Текст книги "Свидетель канона (СИ)"

Автор книги: Михаил Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Механики возились до заката, когда Колесников приказом загнал их спать. Им еще по ночи вести машины через лес, а луны нет, и фары включать нельзя.

Заснуть сразу никто не смог: колотились руки, мерзко звенела сведенная спина. Видя такое, матрос пустил по кругу фляжку с хорошим, судя по вкусу, коньяком. Второй выживший лейтенант, Колесников, не возразил. Если люди не расслабятся хоть немного, то ночной марш добром не кончится.

Он и без того добром не кончился.

Настала полночь. Разбудили лейтенанта Ивашковского. Полк ушел, ушла и пехота. Уже почти час на дороге стояла непривычная тишина.

Лейтенант зевнул, почесал спину о чудом уцелевшую полку над гусеницей и молча, даже флажка не вынимая, махнул рукой.

На восток.

Потом запрыгнул на самый исправный, третий, танк.

Вторую машину дернули тросом – завелась. На звук мотора немцы вслепую кинули пару снарядов, те лопнули в поле, между руинами Млынува и опушкой.

– Боятся, гады, ночной атаки, – проворчал мехвод первого танка неслышно ни для кого больше.

Танки пошли; за башней последнего все так же маячил с биноклем военмор, стоял, как влитой – привык, видать, на качающейся палубе. Хотя где на той Припяти могло качать? Сырой лес тянулся вокруг, дорога то ныряла по выемкам, то шла чуть выше окружающей местности. Света кое-как хватало, а после урочища сделалось и вовсе просторно, видно. Только вот на восточной опушке первый танк встал окончательно.

– Машина подработалась, фрикцион совсем не берет, – механик вытер пот ушками шлемофона, мягкой подкладкой.

Второй танк объехал помеху по обочине и двинулся дальше. Мало ли, потом опять не заведется. Второму Ивашковский сразу приказал гнать без остановок, что бы ни случилось – а мы догоним…

Подали тросы с третьего танка, потащили первую машину юзом. Не лучший способ, но уж как получалось. Вокруг еще кое-как видно, а в передаче копаться темно и некогда. Если немцы догадаются, что все ушли, с них станется и погоню выслать.

Протащили всего два километра, до перекрестка с колхозной дорогой из Владиславовки. На перекрестке – как назло, аккурат перед единственным в округе подворьем – в ленивце заскрипело, хрустнуло и щелкнуло. Буксируемый танк встал намертво. Трос натянулся и лопнул, звонко влупив по обоим танкам.

Как уцелел матрос, когда успел соскочить, и как угадал, в какую сторону пригнуться, танкисты снова не задумались.

– Что там, Колесников?

– Товарищ лейтенант, камень попал, гусеницу сбросило внутрь! Теперь ее просто так не надеть, надо траки поштучно выбивать.

– Ну, мать же твою, ну, встряли мы…

Лейтенант Ивашковский огляделся.

– Принимаю решение… Танк взорвать. Бинты смочить бензином, бросить в бак. Товарищ военмор!

– Слушаю.

– Зайдите в хату, скажите людям: пусть метров на сто… Удалятся.

Матрос хмыкнул:

– Не ваш, не жалко?

Ивашковский почесал затылок, и прилипший к потным волосам песок осыпался ему за шиворот. Лейтенант поежился.

– Вообще говоря, вы правы. Пехотинцы мне тоже вроде как свои. А похоронки на них все-таки не я пишу. Но с вами причина иная.

– Какая же?

– Мои все молодые. Сильно. Вы постарше, посолиднее. Тутошние хуторяне вас вернее послушают.

Моряк, больше не споря, подошел к плетню и крикнул:

– Эй, хозяева!

– Что голосишь?

Понятно, что в доме никто не спал: только что по дороге прошли два полка, сперва пехотный, а потом танковый. Матрос аккуратно прикрыл за собой калитку и прошел до крыльца, одним взглядом загнавши в будку обалдевшую за день собаку.

Дверца открылась. В проеме стоял невысокий плечистый мужик. Сапоги, темные штаны, серая рубаха, на плечах пиджак. Лицо твердое, злое, загорелое, хорошо высвеченное керосиновой лампой в правой руке. Волосы темные, подстрижены кружком, над губой царапины от бритья.

– Чего надо, военный?

