Текст книги "Повесть о первом взводе"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Хотелось пить. Земсков снял с пояса фляжку, встряхнул. Фляжка была заполнена больше чем наполовину. Он сделал несколько больших глотков. Пить все еще хотелось, но Земсков решил больше воду не расходовать: неизвестно, сколько придется ему быть в этой ячейке. И снова повесил фляжку на ремень.

Потом улегся на дно ячейки и стал думать о том, что Логунов молодчина. Вчера заставил всех копать до изнеможения. Хватило характера заставить. Григоренко наводчиком поставил, лентяя и болтуна Григоренко – наводчиком. А получилось – три танка подбил. Наклепали фрицам, здорово наклепали... До чего надоела боль в ноге. О чем бы ни подумал, все равно к ней возвращаешься. Силы хоть отбавляй, а с этой ногой – как маленький. И один все время...

– Вставай, старший сержант, – оторвал его от размышлений Трибунский, неожиданно возникший над окопом. – А то там Логунов все глаза проглядел. Боится, не случилось ли с тобой чего.

– Что со мной может случиться? – Земсков осторожно сел, старался не тревожить ногу. – Ничего со мной случиться не может. У меня здесь курорт. Лежи и тучки считай.

– Долотова убило.

– Как Долотова?! – Земсков попытался подняться и сморщился от боли.

– В самом конце боя. Автоматной очередью грудь прошило...

– Пошли, – Земсков подхватил палку, с трудом выбрался из ячейки и, морщась от боли, заковылял к орудиям.

Трибунский захватил пулемет, диски и последовал за ним.

* * *

Гогебошвили оставил машину в укрытии и явился на позиции взвода с сидором, набитым консервами.

– Подходи, разбирай, генацвале! Танкисты подарок прислали. Второй фронт! Хочешь – смотри, хочешь – кушай!

Логунов обернулся, но ничего не сказал. Остальные как будто не слышали. По хмурым лицам Гогебошвили понял: что-то произошло. Настороженно подошел поближе и увидел Долотова. Остановился возле убитого и снял пилотку. Так он стоял, может быть, с полминуты. Потом шмякнул пилотку о землю.

– Собаки! – глаза у Гогебошвили стали круглыми, ноздри тонкого носа затрепетали. – Такого человека убили! Сержант, скажи, почему мне воевать не даешь?! Друзей убивают, а меня воевать не пускаешь! Не хочу машину водить! Понимаешь?! Другие стреляют, мне стрелять не даешь. Я их сам стрелять должен! Понимаешь! Дай мне пулемет! Я их как бешеных собак стрелять буду. Даешь пулемет? Да! Даешь?!

– Ладно, – сказал Логунов. – Будешь воевать. Убивай их, как бешеных собак...

В такие минуты человеку отказать нельзя. Но и давать шоферу пулемет Логунов не хотел. В первую очередь, орудия должны стрелять. А расчеты поредели. Гогебошвили был у Логунова единственным резервом.

– Дашь пулемет! Да?!

– Нет, не дам. Пойдешь к орудию. Танки на нас пойдут. Понимаешь?! Пушки должны стрелять. Быстро стрелять, понимаешь?! А снаряды подавать некому. Пойдешь к орудию.

Подошли Баулин и Булатов. Они положили у ног сержанта две охапки немецких гранат с длинными деревянными ручками. Не успели немцы пустить их в ход. Не подпустили их Долотов и Земсков на бросок гранаты.

* * *

Их оставалось одиннадцать.

"Тут тебе и противотанковая артиллерия, и пехота, и саперы, и все, что хочешь. Воюй, взводный, не тушуйся! Тебя еще и танки поддерживают, аж три грозные машины. Приходилось и хуже, когда ни танков рядом, ни срока, до которого надо держаться... А нам всего-то до темна здесь и простоять".

Логунов смотрел, как расчеты ели свиную тушенку с сухарями, которыми щедро снабдил взвод Литвиненко, и думал о том, что теперь вместо Долотова надо поставить к пулемету Трибунского. Не хотелось забирать его из расчета, но ничего не поделаешь. После Долотова Трибунский – лучший пулеметчик во взводе. Второй пулемет, как и раньше, возьмет Земсков. А Гогебошвили пойдет к первому орудию.

