Текст книги "Капкан для лешего"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Надо было понимать, что малины ему, лентяю, захотелось. И пока ему не принесут малины, разговаривать он не станет.

– Да ты же самый настоящий вымогатель! – совсем рассердился Могута. – Это я тебе, что ли малину должен собирать?! Обойдешься. Где это видано, чтобы леший для Аука ягоды собирал!?

Аук молчал.

– А если тебя стукнуть, как следует, ты ведь заговоришь, – напомнил ему Могута.

Аук молчал. Был уверен, что Могута не стукнет. Потому что нужно ему узнать, о чем в Лесу говорили. А если стукнет, то Аук обидится и ни словечка не скажет. Гость ни с чем уйдет. И леший об этом знает.

– Схожу сейчас за туеском и наберу тебе малины, – сдался леший. И про себя пожелал Ауку, чтобы тот этой малиной подавился, но не сразу, а после того, как расскажет все, что надо. – Ты никуда не уходи, здесь, на пеньке меня ожидай, чтобы не искать тебя.

Пальцы у Могуты большие, толстые, кожа на них грубая. А ягодки маленькие, нежные, чуть-чуть сильней придавишь, от них только мокрое место остается. Хорошо никто не видел, как он эти ягодки выбирал, красными от сока малины пальцами. Засмеяли бы. А если моховики нагрянут, тогда все. Или их всех в пыль растереть, или бежать из Леса. Чего только Могута Ауку не пожелал, пока собирал малину: и чтобы на того пчелиный рой сел, и чтобы в ушах дятлы гнезда устроили, чтобы язык он себе прикусил, и еще разные напасти, какие только придумать мог. Времени для этого у него хватило, малину пришлось собирать долго.

– На, – поставил Могута перед Ауком туесок, почти доверху заполненный нежными душистыми ягодами. – Лопай свою малину. Только ты, может, сначала расскажешь, что в Лесу слышал? А то ведь мне над тобой стоять некогда. У меня и другие дела есть.

Аук не ответил, потянулся за ягодами. Набрал горстку в маленькую ладошку и отправил в рот. Дал этим понять, что о предложении лешего не может быть и речи. Пусть подождет.

Могуте деваться некуда, прошлось ждать.

Откушав полтуеска, Аук подобрел. Он поставил туесок на траву, вытер красные от сока ягод пальцы о пень и неожиданно для Могуты выдал голосом Ставра:

– На дрань расщеплю короеда! В Щепу!

– Этот голос мне не нужен, остановил его Могута. – Давай кого-нибудь другого.

– Нас никто не видел, окромя домового Никодима, – услышал он голос Гудима. – Выследим и разоблачим...

– И этот не нужен, – отказался леший. – Разоблачители нашлись. Зеленые еще, а туда же.

Аук стал охотно выдавать всю собранную за день коллекцию.

– Валяйте отсюда, и чтобы я вас без дела на болоте не видела, – хрипловатый голос Пелги прозвучал так натурально, что Могута оглянулся, показалась, будто кикимора за спиной стояла.

– И эту змеюку не надо, давай кто там у тебя еще.

– Ты про наш уговор не забыл? – спросил домовой Никодим.

И тут же ответил ему банник:

– А может не стоит...

Могута хотел уже и от этого отказаться, но тут опять заговорил домовой:

– Так договорились же. Ты согласился. А теперь все, срок подошел, откладывать нельзя. Если бы ты раньше сказал, что не станешь, я бы кого-нибудь другого нашел.

Это интересно, – решил леший и прослушал разговор домового с банником до конца. Оказалось, что-то они затевали, и не простое. Боялись что Ставр узнает, и тогда не снести им голов. Такое непременно надо было рассказать Ставру, а главное, молодым сыщикам. Тут им было за что уцепиться.

– Давай, кто там у тебя еще, – велел Могута, когда Аук закончил пересказывать разговор домового и банника. – Спешу я, дел сегодня много.

Аук, в отличии от Могуты, никуда не спешил. Пенек этот ему нравился, он вторую неделю на нем сидел. И если не надоест, еще неделю сидеть будет. Он не понимал, чего это лешие всегда так спешат. Некогда им, дела у них, какие то. Но что может быть важней, чем сидеть и слушать. Иногда что-нибудь умное говорят. Это же очень интересно, умное услышать. Потом подумать можно, не торопясь. А они все торопятся, торопятся. Куда торопятся, зачем торопятся – непонятно. Выбрали бы себе по хорошему пеньку и сидели. Когда сидишь, хорошие мысли в голову приходят... Вот и сейчас ему пришла мысль, что неплохо бы опять поесть малины. Он потянулся за туеском, поставил его перед собой и зачерпнул горсть нежных ягод.

