Текст книги "Капкан для лешего"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Ты посмотри на них. На хвосты посмотри, на зубы... Бобры они или не бобры?

– Не могу знать. Согласно официальным данным – они являются неизвестными персонами.

– А если на глазок?

– Если на глазок, то бобры конечно. Но поскольку они явились без удостоверяющих свое происхождение строениями, доказать что они бобры совершенно невозможно.

– Они что, домики и плотину сюда притащить должны?

– Они должны удостоверить факт, что являются бобрами, – ушел от прямого ответа Кондей.

Водяному захотелось придушить заведующего канцелярией. Прямо сейчас, непременно при всех. Пусть все видят и знают, что будет с тем, кто станет крутить идиотскую канитель с простыми решениями.

– Выдели, – как можно спокойней сказал он.

– Согласно Реестра всего сущего, не имеем права, – затряс бородой Кондей. Не побоялся возразить водяному.

Филипп опять удержался. Не стукнул канцелярскую амебу, и даже голос не повысил.

– С моего высочайшего соизволения, – сказал он очень тихо, но очень твердо, – выдели бобрам место для строительства на Журавушкином ерике. Чтобы строились и прославляли нашу справедливость.

Кондей открыл рот, хотел что-то сказать. Но в это время Филипп так на него глянул, что тот сразу понял: больше перечить водяному нельзя. Канцелярист поперхнулся, закрыл рот, снова открыл и снова поперхнулся.

– М-м-м, – сказал он. – М-м-м... – и опять замолчал. Глаза его стали большими и совершенно пустыми. Он никак не мог сообразить, что делать.

"Точно козел, – подумал Филипп. – Он и мекает, как козел".

Наконец, канцелярист до конца принял свое поражение.

– Согласно прямому и непосредственному указанию Великого водяного Филиппа Первого, существам, именующим себя бобрами, выделяется место для строительства плотины и необходимых домиков на Журавушкином ерике, – сообщил он. – Посмотрел на Филиппа и с тоской в голосе добавил: – решение окончательное и обжалованию не подлежит.

– Можете смело говорить всем, – обратился к бобрам водяной, – что здесь у нас каждый найдет поддержку. Я и мои приближенные только о том и думают, чтобы сделать вас всех равными, свободными и сытыми. Можете идти.

Седые бобры опять с достоинством поклонились Филиппу и вышли.

– Кто там еще? – спросил Филипп.

Фитюк выглянул из пещеры, поманил пальцем. В грот вошли три болотника. Все трое невысокого росточка. Кривоватые, тонкие как у лягушек ноги делали их еще ниже. Головы у болотников лысенькие, а бороденки путанные, кудлатые. Мордочки грязные, с ушей свисали клочки тины болотной. Были они совершенно одинаковые, как головастики от одной лягушки.

– Ну и красавцы, – глядя на них, покачал головой Филипп. – Отворотясь не насмотришься.

Болотники остановились у входа и с любопытством разглядывали водяного. Рты пораскрывали, восхищенные блестящей пряжкой на поясе и золотой цепью. Отроду не видели они у себя в болоте такого блеска.

А Кондей молчал. Никак не мог очухаться, после истории с бобрами.

– Докладывай! – окликнул его водяной.

Концелярист вздрогнул, будто его неожиданно разбудили и тут же дали хорошего щелбана по лбу. Оглянулся и сразу сообразил, в чем дело.

– К твоей милости болотники, – доложил он.

Филипп кивнул.

– По какому поводу явились? – спросил Кондей болотников.

Болотники переглянулись, зашевелились, стали переступать с ноги на ногу. Жизнь на болоте неторопливая и соображали они медленно.

– В речку вашу хотим, – наконец выдал один.

– Ага, – подтвердил второй.

– Угу, – внес свою лепту в завязавшийся разговор третий.

И опять наступило молчание. Филипп не выдержал.

– У вас на болоте разве плохо? – спросил он.

– Не, на болоте хорошо, – подумав, заявил второй.

– Отчего же вам в речку захотелось?

– Так у вас в речке лягушки вкусней, – опять вступил в разговор первый. – Большие у вас лягушки, жирные.

– Ага, – поддержал его второй.

Третий молчал.