Солдаты и перекусили, и установили орудия на запасных позициях, и пулеметные гнезда подготовили, а немцы все не шли. Не идут, и не надо. Без них даже лучше. Если вообще не придут – совсем хорошо будет. Солдаты отдыхали. Кто курил, кто дремал. Вчера основательно устали, а короткая ночь пролетела быстро. И бой вымотал. В бою иногда за час так вымотаешься, будто весь день вкалывал. Почему бы и не вздремнуть, если выдалось для этого время...

* * *

Уже много дней в штабе фронта готовились к прорыву немецкой обороны. И вот это время наступило. Стягивались в один могучий кулак танковые корпуса. Занимали позиции тяжелые гаубичные полки и дивизионы "катюш". Изготавливались стрелковые дивизии. А на участках, откуда под покровом ночи сняли стоявшие там войска и где ожидался активный поиск немцев, выставили заслоны, задача которых продержаться только один день. Заслоны эти были двойными и даже, подчас, тройными... Дальше в тыл, километрах в тридцати от Лепешек, стояла еще одна хорошо укрытая засада. А еще дальше, недалеко от Шуляк, в которых еще вчера отдыхали артиллеристы, перекрывала дорогу третья.

Но и сам замысел, и время его исполнения хранились в тайне. Каждое подразделение знало только свою узкую задачу, и не то что солдаты, даже и командир полка майор Дементьев не знал стратегического замысла командования и значения в этой операции взвода, которому он отдал приказ оседлать дорогу.

В штабе армии, конечно, не рассчитывали, что первым в заслоне встанет взвод под командованием сержанта Логунова и что танкистов возглавит веснушчатый лейтенант Иванов... Молоденький лейтенант, пацан еще. И не возлагали именно на них особые надежды. Просто, отдали приказ, и были уверены, что те, кому поручили, – выполнят его. Вне зависимости от того, во что это обойдется.

* * *

Логунов не сомневался, что фрицы, которые драпанули и остались в живых, сообщат по команде о засаде, и, если появится еще одна колонна, там будут хорошо знать, где стоят орудия.

"А мы орудия убрали, – рассуждал он, – и поставили их на новые позиции, замаскировали как следует. Фрицы это сообразят. Станут искать, куда мы пушки девали? Вот этого не надо. Пусть они нас за дураков считают. Хоть бы минут двадцать".

Он подозвал командиров орудий.

– Тут такое дело... Из старых наших позиций надо ложные оборудовать. На машине две жерди. Возьмите одну, распилите, вот вам и орудийные стволы. Из снарядных ящиков соорудить щиты. Поставить так, чтобы чуть-чуть поднимались над землей, и замаскировать. Но так, чтобы, когда фрицы искать станут, непременно нашли.

Управились быстро. Через полчаса Логунов отошел метров на двести, посмотрел на прежние позиции и остался доволен. Чуть-чуть поднимались над землей щиты орудий, немного ниже темнели длинные стволы. Все это укрыли травой, но так, чтобы стволы выделялись, и края щитов выглядывали. Как будто орудия замаскировали аккуратно и тщательно, но от опытного глаза не спрячешь.

Ложные есть. Логунов уселся на облюбованный бугорок возле первого орудия, посматривал на уползающую за горизонт дорогу, соображал нельзя ли еще что-нибудь сделать...

– Сержант, – оторвал его от размышлений Мозжилкин, – а ты не знаешь, зачем мы здесь устроились? Наших ведь ни спереди, ни сзади – никого. Все ушли куда-то.

– Потому, наверное, чтобы все уйти смогли, мы здесь и устроились, – Логунов прикидывал, нельзя ли приспособить вместо мин связки немецких гранат.

– Наверно, где-нибудь прорыв готовят? – не отставал Мозжилкин.

– Мне не докладывали. Если очень интересуешься, загляни в штаб, когда вернемся. Тебе там все подробно растолкуют.

– Конечно, интересуюсь, – Мозжилкин пропустил предложение Логунова заглянуть в штаб. – Должен же я знать, почему мы здесь! Все ушли, а мы торчим. Тут ведь такая каша может завариться, что и ноги не унесешь. Значит, имею я полное право поинтересоваться, какой стратегический план выполняю.

– Чего тебе непонятно? – Птичкин открыл глаза, сладко зевнул и, окончательно сбрасывая дремоту, сел.

