Текст книги "Повесть о первом взводе"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Вы, ребята, нитки берите, – подсказывал Малюгин, – нитки завсегда пригодятся. Если кому тяжело, я в свой сидор положу.

– Положить-то ты положишь, а как их потом из твоего сидора достать? – пошутил Птичкин.

– И не стыдно? Это я для тебя ничего не доставал? – обиделся Малюгин.

– Ладно, не сердись, сейчас добудем нитки, – Птичкин подошел к Белякину. – Прошу по случаю крайней необходимости две катушки.

– Зачем две? – выдать сразу две катушки одному человеку Белякин не мог. На то он и был старшиной, чтобы не давать по многу.

– Собираюсь перелицевать свои галифе, – объяснил Птичкин.

– Перешивать? Зачем?

– Для красоты.

– Для красоты?.. – Старшина опытным глазом окинул вылинявшее за лето "вещевое довольствие" Птичкина. – Чего их перешивать? Они уже того...

– Так не эти. У меня, товарищ старшина, в сидоре совершенно другие есть. Неприкосновенный запас. Но великоваты. Нас после этого боя наверняка отведут для пополнения и отдыха. Я их перешью и к местным барышням пойду в красивых новых галифе. Думаю, что для такого важного дела вы не пожалеете двух катушек.

Белякин сдался, не пожалел.

Птичкин немедля вручил их Малюгину.

– Это чтобы ты понял, как я тебе доверяю, Малюгин, – заявил он. – Передаю безвозмездно. Потому что перед твоим сидором, Малюгин, я в неоплатном долгу.

Не один Птичкин воспользовался добротой Белякина. Каждый, даже те, кому ничего не требовалось, брал у старшины что-нибудь. Нельзя упускать такую возможность.

Подошел старшина и к Логунову.

– Как, сержант, сапоги не жмут?

Он подмигнул Логунову, как будто по поводу этих сапог между ними происходило что-то веселое, известное только им двоим.

– Хорошие сапоги. – Логунову не хотелось говорить о сапогах. Но и грубить старшине не следовало.

– Рад, что понравились. Ты, Логунов, приходи, все, что нужно, подберем, – и старшина еще раз подмигнул.

Видно, разговор у лейтенанта Столярова со старшиной Белякиным произошел обстоятельный. И старшина хорошо понял лейтенанта.

* * *

Позади остались крайние домики села. Гогебошвили свернул на полевую дорогу, идущую рядом с разбитым тягачами и танками грейдером, и повел "студер" быстро и мягко.

После того как загрузили второй боекомплект, в кузове стало тесновато. Машину почти до уровня бортов забили ящиками со снарядами. Возле кабины снаряды не укладывали. Оставили что-то вроде прохода. Там сложили вещмешки, разместились оба командира орудий, наводчики и, конечно, Малюгин. Остальные, кто как мог, уселись на ящики со снарядами.

Ехали молча. Все посматривали вверх. Солнце стояло почти в зените. Ясное, бездонное, удивительно чистое небо раскинулось от горизонта до горизонта. Красота! Из этой красоты в любую минуту могла свалиться беда. Но начальство приказало оседлать дорогу еще сегодня и, надо полагать, существовали, у начальства, на этот счет, какие-то серьезные причины. А может и не существовали: кто-то из штабных сказал, другой, не подумал, написал. Бывает... Гогебошвили гнал машину на предельной скорости. Не нравилось ему красивое чистое небо. Хвост пыли тянулся бесконечной лентой, не успевал осесть на землю, а машина уже скрывалась вдали...

– Не могли дождаться вечера, – тоскливо протянул Баулин, заряжающий второго орудия. – А он сейчас как выскочит, как даст. И укрыться негде...

Выдал то, о чем думали многие. Но одно дело думать, другое – сказать. Не принято говорить такое.

– Не каркай! – оборвал его Малюгин.

– А что я такого сказал? Небо вон какое... А мы днем.

Тебе человек интеллигентно советует не каркать, – пришел на помощь Малюгину Птичкин. – Так неужели ты не можешь выполнить такой доброжелательный совет и заткнуть на ближайшие полчаса свою мухоловку?!

– Чего вы ко мне пристали? У меня свое начальство есть. Нужно будет, скажет.

– Сказали тебе, заткнись! – взорвался Угольников. – Я твое начальство, понял!