– Понятно... – Филипп посмотрел на канцеляриста. – Как там у тебя в Реестре? Может болотников и болотниками считать нельзя? – пошутил он.

Кондей шутки не понял. Канцелярист вынул из левого рукава пергамент, сверился с ним и доложил:

– Описанию данные существа полностью соответствуют. Бороды, ноги, лысины и тина на ушах обозначены. Исходя из "Реестра определения всего сущего данной акватории", составленного великим водяным этих мест Ферапонтом Четвертым, данные существа следует считать болотниками.

– Все-таки болотники. Так принимать их или нет, как думаешь?

– Поскольку имеется соответствие, то противопоказаний нет, – на этот раз поостожничал канцелярист.

– Понятно. Лягушки вам наши нравятся? – спросил Филлип болотников.

– Ага, – сообразил первый.

А второй так и не успел сообразить, о чем их спросили, потому что Филипп задал еще один вопрос.

– Чего это вы такие грязные?

– Так это... – первый наверно славился в кругу болотников своей болтливостью. – Для счастья. Грязь с себя смывать – это значит счастье смывать.

– Получается – вы счастливые?

– Ага, – подтвердил второй.

Третий по-прежнему молчал. Возможно, он был в своем болоте самым умным, а умные, как известно, помалкивают.

– Чего же вы от своего счастья уйти собрались? – поинтересовался водяной.

– Так лягушки у вас вкусные, – первый демонстрировал чудеса сообразительности. – А мыться мы и здесь не будем. Счастье при нас останется, – вполне логично размыслил он.

– Вопрос серьезный. Я в таком вопросе сам разобраться не смогу, – решил развлечься Филипп. – Надо с народом посоветоваться. Как народ скажет, так и будет. Ты как думаешь? – посмотрел водяной на коряжника. – Брать их или пусть счастливыми остаются?

– Грязные они и запах не наш, – как и положено начальнику охраны, Ефтей глядел на болотников строго и подозрительно. – Такие, и на диверсию пойти могут. Если их в речку пустить, воду, враз, замутят.

– Ты как считаешь, Марфута? – обратился водяной к другой представительнице народа.

– У нас, здесь, отродясь, лягушатников не было, и дальше без них обойдемся, – отрезала она. – И насчет экологии думать надо. Малькам чистая вода нужна. Сейчас все за чистоту природы борются, и нам надо в эту борьбу включаться. А эти, – Ефтей прав, – воду мутить станут.

– Так... А ты, Фитюк, как думаешь? – народней Фитюка никого здесь не было.

– Я? – переспросил старший подкоряжник, мнением, которого интересовались редко.

– Ты.

– А что, думать надо? – растерялся тот от неожиданного задания.

– Надо, Фитюк.

Фитюк понимал, что ответом своим должен угодить водяному, а чего желает водяной, сообразить не мог. Молчание затягивалось. Все ждали, что скажет старший подкоряжник. Раз водяной спросил, должен же он что-то сказать. И лопоухий богатырь Фитюк тоже понимал это. Так что, вынужден был решиться.

– Может им надо пендаля дать? – сообразил он в привычном для себя направлении. И тут же предложил свои профессиональные услуги. – Это я всегда! На службе родного омута сил не пожалею.

– Поняли? – спросил Филипп у болотников.

Те уставились на водяного, стали соображать, что им надо понять.

– Народ против, – сообщил, не дождавшись ответа водяной. – Я может, и согласился бы, но у нас демократия. Я вам не деспот какой-нибудь или сатрап, против воли народа не пойду. Можете смело говорить каждому, что мы здесь постоянно заботимся о сохранении демократии и экологии. Теперь поняли?

Болотники опять не успели понять.

– Болотникам приказано возвратиться в свое болото! – проблеял Кондей. – Фитюк, помоги просителям.

Старший подкоряжник стал выполнять приказ. А пока Фитюк провожал болотников и старался, чтобы те прямо в своем болоте оказались, в грот зашел подкоряжник Еник. Смотритель лошадок, он же конюх, он же личный кучер водяного. Невзирая на всю торжественность обстановки он направился прямо к Филиппу.