– Ничего не понятно.

– Не прикидывайся, Мозжилкин, все тебе понятно. Имеется приказ: не пропустить фрица по этой дороге. Значит, должен ты, как опытный наводчик, надежда и опора взвода, маневрировать огнем и колесами и не пропускать. А ты паникуешь.

– Не, я не паникую... Это я для разговора. А то все молчат... Наверно скоро бой, а перед боем всегда муторно, поговорить хочется для отвлечения.

– Может, фрицы сюда сегодня больше не сунутся, – высказал Гольцев вслух мысль, занимавшую всех. – Всыпали мы им, чего во второй раз лезть.

– Придут, Гольцев, – не согласился Птичкин, – такая у них подлая натура. У них, наверно, приказ пройти по этой дороге. Не знало же их, фрицевское, начальство, что поперек дороги встанет наш взвод, пополненный таким орлом, как Гольцев.

– Не знало, – подтвердил Мозжилкин. – Это точно... Раз такое дело – будем ждать. Но по мне, так могут и не приходить. Я лично в гостях не нуждаюсь.

– А если дотемна не появятся, ждать не будем, – напомнил Угольников. – Как, Логунов? Если не подойдут до темна, на машину и к своим?

– Если, – неохотно ответил Логунов.

* * *

Из-за далекого бугра, на горизонте, черным жуком выполз танк. Неслышно выполз и застыл. Потом медленно продвинулся вперед и снова остановился.

"Разведка, – понял Логунов. – Остальные там, за бугром. Теперь они идут осторожно. Интересно, сколько их там?.."

А танк снова продвинулся вперед и встал. Так, короткими рывками, как перебежками, он добрался до поворота дороги, откуда хорошо были видны искромсанные, разбитые немецкие танки, и Лепешки, и высота, на которой окопались артиллеристы. Теперь это были не бесшумные медленные движения, а быстрые броски, с громыханием мотора, с лязгом гусениц. Недалеко от сожженной колонны танк встал.

Логунов инстинктивно вжался в край окопа. Чувствовал, как тщательно обыскивают высоту в перископ танкисты, и ему казалось, что самое важное сейчас – укрыться от их взглядов. Если они не увидят его, то не увидят и все остальное. А ложные позиции они должны увидеть. Непременно должны.

Танк стоял долго. Потом неожиданно развернулся и пустился наутек, на предельной скорости, виляя то в одну сторону, то в другую, будто опасался получить снаряд в корму.

Танк пропал за бугром, в степи снова стало тихо и пустынно. А минут через двадцать, опять выполз из-за бугра. Тут же за ним показался второй, следом выкатил третий...

"Начинается... – Логунов глянул на часы. – восемнадцать с хвостиком. Задержись танки еще на каких-нибудь два часа, взвод покинул бы высоту... Но что об этом думать, если вот они, здесь.

Логунов насчитал тринадцать танков. За ними пылили три грузовые автомашины. В бинокль он видел сидящих в машинах автоматчиков в касках и пятнистых плащ-палатках. Нашим танкистам, что укрылись в селе, этот участок дороги не был виден, и Логунов, как условились, выпустил в небо две красные ракеты.

– Сержант, пехота... – оторвал от наблюдения за танками Трибунский.

Логунов оглянулся. Рассыпавшись редкой цепью, к балке шли немцы, десятка два. Видимо, хотели, в разгар танковой атаки, выйти артиллеристам в тыл. Пусть хотят. Но присмотреть за ними надо: когда выйдут из балки, перебросить им навстречу один из пулеметов.

* * *

Немецкие танки остановились на приличной дистанции от села и стали обстреливать Лепешки. Знали, что там где-то стоят наши машины. Но били наугад, по площади. Вскоре загорелся дом и столб черного дыма поднялся в безветренное небо. Потом загорелись еще два дома. Видимо, немцы, убедились, что ответный огонь им вызвать не удастся, и решили поджечь деревню, заставить наши танки выйти из укрытия. Но и это ничего не дало. Логунов видел, как одна из наших машин, стоявшая у загоревшегося дома, осторожно, чтобы не выйти на открытое пространство, перебралась к соседнему строению и укрылась за ним.