Баулин обиженно замолк.

Справа и слева, сколько могли охватить глаза, шли поля, безжизненные, одичавшие. Не одна дорога пролегала когда-то по этой степи: от села к селу, к выпасу, к пашне, к реке. Заросли они сейчас сорной травой, и никуда теперь не вели.

Солдаты смотрели на дикие поля и молчали. Ко всему может привыкнуть человек: к тяжелой работе, к сорокаградусным морозам, к постоянным опасностям. Даже война, явление для нормального человека совершенно неестественное, стала привычной частью их жизни. Но никогда не сумеет человек, без душевной боли, видеть одичавшую, заброшенную землю.

С тоской смотрел на эти поля Огородников. Вспоминал, как брала его с собой в поле мать... Постелит в стороне рядно, поставит рядом сумку с буханкой подового хлеба и бутылкой молока. Даст в руки игрушку: "Сиди, Васек, никуда отсюда не уходи", – и мотыжит картошку.

Постарше стал – батя брал с собой. Когда десять лет исполнилось, отец для него косу смастерил – маломерку, но настоящую, легкую, звенящую. Поставил рядом с собой траву косить. До чего хорошо на сенокосе! Мужики цепочкой идут. Косы: "вжик-вжик" и его коса, вместе со всеми: "вжик-вжик". Он еще не мужик, но уже и не пацан. Вместе со всеми махал косой, и обедать его сажали вместе со всеми. После обеда ложились отдыхать на свежее, пахнущее солнцем сено. Засыпал сразу, как проваливался куда-то, а просыпался один, заботливо укрытый отцовским пиджаком. Не опомнившись еще от сна, хватал свою косу, воткнутую черенком в землю, и бежал туда, где вышагивала по полю цепочка косарей.

Потом работал сеяльщиком, возницей. Любую работу делал, но больше всего любил косить.

Как только война закончится, надо сразу домой побыстрей ехать. Мать и батя совсем старые стали. Тяжело им работать... А земля наверно пустая. Столько травы пропадает, и работать некому. Остановить бы сейчас машину и каждому в руки косу... Другие ведь тоже стосковались. Вон как Малюгин на эту траву смотрит, и Григоренко, и Мозжилкин... Обрадовались бы все...

Огородников прикрыл глаза и представил, как идет по полю взвод, растянувшись клином. Как свистят косы, как ложится у ног валки травы... Впереди гвардии лейтенант Столяров, за ним сержант Логунов, а третьим он, Огородников, наводчик. Красота какая...

Машина промчалась через небольшую деревушку, растянувшуюся вдоль дороги. Вообще-то не было уже этой деревушки. Как памятники жившим здесь когда-то людям, торчали закопченные печные трубы. Только два дома уцелели. Стояли они почти рядом, ничем, видно, раньше не отличались от других, но по какой-то непонятной прихоти не тронула их война. А зловещую тень свою на них бросила. Переполненные ужасами войны, испуганно глядели они на дорогу черными, зияющими, как раны, дверными проемами и пустыми глазницами окон.

Между домами темнели воронки от бомб. Какая-то женщина в длинной темной кофте забивала окно куском фанеры. Возле нее стояли двое ребятишек и собака. Никто из них не обратил внимания на проносящуюся мимо машину. Даже собака не выскочила на дорогу, не залаяла.

А потом, километрах в пяти от разбитой деревушки, "он" и появился. Небольшой одномоторный самолет вынырнул из-за облачка и пошел невысоко над землей, пересекая курс машины. Ждали ведь, что может случиться такая подлость, а он все равно появился неожиданно.

– Вот они и прибыли, здрасте вам! – Птичкин поглубже надвинул пилотку. – Только его нам не хватало... А не пошел бы ты... – и Птичкин дал пилоту очень хороший совет, куда тому следует отправляться и что делать там, куда он прибудет.

Пилот его, конечно, не услышал, но, возможно, действительно собирался лететь куда-то подальше. Он, кажется, не заметил пылящую по дороге машину. И каждый подумал, что вроде бы пронесло. Может же у этого шального фрица быть задание более важное, чем обстрел одинокой машины.

А мог и обстрелять... Впереди, всего километрах в трех – минутное дело для машины, – к самой дороге подступала рощица. Подходящее место, чтобы укрыться.

– Жми! – велел лейтенант Столяров. – Надо проскочить!