– Сейчас мы танк взорвем. Отойдите метров на сто, чтобы не зацепило.

Мужик замер на несколько секунд, оглядывая матроса снизу вверх и потом снова сверху вниз. Из-под его левой руки высунулась девичья головка:

– Ой, тато, а кто это?

– Цыц! В хату, Янка!

Подвинув мужчину, вышла тоже невысокая, округлая женщина в темно-вишневой кофте и такой же юбке. Босая, с открытыми полными загорелыми плечами, с гладко зачесанными волосами, блестящими смолью в свете керосинки. Смотрела она не исподлобья, как муж, но тоже неласково.

– Уходите, значит?

Матрос кивнул.

– А что здесь встали, другого места нет?

– Где сломался, там и встали.

– Ага, – покивал мужчина, говоря с непонятной интонацией, – теперь, значит, взорвете?

– Придется.

На крыше сверкнули зеленые кошачьи глаза.

– Но это же ваш танк! Зачем взрываете?

– Цыц, Янка! Кому сказано, в хату!

– Чтобы немцам не достался, – серьезно, как взрослой, ответил матрос.

Показался тонюсенький серпик луны. Мужчина потер царапину от бритья.

– А о нас, получается, заботитесь, чтобы осколками, значит, не зацепило?

– Именно.

– А что ж о Млынуве не позаботились? Что же оттуда людей не вывели, москалики?

– Змолч, Богдан! – Женщина коротко двинула подбородком, лампа в руке мужчины качнулась, и сквозь керосиновую резкую вонь проступил хлебный дух. Должно быть, в сенцах стояло к утру тесто.

Муж насупился еще больше, но спорить не посмел и отступил в темноту, в дом, утянув за собой дочку, и только буркнул напоследок:

– А все же уходите, прав оказался Степан, не ваша сила.

В темном приземистом хлеву за хатой утробно выдохнула корова.

– Еще же и Зорьку выводить, – женщина всплеснула руками. – Скажи, солдат…

– Я не солдат, – покривился тот, – я моряк.

– То я твоего корабля не бачу, – женщина усмехнулась вроде бы и обычно, и снова неладно. – Секретный сильно, аж не видно. А как оно, под немцами? Правду говорят, что культурная нация?

Моряк покачал головой. Оглянулся к дороге, где на сломанной машине уже вывинтили бронированную пробку бензобака, и где третий танк уже отъехал метров на сто.

– Я тебе честно скажу, только смотри, ни политрукам, ни бандеровцам из провода.

Женщина не стала прикидываться дурой или делать вид, что впервые слышит про тайную оуновскую власть – "провiд".

– Первый год проживете с радостью, что москалей нету и с надеждой на незалежность.

В темноте, в хате, фыркнул невидимый, вслушивающийся Богдан.

– … Второй год с радостью, что забрали только старшую дочку, вон ее глаза в окне… И с надеждой, что та из Германии живая вернется, без дитенка в подоле, без дурной болезни.

Женщина отступила на полшага, уронив руку с лампой вдоль тела, не замечая, как воняет суконная юбка, подпаленная на бедре горячим стеклом. Фитиль от резкого движения вышел из керосина, помигал, окутался копотью и погас окончательно.

– … Третий год с радостью, что живые. И с надеждой, что москали таки прогонят фашиста. Потому что младшая дочка от березовой коры на ветру шатается.

В хате загремело, покатилось ведро, мужик заругался.

Выскочила девочка – чистенькая, светлолицая, с нежной-нежной кожей, совсем не такой, как закоревшие пылью по поту жбаны танкистов.

Янка спросила:

– Дядько моряк, а как бы сделать, чтобы вовсе без войны? Совсем никак нельзя? Вы же взрослые, сильные все!

Матрос покачал головой, тоже отступил на пару шагов и сказал:

– Выходите уже, время.

И глаза его загорелись отблесками, и только уже отойдя на приказанные сто шагов, Богдан сообразил и обернулся: от чего вдруг загорелись те отблески? Луна вон, серпик тонюсенький, а лампа же потухла… Что блестело в глазах того черта? И почему жена утирает слезы, вцепившись в Янку с Галкой, как в последнее, позабыв даже любимицу Зорьку? Неужели той брехне комиссарской поверила?

Проводив хуторян взглядом, военмор побежал к танку:

– Чего копаешься, лейтенант?