* * *

Неожиданно невдалеке разорвался снаряд, следом за ним – второй. Расчеты залегли. Рвануло еще два раза. Логунов выглянул за бруствер. Танки, как и раньше, обстреливали село. Стреляли не они. А кто?

"Мины... – наконец дошло до Логунова, – они где-то минометы установили". Рвануло еще. На этот раз, на "пятачке" покинутом артиллеристами. Вместе со столбом земли взлетели обломки ящиков из-под снарядов.

"Прямое попадание, – привычно отметил Логунов, – быстро они накрыли наши орудия. Ладно, пусть громят. Им поспокойней. И нам поспокойней. Если бы мы на запасные не перебрались, они бы сейчас нас как раз и достали. Откуда стреляют? Где-то близко... Из оврага... – Логунов вспомнил: когда пехота перебиралась в балку, ему показалось, что солдаты что-то несут... Минометы несли... Конечно из оврага, – он вскинул бинокль: – Все правильно, вот и корректировщик... Этих надо убирать... Кого послать?.."

Пригнувшись, пробрался к Логунову Птичкин и встал рядом, у бруствера.

– Сержант, они в балке укрылись. Как только откроем огонь, засекут наши позиции. Хана нам тогда. Что-то делать надо.

"Птичкина и послать, – решил Логунов. – Чтобы наверняка, надо двух... Гогебошвили рвется в бой ... Птичкина и Гогебошвили".

– Посмотри, на краю балки головка торчит – Логунов передал ему бинокль, – там наблюдатель. Видишь?

– Вижу... Корректировщик.

– Из балки они и стреляют. Должно быть два миномета. Будем убирать.

Мина грохнула совсем близко, и они присели. Щит орудия окатило градом осколков. Кажется, минометчики постепенно выходили на взвод.

– Ты и Гогебошвили... – Не хотелось Логунову посылать туда ребят... Метров семьсот до балки. Если ползти, то как раз к ночи и доберуться. Следовало большую часть пути проделать бегом. А заметят, значит, все, нет тебе уже дороги ни вперед, ни назад. Там и останешься. Проще бы самому пойти. Еще неделю – да что там неделю, два дня тому назад – он и пошел бы. А сейчас нельзя. Сейчас надо оставаться со взводом.

– Будь спокоен, командир, – понял Логунова Птичкин. – Сделаем и вернемся. Корректировщика снять надо.

Снова невдалеке от орудия грохнула мина. С противным клекотом рассыпались осколки. Кто-то вскрикнул. Логунов и Птичкин обернулись. Возле орудия стоял на коленях Григоренко, выставив вперед окровавленную руку. Возле него, тоже на коленях, скрываясь от осколков за бруствером, стояли Трибунский и Гольцев. Гольцев резал ножом рукав гимнастерки Григоренко, Трибунский рвал зубами обертку индивидуального пакета.

– Сейчас соберусь, – сказал Птичкин.

– Ты присматривай за Гогебошвили, чтобы не зарывался. Нам шофер нужен. Действуйте быстро и осторожно. Надо наверняка. Я к Угольникову. Когда будете готовы, махни рукой. Откроем огонь. После третьего снаряда выходите.

* * *

Угольников велел открыть два ящика осколочных.

– Ты только попробуй промазать, – скрипел он, – если с первого снаряда этого фрица в рай не отправишь, я тебя из взвода выживу. Сам пойду к командиру полка просить, чтобы тебя к Белякину в помощники определили. До конца войны будешь портянки считать.

Мозжилкин привык к перепадам настроения у своего командира и не обращал внимания на скрип. Он поглубже натянул пилотку, поглядел на корректировщика в бинокль, прикинул расстояние, подумал немного, установил прицел и, медленно подкручивая маховички наводки, повел ствол.

– Готово, – коротко доложил он.

Логунов дождался знака Птичкина и дал команду открыть огонь.

О портянках и сухарях не могло быть и речи. Первым снарядом корректировщика сдуло. Второй и третий обрушили край балки.

* * *

Птичкин и Гогебошвили бежали, сколько было сил. У каждого на боку сумка с гранатами, за плечами автомат. Им казалось, что если не пригнуться, то снаряд или мина непременно заденут, так низко пролетали они над головой: наши снаряды с негромким, но грозным шелестом, их мины, завывая и скрипя так, что мурашки по коже. И только одно спасение от них – как можно быстрее вперед... Там, ближе к оврагу, можно опуститься на землю и ползти, прижимаясь к ней, не отрываясь от нее. А это совсем другое дело. Бежали, задыхаясь от напряжения, не чувствуя ни тяжелого автомата, ни гранат, ни сапог. Вот такое бывает у солдат "второе дыхание".