Машина и так шла на максимальной, но Гогебошвили, кажется, умудрился выжать из нее еще что-то.

А самолетик – теперь уже – самолет, и можно было узнать в нем сто девятый "мессер", – развернулся, сделал полукруг и пошел вдоль дороги, навстречу машине. Вот уж действительно: здрасте, а мы вас не ждали...

И нельзя остановить "студер", дать солдатам сойти, разбежаться по полю. Неподвижную машину "мессер" разнесет в щепу наверняка. Только маневр, быстрый, неожиданный для пилота, мог спасти. Гогебошвили впился глазами в самолет: надо угадать, когда "мессер" ударит и отвернуть на какую-то долю секунды раньше. Всего-то на долю секунды...

А сидеть во время обстрела на ящиках со снарядами – дело дохлое, хуже не придумаешь. Никакие нервы не выдержат. И солдаты сыпанули через борта на полном ходу. Прыгали, кто как сумел. Некогда было выбирать место или удобный для прыжка момент.

Логунов остался в кузове. Широко расставил ноги, оперся локтями на кабину, прижал к плечу приклад трофейного "МГ". Вглядывался в "мессер". Ждал, когда можно будет нажать на спусковой крючок, чтобы встретить... Зазвенела в чьих-то руках металлическая, туго набитая патронами лента. Логунов посмотрел. Малюгин присел рядом, быстро перебирал железные звенья, проверял, плотно ли набиты, досланы ли патроны до упора.

– Прыгай! – крикнул Логунов.

– Ребят прикрыть надо.

– Прыгай, прикрою!

– Не, одному несподручно будеть...

Наверно Малюгину сейчас больше всего хотелось спрыгнуть с машины и зарыться в землю... Но ребят надо было прикрыть. И машину. И орудия. И конечно, Логунову хорошо бы иметь в таком деле напарника.

– Ну, давай! – и Логунов забыл про Малюгина. Ловил в прицел "мессер".

Гогебошвили угадал нужную ему долю секунды. За мгновение до того, как фриц открыл огонь, шофер резко рванул машину влево. Длинная очередь крупнокалиберных пулеметов "мессера" задела лишь кабину машины и ушла в поле. Промазал и Логунов. Сержант был классным пулеметчиком, а самолет шел настолько низко, что Логунов вполне мог бы его достать. Если бы не неожиданный маневр Гогебошвили. Или, если бы пулеметы "мессера" не достали Логунова.

Можно сказать: повезло и тем и другим. Разошлись.

* * *

Самолет скрылся за горизонтом, а машина промчалась еще метров сто и остановилась. Распахнулась дверца кабины, и Гогебошвили спрыгнул на землю.

– Чего остановился?! – закричал Логунов. – Гони орудия к роще!

– Понимаешь, лейтенанта убило... – Гогебошвили смотрел растерянно и отрешенно, его блестящие черные глаза стали какими-то тусклыми. – Кажется, совсем убило лейтенанта. – Он стоял неподвижно, шевелились только ставшие почему-то серыми губы.

– Лейтенанта в укрытие! Сам за баранку! – приказал Логунов.

Гогебошвили вместо того, чтобы броситься выполнять приказ, только переступал с ноги на ногу, растерянно глядел на сержанта.

"Какое тут в степи укрытие, – понял Логунов, – Разве только кювет..."

– Укрой в кювет!

Гогебошвили послушно подхватил лейтенанта Столярова на руки и бережно понес его к кювету.

"Как это так – убило?" – до Логунова только сейчас дошли слова Гогебошвили. Он не раз видел лейтенанта Столярова в бою, ценил его как умного и, что тоже немаловажно, удачливого командира. Не раз попадал лейтенант в сложные переплеты, но не имел ни одного ранения. И вот теперь не в бою, а просто так: ехали, ехали и на тебе: "Лейтенанта убило..." – Прилетел "мессер" и расстрелял на марше. Это было дико, непонятно и неестественно, хотя смертей за последних два года Логунов повидал немало.

Может быть, лейтенанта только ранило? Не разобрался Гогебошвили. "Конечно, ранило, – уговаривал себя Логунов. – Ранило..."

– Малюгин, цел?

– Порядок. Только он сейчас вернется.

– Встретим. Готовь патроны.