Колесников, слышавший всю беседу, на грубость не обиделся: понимал, на что и почему злится матрос. Танкист распрямился, выдохнул:

– Бинты погасли, взрыва нет!

– Гранатами забросай, я прикрою.

Отбежали еще на пару шагов; лейтенант, чуть не плача, забросил в открытый люк двухкилограммовую банку РПГ-41.

– Ложись!

После взрыва, когда башня лежала на дороге сковородой, а безголовый танк полыхал на всю округу, лейтенант и моряк вылезли из кювета. Лейтенант огляделся, а моряк, стряхивая мусор, внезапно сказал в никуда:

– Тогда я боялся вмешаться, потому что опыта не имел. Теперь я боюсь вмешаться именно потому, что представляю, как наломаю дров.

Взял свой пакет и поглядел на него с явным желанием скомкать и порвать; блики от горящего танка прыгали по толстой целлулоидной обертке. Света лейтенанту хватило, чтобы заметить напрягшиеся плечи моряка.

Матрос выпрямился, сунул пакет опять за спину, за ремень.

– Так или этак – зачем я тогда вообще нужен? Свидетель канона как свидетель убийства: все видел, но ничего не сделал?

Моряк засмеялся нехорошо, невесело, и нисколько не удивился такому смеху лейтенант Колесников: наслышался уже, насмотрелся… И всего-то за четыре дня. Очень уж не походила начавшаяся война на обещанный поход "малой кровью по чужой территории".

– Нет, порочна по самой сути эта формула бытия… – моряк встряхнулся, потянул Колесникова за рукав:

– Догоняем наших. В самом деле, у меня же одних волшебных палочек девять штук. Не считая ракет.

* * *

Ракеты дошли наутро.

Сначала испарилась рейсхканцелярия. Примерно в те же секунды – Вольфшанце, где как раз находился фюрер. Несколькими мгновениями спустя – штаб сухопутных сил в Цоссене, а потом и штаб кригсмарине, и штаб люфтваффе, и подшипниковые заводы, и дамбы на Руре, и неприметная квартирка в предместье, где заночевал Гиммлер, и еще, и еще, и еще – все, что хронотентакль нарыл в интернете будущего. По списку.

К полудню Германия осознала масштаб оплеухи, но так и не поняла, кто же это молодецки взвесил с правой. Молчали большевики, не хвастались англичане, американцы, казалось, и вовсе ничего не знали!

Дроны доползли только под вечер.

Но доползло их несколько тысяч.

Верхушку страны охватила эпидемия смертельных неудач. Взрывался бытовой газ. У машины прямо на автобане, на скорости больше ста, отлетало колесо. Самолет внезапно входил в плоский штопор. В кармане телохранителя ни с того ни с сего детонировала запасная обойма. Отказывали проверенные и только что собранные тормоза. В опробованной и трижды проверенной пище оказывался ботулотоксин. Проверяющие выживали, а Борман или Геринг нет, хотя пили все из одного бокала.

Через неделю страна тряслась в ужасе, ничего не понимая. Гестапо сбилось с ног, сажая сперва подозреваемых, потом подозрительных, а под конец просто кого попало – но эпидемия не прекращалась. Кончились маршалы, да немного их и водилось тогда в Германии: фон Бок, фон Лееб, фон Клюге, фон Рейхенау. Или он тогда еще только генерал-полковником служил? Да какая разница, кто в каком звании, главное – кто в чьем списке. Кончились крупные политики. Настал черед генералов и районных рейсхляйтеров, комендантов концлагерей и повелителей зондеркоманд…

Выжил только Мюллер: старый полицейский пес вытащил приготовленные документы, побрился кусками, неровно, подложил в рваные ботинки нарочно подрезанные стельки, чтобы изменился рисунок походки… Вышел и пропал в миллионах немцев и фольксдойче, равно сотрясаемых ужасом.

На всех фронтах немцы прекратили стрельбу, вовсе ничего не понимая. Казалось бы – Москва рядом, только руку протяни! В котлах сотни тысяч недочеловеков, у границы захвачены десятки тонн снарядов, топлива, патронов, даже новенькие рельсы штабелями…

Но дома, за спиной, вскипает чертовщина похуже чумы! Не спасают ни карантины, ни радиопеленгаторы. Не видят концов ни гестаповские сыщики, ни абверовские умники, ни эсэсовские мясники!