Когда они приблизились к балке метров на сто, Лагунов прекратил огонь. Птичкин и Гогебошвили тут же рухнули на землю. Взвод уже ничем не мог им помочь. Теперь все зависело от самого простого: заметят их или не заметят?

Пока не заметили. Надо было быстро ползти к балке, а они теряли драгоценные секунды. Лежали, задыхаясь, ловили воздух широко открытыми ртами.

Первым опомнился Птичкин. Он осторожно поднял голову, огляделся. Гогебошвили лежал рядом, рукой достать.

– Вперед, – едва слышно, хотя услышать его никто, кроме Гогебошвили, здесь не мог, прошептал Птичкин, – вперед...

И пополз, вжимаясь в землю. Нужно было сейчас слиться с ней, стать невидимыми. Полз Птичкин ловко и быстро. Морская пехота – моряки сухопутные, плавать некоторые не умеют, а ползать должны как следует.

Гогебошвили ползать не умел. Ни разу в жизни ему еще не приходилось ползать. Даже в армии. Он и в армии на машине гонял. Способу, которым продвигался в сторону балки Гогебошвили, нет названия на русском языке. Может быть, на грузинском есть, а на русском нет. Он ковылял, переваливаясь с бока на бок, опираясь то на колени, и локти, то на ладони, то просто подтягивался на животе... А курлыкающие над головой осколки заставляли его прижиматься грудью к земле. И думал он в это время только об одном: – нельзя отстать от Птичкина. Все, что у него имелось из силы, терпения, гордости и самолюбия, – он вкладывал сейчас в то, чтобы не отстать.

Птичкин подполз к краю балки, оглянулся, махнул рукой Гогебошвили: быстрей, мол... Затем осторожно заглянул вниз. Прямо под ним, уставившись трубой в небо, стоял миномет. Метрах в десяти разместился второй. Возле них суетились солдаты. Одни подавали мины, другие бросали их в трубы минометов.

Притащился Гогебошвили и лег рядом, уткнулся носом в землю. Весь запас сил парень израсходовал, но добрался. И все, больше уже ничего делать не мог. Птичкин осторожно похлопал напарника по плечу. Тот поднял голову, понял... Но не было у него сил что-то делать... Птичкин стал вынимать из сумки гранаты. Гогебошвили сжал зубы и тоже открыл сумку.

– На счет три, – шепнул Птичкин.

Гогебошвили кивнул.

Они подтянулись к краю оврага.

– Один... Два... Три! – прошептал Птичкин.

Оба одновременно приподнялись и бросили вниз, на позиции минометчиков, по гранате, по второй, третьей... Громыхнули взрывы. Особенно сильно рвануло после четвертой пары: попало в лоток с минами.

Птичкин вскочил на ноги. Один миномет лежал, зарывшись жерлом трубы в землю. Другой скособочился на одной ноге, поджав другую, перебитую осколком. А в стороне и возле самих минометов лежали вжавшиеся в землю солдаты. Птичкин бросил последнюю гранату, рванул из-за спины автомат и стрелял, пока не кончились патроны в диске.

Рядом строчил автомат Гогебошвили.

– Собаки! Бешеные собаки! – кричал, Гогебошвили. И еще что-то кричал по-грузински, длинное и злое. Птичкин не знал грузинского языка, но понимал, что это ругательства. Закончил Гогебошвили на чистейшем русском, вполне понятном Птичкину языке.

* * *

– Ну как, порядок? – встретил их Логунов.

– Разделали гадюшник... – Птичкин был доволен вылазкой. – Оба миномета вдрызг.

– А расчеты?

– Какие могут быть сомнения... – Когда Гогебошвили поднялся на краю балки, с гранатой в одной руке, автоматом в другой, и стал ругаться, минометчики пришли в ужас.

– Подожди, дорогой, – остановил его Гогебошвили, – я не ругался, это я с ними так разговаривал.