– Хозяин, лошади покормлены и запряжены. Багаж уложен. Можно ехать, – доложил личный кучер.

– Это куда ты ехать собрался? – поинтересовался Филипп.

– Не я, а ты, хозяин, ехать собрался. Говорил, на Южные острова, за экзотикой. Кокосовые орешки хотел пощелкать, на горячем песочке полежать.

– Хм, на Южные острова, – говоришь... – На горячем песочке полежать...

Филипп вспомнил полыхающий костер, дубины и плоскомордых первобытных, которые собирались его съесть. Сон, конечно, но все равно неприятно. И может не просто сон, а предостережение. Он погладил живот. Живот был большой, теплый и гладить его было приятно. Чего уж тут: свой собственный живот, к которому водяной относился с полным уважением и выращивал не для первобытных с кольцами в носу.

– Пусть плоскомордые друг друга жрут, нечего мне там делать, – заявил он. – А орехи твои кокосовые – дрянь, не прожуешь, – водяной сплюнул. – Мне, сколько захочу, наших соберут. Слышишь, Марфута, орешков хочу, пусть наберут туес. Да присмотри, чтобы спелые. Наши, отечественные, получше заморских будут. В них витаминов побольше. Не поеду я на твои Южные острова, Еник. Свои орехи щелкать стану. Распрягай лошадей.

– Распрягать, так распрягать... И возок что ли тоже разгружать?

– И возок разгружай.

– А может не стоит, – рассудил Еник. – Может, ты завтра надумаешь ехать, или послезавтра, так чего его разгружать. Там работы знаешь сколько... До завтра и так постоит. А завтра тебе может ехать захочется.

– Тебе чего велено? – сердито посмотрел на него водяной.

– Велено разгружать.

– Вот и разгружай! Никуда я не поеду. Ни сегодня, ни завтра.

– Легко сказать: разгружай да нагружай. Оно ведь таскаешь, таскаешь... Может, на той неделе поедешь? Думаю, пусть возок пока нагруженным постоит, ничего с ним не случится.

– Я кому говорю! – погрозил ему кулаком Филипп. – Мне сколько раз повторят надо?! Или ты в ухо захотел? Разгружай!

– Так бы сразу и сказал, – нисколько не обиделся подкоряжник, повернулся, пошел распрягать и разгружать.

Тут и Фитюк выпроваживавший болотников вернулся.

– Хозяин, – он ухмыльнулся, явно собирался обрадовать водяного чем-то интересным и веселым. – Тут барсук пришел, с тобой встретиться хочет.

– И чего ты в этом смешного увидел, – Филипп понял, что это тот самый барсук, которого они с Хролом выкрасили. – Мало ли чего барсуку надо.

– Так он весь из себя малиновый, – старший подкоряжник не по чину весело ржанул. – Отродясь не встречал таких смешных барсуков. Ты бы на него глянул. Он на берегу стоит, а вокруг него моховики тучей роятся. Рты от удивления поразевали. А еще говорят...

– Не твое дело слушать, что бездельники говорят! – оборвал его водяной. Ты что, деревня, и вправду малинового барсука ни разу не видел!?

– Так мы же это... – стал оправдываться лопоухий. – Мы же под корягами. У нас там вообще никаких барсуков нет. А так-то мы завсегда, за честь родного омута жизнь отдать готовы.

– То-то, – Филипп поерзал, поудобней устраиваясь на неуютном камне. – Тебя занарядили служить, так неси свою службу как следует. А то барсуки, барсуки малиновые... Я тебе покажу барсуков!

Старший подкоряжник подобрался и застыл со своим трезубцем, преданно уставившсь на водяного.

– Барсук пусть подождет! – приказал Филипп. – Кто там у нас еще? Зови!

Глава одиннадцатая.