А самое главное – молчат враги. Если все это дело рук большевиков или англосаксов, да пускай хоть американцев – самое время требовать и злорадствовать.

Но американцы даже прекратили сообщение с Европой, вместо помощи присылая англичанам поздравительные радиограммы. Дескать, Гитлер вас там уже не давит? Вот и отлично! Вот и сидите там, у себя. К нам не лезьте.

Потопим.

Дружба дружбой – но потопим, не спрашивая паспорта.

Черт знает, что там у вас происходит – не везите это "нечто" к нам.

Не надо.

Наконец, профессор Эйнштейн, сбежавший от строгостей расовой политики, прочитал собранные американскими службами свидетельства уцелевших, со вздохами допил остатки последнего в доме кофе и таки выдал статью с анализом траекторий ракет.

Удар наносили с орбиты. Снаружи. Из внешнего космоса. Оказывается, земляне на самом деле не одиноки во Вселенной. Настолько не одиноки, что соседям надоел шум над головой.

Вот, постучали.

Поскольку никакого иного разъяснения никто не осмелился дать, пришлось верить Эйнштейну. Сразу объяснилось гробовое молчание и большевиков и плутократов: допустим, признают они себя творцами ракетного удара, а истинный творец – там, наверху, на орбите, как в фантазиях Уэллса и статьях профессоров Оберта и Роберта, в смысле Германа и Годдарда. Глянет на эпигонов, обидится, и заровняет Москву под Берлин, под ровный слой щебенки, в котором даже камушки откалиброваны по массе.

Через месяц выжившие немцы перекрестились, дожгли остатки партбилетов и организовали процедуру денацификации. В строгом порядке, а как же иначе. Чтобы и земные и небесные соседи видели: покаялись, исправились, накрепко впредь запомнили, и детям заповедали. Точно заповедали, вот сертификат, вот учетная книжка, вот справка.

Плутократы с большевиками почесали затылки – возможно, что и друг другу, никто не видел, ибо секретные же переговоры. И взялись лихорадочно проектировать ракеты. Ядерные ракеты. Чтобы, значит, сразу в лоб.

А то мало ли, кто там еще постучит!

… Чтобы ворона убить, надо ружья зарядить…

Через десять лет планета превратилась в огромный военный лагерь. Китай раздербанили на зоны оккупации, а население этих зон поверстали в трудовые армии, а те армии выкопали под землей городов и бункеров на десятки миллионов человек, и продолжали копать.

Воздух над планетой очистился: все заводы спрятались под землю, а выхлопы тщательно фильтровали или выпускали сразу в океан, чтобы с орбиты не нашли. Африканские урановые шахты цивильно, почти без танков, делили отряды "коммандо", SAS, Осназ, отметились даже совершенно безбашенные японские десантники из Тейсинтай.

Тут очередной безвестный русский гений открыл ториевый цикл, и все кинулись в Индию: тория там разведали намного больше, чем урана.

… А как станут заряжать, всем захочется стрелять…

Рвануло в пятьдесят втором, со смертью подмявшего уже половину Европы Сталина. Рвануло сразу по всем фронтам: и с орбиталов, и с подводных лодок, и подземные заряды на стыках литосферных плит. Все, что планета готовила к приему дорогих гостей, да не донесла. Споткнулась о порог – и в брызги.

Через пару лет, когда календарь уже никто не вел, в подземельях забунтовали негры и китайцы, поперли из тоннелей к свету. К голубому кобальтовому сиянию, к веселому излучению Черенкова над затонувшими кораблями, к двухголовым телятам и мутантам-курозаврам… Вышли угнетенные негрокитайцы на свет, поглядели на планету… Скоренько помолились духам предков, развернулись и кинулись обратно, и двери за собой шкафчиком подперли.

… Стрельнуть некому его…

А от Советского Союза – как, впрочем, и США, и Бразилии, и вообще любого социального объединения крупнее тусовки рыбаков – не осталось на планете ни следа, ни памяти. Победители стирали архивы, чтобы побежденное население поскорее перековалось в правильную веру. Побежденные тоже стирали архивы, если успевали: чтобы врагу не достались. Там же все секретно, мало ли!