– Ты ругался. Вы бы слышали, как ругается этот сын гор. В жизни такого не встречал, даже в портовой пивной. А туда приходили крупные специалисты. Он ругался, как сапожник, которому выплатили премиальные. И сразу на двух языках.

– Не трепись, – попросил Логунов. – Они что, удрали?

– Почему удрали? Не за этим мы туда ползли, сбивая коленки. Так, генацвале?

– Так, – подтвердил Гогебошвили.

– Можешь записать: при смелой вылазке наших артиллеристов уничтожено два батальонных миномета и до пятидесяти солдат противника.

– До двадцати, дорогой, – поправил его Гогебошвили.

– Хорошо, – не смутился Птичкин. – До тридцати.

– Двадцать! – стоял на своем Гогебошвили.

– Ну что ты пристал, – возмутился Птичкин, – тебе что, фрицев жалко? Нет, я его взял с собой, – обратился он за сочувствием к Трибунскому, – хорошее дело для человека сделал. Так он мне теперь слова сказать не дает. Ну что ты так смотришь на меня, дорогой? Ну что ты так смотришь? Я же говорю, уничтожено два миномета и двадцать фашистов.

– Сержант, танки пишлы, – доложил Григоренко.

* * *

Пять танков по-прежнему обстреливали деревушку. Сейчас из-за холмов вышли и двинулись к деревне еще две группы, по четыре танка в каждой. На броне сидели автоматчики. Танки шли медленно, осторожно, будто прощупывая брод в реке. То один, то другой делал короткую остановку, стрелял и снова двигался вперед.

Получалось, по четыре танка на каждый наш, да еще один в остатке. Если бы немецкие машины оказались сейчас поближе к орудиям, Логунов открыл бы огонь. Но стрелять почти за два километра? Толку от такой стрельбы никакого. А орудия демаскируешь. Оставалось одно: смотреть на танковый бой и дожидаться своей очереди.

Наши танкисты подпустили немцев к околице и ударили в упор. Застыла одна немецкая машина, слетела гусеница у другой, и он завертелся на одном месте, задымила третья. Остальные, продолжая стрелять, подходили к деревне, ныряли в стелющийся по земле дым пожара и исчезали между домами.

* * *

Танковый бой шел в селе. Суматошный и совершенно беспорядочный танковый бой между домами, сараюшками, курятниками. Бой, во время которого никто никого толком не видит, никто не знает, где свои, где чужие, и каждая машина действует на свой риск и страх, каждый экипаж воюет сам по себе. Бой с засадами, неожиданными выстрелами из-за угла, без фронта, без тыла, без флангов.

Таким наблюдали его артиллеристы. Они видели, как метались по деревне бронированные машины, как прятались они за строениями, как, неожиданно пройдя сквозь полуразрушенный дом, выходили в тыл друг другу и стреляли, стреляли.

Артиллеристы ничем не могли помочь нашим танкистам. В этой суматохе, когда то одна, то другая машина на мгновение появлялась из-за горящего дома и тут же исчезала, невозможно было разглядеть, какая из них своя, какая – чужая. А и разглядишь, выстрелить все равно не успеешь.

Почти все село уже охватило пожаром, а бой постепенно смещался к северной окраине Лепешек, к артиллерийским позициям. Глухие выстрелы танковых пушек звучали все реже, и наконец, стало тихо. Прекратилось всякое движение. Над Лепешками поднимались столбы дыма и пламени.

– Хорошие были ребята, – сказал Трибунский.

– Почему они не отошли? – лицо у всегда невозмутимого Баулина вытянулось, уголки губ опустились, словно он собирается заплакать.

– Куда отойти? – спросил Птичкин.

– Сюда, к нам. – Мы бы их прикрыли. Еще как прикрыли бы. Потом разом бы ударили, вместе.

– Не могли они отойти, – Логунов, не отрываясь, смотрел на горящее село, пытаясь разглядеть там что-нибудь. – В чистом поле их бы просто расстреляли. Три – против тринадцати... А в деревне они могли драться. Вот и воевали...

– Лейтенант у них был веселый, – вспомнил Птичкин. – Твой земляк, Трибунский, уралец.

– Все мы земляки. Одна у нас земля... У нас одна, у фашистов – другая. – Логунов по-прежнему не сводил глаз с горящей деревни, то ли ожидая, что в просветах дыма и огня появятся немецкие машины, то ли не верил, что все кончено, надеялся увидеть своих.