"А как остальные?" – Логунов окинул взглядом поле. Взвод рассыпался метрах в трехстах от машины. Одни остались там, куда спрыгнули со "студера", лишь немного отползли в сторону. Другие перебрались подальше от дороги. Кто-то лежал, кто-то сидел, и все смотрели в небо, в ту сторону, куда улетел "мессер" и откуда в каждую секунду он мог появиться снова.

Кажется, все целы. Но на таком расстоянии разве разберешь?

Кто-то поднялся и быстро побежал к машине. Логунов узнал Трибунского. "Значит, цел. Хочет взять второй пулемет, – понял Логунов. – Не успеет. "Мессер" вот-вот появится. Не успеет..."

– Трибунский, ложись! Слышишь, ложись! – закричал Логунов и взмахнул рукой сверху вниз. – Ложись, я тебе говорю!

Привыкший подчиняться командиру, Трибунский послушно упал на землю.

– Спрятал лейтенанта, хорошо спрятал... – у машины стоял Гогебошвили.

"Вернется же "мессер", непременно вернется, холера. Надо спасать машину и орудия", – только об этом сейчас и думал Логунов.

– Давай вперед метров на двести, а потом в степь... Подальше от ребят – торопливо сказал он шоферу. – Выйдет на нас – кружись волчком, но машину и пушки из-под огня выведи! Понял?!

– Пусть летит! – закричал Гогебошвили. – Пусть летит! – глаза у него стали почему-то круглыми, бешенными. – Я ему карусель устрою! Ни одна пуля в пушки не попадет!

– Помчали! – Теперь все зависело от таланта Гогебошвили. И от того, насколько повезет.

Гогебошвили мягко, как-то даже ласково тронул машину с места. Как раз в это время Логунов и увидел вдали приближающуюся в небе точку. Она стремительно росла. Возвращался "мессер". Логунов постучал по кабине, показал на истребитель шоферу и потянулся пулемету. А Гогебошвили сорвал машину с дороги и пошел, и пошел в степь, уводя самолет от взвода. Так раненая утка, подставляя себя под удар, уводит хищника от выводка.

Самолет шел не с той стороны, куда он скрылся, и откуда его ждали. Где-то там, за горизонтом, он сделал полукруг и заходил сейчас, как и в первый раз, со стороны солнца.

Возвращающийся самолет видели уже все. Кто сразу распластался, приник к земле, кто продолжал следить за приближающимся "мессером", готовый вжаться в землю, когда он подойдет поближе.

Беззащитным и беспомощным чувствует себя человек, когда лежит на земле и видит идущий на него вражеский истребитель, оснащенный скорострельными пулеметами. Если бы ответить огнем на огонь? Так нечем ведь! Просто лежишь и ждешь, когда в тебя станут стрелять. И вся твоя защита от несущих смерть пулеметов – вылинявшая ткань хлопчатобумажной гимнастерки.

"Хоть бы маленькая ямка, – думал, вжимаясь в землю, Трибунский. – Если бы сейчас земля провалилась, и можно было укрыться... – Он кожей чувствовал нацеленные на него пулеметы. Именно на него... – А если в голову?! – Он представил себе, как пуля из крупнокалиберного пулемета ударяет в голову, и голова раскалывается, словно арбуз. – Только бы не в голову. Только бы не в голову!" – осталась одна-единственная мысль. Не зная, что сделать, чтобы уберечься от страшного удара, он прикрыл голову руками. Прикрыл ладонями от крупнокалиберных скорострельных пулеметов.

Логунову некогда было думать, что и как случится, если в него попадут. Он держал в руках оружие, сам должен попасть. И думал он только об этом.

Вернулся... – шептал Логунов, как будто громким разговором боялся спугнуть приближающийся самолет. – Вернулся... Эт-то хорошо... Сейчас мы тебя встретим... По мотору... Надо по мотору. Раз ты вернулся... мы встретим...

Он подпустил истребитель метров на шестьсот и нажал на спусковой крючок. Прозвучала короткая очередь, пулемет дернулся и умолк. Перекос патрона. Пустяковая задержка. Чтобы устранить ее, нужно всего несколько секунд. Но за эти секунды "мессер" вплотную подойдет к машине, обстреляет ее и скроется за горизонтом.

– Пригнись! – крикнул Логунов Малюгину. Присел на корточки и прижался к борту машины.