Могуте только раз рукой взмахнуть, и улетел бы Аук за дальние кусты. И про малину свою забыл бы. Но опять удержался, даже не сказал Ауку, кто тот такой есть. И что с такими, как он, делать следует. Очень надо было лешему узнать, что еще слышал лопоухий коротышка.

Аук же совершенно не обращал внимания на Могуту, как будто того и не было. Леших много, а он, Аук, один. На каждого лешего внимание обращать, так ни подумать, ни поспать времени не останется. Глазки у него были прикрыты и, если бы он не ел малину, Могута решил бы, что Аук заснул. Покончив с ягодами, Аук поставил пустой туесок на траву и застыл.

Могута с ужасом подумал: что делать, если Ауку опять захочется ягод, или орехов, или, Чур его побери, меда. Придется тогда пришибить дармоеда. И понял, что не тронет он его даже пальцем, даже мизинцем. Надо было прослушать все, что знал Аук до конца.

Наконец Аук открыл правый глаз. Убедился, что Могута терпеливо ждет. Это ему понравилось.

– Ква! Ква! – заквакала басом здоровенная лягушка.

– А ну, не мешай! – прикрикнул на нее леший.

– Ква! Ква! – не умолкала лягушка. И какой-то мелкий лягушонок подержал ее, тоже квакнул.

Только тогда Могута сообразил, что нет здесь никаких лягушек, что это тоже Аук.

– Ну что ты мне квакаешь! – взмолися он. – Что ты квакаешь!? Не нужны мне твои лягушки, мне разговоры нужны.

– А отчего он такой большой вырос? – спросил моховик.

– От того, что у него ума мало, – ответил ему другой. – У одних ум растет, они остаются маленькими. А у других ума мало, вот их вверх и тянет...

– Балабоки безмозгие! – обругал моховиков Могута. – Не нужны мне эти полудурки. Давай кого-нибудь другого.

Аук не послушался.

– У них самый длинный – Могута, – продолжал моховик. – значит он самый глупый.

– Конечно, – подтвердил другой. – Все знают, что глупей Могуты, в Лесу никого нет.

Моховики порассуждать любили и вряд ли закончили на этом разговор, но Аук, видно, решил, что с лешего довольно.

– Если он уходить не захочет, давай зарежем его, – вдруг предложил сердитый бас.

– Уйдет он в Лес, – ответил ему высокий голос.

– Почему так думаешь? Знаешь его? Да?

– Я знаю, что леший в землянке сидеть не станет. Леший в Лес пойдет.

– Помнишь, где они лежат? – опять спросил бас.

– Конечно, – ответил собеседник. – Он нам все в точности рассказал. Как войдешь, справа на полке.

– Послушай, давай лучше зарежем, – предложил бас. – И нам спокойно и ему хорошо: не будет переживать, что зерна украли.

– Нельзя, – не согласился высокий голос. – Нам велели зерна взять и никого не трогать...

– Ага! – не удержался Могута. – Точно они. За зернами пришли. Ну-ка, выкладывай, что они там дальше говорили?!

Не надо было Могуте прерывать Аука. Аук такого не любил. Укоризненно поглядел чистыми голубыми глазами на помешавшего ему лешего, потом уставился на пустой туесок.

"Все, обиделся. Больше ничего не скажет, – сообразил Могута. – Опять ему чего-то захотелось, лопоухому губошлепу. Сейчас пошлет меня. Ну, нет уж, пусть дурака ищет. С меня хватит".

Главное, что ему надо было, леший узнал. Повернулся и пошел по своим делам.

Глава десятая

У Филиппа болела голова. Не просто болела, а прямо-таки раскалывалась на части. С чего напала такая невыносимая боль, он никак не мог сообразить. А тут еще какие-то первобытные рожи появились. Мельтешили перед глазами и зубы скалили. Все как одна плоскомордые. У каждого в носу большое медное кольцо, вокруг шеи ожерелье из белых раковин болтается, а в руках здоровенные дубины. Сам он лежал на горячем песке, а рядом с ним торчали две пальмы, на вершинах которых болтались кокосовые орехи. Чуть подальше, первобытные разжигали костер.