И увидел. Из села вырвалась тридцатьчетверка. Развернулась на одной гусенице и помчалась вдоль горящей деревни. За машиной тянулся черный шлейф дыма, сквозь который пробивались оранжевые языки пламени. Видимо, экипаж пытался на высокой скорости сорвать огонь ветром. Возможно, это удалось бы, но из-за домов выползли два немецких танка и открыли огонь по горящей машине.

"Тридцатьчетверка" тоже выстрелила, развернулась и понеслась им навстречу. Еще раз блеснул огнем ствол пушки, и один из вражеских танков застыл. Две машины шли навстречу друг другу.

Немецкий танк выстрелил. Расстояние сократилось настолько, что промахнуться было невозможно. Но промазал немец, видно нервы подвели. Наш танк, не открывал огонь, шел на сближение.

– Да стриляй же! Стриляй! – не выдержал Григоренко.

Но опять выстрелил немецкий танк и опять промазал. И случилось неожиданное: вражеский танк остановился и начал пятиться от тридцатьчетверки. Уже не дым валил из нее – пламя поднималось над моторной частью огненным парусом. В таком танке воевать нельзя, из него надо уходить. Пробегут короткие секунды, и экипаж не сумеет покинуть горящую машину.

– Что он делает! – закричал Гольцев. – Они же столкнутся!

И столкнулись! Тридцатьчетверка настигла немецкий танк и со всего разгона, всей тяжестью ударила в него, поднялась на дыбы, подмяла машину и придавила ее к земле. Огонь перебросился на фашистский танк, и обе машины запылали ярким костром.

Артиллеристы молча глядели на эта два танка и пожирающий их огонь.

– Теперь все, – нарушил молчание Логунов. – Ты все это, Трибунский, расскажешь своим ученикам. Они про такое должны знать. Даже через сто лет должны знать. Каждый, кто останется жить, должен об этом рассказывать.

Лгунов снял пилотку. Солдаты обнажили головы: черные, русые, рыжие...

– Теперь наше время, – сказал Логунов. – Из деревни они пойдут к нам, на высоту. Птичкин, с тобой у орудия остаются Гогебошвили и Гольцев. Больше некому. С Угольниковым – Мозжилкин, Баулин и Булатов. Земсков и Трибунский – к пулеметам.

– А я? – удивился Григоренко. – Про мэнэ забулы?

– А ты ранен.

– Эге– ж, воны мэнэ можуть, а я их нэ можу. Ни, цэ нэсправэдлыво. Птычкин, ты ж мий командыр. Ты скажи, можу я, чи нэ можу?!

– Можешь... Все ты можешь, Григоренко. Все ты можешь, – Логунов неожиданно для всех и, пожалуй, для самого себя, взъерошил ладонью рыжие, давно не знавшие ножниц и машинки, отросшие не по уставу волосы Григоренко. – Иди к орудию. Помогай. Делай там все, что сумеешь.

* * *

На позицию взвода пробрался танкист. Лицо у него было черным от копоти и пороховой гари. Комбинезон на спине прожжен и висел лохмотьями. Кисть левой руки закручена потемневшим от крови и грязи бинтом. В правой руке он держал танковый пулемет с диском. Возле первого орудия танкист тяжело опустился на землю и положил пулемет на колени.

Он сидел, казалось, не замечая собравшихся вокруг него артиллеристов, и молча глядел на догорающие танки.

А артиллеристы не сводили глаз с танкиста. С его осунувшегося с красными воспаленными глазами лица, с обгоревшего комбинезона, с краснеющей сквозь лохмотья одежды сожженной, покрытой волдырями спины.

– Один остался? – спросил Логунов.

Танкист молча, не глядя на сержанта, кивнул головой. Он все еще был там, в горящей деревне, где остались его товарищи. И непонятно было, к чему относится его кивок.

– Сколько вы их там пожгли, в деревне?

Танкист опять промолчал. Казалось, он не слышал или не понял вопроса.

"Может быть контужен, – подумал Логунов. – Не слышит или не может говорить..."

– Кто это у вас на таран пошел? – задал он еще один вопрос, чтобы окончательно проверить, слышит танкист или действительно оглох.