8

– Досекретились? – дед угрюмо засмеялся, переливая парящее варево из широкой темно-золотой чаши в такую же, только светло-серебряную. Вот не горячо ему голой рукой браться…

– Так бы о тебе весь мир знал. Жил бы себе в ноосфере. В мечте, в памяти, да хоть в анекдоте, как Анка, Петька и Василий Иванович. Есть у вас там Ероол-Гуй, многорукий бог Далайна. У него еще "Свет в окошке", как раз твой случай. Читал? Чего молчишь?

Дед всмотрелся и заржал еще обиднее:

– А тебе и кивнуть нечем. Развоплотился, не при поручике Ржевском, в конец!

Старик вздохнул, плеснул в почти незаметные контуры призрака этим своим напитком из белой чаши, пробормотал скоренько:

– Создайся плотью от плоти моей, возьми дыханье от дыхания моего, наполни свои жилы кровью от крови моей, встань передо мной, как трактор к посевной!

Я встал и тут же повалился на колени, ударился ладонями в холодный камень. Дыхания у старика оставалось немного даже для себя, чтобы еще и делиться им с посторонними. Но дед сразу же отхлебнул половину темно-золотой чаши, поздоровел на глазах, развернул плечи, повеял по всей пещере ветром от плаща. Тогда только сказал обычным тоном, словно бы не расставались:

– А я же тебя предупреждал: не облажайся. Историовыгибатель, мля. Пей!

В темно-золотой чаше оказалась обычная вода.

– … Сорок первый год самый сложный экзамен в программе. Тебе на что даны бессмертие и сверхмозги? Не чтобы личные счета набивать, как Лелеку и Болеку… Тьфу, Хартману и Витману. А чтобы хоть на два хода, но наперед подумать.

Старик вернулся к огню, взял арфу, провел по струнам, прислушался и вздохнул:

– Хотя… Наперед подумать, оказывается, тоже обоюдоострая штуковина. Я к Нобунаге такую девчонку посылал! Аккурат накануне того, как его Мицухиде предаст. Неделю дату вычислял, месяц темпоральные потоки согласовывал. Девчонку подобрал – вообще шедевр. Интуитивный психолог, на нее даже собаки не рычали! Спортсменка, комсомолка, наконец, просто красавица! И что вышло?

Я раскрыл рот и некоторое время сипел, сглатывал, пока не заставил гортань звучать:

– А что вышло?

Дед снова налил светлую чашу из темной. Откуда темную наливал, я не заметил. Впрочем, сон же. Какая разница!

– Вышло неудобосказуемое, – дед отхлебнул и причмокнул. Кому сон, а кому вино красное, подогретое с грецким орехом и корицей, запах чувствую.

– … Нобунага, обезъяна косоглазая, девчонку выслушал, буклетик туристический с образом Японии начала двадцать первого века прочитал внимательно, и решил: мне, значит, страна "образца две тысячи семнадцатого" нравится. А если я в завтрашнем предательстве выживу, демоны его знают, куда, значит, все повернет.

Дед взял арфу в очевидном расстройстве, загремел басовыми струнами.

– … И не стал Нобунага ничего делать, козлина азиатская. Все мои труды в нужник спустил. В чистенький японский нужник с рыбками. Дождался, значит, пока предадут его, и зарезался, падла, самурайским обычаем. Точно по учебнику истории.

– Он будущим доволен.

На мое замечание старик даже арфу отложил, повернулся всем телом:

– Если вы недовольны будущим, то чего лезете в прошлое? Почему не действуете в настоящем?

Не дождавшись ответа, покачал седой головой:

– Знаю, что боитесь. Не знаю, чего. Тюрьмы, тоски, ущерба очагу, вреда здоровью?

Я глотнул из чаши еще и понял, почему одна и та же вода когда надо живая, а когда не надо – совсем наоборот.

– Арфа, пещера… Ты Мерлин, что ли?

Дед прозвенел коротенький мотивчик, отрицательно крутанул гривой:

– Мерлин-шмерлин, какая разница? Считай, что я твой личный шандец. Кастомизированный, с тонкой настройкой и подгонкой по фигуре.

– А как же упитанный пушной зверек?

Старик отмахнулся:

– Штамп, давно надоело всем. Надо идти в ногу со временем. У нас теперь цифровой, нейросетевой, облачно-биофрендный нано-смарт-шандец. Ты с темы-то не спрыгивай, филолокинологовед. Ошибку свою осознал?

– Получается, война необходима?

