсоргу привет! – окликнул его Логунов. – Провожаешь?

– Привет! Я вам пулеметик привез. Как часы работает. – Земсков присел рядом с Логуновым, положил пулемет на плащ-палатку.

– Хорош, – погладил вороненый ствол Логунов. – Ваш, от щедрот?

– Зачем от щедрот? На такие машинки мы скуповаты. Разведчикам сгодятся. Комбат со своего плеча жалует. А при пулемете шесть дисков.

– Приехал поднимать нам бодрость духа?

– Не стану поднимать. С вами отправляюсь. Комбат беспокоится, как бы вы пулемет не замылили. Хочет, чтобы после боя вернули. Я и взялся за ним присматривать.

– Понятно. Только мне он ни к чему. Видишь, какая у нас парочка?

– Вижу. Я и сам с ним управлюсь. Вдвоем может и пригодимся.

– Вдвоем пригодитесь. Ты лейтенанту доложи.

– А как же.

– И старшина с нами? – спросил Трибунский.

– Нет. Старшине нельзя. Кормилец он наш и поилец. Его с вами оставь, так непременно каким-нибудь шальным осколком зацепит. Батарея оскудеет. Белякин это тоже понимает и старается не забегать туда, где жарко.

– Человеку жить хочется, и это, вообще-то, хорошо, – рассудил Трибунский.

– Хорошо, – согласился Логунов. – Он подвинул к Земскому цинк с патронами. – Помогай. Если тебе тоже жить хочется, набивай диск.

– Хочется, – Земсков раскрыл диск для "дегтяря" и стал укладывать в него патроны: трассирующий, бронебойно-зажигательный, обычный... – Жить каждый хочет и должен хотеть. А вот выжить... Слово какое-то неприличное.

– Как думаешь, выживет? – поинтересовался Логунов.

– Хрен его знает. Снаряды ведь ложатся не только на переднем крае, везде достать может. Но тяжело ему. Все время думать, что могут убить, от таких мыслей свихнуться можно.

– С ним поговорить надо по-хорошему, – как бы посоветовал Земскову Трибунский. – Вас, комсоргов, для того и назначают, чтобы вы с людьми душевно разговаривали. И разъясняли текущий момент.

– Правильно рассуждаешь, учитель. Говорил я с ним. Разъяснял, примеры приводил. Все он понимает. Но не может ничего с собой поделать. У него в характере заклепок не хватает. В свое время их не поставили, а сейчас не просунешь. А так старшина старательный. Если чего достать – он справляется.

– Может ты не сумел подходящие слова найти? – спросил Логунов.

– Может и так, – не стал возражать Земсков.

* * *

Старшина Белякин обходил солдат, спрашивал, не нужно ли кому чего?

Просили табак, нитки, спички...

Все это старшина предусмотрительно захватил с собой. Махорка "Моршанская" – чемпион среди горлодеров. Коробки спичек большие, с кулак величиной. Нитки толстые, крепкие. Пришил – вечно будут держать.