Услышав про таран, солдат как будто очнулся. Посмотрел на Логунова, на притихших артиллеристов.

– Дайте попить, пересохло все... – заговорил он тихим, сиплым голосом.

Трибунский дал танкисту фляжку с водой, и все смотрели, как он долго пил, запрокинув голову, прижимаясь к горлышку фляжки обожженными губами. Губам от прикосновения к металлу было больно... Он отрывал их от горлышка, и вода проливалась. Струйки ее стекали по подбородку, по шее и исчезали за черным воротником пыльного, прокопченного комбинезона.

Танкист отдал Трибунскому пустую фляжку и утерся ладонью. Глаза его как-то посветлели, обрели осмысленное выражение, и он снова, теперь уже внимательно, оглядел артиллеристов.

– В деревне вы сколько машин пожгли? – повторил вопрос Логунов. – Понимаешь, нам надо знать, сколько у них осталось, сколько они против нас бросят.

– Кто знает... – танкист говорил тяжело, останавливаясь и хрипло вдыхал после каждой короткой фразы, – там такая карусель пошла. Мы две коробки сожгли. Потом кто-то нам в корму врезал... Выбрались из машины, кругом автоматчики... Шагу ступить нельзя... Ну вот. Я выбрался, – он пожал плечами, то ли недоумевая, как это ему удалось, то ли не понимая, зачем он это сделал, если все его товарищи остались там.

– А лейтенант?

– Лейтенант... – танкист со вздохом всхлипнул, – вот он, наш лейтенант, – и показал на сцепившиеся в смертельной схватке танки. Один – немецкий, с черным крестом на борту, – беспомощно распластался, прижатый к земле. Другой – наш, как будто стремительно рванувшийся ввысь, к небу, но на мгновение остановившийся и застывший в этом последнем рывке.

– Зачем он так, мог бы из орудия, – пробормотал Гольцев.

– Не мог он из орудия, – с недоумением посмотрел на него танкист, – у него боезапас кончился... – Так что мне делать? – спросил он у Логунова. – Они скоро сюда придут.

– Спину надо перевязать, – напомнил Логунов, – обгорела она у тебя.

– Нельзя меня сейчас перевязывать. Очень больно будет. А мне стрелять надо пусть пока подсыхает... Живы останемся – перевяжем. Ты мне, сержант, место в бою укажи.

– Диск полон? – спросил Логунов.

– Пустой. С полным я бы разве пришел...

Логунов внимательно разглядывал пулемет. "Дегтярь", типичный "дегтярь", но покороче. А диск в два раза толще. Патроны, видно, в два этажа укладываются. И сошек нет. Наверно, в танке пулемёт крепится на кронштейне. А как с таким в поле воевать?

– Как ты с ним управлялся, когда из танка выбрался?

– А что делать, – танкист пожал плечами и поморщился от боли, – другого нет...

– Стреляешь хорошо?

– Механик-водитель я. Но ты не думай, сумею. Ты мне только место укажи.

– Понятно...

"К орудию бы поставить танкиста, снаряды подавать, – прикинул Логунов, но он видел, как тяжело давалось танкисту каждое движение, как морщился он от боли. А у орудия – бегом-бегом... – Пусть полежит у пулемета. Третий пулеметчик – тоже неплохо. И душу ему надо отвести. Для этого самому стрелять нужно, а не снаряды подавать".

– Понятно, – повторил он, – нам пулеметчик нужен позарез, Баулин, помоги зарядить диск...

Логунов снова перебрался на наблюдательный пункт. Устроился поудобней, вынул из чехла бинокль и стал рассматривать горящую деревню, ждал, когда появятся немецкие танки.

Сколько раз за прошедшие два года приходилось ему, вот так притаившись, ожидать танковую атаку...

В госпитале, в одной с Логуновым палате, лежал раненный в грудь артиллерист. Он много рассказывал о своих сорокапятках, о ребятах, которые жгли немецкие танки на прямой наводке... Логунов слушал и немного завидовал ребятам, которые запросто расправлялись с танками. Сам он всегда чувствовал себя перед танками, мягко говоря, несколько неуютно. И еще Логунов знал на собственном опыте, что танки – это у немцев основная сила. Поэтому очень хотелось ему быть там, где эту силу уничтожают... В госпитале, он услышал, узнал, где и как это делается...