И зачем я на этот остров забрался, – пожалел себя водяной. – В омуте прохлада, тишь, благодать, так нет: надоела спокойная жизнь, голубых туманов, дураку захотелось, экзотики и кокосовых орехов. Какая же это гадость кокосовые орехи, – он хотел сплюнуть, но не смог, во рту было сухо и противно, будто там дохлые раки ночевали.

– Почему все-таки так голова болит? Наверно кто-то из плоскомордых дубиной стукнул, мог и черепушку проломить. Дубины у них увесистые. И чего они в такую жару костер разводят?

Костер разгорался все ярче, пламя поднималось высоко и жар доставал сюда, к пальмам. А возле Филиппа столпилось не меньше десятка превобытных, и не сводили с него глаз.

Они же слопать меня собираются, – сообразил он вдруг. – Испечь на костре и слопать. Ну, конечно. Вон, какие все тощие, ребра торчат, как сучки. Оголодали. Ефтей где?! Коряжник куда смотрит?!. Хозяина сожрать собираются, а он где-то прохлаждается. Морду набью и разжалую в омутники! А может его сожрали, вперед меня? Я посолидней буду, пожирней, меня на закуску оставили. Ну, нет, не дамся плоскомордым, ерша им в глотку хвостом вперед. До воды недалеко. Сейчас вскочу и рвану. Если кто поперек дороги встанет, сшибу и растопчу. Хлипкие они все, не удержат.

– У-р-р! – зарычал, он перед тем, как вскочить, отпугивая диких. – У-р-р! – От могучего рыка те отшатнулись, освобождая дорогу к воде. Но рвануть водяной не успел, один из тощих крепко ухватил его за плечо и стал трясти.

– У-р-р! – рыкнул на него Филипп. – Расшибу! В камбалу расплющу!

Первобытный не испугался, не отпустил. Филипп хотел его кулаком в рыло двинуть, так и здесь беда – рука как чужая. Не поднимается и все.

– Да потряси ты его как следует! – сказал другой плоскомордый противным женским голосом. – Дурь, из него, вытрясти надо.

И опять стали Филиппа трясти. Он вырывался, но держали его крепко и трясли беспощадно, так, что в животе забулькало. Откуда только у плоскомордого полумерка такая сила взялась? От этой неимоверной тряски разбитая голова болела еще больше. Вначале он зажмурился от боли, потом открыл глаза. И к удивлению своему увидел, что трясет его не первобытный задохлик, а свой коряжник Ефтей. Рядом с ним стоит ключница Марфута, это ее голосок он и слышал. И ни костра, ни пальм с кокосами, ни песка. А главное – никаких голодающих плоскомордых с кольцами в носу и дубинами в руках.

– Вот и очнулся, благодетель наш, – сердито уставилась на него Марфута. Точно она: невысокая, но пышная, в два обхвата, и усики у нее, черненькие, как у молодого донника, а на поясе большая связка ключей от кладовок и сундуков. Да и говорить с Филиппом вот так, сердито, никто кроме нее не осмеливался.

– Я что, спал? – удивился Филипп. Он до сих пор ощущал жар костра, видел голодные глаза первобытных. И голова по-прежнему раскалывалась от боли.

– Спал, родимый, еще как спал, – опят недовольно поджала губы Марфута. – И мерещилось тебе что-то устрашающее. Так наклюкался, что во сне ужас чувствовал и скулил жалобным голосом, всех мальков в округе распугал.

Слово "скулил" Филиппу показалось обидным. Да и не мог он скулить: комплекция не та и характер не тот, чтобы скулить. Он же помнил, что рычал на плоскомордых. Рычал и орал, что расшибет их всех в крошево. Так и сказал ключнице.

– Ты чего плетешь, старая. Совсем из ума выжила. Там первобытные набежали, с дубинами, я на них и рыкнул, чтобы не распускались. У них от моего рыка рябь по мордам пошла, – приврал он.

– Это ты думаешь, что рыкнул, а получился у тебя натуральный скулеж. Как у щенка, когда его сом в воду тащит.