Лешие со всех околотков собирались к землянке Ставра. Первым пришел Колотей: длинный и тощий, как жердь. В руке такой же длинный черный посох, с которым он никогда не расставался, как не расставался с просторной зеленой курткой, расшитой по воротнику и рукавам затейливыми серебристыми узорами. Никто не считает лешачьи годы, никто не знает, сколько тому или иному лешему лет, но Колотей был самым старым в Лесу. Ухоженная белая борода его опускалась ниже пояса, негустая, седая шевелюра рассыпалась по плечам. И темное лицо было в глубоких морщинах, как кора старого дуба. А взгляд из-под нависших кустистых бровей был пристальным, будто видел леший что-то такое, особенное, другим недоступное. Колотея в Лесу уважали, к его мнению прислушивались. И побаивались. Если Ставр был здесь хозяином: лешими выбранный и утвержденный вышестоящей властью, а, значит, всем остальным за руководителя и старшего брата, то Колотей как бы считался дедом, хранителем вековых обычаев.

Следом за ним и сорока Фроська объявилась. Она такое собрание леших никак не могла пропустить. Опустилась на заветный дуб, деловито попрыгала по веткам, поклевала каких-то одной ей видных букашек, перышки почистила и уселась, глаза прикрыла. Будто подремать собралась, будто случайно сюда залетела и то, о чем станут говорить лешие, ее совершенно не интересует.

За ней Гонта с далекого шестого кордона прихромал. Еще в детстве толстая лесина ему на левую ногу упала – кости вдребезги. С тех пор и хромает. И не опоздал Гонта, в назначенное время явился. Обычно он всегда опаздывал, потому что пока добирался от своих дальних владений, непременно его что-то задерживало. То ветер трухлявое дерево повалил, и следовало его с тропинки убрать, то лосиха никак отелиться не может и надо ей помочь, то еще что-нибудь такое же важное, спешное, мимо которого ни один леший пройти не может. А бывало, что и сам в какую-нибудь неожиданную яму провалится, или нога на случайной кочке подвернется. И от этих постоянных напастей и нежданных неприятностей характер у него окончательно испортился. Стал он нервным, дерганным и всем недовольным. Все ему не нравилось, ко всем придирался, слова просто так не скажет, непременно с подначкой, с подковыркой. Лешие уже привыкли, что без подковырок Гонта не может, и не обращали внимания. А это его еще больше заводило.

Хоть и вовремя пришел Гонта, физиономия у него была кислей кислого, как будто он весь день глотал головастиков в самой гнилой бочажине Хлюпошлепного болота и диким щавелем закусывал. Ни на кого не глядя, леший молча уселся на край бревна, прикрыл глаза и стал думать что-то свое недовольное.

Могута с Еропкой парой появились. И как всегда о чем-то спорили.

– Ставр, ты нас рассуди, – попросил Могута.

– А что Ставр!? А что Ставр!? – подпрыгивал возле него Еропка. – Ты всю жизнь ставровым умом жить не станешь, самому соображать надо. Мыслить надо! Если ты мыслишь, значит, ты существуешь! Понял!?

– Я, значит, не мыслю, а ты, значит, мыслишь?

– Так это же и есть превентивная гармония в действии. В этом мы как раз друг друга и дополняем. У тебя сила, а у меня мысль! А когда они вместе, можно по линии прогресса невиданных вершин достигнуть.

– Вот и достигай. А мне твои вершины ни к чему, – не соглашался Могута.

– Не понимаешь ты своего предназначения... – Во! И молодое поколение здесь, – обрадовался Еропка, увидев Гудима и Буряту. – Нет, ты посмотри, Могута, какие ладные лешаки подрастают. А главное – умные! Хорошая смена нам идет. Ну, докладывайте сыщики, чего нашли, чего сообразили?

– Погоди, Еропка, не егози, – остановил его Ставр. – Дождемся остальных, чтобы всем сразу и рассказать. А сначала вас послушаем.

– А чего нас? За нами задержки не будет. Мы завсегда готовы! Задание выполнили полностью и, кроме того, глубоко поразмыслили, так что у нас тоже некоторые глубокие соображения ума есть. Могута, видишь, надулся как индюк после сытного обеда. Это значит – он что-то важное узнал. Но мне индивидуально ни слова не сказал. Тоже хочет всем сразу.

Пока Могута и Еропка усаживались на бревна, Клямке явился, грустный и недовольный. Кончики его усов были уныло опущены. Даже перо на шляпе, соответствуя настроение хозяина, торчало не так гордо. И без своего любимого посоха явился леший.