"Студер" взревел и прыгнул вперед. Потом так же неожиданно накренился и помчался куда-то вправо, кажется, только на двух колесах. Неожиданно остановился на мгновение, словно хотел затаиться, снова прыгнул и пошел опять на двух колесах, но теперь уже круто влево, влево... влево... "Мессер" не успевал разворачиваться за машиной, выкручивающей столь немыслимые виражи. Длиннющая очередь прошлась по кабине, вспахала поле и "мессер" скрылся за горизонтом.

Гогебошвили за каких-нибудь пять минут два раза спас взвод, машину и орудия.

* * *

Логунов услышал, как пули рванули железо кабины и тут же упал от сильного удара в голову.

"Попал-таки, – лениво, как-то даже спокойно поплыла мысль, как будто это касалось не его, а кого-то другого, – Плохо, что в голову... Отвоевался... А как орудия? – вспомнил он. – Орудия как?" Логунов открыл глаза, увидел на гимнастерке кровь, и снова закрыл. Рядом застонал Малюгин. Машина все ехала и ехала куда-то... Ехала мягко, слегка покачивалась... От этого покачивания Логунову захотелось спать. Когда открыл глаза, машина стояла. Возле нее кто-то разговаривал. Логунов прислушался, но не мог понять, кто говорит и о чем говорят.

Заскрипел борт, кто-то тяжело перевалился в машину и пополз по ящикам. Кажется, в его сторону. Потом он услышал прерывающийся голос Трибунского.

– У-уложил обоих... С-сука!.. – и Логунов удивился, потому что Трибунский никогда не говорил такого. Учителю нельзя.

Кто-то наклонился, расстегнул ему ворот гимнастерки. Он увидел Трибунского.

– Жив! – обрадовался тот.

– Жив, – отозвался Логунов. – Зацепило. Ничего особенного. Отремонтируют. – Когда заговорил, ему стало лучше. Он поднапрягся и с трудом сел, привалился спиной к борту. – Что с Малюгиным?

– В шею ранило, – сообщил Птичкин, который тоже оказался в машине.

– Тяжело?

– Нормально, жить будет. Сейчас я его перевяжу.

Логунову захотелось посмотреть, что там с Малюгиным? Попробовал повернуться, но голову опять резанула боль, и он закрыл глаза.

Трибунский понял, что сержанту плохо.

– Ну-ка, дай я толком посмотрю. Чего там у тебя? – Он осторожно провел рукой по голове Логунова. На затылке выделялась громадная, величиной почти с куриное яйцо, шишка. Кожа на ней была рассечена, и из этого места медленно сочилась кровь: заливала голову, стекала на щеки, на гимнастерку.

– Что там? – спросил Логунов.

– Повезло тебе, сержант, здоровенная шишка.

– Как это шишка? – не поверил Логунов. Он чувствовал, что череп раскололо. И боялся даже подумать, как это выглядит.

– А так! Здоровенная шишка и царапина при ней. Йодом надо помазать, за недельку заживет.

– А кости? Ты внимательно посмотри. Кости разбило?

– Кости? – Трибунский осторожно прошелся пальцами вокруг шишки. – С костями, вроде, все в порядке. Это не от пули. Это тебя, как будто, дубиной по голове стукнули. Следует, конечно, заскочить в санбат, пусть посмотрят, хуже не будет. Но, думаю, к вечеру войдешь в норму. Повоюем еще. Ты только руками туда не лезь. Сейчас я тебя перевяжу. А что с пулеметом?

– Патрон у этого несчастного фрицевского пулемета заклинило. Зря "дегтярь" не взял.

– Заклинило?

Трибунский взял в руки пулемет, из которого стрелял Логунов. Вернее, то, что осталось от пулемета. Потому что сошки каким-то чудным образом изогнулись на манер бараньих рогов, а ствола вообще не было. От него остался только короткий обрубок, как будто срезал кто-то ствол острым ножом и выбросил его.

– Это, называется, заклинило?!

Логунов встал. Чувствовал он себя уже почти сносно, только голова по-прежнему очень болела. Он взял у Трибунского то, во что превратился пулемет и уставился на обрубок ствола.

– Нуда, патрон заклинило и я пригнулся. А "мессер" по пулемету угадал, – сообразил Логунов. – Понимаешь, прямо по стволу. – Он недоверчиво покачал головой, удивляясь такому редкостному случаю. – А тот прикладом меня по голове...