Менять надо ключницу, – подумал Филипп. – Много себе позволяет. Никакого уважения, и врет она все, не мог я скулить. – Но спорить не стал. Пустое дело, со старой дурой спорить. Ей сколько ни говори, если не по нраву, губы подберет, лоб выпятит, упрется как бычок и стоит на своем.

Голова по-прежнему болела так, что Филипп и шевельнуться не мог.

– Это кто меня дубиной оглоушил? – спросил он. – Голову кто разбил?

Тут и прибрежник Кондей объявился. Оказывается и он здесь. Конечно, без него ни один чих не обойдется, канцелярист занюханый. Всем бочкам затычка.

– Черепных травм не обнаружено, – утешил он. И бородой трясет. Ну прямо козел, только безрогий.

– Цела у тебя голова, хозяин. Ни царапин, ни шишек на голове в наличии не имеется, – доложил Ефтей. – Сам ощупывал, ни одной дополнительной дырки, все как положено.

– Вместе с тем четко наблюдается интенсивная степень алкогольного синдрома, – продолжил Кондей, не обращая внимания на Ефтея.

И этого, козла вонючего, гнать надо, – прикинул Филипп. – Ученость свою показывает, простого слова от него не услышишь. "Интенсивный синдром..." Только как его выгонишь, если на нем вся канцелярия держится.

– Пить меньше надо, – перевела Марфута.

– Это значит я того?.. – не стал договаривать Филипп. Вроде и так начинала ясность появляться.

– Ага, – подтвердила Марфута. – С Хролом. Со всякой шантрапой путаешься, вот и того.

– С чего бы это? – водяной задумался. – Я, вроде, и не собирался. И причины нет никакой.

– Хрол себе новый ковшик для воды выстругал, вы его и стали обмывать. Дообмывались.

Водяной осторожно ощупал голову. Голова была цела, но по-прежнему болела неимоверно, прямо раскалывалась. Теперь хоть стало понятно отчего.

– Тихо все прошло? – с надеждой спросил Филипп.

– Вы как с Хролом стакнетесь, так у вас тихо не бывает, – ключница так и буравила водяного маленькими острыми глазками. – Надрызгались и пошли куролесить. Ты посмотри, что с новой тельняшкой сделал: дырка на дырке, как щуки драли.

Филипп посмотрел на тельняшку. И верно, утром новую надел, а теперь выбрасывать придется.

– Так уж и надрызгались, – неуверенно возразил он. – Ты скажешь.

– А то!

– С жалобами приходили?

– Пока нет. Моховики говорят, вы какого-то барсука поймали и в малиновую краску окунули.

– Моховики соврут, тоже недорого возьмут. Чего их слушать. Ну где, скажи ты мне, ночью в Лесу малиновую краску можно найти? И для какой такой радости мы бы его красить стали. Барсук жаловаться приходил?

– Пока не приходил.

– А ты, говоришь, покрасили. Знаю я, этих барсуков. Если бы мы его покрасили, он бы здесь с утра торчал, за моральный ущерб свежей рыбы просил.

– А еще говорят, – ехидно продолжала Марфута, – вы с Хролом на дерево забрались, на ветках качались и русалок изображали.

– Я русалку? – не поверил Филипп. – Не может такого быть.

– Вот и я говорю, какая из тебя русалка. С твоим-то пузом и бородищей только по деревьям и прыгать.

– Ничего не помню, – признался водяной. – Совсем ничего: ни про барсука, ни про русалок.

Мимо, заботливо хлопоча хвостиком, проплыла домашняя рыбка. В голове как молотком застучало.

– Ну что ты волну гонишь! – с укоризной выговорил ей водяной. – Что ты волну гонишь!

Рыбка шеметом из омута шмыгнула.

– Невозможно такое терпеть, ох и болит голова, – простонал Филипп. – Марфута, рассольчику бы.

– Где я тебе рассол возьму, – никакого сочувствия не было в голосе ключницы. – Ты прошлый раз, когда пить зарекался, во весь голос орал: "Чтобы я в своем омуте больше этой гадости не видел!" Вот мы рассол и вылили.

– Весь? – не поверил Филипп, зная хозяйственную жилку ключницы. – Может, немного осталось?

– Весь! – отрезала ключница. – Мы народ подневольный, что приказано, то и делаем.

– Ой-ой-ой... – водяной взялся двумя руками за голову. – Чтобы я еще когда-нибудь... Марфута, полечиться бы мне... Сока березового...