– Я просиль моховик весь собирать на blumen поляна. Иди туда говорить с этот маленький глюпый народник, а моховик ни один нет, – пожаловался он. – Никакой дисциплин, никакой порядок.

– Надоел ты им, вот они от тебя и сбежали, – сказал Гонта то, о чем подумали и другие. Только остальные вежливо промолчали, не хотели обижать Клямке. А Гонта был среди леших грубияном, и не признавал вежливость. Ему начихать было, на чьи-то обиды.

– Помолчи, – попросил его Колотей.

– Я что, разве неправду говорю! – не послушался его Гонта. – Наш Клямке заставляет этих рыжих дурашлепов строем ходить. Моховиков – строем! Умора! Не от большого ума, такое, придумывают. Вот они от него и прячутся.

– Велели тебе заткнуться, так послушайся хорошего совета, – сердито уставился на него Могута. – Не заткнешься, так я тебя по балде стукну.

Гонта заткнулся, решил не спорить с Могутой. А Клямке стал оправдываться.

– Это есть совсем глюпий клеветний слюх, – объявил он. – Я никогда не заставить моховичок ходить в строй. Я совсем нежно уговаривать их ходить по тропинка.

Селий пришел, по-доброму всем улыбнулся. Он всегда улыбается. В Лесу добрей и бескорыстней Селия не сыщешь. И самым болезным он был в Лесу. Лешие ведь все, как один, крепкие, здоровые, никакая холера к ним не пристает, да и мелкая хворь редко цепляется. То, что Еропка жаловался на свои недомогания, так это же Еропку знать надо. Ему и похвастаться удовольствие и пожаловаться – тоже удовольствие. А Селий среди здоровяков-леших был исключением. У него одного болезней было больше, чем у всех леших вместе взятых. Он ни дня без какой-нибудь хвори не обходился. То у него в коленках хрустит, то в боку колет что-то острое, то перед глазами черные крапинки мельтешат, то зубы болят... Склероз его так одолевал, что он иногда даже имя свое забывал. И в рассуждениях его нередко заносило в такую даль, из которой и вернуться было почти невозможно. Давление у Селия было особенным и шло крутым зигзагом: утром падало почти до нуля, а к вечеру так зашкаливало на верхнем пределе, что другой леший от такого давления давно окочурился бы. А болезненному Селию, все нипочем: бредет потихоньку, кашляет, коленками скрипит, но дело свое делает.

Ходил он как-то боком, хромая на обе ноги и согнувшись. Личико у него было маленьким и в частых частых морщинах, как у засохшего на дереве яблока. Голова гладкая, как колено, ни единого волоска. И борода – не борода. Так, какие-то пегие клочья беспорядочными кустиками торчали на подбородке. Ему бы давно на пенсию уйти, на заслуженный отдых по возрасту и состоянию здоровья. Но он не мог без Леса, считал, что никто лучше него этот Лес не знает и без него весь порядок нарушится. Как только разговор о пенсии заходил, у Селия слезы на глаза наворачивались. А лешие, хоть и не назовешь их особо добрыми, слабых жалеют.

– Птиц я сегодня слушал, – сообщил Селий. – Маленькие, а до чего благостно поют. Послушаешь их, и благородные мысли приходят, как-то чище становишься. Вот я и думаю, а что если собрать в Лесу всех певчих птиц и создать... – Селий замолчал, вспоминая слово, которое хотел сказать, но вспомнить никак не мог. – Это самое, – повел он рукой. – Ну, этот самый, – обратился он за помощью к лешим, – когда их много собирается и все вместе поют но на разные голоса... – он поморщился и пожал плечами, – Только что помнил. И забыл...

– Хор, – подсказал Ставр.

– Точно, хор! – обрадовался Селий. – И слово простое, тысячу раз говорил его, а забыл. Замучил меня склероз. Так, все хорошо помню, а отдельные слова забываю. Погода сегодня хорошая. Солнечно, сухо. Для насекомых очень полезная погода, особенно, для муравьев, – с удовольствием сообщил он.

– Зачем их собирать? – спросил Могута.

– Кого, муравьев? – удивился Селий. – А чего их собирать, они и так все вместе.

– Птиц. Ты только что говорил, что всех птиц надо собрать и пусть они хором поют.