Логунову было неприятно, что он растерялся от такого пустяка. Если разобраться, не ранение даже, вроде бы, дрыном ударили. А он разлегся. Нехорошо получилось!

– "Мессер" улетел? – спросил он.

– Улетел. Надо голову перевязать, – напомнил Трибунский.

– Погоди... Малюгин, ты как?

– Да ить зацепил, бродяга... – гимнастерка Малюгина была в крови, а шея укутана белоснежным бинтом. Птичкин расстарался.

– Значит жить будем. Повоюем еще.

– Повоюем, – согласился Малюгин. – Чего не повоевать.

– Голову перевязать надо, – Трибунский и бинт уже приготовил.

– Постой, – отмахнулся Логунов. Он вспомнил про Столярова... – Лейтенанта ранило. Первой очередью. Вы не видели? Может быть, Гогебошвили паникует? Посмотрите, что с лейтенантом. Я тоже сейчас...

Птичкин и Трибунский тут же исчезли из кузова. Морщась от боли, Логунов осторожно перекинул ногу через борт. Называется, дрыном ударили... А голова при каждом движении взрывается от боли, как будто там сидит хороший осколок. Медленно, в три приема, он опустился на землю.

Возле машины на спине лежал лейтенант Столяров. Гогебошвили успел принести сюда лейтенанта и стоял рядом. Голова у Столярова прострелена насквозь. Пуля вошла чуть выше лба и вышла на затылке. Лицо и гимнастерку залила запекшаяся кровь. Губы плотно сжаты, а глаза раскрыты и смотрят в небо, откуда прилетел и куда скрылся убивший его летчик.

Отвоевался лейтенант Столяров. Произошло то, во что Логунову не хотелось верить.

Логунов, Трибунский, Птичкин, Мозжилкин и Гогебошвили стояли возле тела лейтенанта. К машине собирались расчеты. Подходили, снимали пилотки. Кто-то прихрамывал, кто-то прыгал на одной ноге, и двое помогали ему. Вдали двое несли кого-то. Кажется, не одного лейтенанта Столярова потеряли они в этот день.

Голова у Логунова опять закружилась, и он неловко сел на землю. Подошел Трибунский. На этот раз не спрашивал, не предлагал: рванул обертку с индивидуального пакета и стал перевязывать сержанту голову. Логунов послушно подчинился.

– Напахал он здесь... – Птичкин снял пилотку, сунул ее в карман. – Еще кого-то достал.

Логунов обернулся. Подходили Угольников и Долотов. Несли на плащ-палатке солдата. Возле машины остановились, опустили ношу на землю, расправили плащ-палатку. На ней, вытянувшись во весь невысокий рост, лежал Огородников. Лежал тихо, не шевелился, будто по команде "смирно", которую он так не любил.

– Убили? – спросил Логунов, хотя понял уже, что нет Огородникова.

– Очередью полоснуло, вот так, – показал Угольников от левого плеча к правому бедру. – Мы с ним рядом лежали. А какой наводчик был. Другого такого нет в полку. Такая вот судьба-сука, лучших убирает.

Трибунский закончил бинтовать, и Логунов встал. К машине собрался весь взвод. Последними подошли Мозжилкин и Григоренко. Между ними, придерживая их за плечи, прыгал на одной ноге старший сержант Земсков. Логунов механически отметил: четыре человека выбыли из строя.

– Оба? – спросил, ни к кому не обращаясь, Земсков.

Ему не ответили.

– Большое несчастье, – Гогебошвили как будто очнулся. – Понимаешь, неправильно я сделал. Надо было остановить машину. Тогда лейтенант был бы живой, и Огородников тоже был бы живой.

– Почему не остановил? – устало посмотрел на шофера Угольников.

Лейтенант приказал. Сказал: "Жми, Гогебошвили, на всю железку. Быстро. В лесу спрячемся!" Я жал. Но лес слишком далеко стоял. Не успел.

– Правильно сделал, что жал, – Земсков попытался подтянуть ногу и сморщился от боли. – Если бы ты остановился, "мессер" машину разнес бы в щепу. И пушки мог бы покалечить.

– Да, матчасть разбил бы, – подтвердил его Малюгин. – Это точно.

– А прыгать на полном ходу как?! – возмутился Угольников. – Шеи мы все посворачивать могли и руки-ноги переломать. Сам теперь сидишь, ногу покалечил. Прыгуны... Цирк устроили.