– Нету, батюшка, сока. Ты еще на той неделе приказал, чтобы ни одного туеска в омуте не держали. А мы что, мы народ послушный.

– Бутылочка заморская где-то должна быть, – вспомнил Филипп. – Плоская такая. Принеси, а то никакой мочи нет.

– Что-то я не припомню. Может и потерялась.

Кобенилась Марфута, ясное дело. Хотела, чтобы он поуговаривал, поупрашивал поискать. Филипп уговаривать змеюку не стал. Тоже уставился на нее, прямо в прищуренные щелки, и взгляд не отводил. А сам думал: "Пришибить ее сейчас, что ли? Чем-нибудь тяжелым по башке стукнуть, а потом поспрашивать: болит голова, или не болит?"

Марфута понятливая, не первый год служит, сообразила, чем кончится может.

– Пойду, поищу, может, и завалялась где, – и вышла.

– Сейчас принесет, – обнадежил водяного Ефтей. – Она хоть и баба, но службу знает.

И верно, вскоре Марфута вернулась, молча протянула Филиппу небольшую плоскую бутылку с цветной наклейкой. И, снова поджав губы, с укоризной уставилась на водяного.

– Ох... – простонал тот, сворачивая пробку. – Ох... – он приложился к горлышку и сделал маленький глоток. – Ну и гадость, – потом сделал другой глоток, побольше. И третий. – Прямо огнем жжет. Как они ее только употребляют, отраву такую?! Все, хватит. Видит Нептун, не пьем, а лечимся, – он завинтил пробку, вздохнул и прислушался к головной боли... Она вроде бы стала утихать. Филипп осторожно покачал головой. – Утихало...

– Чего это она такая зеленая? – спросил Ефтей.

– Хе, – Филипп потряс головой сильней. Полного порядка еще не было, но прежней боли он уже не ощутил, это точно. Вот что значит, вовремя лекарство принять. – Так заморская ведь. У них жаркий климат, почти что тропики. Береза не растет и пить, поэтому, нечего. Вот они и гонят эту отраву, из зеленого агавского растения. Хочешь попробовать?

Глянул на Марфуту, а та глаза опустила, вроде видеть ничего не хочет, и слышать не хочет. И правильно, нечего встревать в такое серьезное дело, как выпивка. Все равно ничего она в нем не соображает.

– Слушаюсь! – вытянулся коряжник. Хлебнуть горяченького, Ефтея уговаривать не надо.

Филипп передал ему бутылку. Коряжник осторожно принял ее, обтер пальцами губы и хлебнул. Из деликатности только один глоток и сделал. Один, но какой! Если бы на три глотка пошел, так опорожнил бы бутылку до донышка.

– Отрава! – подтвердил Ефтей. Он опять обтер губы, подумал немного и добавил: – Гадость, но пить можно, шибает.

Филипп с любопытством посмотрел на Кондея: хлебнет, козел вонючий, или не хлебнет?

– Глоточек? – предложил он прибрежнику.

– Не ощущаю потребности в наркотических стимуляторах, – выдал, козел вонючий. И бородой потряс.

Филипп так и думал, что откажется. И тяжело вздохнул, потому что приличного канцеляриста сейчас и не найдешь. Он поглядел на бутылку, подумал, что неплохо бы еще разочек губы смочить, но удержался, не стал.

– Унеси, женщина, бутылку! – и небрежно отдал ее ключнице. – Под замок ее. Да запомни, старая, куда положила. А то память у тебя совсем никуда уже не годиться, – решил он уесть Марфуту. – Поняла?!

– Чего тут не понять, – ключница по-прежнему смотрела на водяного щукой. – Как прикажешь, так и сделаем, мы же подневольные, – и ушла.

– Подневольная выискалась, – выдал ей вдогонку водяной. – Что ни скажешь, она всегда слово поперек найдет. Крокодила в юбке. Анаконда усатая.

Голова окончательно перестала болеть. И даже веселость какая-то появилась. Захотелось поговорить.

– Так не знаешь, куда мы с Хролом ходили? – подмигнул он Ефтею.

– Докладываю: шумели, песни пели, барсука красили. За русалками, конечно, гонялись. Какую поймаете – целовали с полным удовольствием. Потом сами русалками представлялись. Полезли на деревья, на ветках качаться стали. Так ты же мужчина видный, тяжелый, ни один сук не удержит, вот и шмякнулся.