– Получается, резкий поворот не только машину с дороги выбрасывает, историю тоже. Чтобы мировую войну без последствий отменить, на двадцать лет раньше начинать надо. И то не факт, что поможет.

Выпили еще по чаше, тут я уже не завидовал, кому что. Старик отложил арфу, вынул знакомый мне хрустальный шар. Поглядел в него, хмыкнул:

– А еще лучше Бьеркский договор подписывать в Гатчине. Да кто же позволит континентальным державам объединиться, Оруэллу на зависть? Ладно, урок ты усвоил, надеюсь. Давай теперь уже правильно.

Я упал навзничь и проснулся.

* * *

– Где мы?

– Обочина ровенскойдороги. В машине, на мешках. – Ивашковский обтер горлышко протянутой фляги рукавом.

Моряк выпил и удивился:

– Живая вода прямо…

Лейтенант забрал фляжку:

– Вода как вода, в колодце на опушке набирали. Чистая, вроде.

– Не искали меня? Сколько я спал?

Вокруг полуторки высились елки, чуть подальше сосны, чуть поближе танки, а между всем этим суетились люди. Полевой лагерь сорок первой танковой дивизии, остатки разбитых полков.

– Не искали. Сутки на ногах, да еще и с теми куркулями лаяться – после такого на день вырубиться ничего удивительного.

– Они тоже люди.

– Люди, товарищ военмор, с колхозом эвакуировались. А эти надеются прижиться при любой власти. Единоличники, только за себя тянут. Батя мой насмотрелся таких в Гражданскую, рассказывал. И нашим и вашим. Открытый враг и то лучше, а эти молока с толченым стеклом налить могут. Я еще и потому вас послал, что боялся: не утерплю, в рыло дам или пристрелю кого.

Матрос отмахнулся:

– Что теперь об этом говорить. Какие приказы для нас?

– Для нас никаких, мы теперь окончательно безлошадная пехота.

– Как же вы, танкисты, в пехоту записались?

– Так и записались. Танк сгорел. Дали винтовку, больше ничего, ни лопатки, ни хрена.

– А "тридцатьчетверки"?

Лейтенант помрачнел, даже ссутулился:

– В болоте, на Земблице пять машин застряло. Пришлось бросить. Остальные пока ходят, но танкистов у нас больше, чем танков. И даже больше, чем лопат. Пойдемте, товарищ военмор. Участок нам нарезали, а окапываться нечем.

Матрос помотал головой, стряхивая остатки сна, вылез и некоторое время стоял спиной к нагретым доскам.

– Вон там, у проселка, что?

– Трехтонка сгорела, немец утром пролетал, а те прохлопали, в тень свернуть не успели. Ну и…

Лейтенант махнул рукой.

– Пойду на кухню, я еще сегодня не получал еду. Потом надо все-таки лопату найти. Выпросить у кого, что ли.

– Постойте…

Матрос потянулся и прошел к горелой машине. Заглянул за кабину, отвалил закопченную дверцу, поднял ошметки сиденья:

– Ага, есть.

У ЗИС-5 бензобак под сиденьем. Он, конечно, сгорел, так что возле него никто не искал. А между баком и задней стенкой кабины у некоторых машин есть пространство – как раз лопатку спрятать.

– Вот, нашел. Только ручка сгорела. И сама лопата мягкая, отожженная теперь…

– Да сойдет, земля тут легкая! – Лейтенант обрадованно схватил сизо-фиолетовую от пожара железяку. – Сейчас на кухне топор возьму, ручку вытешу. А окалина сама вытрется, как начнем копать.

Матрос распрямился, отряхнул руки, вытер копоть о траву. Вытащил из-за пазухи все тот же пакет, повертел в руках и убрал.

Вздохнул и направился в полевую столовую, за кашей.

* * *

Каши нам пока что хватало: севернее Ровно припятские леса, там черт ногу сломит, немцы в них и не пробовали соваться. Оттуда Пятая армия Потапова имела вполне приличное снабжение, хватало и снарядов, и топлива, и крупы.

Не хватало… Черт знает, чего. Часа, дня, роты в нужной точке, двух танков за важным поворотом, воздушной разведки… Немцы успевали раньше. Пока мы с лейтенантом зарывались в суглинок одной на двоих лопатой, мотоциклисты немецкой разведки нащупывали ту единственную из многих дорогу, где по ним никто не стрелял.