– Ты думаешь, Угольников, промазал бы "мессер" в машину, если бы она стояла? – спросил Трибунский. – Представь, рубанул бы он по снарядам, что в кузове лежат. Что бы тогда осталось от взвода?

– Что-что!?. Ни хрена бы от нас не осталось, – отрубил Угольников, как будто это не он только что Гогебошвили выговаривал.

– Считай Гогебошвили, выручил ты сегодня взвод, – поддержал расстроенного шофера Земсков. – Два раза подряд от "мессера" ушел. Он прямо над головой висел, хвостом чуть кабину не задел, а ты ушел. Такое, брат, не каждому удается. Мастер.

Он снова попытался наступить на больную ногу, и опять у него не получилось.

– Что с ногой? – подошел к нему Логунов.

– Сам не пойму. Когда прыгал, подвернулась. Наступить не могу... Вывихнул, наверно. А может и сломал. Тогда совсем хреново.

С большим трудом сняли с Земскова сапог. Правая нога в щиколотке раздалась, припухла, отливала синевой. А стопа и вовсе торчала наискось. Вывих или перелом?

Птичкин осторожно ощупал ногу. Земсков закусил губу, терпел.

– Вроде вывих, – решил Птичкин. – Надо бы сейчас и вправить, пока свежий. Сейчас не вправим, потом хуже будет, разнесет ногу, как полено.

– Умеешь что ли? – спросил Земсков.

– Дело нехитрое. Видел я, однажды, как ногу вправляют, как раз щиколотку. Может кто другой умеет? – обратился Птичкин к собравшимся.

Умельца не нашлось.

– Значит я, – решил Птичкин. – Но больно будет. Потерпишь?

– А куда мне деваться? – кажется, Земсков хотел улыбнуться, но улыбка у него не получилась.

– Раз такое дело – полечим тебя сейчас. Придержите его ребята.

Трибунский взял Земскова за плечи, Григоренко обхватил вторую ногу, а Птичкин еще раз ощупал стопу, пошевелил ею осторожно.

– Готов? – спросил он.

Земсков кивнул – давай.

– Держите крепче, – попросил Птичкин и рванул щиколотку.

Земсков вскрикнул, лоб у него мгновенно покрылся каплями пота.

Может костоправ-доброволец что-то и не так делал, но получилось. Птичкин еще раз осторожно ощупал ногу.

– Болит, конечно?

– А ты как думаешь? – Земсков выдохнул, посмотрел как-то рассеянно... – Ладно, бывало хуже.

– Должно поболеть. Вывих все-таки. Вправил я тебе стопу. Теперь перебинтовать надо, и потуже. Через пару дней будешь в норме, – заверил Птичкин. – И палку тебе хорошую надо. Придется пока с бадиком поковылять.

Он забинтовал Земскову ногу. Поверх бинта плотно завернул портянку и прикрутил ее шпагатом.

Остальные в это время молча, словно в почетном карауле, стояли возле Столярова и Огородникова.

– Надо похоронить, – сказал Малюгин.

Встал и Земсков, тяжело оперся на плечо Птичкина.

Смерть человека на войне не менее тяжела, чем в мирные дни. Погибают не просто близкие люди, а товарищи, с которыми делил все тяготы фронтовой жизни, которых ты не раз выручал из беды и которые не раз спасали тебя. И это усиливает горечь утраты.

– Здесь могилы потеряются, – Логунов с неприязнью посмотрел на бескрайнее, заросшее сорняками поле. – Похороним в роще, там тихо. Хорошее, спокойное место. И нам здесь оставаться нельзя. Могут другие прилететь. Положите на машину лейтенанта и Огородникова... Долотов, поведешь. Если появится "мессер", не жди команды. Жми на всю железку и маневрируй. Как это сделал Гогебошвили. Остальным прыгать на ходу.

Получилось, что Логунов отдал команду. Не Угольников и не старший по званию Земсков. И все послушно выполнили ее...

Положили Столярова и Огородникова на ящики со снарядами. Помогли забраться в кабину Земскову. Долотов осторожно повел машину, и через несколько минут, которых не хватило раньше, чтобы уберечь взвод, "студебеккер" был в роще. Здесь стояла удивительная тишина. В тени высоких деревьев замерли сочные травы. Крутила бесконечную карусель мошкара, растягивали узорные сети паучки...