– То-то чувствую, у меня спину ломит. Это, от того, что я с дерева сверзился...

– Никак нет. Болит от того, что тебя жердью два раза поперек спины перетянули.

– Эт-то ты врешь. Кто в Лесу водяного жердью обхаживать станет!? Да еще два раза!

– Докладываю по порядку действий. Сначала полевик. Вы с Хролом, когда гуляли, на Ромашковой елани полевика встретили. Он в Лес прошлым месяцем забрел, теперь пережидает, когда выбраться сумеет. Хрол с ним и сцепился, заспорили они. Ты их разнимать стал, отвесил каждому. А полевик тебя жердью. Ты жердь у полевика отобрал, выбросил, хотел морду ему набить. А он испугался и в бега ударился. Тут тебе еще какой-то лохматый под руку подвернулся, ты в раже ему по уху влепил. А он жердь, что полевик бросил, подобрал и опять тебе по тому же месту, поперек спины. Ты тогда совсем освирепел и со всего маху в зубы ему врезал. Он лишние зубы выплюнул и в кусты уполз. Правильно сделал, а то ты вполне мог его жизни решить.

Водяной задумался:

– Раз такое дело, значит, перебрал, – признался он. – Этот, которому я зубы сосчитал, жаловаться приходил?

– Никак нет! Пока тихо.

– С полевиком что, с Хролом? Чего они не поделили, спорить стали?

– Полевик говорил, что в поле лучше, а Хрол, что лучше в Лесу.

– В Лесу... В поле... Каждому известно – лучше всего в воде, – определил Филипп.

– Так точно! В воде лучше всего! – подтвердил коряжник. – Теперь у полевика под правым глазом фингал, а у Хрола под левым.

– Чего они так друг-дружка по пустяку? – заинтересовался водяной.

– Так не они друг друга, это ты их, когда уговаривал не буянить.

– Да ну?.. – удивился водяной. – Хролу тоже я подвесил?

– Хролу тоже.

– И приличный фингал?

– Твой, фирменный. Левый глаз у лешего начисто затянуло. А окраска должна сегодня полностью проявиться.

– Это хорошо, – водяной был доволен, что Хролу достался фирменный фингал. – Он и виноват, что мы набрались: "давай еще по одной, да еще по одной". Совсем нет у лешего тормозов. И меня заманил. Ему хороший фингал к пользе. Полевику тоже – нечего с дураком связываться, – и чтобы не понял его коряжник неправильно, уточнил: – Нечего с дурным Хролом связываться.

– Так точно! – подтвердил Ефтей.

– Этот, которому я в зубы... как придет, скажи мне. Одаривать стану. Я справедливый. Раз не прав – буду откупаться. А еще что было? – продолжал интересоваться водяной.

– Так что, ничего особенного. После победы над полевиком и лохматым, вы опять к Хролу завалились. Марфута как услышала про такое, меня с братом позвала с собой и сразу к лешему в землянку. А вы оба в лежачем положении, храпите. Хрол субтильный, он потихоньку храпит, со свистом, а ты с рокотом, солидно и громогласно, как водопад. Всю живность в округе распугал. Пустыми туесами из-под березового сока вы у Хрола весь угол завалили. Хорошо вы вчера с лешим приняли, обстоятельно, – отметил он, со знанием дела. – И карты, значит, по всему столу разбросаны.

– Карты, говоришь. Хм... – Филипп вспомнил, что и верно играл в карты с лешим. – Точно, в карты... На что же мы играли?.. – водяной задумался, но вспомнить не смог. – Завелись мы с ним оба. На кон что-то большое ставили и он и я. А вот выиграл я или проиграл – не помню. В народе ничего не говорят?

– Никак нет! Никто и не знает, что вы картишками баловались. Только Марфута да мы с братом, – и надо было понимать: уж они-то никому не расскажут, что хозяин с лешим всю ночь березовый сок пил и в карты резался.

– Я забыл, на что играли, – водяной рассмеялся. – Вот и хорошо, что забыл. Хрол жульничал, это точно. Только отвернешься, он карту из рукава достает. Надо было его мордой об стол. Хорошо, что я ему фингал прилепил. Честно в карты он играть не может, натура у него такая. Леший, наверняка, и выиграл. А раз я забыл, то он, хлипкий, тем более забыл. И квиты мы, никто ничего не проиграл.