Правда, от подобной тактики мотоциклисты быстро кончались: на других-то дорогах их вполне себе стреляли. Так что фюрер совсем не зря обещал железные кресты за двадцать пять рейдов перед наступающими войсками. Фюрер не разорился: мало какой герой доживал и до двадцатого.

Но ценой множества жизней мотоциклетный батальон отыскивал неохраняемый промежуток.

В найденную щель немедленно вламывалась кампфгруппа. Не голая танковая рота, как Ивашковский на Млынув. С немецкими танками ехали саперы, чтобы пересекать речки; на крюках за танками тащили два-три тяжелых орудия на случай встречи с бетонным ДОТом и одну-две зенитки тоже понятно, зачем; в грузовиках или бронетранспортерах батальон пехоты, чтобы прикрывать "панцеры" от фанатиков-коммунистов с гранатами. А главное – быстро устраивать оборону в занятых без выстрела деревушках, возле ключевых мостов.

Окопаться, укрыть противотанковые пушки – и пускай русские танки контратакуют, как они привыкли: сходу, без разведки, без пехотного прикрытия, без артиллерийской и воздушной поддержки. Как атаковал переправу через Случь капитан Горелов: развернул одну роту против немецких артиллеристов, и быстро пошел на их позиции. Противник вел огонь с места, прицельно, сосредоточивая его по головным танкам с разных сторон. Нашим же танкистам пришлось стрелять с ходу, маневрировать, отбиваться и от немецких танков, и от орудий прямой наводки. В результате за четверть часа сгорело четырнадцать новеньких Т-34, все пополнение.

При таких наскоках даже отличные танки у русских кончаются быстро. Уже через день "ролики" фон Клейста снова форвертс, нах остен!

Вот как это работало, и вот в каких шестеренках мы оказались песчинками.

Сражение при Дубно проиграли те, кто его выдумал. Немцы не одерживали победу в единственной крупной битве. Они уверенно перли по карте слева направо, в общем направлении Краков – Киев, отмахиваясь от суматошных наскоков на фланги. Рокоссовский стоит у Луцка крепко? Черт с ним, немцы обошли южнее, через Млынув и Дубно. Фекленко удерживает Ровно? Пусть удерживает, вот не прикрытая даже фиговым листком трасса на Острог, немцы поехали по ней. Справа там Каменецкие горы, вот бы где засад понаставить – но не успели. Привет Острогу, прощай, Новоград-Волынский.

Катуков удачно врезал в левый бок под Клеванью, разгромил батальон и даже взял пленных? Ну молодец, кто бы спорил. Но фланги у Катукова открыты, немцы обошли умника справа-слева – вот и горят все тридцать шесть БТ, вот и нет больше у нас двадцатой танковой дивизии. Вместо стальной лавины снова толпа пехоты, которой нечем даже пушки вытаскивать из окружения.

Люди? Население?

Вот мы колонной идем через поселок, танки цепляют углы, ломают плетни, груши… Не со зла: фрикционы давно лысые, машины дергаются, как ебущиеся собаки, пыль на лбу коркой, пот едкий, но мехводу глаза вытереть нечем – только отпусти рычаги, не угол, всю хату снесет к черту!

Жильцы никуда не идут. Куда им идти? Весь их мир – беленая хатка, на один удар снарядом, на один проломившийся через двор танк, на пять минут боя, на удачный – или на глупый, бессмысленный и бесполезный – маневр, перечеркивающий всю жизнь, за которую они это хозяйство по палочке собирали.

А пожалеешь и не поставишь танк за домик, не спрячешь в сарае или в самой хате – сперва ты сгоришь, а потом и люди эти пропадут от жалости твоей. Потому что местные еще могут питать иллюзии насчет ласкового фюрера и благостных эсэс, веселых айнзатцкоманд с игривыми овчарками и справедливых ОУНовцев с добрыми полицаями… А ты-то из будущего, ты знаешь, куда тут половина сел переехала…

Война плохая именно вот этим: люди в ней исчезают. Остается население. Мобресурс. Призывной контингент. Производственные мощности. Сельхозработники. Беженцы. Иждивенцы. Члены семей изменников Родины.

А людей не остается.

Война заканчивается, когда снимаются с людей ярлыки. Когда ты смотришь на парня и видишь не заряжающего, комсорга роты, а Гришку Ярцева, сучьего сына, что у тебя Таньку вчера на танцах прямо из-под носа увел.