– Ах, птиц... – обрадовался Селий. – Конечно, надо собрать. Если они все вместе станут петь, красота их пения, во много увеличится. И все, кто их услышат, сразу станут добрей.

– Волки перестанут жрать зайцев, – подсказал Гонта. – Перейдут на травку и на ягоды.

– Все полюбят друг друга, – не слушая его, продолжал Селий. – И воцарятся в Лесу мир и покой.

– Дирижировать хором, надо поставить ястреба, – елейно протянул в тон ему Гонта. – Его все будут слушаться.

– Нет, – совершенно серьезно не согласился Селий. – Ястреба нельзя. У него нет этого... Как его?.. Музыкального слуха, – вспомнил он и обрадовался. – Да, да, у него совершенно нет музыкального слуха. Поэтому он не понимает, как важна в природе гармония и как облагораживает музыка. Он станет кушать поющих птичек и хор распадется.

– Оказывается, наш блаженный, кое-чего соображает, – удивился Гонта.

– Но дирижер нужен, – не обратил внимания на его реплику Селий. – Надо подумать, кто бы этим прекрасных хором мог руководить, – и сел на краешек бревна думать.

– Что-то Хрола нет, – отметил Ставр. – Могута, ты к Хролу заходил?

– Нет, мне не по пути было.

– Ты, Еропка?

– Чего к нему заходить! И так все в Лесу знают, что лешим к тебе собраться надо. Вон, видишь, и Фроська на своем месте. К Клямке тоже никто не заходил, а он тут.

– Да, по весь Лес есть такой полный для всех известность, – подтвердил Клямке. – Все леший собираться к тебе на grosser и очень важный совет.

– Заблудился наверно Хрол, – хихикнул Гонта.

– Пустое, не может леший в лесу заблудиться, – не согласился Могута.

– Хрол может, – продолжал посмеиваться Гонта. – У него, на месте левого глаза, сейчас большой разноцветный фингал: желто-сине-зеленый. А все тропинки у нас узкие. Он тропинку может и не разглядеть.

– Что такое есть этот фингал, который иметь отшень странный цвет и зачем Хрол его надеваит, если с ним не видно тропинка? – полюбопытствовал Клямке.

– Он вся прошлый ночь крепко пить березовый сок и от этого, очень много становиться совсем дурак, – Гонта повертел указательным пальцем возле виска. – И хотеть немножко драться, – продолжал он объяснять, подстраиваясь под манеру Клямке. – Потом ему очень достали крепкий кулак в глаз, и он стал хозяин большой и красивый синяк. А по нашему, по простому – фингал.

– С кем это он? – спросил Ставр.

Леший не удивился тому, что с Хролом опять что-то произошло. С Хролом всякое случалось: и с березовым соком он меры не знал, и подраться охоч. Давно бы его из Леса выгнали, но в трезвом виде работником Хрол был отменным: за деревом лингко ухаживал старательно, со зверьем дружил и свой околоток содержал в порядке. Такого опытного лешего как Хрол не сразу и заменишь.

– А их не разберешь, – стал объяснять Еропка, который, конечно же был уже в курсе ночных событий. – Там и Филька замечен, и бродячий полевик чего-то затесался. Говорят еще какая-то непонятная темная личность с ними шебуршилась, никому неизвестная и до сих пор не опознанная. И каждому досталось. На Ромашковой елани такая коллизия развернулась, что даже самого водяного слегой поперек спины перетянули. А все почему? Потому что ты, Ставр, либерализьм развел. Полная свобода совести и никаких понятий о всеобщей культуре. Как что – так сразу кулаком в морду тычут или дубиной поперек спины охаживают. В наше время такого не допускали. Уж, ежели, кого били, так за дело и с общего вотума. А сейчас народ распустился. Лупцуют друг друга просто ради личного удовлетворения. Личное, понимаешь, ставят выше общественного. Никакой толерантности!

– Молодой ты еще, чтобы вспоминать, как раньше было, – поправил Еропку Колотей. – Когда было Раньше, тебя еще и в помине не было. Ничего ты не знаешь, и вспомнить тебе нечего. И не о том разговор ведем. Тут беда пришла, думать надо, как зерна спасти, а они: кто кому фингал поставил, да кто кому морду набил. Хрол, видно, и вправду не придет. Начинай Ставр. Обойдемся и без Хрола.