Тут опять канцелярист, сутяжная душонка, выступил.

– У тебя, хозяин, сегодня малый прием скоро начинается. Надо предстать перед народом, – напомнил он.

– Тьфу ты, – сплюнул водяной, – Этого еще не хватало. Отмени! Видишь, болею.

– Согласно традиции никак невозможно, – поблеял козломордый. – Необходимо предстать. И в полном облачении, как славными твоими предками заведено.

Филипп и сам понимал, что малый прием отменять нельзя. Народ, со своими заботами, явился и надо с каждым поговорить. Какой же он благодетель, если просьбы народа выслушивать не станет. Тем более, голова уже не болела. И облачиться тоже надо. Чтобы уважение испытывали. Не босяк какой-нибудь, а сам водяной.

– Марфута! – крикнул он ключницу.

Та вошла. Руки опущены, губы ниточкой, пол разглядывает. Угнетенную сиротку из себя строит.

– Ты вот что, не придуривайся, – прямо так и выдал ей Филипп. – Ну, выпил, гульнул, так с каждым случается. А сейчас дело справлять надо, – он посмотрел на прибрежника и поморщился. – Малый прием пора начинать. Неси мне, Марфута, новую тельняшку. Ты что думаешь, я в такой тельняшке к народу выйду?! – он просунул руку в одну из дыр и повертел ею. – У нас что, добра мало!? Нельзя водяному в рваной тельняшке ходить?! Тащи тельняшку, новый пояс, с блестящей пряжкой и лучшие мои шорты давай сюда, ненадеванные еще, плисовые.

Насчет плисовых, специально напомнил, что они лучшие. Для примирения с ключницей. Она эти шорты сама скроила, сама сшила и гордилась своей работой.

– Сейчас, батюшка, принесу, – оттаяла ключница и вроде бы чуть ли не улыбнулась. – Шорты плисовые, это ты правильно, батюшка, решил.

Вот что делают плисовые шорты, – с удовольствием отметил Филипп. – Отмякла старая крокодила. С ней ссориться, себе дороже, со света сживет.

– И Джонни ко мне. Пусть золотую цепь тащит, штук пять перстней с камнями что побольше и на голову что-нибудь такое, сверкающее.

Первой Джонни прибежала. Молодая, длинноногая, такой что не прибежать первой. Пока Марфута свои телеса на шаг переносила, Джонни десять шагов отмахивала. Ее Филипп из-за моря привез от берегов заграничной Шотоландии. Она по специальности узге, хранительница драгоценностей. Сама по себе деваха неказистая, тощая, как селедка раками обглоданная. Но аккуратная и суровая, всякие боевые приемчики знает. Под ее присмотром ни один камень не потеряется, ни одна золотинка не пропадет.

Джонни одела водяному на шею золотую кованую цепь, старинной работы. На пальцы левой руки три массивных золотых перстня с красными рубинами, на пальцы правой – два перстня, но с алмазами. Полулысую голову высоким обручем украсила. Филипп это украшение в каком-то теплом море у тамошнего водяного за картишками добыл. Ставили на кон как золотое. Оно и блестело, как золото, а там – кто его знает... Джонни отошла и застыла, любуясь драгоценностями. Знала в них толк и ценила красоту.

Потом Марфута появилась. И пояс принесла, и тельняшку новую, и шорты плисовые. Филипп переоделся, бороду причесал, и совсем другим сделался, не узнать. Был галах-галахом, бродяга в дранной тельняшке. Такого ни в один приличный омут не пустят. А сейчас барин-барином. Глянешь на золотую цепь, на перстни, на новые плисовые шорты – и уважать хочется.

Водяной подошел к большому зеркалу, стал себя рассматривать. Оно, конечно, при полном параде вид солидный, но не сказать, чтобы остался полностью доволен. Лицо припухло, под глазами мешки, сразу видно, что веселую ночь провел.

Марфуте его вид вовсе не понравился.

– Может, отменишь на сегодня, – предложила она. – Рожа у тебя больно помятая.

– А ничего! – решил Филипп. Голова уже не болела, а после опохмеления он еще и прилив бодрости почувствовал. И что-нибудь такое эдакое захотелось совершить. – А ничего! Ефтей! Если кто вякнет, по поводу моего внешнего вида, ты его в три шеи гони. И больше на порог не пускать, прощелыгу. Я им всем благодетель. И с помятой рожей – все равно благодетель.