– … Копай, матрос, копай, – сопит комсорг роты. В заряжающие слабаков не берут, и Гришка машет лопатой размеренно, на зависть экскаватору. – Сейчас налетят, устроят нам всем танцы. Ты чего без бруствера окоп делаешь? Неправильно же!

– Так авиаразведке хуже видно. А по их снимкам нас и бомбят и обстреливают.

– Откуда знаешь?

– Ленинградские ополченцы научили. С той войны еще, когда воздушные шары наблюдали.

– Тебя, что ли? А ты не молодой для такого?

– Ну отца, а тот меня – тебе вот разница? Копай давай!

… Если тебя съели, у тебя есть два выхода. Один я уже пробовал.

И что теперь, как Ода Нобунага из кино? "Меня такое развитие событий устраивает, ничего менять не стану".

А меня не устраивает. Но что вот прямо сейчас делать?

– Глубже копай, матрос, голова торчит.

– Голова – это у меня самое малоценное в организме. Проверено.

– Ну не скажи, а жрать чем? Ладно суп, а если мясо? В жопе зубов нету.

Шутка так себе, но без шуток вовсе край. Вчера начальник штаба, прочитав сводку, отошел в кусты и там полчаса проплакал, как баба. Потом сцепил зубы, морду водкой поплескал, чтобы объяснить всем красные глаза, и пошел дальше приказы писать, выводить буковки каллиграфическим почерком. Чтобы разобрали приказ и поняли правильно. Удачно там война началась или не очень, а на полпути не спрыгнешь. Надо жить и продолжать выполнение своих обязанностей… Как я, помню, удивлялся над этой строчкой Фадеева: зачем повторять очевидное?

Сейчас все очевидные вещи на вкус немного другие. То ли суглинок здешний на зубах хрустит?

Хрустит суглинок, бежит вдоль недокопаных траншей лейтенант, рукой машет, кривится и плюется:

– Кончай работы, грузимся. Немцы обошли через Аннополь. Отходим к Новоград-Волынскому.

* * *

Отступали через Новоград-Волынский. Прошли мимо расчета «сорокапятки», судя по ранам, их самолет подловил. Дальше лежала молодая женщина, рядом с ней ползал и кричал ребенок, наверное, чуть больше года. Затрясло всех, один матрос как стеклянный. Нагнулся, подобрал, понес на деревянных руках, шагая рывками, как танк со стершимся фрикционом. Куда пацана девать? Пошли стучать в ближайшие дома. Один, другой, нет никого. Под самый конец улицы вышла старушка, забрала мальчика. Сергей Отрощенко даже зубами заскрипел:

– Немец – это враг! Не верю с этого места в классовую солидарность. Этого я немцам уже никогда не прощу!

Матрос опять же рывком, с усилием, повернулся и некоторое время смотрел сквозь Отрощенко, слепо шаря пальцами левой руки по воздуху. Потом заговорил тихо-тихо:

– Вот и дочка твоя очень сильно удивится. Скажет: "Папа, давно кончилась война. Почему ты все еще так не любишь их?" А ты руки опустишь: вот как ей объяснить?

– Откуда знаешь? – Отрощенко с шумом втянул воздух.

– В книге прочитал, – без улыбки отозвался матрос.

– Еще скажи – в Книге Судеб! Как про старика Хоттабовича.

Хмыкнули вокруг, иные ухмыльнулись даже, но никто не засмеялся. Матрос тоже не засмеялся, а подобрал разбитую самозарядку СВТ, отомкнул от нее широкий штык и принялся добытым из кармана мелким брусочком острить лезвие, явно заставляя себя двигать руками плавно.

В тот же день полковник Владимир Исидорович Живлюк приказал найти минометную батарею, сильно досаждавшую полку. Вышли ночью целым взводом, немцы такой наглости не ждали. Они тогда считали, что русские разгромлены, бегут. И война закончится быстро – ну там неделя еще, самое большее, две. А тут Сергей Отрощенко, у которого все горячая пыльная дорога из памяти нейдет, а тут матрос – оловянные глаза, да и кроме матроса десятка три таких выгоревших… Перебили минометчиков, ни одного в живых не оставили. Взяли минометы ротные, пятидесятимиллиметровые, маленькие, как игрушечные.