Гудим и Бурята стояли у дуба. Сидеть рядом со старыми заслуженными лешими им не следовало. Стоя они оказывали старшим свое уважение. До того как лешие собрались, братья оговорили со Ставром, что следует рассказать всем, а о чем лучше пока умолчать. Договорились, что об итогах расследования доложит Бурята.

О самой пропаже зерен все уже знали, и Ставр ничего объяснять не стал. Только и сказал:

– Такие вот дела... Значит, срочно потребовалось собраться, посоветоваться. Надо нам решить, как быть, как зерна драгоценные найти. Не найдем, значит всем в отставку подавать. Потому что стыдно и позорно перед обществом. Не оправдали мы, значит, общественное доверие. И я в отставку пойду первым. Колотей правильно сказал, время тянуть нам ни к чему. Для начала, если кто чего спросить хочет, спрашивайте.

– Молодые грозились поискать, нашли чего или как? – спросил Могута и остальные поддержали его. Кто словом, кто кивком головы.

– Вижу, о братьях вы все уже знаете, – продолжил Ставр. Старшего Гудим зовут, который подлинней – тот Бурята. На практику к нам приехали. Но в криминалистике разбираются. А это нам как раз и нужно. Взялись помочь нам найти зерна. Ведут расследование. А мы все должны им, как следует, помочь. Рассказать все, что видели, все, что знаем, что думаем, кого заподозрить можно. Так я говорю? – посмотрел он на молодых леших.

– Так, – подтвердил Бурята. – Расследование мы начали. Не скажу, что многого достигли, но кое-что сумели выяснить, кое-что определить. И сейчас мы вам расскажем все, что узнали, все, что думаем об этом преступлении. Но вначале хотелось бы послушать вас. Вы прекрасно знаете Лес, и можете оказать неоценимую помощь в поисках преступников. Нас интересует все: ваши наблюдения, ваши мысли, ваши предположения.

– Давайте по порядку, – предложил Ставр. – Пусть каждый расскажет, не встречал ли на кордоне чужих? Может, что-нибудь неправильное кто-то заметил, подозрительное? Любую мелочь нескладную припомните. Нашим сыщикам для анализа все важно. Так я говорю? – опять спросил он у братьев.

– Так, – подтвердил Гудим. – Любая мелочь важна.

– Я видеть неправильный явлений, – начал первым Клямке. – На мой кордон кто-то ходить совсем неправильно, не по тропинка, и просто дико растоптайт отшень красивый цветочки и сочный зеленый травка.

– Может кто-то из здешних растяп, – предположил Гонта. – Наши тоже, бывает, напрямки прут, даже сквозь кусты как лоси ломятся. Остановишь такого остолопа узколобого, говорит что торопиться, некогда ему. А моховики, те вообще не знают, что такое тропинка.

– На другой кордон такой может слючай бить, на мой кордон – никогда нет, – не согласился с ним Клямке. – У нас польный запрещений ломиться прямо. Есть мой совсем твердый указаний – ходить только по торный тропинка. Все его отшень строго выполняит. Глюпий маленький лось ходит только по тропика. Моховик совсем редко с тропинка сходит и никогда не топтаит цветы. Топтаит цветы кто-то fremder. Начинаю думать, что в наш Лес есть пльохой пришелец. Наверно он воровать зерна.

– У тебя все?

– Да, я так отшень твердо думать, что в Лес есть негодяйный пришелец, воровающий зерна.

– Ясно, – Ставр посмотрел на Буряту, учел ли он мнение Клямке о негодяйном чужаке. Тот утвердительно кивнул головой. – Теперь давай ты, – попросил Ставр Гонту.