В этой роще не было войны.

* * *

Они осторожно сняли погибших. Помогли спуститься Малюгину и Земскову. Могилу вырыли на поляне возле высокой, но молодой еще березы. Широкую могилу на двоих.

Солдаты стояли, смотрели на убитых товарищей, прощались и не могли проститься.

– Скажи пару слов, – шепотом подсказал Земсков Логунову.

– Не могу, – отказался Логунов. – Может ты...

– Надо тебе. Ты с ними воевал. Должен сказать.

Логунов выступил вперед, уцепился правой рукой за приклад автомата, левой оперся на ствол березы.

– Вот так, ребята, – сказал он негромко. И все повернулись в его сторону. – Им и двадцати нет. Жить бы и жить. А приходится хоронить. Наш лейтенант, гвардии лейтенант Столяров. Он хотел стать инженером, мосты хотел строить, чтобы каждый мог перейти любую реку, не замочив ног... Но пришла война, и он стал артиллеристом.

Гвардеец Василий Огородников – сын крестьянина и сам крестьянин. Остались у него далеко отсюда, в Чувашии, отец и мать. И город Чебоксары, который он любил. А сколько подбил он фашистских танков, вы все знаете... Они погибли в бою, хотя сегодня они не сделали ни одного выстрела, не подбили ни одного танка, не убили ни одного фашиста. Но они погибли в бою. Нам продолжать этот бой. За себя и за них. Во всех боях они будут вместе с нами. И вместе с нами придут к победе.

Логунов подошел к погибшим, опустился на колено и поцеловал в лоб Столярова, затем Огородникова. Кивнул Птичкину. Тот спустился в могилу и расстелил плащ-палатку. На нее уложили тела и укрыли их другой плащ-палаткой. Логунов зачерпнул горсть прохладной земли и осторожно, как будто боялся нарушить покой погибших, бросил ее в темную могилу. За Логуновым потянулись остальные... Потом разобрали лопаты.

Над могилой вырос невысокий желтый холмик. В изголовье поставили высокий столб, вершину которого Долотов стесал топором. На белой древесине Трибунский вывел крупными печатными буквами имена погибших, их фамилии и чуть ниже: 1924-1943 – год рождения и смерти товарищей своих.

– Становись! – отдал команду Логунов.

Взвод выстроился в одну шеренгу.

– В честь наших погибших товарищей... Огонь!

Четырнадцать автоматов ударили громом в ясное небо.

На войне тоже бывает ясное и красивое небо. Но его не очень любят.

* * *

– Отойдем в сторонку, – предложил Земсков Логунову и Угольникову. – Поговорить надо, посоветоваться.

Отошли. Остановились у высокого пенька на краю поляны.

– Присядем, – предложил Земсков.

– Присядем... – Голова у Логунова по-прежнему болела. И не хотелось ни о чем думать. Лечь бы сейчас на теплую травку, закрыть глаза и дремать... Но куда денешься? Приходилось терпеть. Посоветоваться, и верно, следовало. – Ты в кресло, а мы на травку.

– В кресло, так в кресло, – Земсков осторожно опустился на пенек, поудобней пристроил больную ногу.

– Посидим, покурим... Дела у нас хреновые и табак горлодер, – угрюмо протянул Угольников. Вынул из кармана кисет и тяжело уселся на траву.

– У меня "Беломор", – Земсков достал помятую пачку, – если от них что-нибудь осталось, когда я о грешную землю грохнулся. Берег папиросы. Думал, приедем, устроимся, перекусим. А потом и покурим. Настоящий "Беломор", как до войны.

Среди помятых, изломанных папирос они нашли шесть штук целых. Закурили.

– Молодец Гогебошвили, – вспомнил Земсков. – Если бы не он, потеряли бы полвзвода. Наверняка. И машину. Это точно. "Мессер" упрямый попался. Два захода.

– Джигит, гребанный, – Угольников глянул на Гогебошвили, который что-то рассказывал солдатам. – Как на лошади скакал. Пусть бы и скакал по своим горам. Я бы ему водить машину запретил. Как ненормальный каруселил. Я думал – машину перевернет. Вот тогда бы мы повеселились. Тогда бы нам совсем хорошо стало. И думать не надо было бы, что дальше делать.