– Погоди, – остановила его Марфута. – Нет в тебе сейчас настоящей осанки. Не впечатляешь. Надо имидж подправить.

Она вприщурку осмотрела водяного, подумала немного, потом вынула из кармана широкую ярко-красную ленту.

– Сейчас и подправим.

Ключница перекинула водяному ленту чрез плечо. Лента наискось легла поперек всей груди и спины, а внизу Марфута завязала ее хитрым узлом – бантиком. Отошла в сторонку, оценила и осталась довольна.

– Вот так хорошо будет, – никто и не глянет на твою зачуханную физиономию, все на красную ленту смотреть станут.

Филипп ключнице не поверил, но прежде чем обругать ее и выбросить дурацкую ленту, посмотрел в зеркало. А ведь права была змеюка. И сам не заметил черноты под глазами, красная лента в глаза лезла, и все остальное перебивала.

Ухватиста, из чего хочешь вывернется, – подумал водяной. – Знает свое дело. Как исхитрилась – одной лентой всю ночную гульбу поправила. Нельзя ее гнать. Выгонишь, так на ее место прихлебаи подсунут какую-нибудь дурынду, из своих, и будешь с ней маяться. Лучше уж эту ядовитую анаконду держать, от нее хоть толк есть.

Малый прием, как из старых времен повелось, проводили в Малом Гранитном Гроте. Чтобы все было солидно и чинно. Чтобы каждый, кому не лень, не лез, куда ему не надо, и не мельтешил. И как в старину, Филипп уселся на большую красного гранита глыбу. Сидеть на камне было неудобно и жестко. Филипп давно собирался приказать, чтобы соорудили подушечку из водорослей, да все как-то забывал. «А сами, бездельники, не догадаются, – ерзая на жестком камне, размышлял водяной. – Работнички... Без приказа они и плотву не поймают».

В крыше грота была прорублена дыра, и солнечный луч падал прямо на водяного. Вид у него был внушительный. Обруч на голове блестел, и большая пряжка на поясе блестела, и золотая цепь блестела. Поперек груди широкая красная лента. Издали, следов ночной гулянки увидеть было невозможно, а близко к водяному никого из посторонних не подпускали.

Все сопровождавшие водяного на малый прием стояли. Справа от Филиппа Марфута с ключами на поясе. Слева начальник охраны омута коряжник Ефтей. Немного в сторонке, справа, козел бородатый, прибрежник Кондей с пергаментами в рукаве. А у входа громоздился плечистый и лопоухий старший подкоряжник Фитюк, загораживающий трезубцем вход в Грот от непрошеных гостей.

– Можно начинать, – кивнул водяной Кондею.

Кондей вытянулся, вдохнул поглубже, и заорал:

– Филипп Первый! Великий водяной! Хозяин проток, заливов и проливов, Владыка омутов и перекатов, Повелитель рек, озер и всех других водных пространств начинает малый прием!

Филипп сидел на своей неудобной каменюке и ногой такт отбивал, проверял, не пропустит ли чего козлобородый. Тот все правильно сказал, ничего не пропустил и, главное, одним дыхом выдал.

– Впускай, – кивнул водяной Ефтею.

– Дозволено впускать! – объявил тот старшему подкоряжнику. Фитюку.

Фитюк убрал трезубец, поманил кого-то рукой.

Вошли два старых седых бобра и с достоинством поклонились Филппу. Один из них подал Кондею небольшой листок пергамента. Канцелярист быстро пробежал его глазами.

– Два семейства бобров, прибывших к нам из соседней реки, просят отвести им участок для строительства плотины и домиков, – доложил он.

– Ну, и отведи. Реке от бобров польза.

– Никак невозможно исполнить такое их желание.

– Это почему?

– Нет подтверждения, что они являются бобрами, – проблеял козел.

– Как это? – удивился Филипп. – Бобры ведь.

– Твоим великим прадедом, водяным этих мест Ферапонтом Четвертым был составлен "Реестр определений всего сущего в данной акватории". Там значится, – Кондей вынул из рукава пергамент, развернул его и прочел: – "Все бобры ведут оседлый образ жизни. У каждой семьи имеется персональный домик и общая для рода плотина..." – прибрежник свернул пергамент и убрал его в рукав. – А у этих ни плотины, ни домика. По такой объективной причине за бобров мы их принять не можем.