– Так вроде у нас на кордоне все в порядке, все как всегда, если не знать, что зерна украли, – Гонта сердито поскреб заросшую щетиной щеку. – А если учитывать кражу зерен, то многое подозрительным кажется. Встретился мне вчера знакомый пущевик, пришел, как всегда, березового сока хлебнуть. Жалуется, что стукнул его кто-то по башке. А когда очнулся, оказалось, что у него карманы очистили, и туес с соком забрали. Кто стукнул, не видел. Сзади тихо подошли и стукнули. Стукать у нас и до того стукали, что уж тут говорить. Вон Еропка сказал, что даже водяного орясиной огрели. А чтобы по карманам шарили, такого никогда не было. И вещи пропадать стали. Весы у меня были пружинные. Спохватился – нет весов. Никак найти не могу. Я подумал, что сунул куда-то и забыл. А теперь рассуждаю – украл кто-то. Весы эти годами у меня возле землянки лежали, никто не брал. А тут исчезли. И нож садовый пропал. В кармане куртки лежал, куртка возле землянки на сучке висела. Нет ножа. Тоже вряд ли я его потерял. Он у меня сколько лет. Это, что же получается, столько лет ничего не терял, а тут сразу и весы и нож. Не может такого быть. Еропка говорит, в ночной драке кто-то незнакомый участвовал. А мы всех знаем, у нас незнакомых нет. У нас если дерутся, так только знакомые со знакомыми. И никогда не пропадало ничего. Где оставишь, там потом и берешь. Я думаю, Клямке прав, чужие у нас в Лесу объявились.

– Давно вещи пропадать стали? – спросил Гудим.

– Точно сказать не могу, я же не сразу заметил. Но, думаю, весы дней десять тому назад пропали. А что ножа нет, я только вчера спохватился.

– Никого постороннего на кордоне не видел? – продолжал Гудим. – Это очень важно.

Гонта задумался. Глаза прищурил, затылок почесал.

– Нет, не припомню, – наконец решил он. – Может, что и мелькнуло издали, но про чужих не подумалось и внимания не обратил. Ничего сказать не могу.

На кордоне у Колотея все было спокойно. Во всяком случае, сам Колотей ничего непривычного не заметил, чужаков не встречал. И не пропадало ничего. Селия же спрашивать не стали. Он хоть и сидел рядом, но был где-то далеко. Пора ему все-таки на пенсион уходить.

– Давайте послушаем Могуту и Еропку, – предложил Ставр. – Они должны были кое с кем переговорить. Чувствую, есть им, о чем рассказать.

– Пусть сначала Могута выложит, чего он такого важного узнал, – предложил Еропка. – А я потом.

– Рассказывай, Могута, – попросил лешего Бурята.

– Первое дело, с Пелгой я встретился, – Могута помолчал, вспомнил разговор с кикиморой, и поморщился, будто что-то кислое проглотил. – Бестолку с ней дело иметь. Что ни спросишь, она: нет да нет. И смотрит на тебя вприщурку, будто выбирает место, куда шипом ткнуть. Никого, говорит, не видела, ничего, говорит, не слышала. И щурится, щурится... Хоть бы и совсем ослепла. Не поймешь ее, то ли правду говорит, то ли врет, нам на зло. Вредная же баба. Другой такой, в Лесу, по вредности, и не сыщешь. Давно бы ее придушить надо.

– Кикимора все время злобствует, – поддержал его Гонта. – Она же ни одного доброго слова сызмальства не знала. А которые знала – забыла.

– Бестолку я с этой пасмурной злыдней разговаривал, только время понапрасну потерял. А потом, как Ставр велел, я к Ауку пошел.

Не стал Могута, рассказывать, как Аук заставил его малину собирать, и как пришлось ему ждать, пока тот веки поднимет, а потом унижаться перед вислоухим сморчком, уговаривать его. Было да прошло. И хорошо, что никто об этом не знает. Чего уж самому позориться.

– Вроде пересказал он мне все, что сегодня утром слышал. Так-то, ничего особенного, пустое. И ты там, Ставр на хулиганов жаловался, и молодые лешаки между собой спорили, и кикимора их жучила за то, что в болото полезли... Лягушки квакали, рыжие полудурки языки чесали... Моховики, значит, болтали, без них нигде не обойдется. Фроська чего-то неприличное стрекотала. Но два интересных для нас разговора он выдал.

Фроська вроде проснулась, когда Могута ее вспомнил, глянула на него и сердито затрещала. Но никто не обратил на сороку внимания, все ждали, что интересного выдал Аук.